ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Я сейчас попробую все-таки сформулировать то, что так потрясло меня в Сариных письмах. Даже не ужасы ГУЛАГa и сталинизма… Меня поразила она сама! Выходит, что сохранить себя, свою бессмертную душу, не только в тех скотских условиях, а, вообще, по жизни, это геройство не меньшее, чем в состоянии аффекта решиться на самый безумный поступок… Она была героем.

Наталья Неймарк

ПИСЬМА ИЗ НИОТКУДА И ПИСЬМА В НИКУДА

Москва. 1989 г.

– Девушка, простите, я тут документы принесла на выезд, так у меня вопрос. Тут вот указано, что необходимо предоставить свидетельство о смерти родителей или их согласие на выезд.

– Ну, так в чем вопрос?

– Понимаете, родители моего папы погибли. Дедушка был расстрелян, так об этом имеется справка, слава Б-гу. А бабушка погибла в лагере, и об этом никаких документов нет.

– Ну и откуда вы тогда знаете, что она погибла?

– Есть свидетельства очевидцев.

– Разрешения от бабушек и дедушек не требуется. Тут же ясно написано, только от родителей. У вас от родителей есть согласие на выезд или свидетельство об их смерти? Или они тоже погибли в лагерях?

– Нет, девушка, Вы не поняли. Я говорю о разрешении на выезд для моего папы, Неймарка Владимира Ефимовича, мы подаем вместе. Так вот у него нет справки о смерти его матери.

– Тогда должно быть ее согласие на выезд.

– Но она погибла в сталинских лагерях в 1940 г. Есть свидетельства очевидцев. Свидетельства, понимаете, есть, а справки нет.

– Так получите эту справку из соответствующих инстанций. Еще вопросы есть? Следующий, пожалуйста.

– Нет, девушка, подождите, пожалуйста! Вот, посмотрите, у меня есть справка о реабилитации.

– Послушайте, ну тут же ясно написано русским языком, он вам пока еще понятен, надеюсь. Требуется свидетельство о смерти или согласие на выезд, а не справка о реабилитации, что вы от меня еще хотите?

– Да, я понимаю, но вот посмотрите, пожалуйста, тут в справке написано, что она реабилитирована посмертно. Понимаете, посмертно. Это Ваша прокуратура пишет, официально. Реабилитирована посмертно.

– Ну, вот и получите из нашей, как вы выражаетесь, прокуратуры справку о ее смерти, или пусть официально заверяют согласие на ваш, или чей там, выезд. У вас еще вопросы есть? Следующий, пожалуйста! – И меня оттеснили от окошка справочной.

Я собрала все бумаги, засунула их в папку и вышла из здания районного ОВИРа. Думаете, я растерялась? Да ни в одном глазу! Так просто я им не дамся!

Говорите, официально подтвердить ее согласие на выезд? Да ни каких проблем! Вот сейчас прямо, не отходя от кассы, и сделаем запрос в соответствующие компетентные инстанции, пока еще, к сожалению, и наши тоже! Так, мол, и так, просим найти, находящуюся с 1937 года в Вашем ведении, гражданку Неймарк Сарру Михайловну, 1899 года рождения, и получить от нее официальное согласие на выезд ее сына Неймарка Владимира Ефимовича, 1926 г.р., беспартийного, образование высшее, не состоит, не привлекался, на ПМЖ в государство Израиль. Ах, не представляется возможным в связи со смертью вышеуказанной Неймарк С.М.? Так, может, подтвердите, наконец, факт ее смерти? Или все еще ведется расследование обстоятельств?

Вечером мы с папой сидели на его кухне и обсуждали предстоящую кампанию.

– Надо поднять все документы на бабушку и дедушку.

– Угу, – сказал папа.

– Там же есть даты и номера дела.

– Угу, – сказал папа.

– Папа! А вы ведь писали какие-то запросы на бабушку?

– Угу, – сказал папа.

– И чего, ответов не было, да?

– Ну, какие-то были, – сказал папа.

– Но свидетельства о смерти ты так и не получил?

– Нет, не получил, – сказал папа.

– А откуда вы, в самом деле, узнали, что она погибла?

– Сейчас, – сказал папа и пошел в комнату.

Он вернулся с бумажным конвертом. С сомнением посмотрел на кухонный стол и вернулся в комнату. Папа разложил на столе бумаги. В основном это были пожелтевшие фирменные бланки. В отдельном пакетике лежали письма. Он немного порылся в них и протянул мне сложенный вчетверо лист. Потом немного подумал и сказал.

– Женщина была. Из лагеря. Ее выпустили перед войной, потом опять, правда, посадили. Но она была и рассказала. И вот, письма еще были. Одно мне, одно Мине, твоей прабабушке.

– Папа! Мне, собственно, нужен номер дела Сары, даты и название лагеря, где она погибла.

– Ну, это я тебе и так скажу, – и он на память, даже не задумываясь, продиктовал. – Дело №259435. Арестована в Благовещенске на Амуре 29 октября 37-го. В августе 38-го переведена этапом в Акмолинский лагерь, выбыла этапом в Караганду в сентябре 39-го. Погибла 16 декабря 40-го в Воркутлаге в Коми. Почтовый ящик 219/2 . Читать будешь?

– Да, обязательно, только дай я запишу.

Папа собрал все бумаги и положил за стекло в книжный шкаф.

 – Почитай на досуге. Посильнее Фауста Гете будет, – он криво усмехнулся.

– Да, обязательно почитаю. Мама нам читала когда-то, я помню.

– Угу, – сказал папа и пошел на кухню допивать чай.

Я села за машинку писать заявление в соответствующие инстанции. Папа потом посмотрел, исправил несколько запятых, сказал очередное утвердительное «угу», и я побежала на почту, пока она еще не закрылась, отправлять заказным свое заявление.

Письма я тогда так и не прочла. Но, в принципе, я и так их хорошо помнила. Мама их нам, в самом деле, несколько раз читала когда-то.

Как ни странно, ответ пришел довольно быстро.

 

Письмо из КГБ СССР мне 29.11.89 г.

Ваше заявление в КГБ СССР переслано нам и нами рассмотрено. По имеющимся архивным материалам, Неймарк Ефим Моисеевич, 10 августа 1885 г.р., в апреле 1936 года прибыл в г. Благовещенск, где приступил к обязанностям дипконсула в г. Сахалян – в настоящее время г. Хэйхэ, КНР.

Незаконно арестован 28 октября 1937г. УНКВД по Амурской обл. как активный участник «правотроцкистской шпионской организации», якобы действовавшей в Амурской обл.

31 марта 1938г. Ваш дедушка незаконно осужден Военной Коллегией Верховного Суда СССР по ст.ст. 58-1-а, 58-2, 58-8, 58-9 и 58-11 УК РСФСР (измена Родине в форме шпионажа, с целью захвата власти на местах, с целью отторгнуть часть территории СССР, совершение терактов, диверсия, организационная деятельность, направленная на подготовку контрреволюционных преступлений, шпионаж в пользу Японии и Германии) и приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 1 апреля 1938г. Место захоронения неизвестно. Свидетельство о смерти Вашего дедушки Вы получите из Благовещенского городского отдела ЗАГС, куда мы направили соответствующее извещение.

В 1958 г. архивное уголовное дело в отношении Ефима Моисеевича Неймарка пересмотрено. Решением Военной Коллегии Верховного Суда СССР Ваш дедушка полностью реабилитирован за отсутствием в его действиях состава преступления.

Ваша бабушка Неймарк Сарра Михайловна, 7 июня 1899 г.р., работала зав. детгорбольницы в г. Благовещенск. Незаконно арестована УНКВД по Амурской обл. 29 окт.1937г. за недонесение о совершенном контрреволюционном преступлении. До вынесения приговора находилась в тюрьме г. Благовещенск.

24 мая 1938г. ей предъявлено обвинение в участии в нелегальных сборищах заговорщиков, которые проводились в ее квартире.

31 июля 1938г. по решению Особого Совещания при НКВД СССР осуждена как член семьи изменника Родине на 8 лет заключения в исправтрудлагерь.

Для отбытия наказания Неймарк С.М. этапирована в Акмолинский спецотдел Карлага НКВД (Карагандинская обл.), затем в августе 1938г. переведена в Севвостоклаг НКВД СССР (Магаданская обл.), где 16 декабря 1940г. умерла. Для выяснения обстоятельств ее смерти нами направлен запрос в Главное Управление Архивов НКВД СССР. После получения нами материалов мы сообщим Вам о причине и точной дате ее смерти, а также предполагаемом месте ее захоронения, а также вышлем Вам свидетельство о ее смерти.

В 1957г. дело Неймарк С.М. пересмотрено, и она реабилитирована за отсутствием в ее деле состава преступления.

На Ваш вопрос о следовательской группе, ведшей дело ваших бабушки и дедушки, сообщаем, что начальник областного управления НКВД капитан Говлич Марк Ильич (Говбиндер Маркус Ильевич) ведший их дело, расстрелян за грубейшие нарушения социалистической законности, допущенные им в деле Вашего дедушки, в июне 1938г. Майор Перельмутер Яков Ефимович, сменивший его на должности начальника УНКВД Амурской обл. в июне 1938г., также расстрелян по соответствующей статье в январе 1939г.

Зам. нач. Управления по Амурской обл.

Дрозд А.Г.

Я дочитала до конца и перевела дыхание. Папа сидел молча с полузакрытыми глазами. Я даже не была уверена, что он не вздремнул по привычке во время моего чтения. Но нет, он не спал.

– Прямо Сатирикон, – сказал папа. – «Только гражданин Марат умер своей смертью – его убила в ванной мечтательная девушка Шарлотта Корде». Или романтическая девушка? – Усомнился папа в точности цитаты.

Не вставая с дивана, он протянул руку и вытянул коричневый переплет с нижней полки. Полистал Сатирикон и удовлетворенно подтвердил:

– Ну конечно, я же хорошо помню – «мечтательная девушка Шарлотта Корде», – к тому, что папа помнил все эти цитаты, я давно привыкла и не удивлялась. Но вот как он умудрялся так безошибочно находить в своей огромной библиотеке нужную книгу – это для меня всегда оставалось загадкой.

– Смотри, они тут пишут, что она в Севвостоклаге погибла, а не в Воркутлаге.

– Врут.

– Умерла! Убили, а не умерла!

– Угу.

– Ну, ты подумай, а свидетельство о смерти они так и не послали, – продолжала я возмущаться. – Что, опять им напишем, потребуем справку? Они ж не туда запрос посылали! А, пап?

Папа мне не ответил. Он листал еще какую-то книгу. Оказалось, Фельетоны Жаботинского.

– На, это обязательно прочти. Сыновья называется.

– Пап, да читала я Жаботинского, ты мне про письмо скажи. Так я пишу новый запрос или у тебя еще какие идеи есть?

– Угу, читала. Как бабушкины письма.

– Так, папа! В чем дело? Мы подаем документы? Нам нужна эта справка? Я пишу новый запрос? Делов-то! Пять минут напечатать!

– Не надо никуда больше писать. У тебя документы в порядке. Подавай. Я пока никуда не еду. Сама своей дурьей башкой подумай, ну как мы можем Маринку одну с двумя пацанами оставить? – уже с раздражением сказал папа.

– Ну, ничего себе, заявочки! Это я одна еду! Одна с ребенком! А Мариночка твоя, между прочим, остается с детьми и мужем. С мужем, что бы ты себе ни думал! И с двумя квартирами, кстати!

Но говорить уже было не с кем. Папа решил… значит все, можно не суетиться. Как говорила покойная мама: «упрям… как Неймарк».

Я сильно тогда обиделась, помню. И на него, и на сестру. Но скоро отъездная лихорадка завертела меня, не оставила места ни для обид, ни для сомнений, ни для сожалений.

Знаете, как мы тогда в 90-е уезжали? Навсегда! Жгли мосты и прощались навеки. Кто ж знал, что вся эта гигантская Совдепия рухнет так скоро? Границы откроются, и вдруг окажется, что мир такой маленький, и Ближний восток, в самом деле здесь, близко, почти за углом – всего-то несколько часов лета.

Папа приехал ко мне в конце 91-го и остался почти на год. Получил израильское гражданство и, что еще недавно казалось просто невероятным, не потерял российское.

Мы думали, что он так и будет летать из Москвы ко мне и обратно к Маринке в собственное удовольствие. Но все очень быстро кончилось. Папа умер в начале 93-го у меня. После похорон, не зная, чем занять себя, я взялась разбирать его бумаги. И опять наткнулась на тот пакетик с письмами. Вот, нашла место и время… Села их читать. Но и тогда, даже тогда, эти письма не нашли во мне своего адресата. Должно было пройти почти 20 лет, чтобы я, наконец, их по-настоящему прочла.

Моя московская кузина попросила материалы о Неймарках для Мемориала. Письма уже не подлежали сканированию – совсем ветхие, они и читались-то с трудом. Повинуясь минутному настроению, я села их перепечатывать… Читаю, печатаю и все ищу себе оправдание (бабушка бы сказала «оправданья»): как могла я не прочесть их внимательно тогда, когда папа еще был жив? Почти каждое слово в них вызывает во мне сегодняшней такую боль, что хочется порезать себе руку – может, тогда боль физическая заглушит ту, что внутри? Бабушка из письма в письмо повторяет почти одни и те же вопросы и не получает ответа. Наверное, папа боялся сделать ей больно. А может, ему не разрешали взрослые писать правду из соображений его или собственной безопасности. О, я бы могла сегодня на большинство ее вопросов ответить! А о чем-то я сама хотела бы спросить папу.

Бабушкины письма я привожу без изменений и поправок. То, что между ними, – это письма от меня сегодняшней папе. Бабушка писала ниоткуда. Я пишу – в никуда. Она на что-то все-таки надеялась. Я тоже надеюсь. Надеюсь, что когда закончу, мне будет не так больно жить.

Беер Шева. 2010

Письмо первое из ниоткуда 1 мая 39 г.

Дорогой, любимый Вовочка! Давно от тебя ничего не получаю. Почему не пишешь? Пиши часто, не дожидаясь от меня ответа. Я тебе буду писать два раза в месяц. Как встретил первое мая? Когда начинаются у тебя экзамены, по каким предметам, когда начинаются каникулы? На лето вас, наверное, не будут увозить из Хорошова. Если будешь купаться, то, Вовочка, не уплывай далеко и без воспитателя. Вовочка! Пишет ли тебе часто бабушка? Не приезжала ли она к тебе? Будешь писать бабушке, узнай у нея: 1) получила ли она мою зарплату и отпускные. 2) получила ли вещи из НКИД (народный комиссариат иностранных дел) и из Благовещенска. Напиши бабушке, чтобы она попыталась получить те деньги, которые я внесла в Жакт НКИД. Вовука! Напиши мне подробно, на какие средства живет бабушка, меня это очень беспокоит. Не знаешь ли, в каком состоянии у бабушки рука, зажил ли окончательно перелом, владеет ли она рукой. Любимый мой сыночка! Есть ли у тебя товарищи? Напиши свой вес и рост в сантиметрах. Если б Напиши бабушке, что я прошу, если она получила деньги из Жакта, выслать мне 1) азиатские пилюли 200 штук, только вместе с рецептом (у меня возобновилось старое заболеванье). 2) недорогие прочные туфли №37, только на низком каблуке с резиновыми ботами. Если боты дорогие, то глубокие азиатские калоши. 3) простое платье с длинными рукавами для работы, кое что из одежды и белья. 4) пару мохнатых полотенец и купальный мохнатый халат, если сохранился. 5) медицинские педиатрические журналы за 38-39 г. И медицинский справочник по всем заболеваниям. 6) густой гребень, шпильки, зубной порошок, чемодан, дорожный мешок, нитки катушечные, чайник, кружку. Только Напиши бабушке, что я просила прислать вышеперечисленное только при условии, что она получила деньги из Жакта, чтобы это не отразилось на ея бюджете. Напиши бабушке, если она мне вышлет кое-что из продуктов, то сухари, печенье и дорого стоящих вещей не надо, а только жиры, сахар, изюм (или другие сухие фрукты), только питательные вещи, а не деликатесы. С кем переписываешься? Нет ли чего либо от Ефима? Вовочка! Мой любимый! Как вас кормят? Есть ли у тебя одежда? Обувь? Пиши часто, нумеруй письма. Вовочка! Пиши часто, не дожидаясь ответа. Целую крепко, крепко. Мама.

Первое письмо в никуда

Пап! Привет! Я что-то не очень тут поняла: Сара что, не знала, что вы с бабушкой живете в Серборе у дяди Павла? Она же на их адрес писала! Тогда откуда этот «воспитатель», чтоб ты далеко не заплывал один? И еще, вы там с твоей бабушкой Миной жили как бы не в семье? В смысле, почему она спрашивает все время, на какие деньги бабушка живет? Я, конечно, понимаю, что у них особого достатка не было, три сына и вообще. Но, вроде бы Павел с его женой Дуней работали. И все равно, это все-таки семья ее сына и твоего родного дяди! И еще, она про товарищей твоих спрашивает. Но ты же всегда очень с ними дружил, с твоими двоюродными братьями, Левой, Рэмом и Феликсом, сыновьями Павла, она не знала об этом? Кстати, ну и имена ваши родители вам подобрали! Я тут посмотрела твое свидетельство о рождении, так тебе даже день рождения передвинули на день, чтоб ты совсем был как твой великий тезка! Ну ладно Фелька, все-таки Железный Феликс всегда был в фаворе (что значит умереть вовремя!), ладно Рэм – идиотское, конечно имя, но тут никак не придерешься. (Во времена Хрущева его вообще назвали бы РЭХом, в смысле Революция Электрификация Химизация – вместо Мелиорации. А могли бы и в обратном порядке, если б у Павла чувство юмора, судя по именам сыновей, не было хирургическим путем удалено). А вот как Леве жилось? В ваши времена быть, наверное, тезкой Троцкого было не очень лестно.

 Да, так о чем я? (Да, да, опять перескакиваю с темы на тему. Видишь, так я и не изменилась… хотя бы в этом.) Да, я про Сербор и детдом. Бабушка и дальше пишет про детдом. Но я совершенно точно помню, как Лева, да и ты сам рассказывал, как вы в Бору через реку переплывали, как ты по перилам того большого каменного моста ходил.

Сейчас могу признаться, я тогда так твоим подвигом вдохновилась, что пыталась его повторить. Но я-то думала, что ты по большим каменным перилам ходил. Я тоже попыталась, но меня на высоте трех-четырех метров сдувать начало. Хорошо, что снизу какие-то взрослые стали мне кричать, что сейчас милицию вызовут, а то точно, на верхней дуге меня бы сдуло. Я и так вниз на пузе задом наперед, как рак, сползла вся мокрая от страха. Я даже сейчас помню, что все себе говорила, что ни фига, это неправда, всем известно, что я высоты совершенно не боюсь. Но не очень помогало. Хотя, в самом деле, когда ты меня на прыжки в воду водил, тогда я, наверное, еще маленькая была, не понимала, и там я совсем высоты не боялась. А тут по-настоящему испугалась. Я потом все у тебя спрашивала, как ты ходил, как тебя не сдуло? А выяснилось, что ты вообще по железным низким перилам шел, которые над водой! Это, честно скажу, вообще беспредел! Там-то уж точно можно насмерть разбиться. Эти, каменные, они хоть широкие. На них, в крайнем случае, можно на попу сесть, по сторонам не глядеть и потихоньку сползти – это, когда вниз. А наверх можно, ну в самом крайнем-прикрайнем, на четвереньках и смотреть только перед собой в каменную плиту. ( Я же перед тем, как пойти на побитие твоего рекорда, тогда долго готовилась и все продумала.) А эти маленькие перила − там ведь метров двадцать над водой! И перила такие узенькие, там-то как?! А ты мне так спокойненько говоришь:

− А зачем в воду падать? Если б я почувствовал, что теряю равновесие, я бы на мост спрыгнул – там-то меньше метра!

Не, пап, это ты загнул, это я потом сколько раз проверяла (ну, не над водой, конечно, а так, на простом заборе). Когда начинаешь качаться, фиг можешь спрыгнуть, куда захочешь. Все равно тебя потянет, куда в этот момент центр тяжести перевесил! Знаешь, я еще признаюсь: я потом и у дяди Левы, и у Фельки, и даже у Рэма осторожненько так спрашивала, было, не было, а если было, то как. Так все они в один голос подтвердили, что да, ходил Вовка по внешним перилам моста, и Фелька даже от страха за него описался. Мост этот как раз перед вашим приездом построили – в 37-м. Так тебе было обязательно его первым покорить! И, вообще, ты, похоже, им там давал жару, мало тете Дуне и дяде Павлу не казалось! Правда, Рэм всегда напирал, что, не смотря на внешнюю отчаянность и бесстрашность, ты был очень положительным для них с Левкой примером. Книжки им все пересказывал, особенно перед сном. Он еще говорил, что ты очень хорошо учился и всем им помогал, особенно по математике и черчению. Нет, это потом уже было, это я что-то путаюсь во времени. А там вокруг вас целая кодла мальчишек собиралась, со всего Серебчика. И ты их там вместо казаков-разбойников, небось, в чекистов-басмачей учил играть! Как же, как же, это я очень хорошо помню, как ты нам фотографии Ефима с пленными басмачами показывал. Ты еще с такой гордостью говорил, что дед их по всему Туркестану отлавливал! Я тоже потом перед ребятами во дворе на Хорошовке этим хвасталась. А мама, между прочим, мне тогда сказала, что особо этим гордиться не стоит. Я тогда не поняла, думала, мало ли, это бабкины (я имею в виду мамину маму) вечные «Чш! Швайк! Не говори при ребенке, она потом на улице будет говорить лишнее!», в общем, глупости какие-то. А сейчас, знаешь, думаю, что мама у нас была покруче, чем некоторые из нас, не будем показывать пальцем, думали! Кажется мне, что она и тогда понимала, что загонять человека, даже если он враг, как волка на охоте, это стыдно… Мы с тобой не совсем об этом, но все равно и об этом тоже говорили. Потом уже, когда ты с нами здесь жил. Жалко не договорили… Ну вот, я опять сбилась! Я же не про это хотела спросить! Ладно, уже сейчас не помню, про что хотела… Да, да, знаю, надо учиться концентрироваться на главном, а не распыляться на всякую ерунду и мелочи.

Все. Целую. Н.

P.S. Сейчас проверила в Интернете про тот каменный мост в Серебряном бору. Так вот: арочные бетонные перила всего-то 14 метров высотой, а мне казалось, выше неба! А пролет над Москвой-рекой – больше 20 метров. Так что ты в любом случае победил.

P.P.S. Письма нумерую, как и просила бабушка.

Письмо второе из ниоткуда

16 мая

№5

Дорогой, любимый Вовусинька! Получила твое письмо от 7.V. Ты пишешь, что 5.VI кончаются занятья в школе; это вместе с экзаменами, или же после 5.VI начнутся экзамены? Не сомневаюсь, что сдашь все хорошо. Вовочка, напиши мне подробно, что ты прошел по всем предметам в теченье года. Остаешься летом в Хорошове или, может, бабушка возьмет тебя к себе на лето? Если поедешь летом к бабушке, то я буду продолжать писать тебе в детдом, а когда вернешься, тебе передадут. Вовочка! Не знаешь ли, на какие средства живет бабушка? Получила ли она мои отпускные деньги, вещи из НКИД московского и Жакта? Вова! Напиши бабушке, чтобы она мне ничего не посылала, так как я понимаю, что, если она мне что-то пошлет, то это будет за счет того, что она откажет себе в самом необходимом, а я обойдусь без посылок, лишь бы ты мне, мой любимый мальчик, писал. Как провел прошлое лето? Делали ли вам прививки, какие и как ты переносишь? В каком состояньи твои зубы? Вовочка! Не забудь их чистить утром и вечером. Как часто бываешь в бане? Вовочка! Напиши подробно, что писала тебе бабушка относительно сообщенья от Ефима, откуда оно, можно ли ему придавать какое-либо значенье, касается ли оно Сары? Летом дай отдых глазам, побольше будь на воздухе, поменьше читай. Пишешь ты орфографически правильно, только страдают знаки препинания. Очень хорошо было бы, если бы ты ежедневно переписывал несколько строчек из классиков, как, например, «Записки охотника». Вовочка! Пиши часто, не дожидаясь моих писем. Пиши все, что знаешь о бабушке, меня беспокоит ея здоровье. Целую тебя. Мама.

Второе письмо в никуда

Привет! Ну, вот, опять здесь про детдом и на что бабушка Мина живет! Я все думала, думала про это и решила, что это у вас такая конспирация. Ну, вроде как Павел с Дуней ни при чем, что ты с бабушкой сам по себе. Как будто там не могли все про всех и сами узнать! Или и тогда везде был такой бардак, как сейчас? Но все равно, наивно как-то!

Смотри, что получается. Письма из тюрьмы из Благовещенска она, скорее всего, не могла писать. И от вас ничего не получала. Может, конечно, что-нибудь и было, но, ни одной, даже самой маленькой записочки не сохранилось. Первые письма уже после этапа в Казахстан, из Акмолинска. Ты знал, что этот лагерь АЛЖИРом называли – Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины? Там все эти знаменитые жены в разное время сидели: и Гинзбург, которая мать Аксенова, и мать Плисецкой, которая Мессерер, мать Гайдара и еще много кого. Я теперь понимаю, почему первые письма 39-годом помечены: им же до мая 39-го даже писем, не то, что посылок, не полагалось! А Сара ведь туда попала еще в августе 38-го. А вы хоть приговор ее знали? А что она все время про сообщение о Ефиме спрашивает? Его к тому времени уже черт знает сколько нет в живых, а она все заявления о нем пишет, просит разобраться, пересмотра требует! Я понимаю, что вам объявляли приговор «10 лет без права переписки» и все. Когда вы стали понимать, что это уже расстрел, а никакие ни 10 лет? Она, похоже, так и не поняла этого. Странно, вообще-то. Такие вещи очень быстро в самих лагерях должны были стать известными. Что вы могли тогда, зимой 38-39-го получить за сообщение? Единственное, что мне приходит в голову, что до вас каким-то образом дошло (может, в газетах эти списки печатались все время), что их следователя, Гомлича, уже тоже посадили и расстреляли. Там, вроде, даже в обвинительном заключении значилось, что за нарушение соц. законности в деле деда. Так я думаю, что его за мягкотелость и недостаточную бдительность и расстреляли – долго признания выбивал, да еще не все ВМН (высшая мера наказания) получили! А вы, наверное, хотели верить, что вот она, справедливость, восторжествовала! И даже Саре намекнули в письме, что, мол, теперь все будет в порядке, что осталось ждать совсем немного. А потом, когда поняли, что ни черта это все не значит, уже не хотели ее последней надежды лишать. Я все пытаюсь себе представить, как ты письмо пишешь, потом его бабушке читаешь, потом над ним Павел сидит, потом он тебе говорит что-нибудь вроде:

− Володя! Ты же взрослый мальчик, ты уже должен понимать…, − и что все надо переписать, об этом не пиши, это исправь, и, вообще, лучше напиши то, что я тебе сейчас продиктую.

Или нет, не похоже это на Павла. Я так себе представляю, что Рэм и Лева на него очень похожи были. Так я не могу ни того, ни другого представить себе, чтоб они что-то кому-то диктовали и требовали. Очень вы, Неймарки, на самом-то деле, были мягкие и добрые для той, да и для этой жизни. Скорее, представляю себе, как Павел говорил, много, пространно, обтекаемо, чтоб не дай Б-г тебя не обидеть. Вот Дуня, та, да, могла! Она и на язык была не очень сдержанной. Вообще, как я ее помню, никаких авторитетов и рамок для нее не существовало. Прямая была, как шпала. Ужасно колоритная старуха!

Вечно с кем-то воевала, судилась, какие-то показательные акции во всяких инстанциях устраивала. Никогда не забуду, как она сидела у нас на кухне и громко так, на весь дом, рассказывала бабушке, как она в какой-то очередной приемной (чуть ли не Верховного Совета, или ЦК, не помню) ругалась с каким-то «плюгавым референтишкой», что он ее на прием к кому-то там (фамилия была какая-то очень громкая, даже мне девяти-десятилетней знакомая) не пускает:

− И тогда я, Сарра Моисеевна, посмотрела в его глазенки бегающие и сказала совершенно спокойно и сплюнула так, в свое удовольствие. Я ему так и сказала:

«Да кто ты такой, хрен кабинетный, прихлебатель бесхребетный, чтобы мне, матери трех богатырей, мне, поднявшей ваше говенное сельское хозяйство на высочайший мировой уровень, кто ты такой, чтоб мне указывать? Да и хозяйчик твой, по штабам всю войну околачивавшийся, да он за честь должен почесть, что я сама к нему на прием пришла!»

Бабушка поспешно выгоняла нас на улицу, закрывала окна. Но я думаю, что саму Дуню не посадили ни тогда, ни потом, потому, что считали совершенно юродивой. Вид у нее, во всяком случае, в мое время, был точно, как у городской сумасшедшей. И глаза ее горели нездешним пламенем! Выдающаяся была тетя Дуня!

А еще, помнишь, про нее всякие смешные истории, почти анекдоты, ходили. Как она перед войной еще пришла как-то домой очень довольная и стала рассказывать сыновьям, какое она сейчас по дороге замечательно вкусное пирожное себе купила и съела. Вроде маленький Фелька заплакал, что она им не принесла, а она ему спокойно так в утешение объяснила, что денег у нее было на одно пирожное, им троим все равно на один зубок, а так она сама его целиком съела и получила настоящее наслаждение!

Еще бабка любила вспоминать, что Дуня ее как-то спросила:

− Сарра Моисеевна! А вы при вашей красоте много Самсону Владимировичу изменяли?

− Да что Вы, Евдокия Евгеньевна! Как это вообще возможно, − в ужасе вскричала бабка (именно вскричала, зная нашу бабку – так и вижу, как она картинно вскидывает руки и закатывает глаза).

− Эх, зря! Вот я Павлу так изменяла, так изменяла, до сих пор приятно вспомнить!

Помнишь, какой был потрясающий у них сад в Серебчике? Как мы всегда от них возвращались с такими охапками сирени, что все по дороге только и спрашивали, почем берем за букет? А мы всегда просто от каждого куста по паре веток срезали. Сколько же там сортов сирени было? Не зря Дуня была каким-то выдающимся селекционером и с Мичуриным дружила.

Про то, какая она была свекровь, – о, про это можно без конца вспоминать! Как она Левиной жене, говорила (это даже я слышала):

− А Вы, товарищ Мымра, вообще молчите!

Я могу себе только представить, какой она была бедной Мине невесткой! Ох, пожалуй, что и права Сара, что так за свекровь беспокоилась.

Но ты очень к Дуне тепло относился. Все-таки, наверное, она много для вас с Миной сделала. В том, что комнату на Уланском именно она вам выбила, не сомневаюсь ни одной минуты. А когда вы с Миной туда переезжали, Лева за вами бежал и плакал:

− Бабушка, Володя, останьтесь, не уезжайте! – это уже мама как-то рассказывала.

Вообще, я так вспоминаю, все вы четверо Неймарков чудиками были. Потом, когда Лева жил рядом с нами на Щелковской, ты вечно у него пропадал, краны чинил, окна заклеивал на зиму. А у нас дома, естественно, все Лева делал – тебе же всегда некогда было, так мама или бабушка Леве звонили, просили прийти, что-то там по дому сделать.

А Рэм? Он из вас всех чудиков был самый чудной! Помнишь, как он перед самым моим отъездом специально прилетел из Новосибирска, чтоб объяснить мне, что я делаю непоправимую ошибку, меняя мир, где человек человеку друг, товарищ и брат, на мир, где люди живут по волчьим законам капитализма! Именно такими словами и говорил! Еще он мне предложил отложить отъезд, подумать, а поскольку я уже не работаю и с мужем развелась, то он, Рэм, будет мне ежемесячно высылать часть своей военной пенсии. Он мне и сюда уже писал, незадолго до своей гибели, что не сомневается, что я работаю по специальности, что меня очень ценят, поскольку я толковая, так как твоя дочь все-таки, и потому, что я закончила наш ВУЗ, а советское образование – самое лучшее в мире. Еще он там про наш арабо-израильский конфликт писал. Что его это очень волнует, хотя теперь политика России более взвешенная, он ее в основном даже разделяет. Чудный он был мужик, Рэм, и чудной, конечно.

От Феликса слышала, что ты им наизусть всего Дюма рассказал. Что вы сразу распределили, ты – Атос, Рэм – Портос, Левка – Арамис, а сам он, как младший – Д’Артаньян. Не в качестве комплимента, а правда – тебе подходит Атос. Ты, в самом деле,… ладно, ладно, не буду… «мы же старые солдаты и не знаем слов любви».

Я больше всех, конечно, Фельку любила. Но его все больше всех любили. Я ужасно им гордилась, что он и парашютист, и такой красавец, и чемпион. Ты его считал самым талантливым из вас четверых. Они-то, понятно, считали тебя во всем первым. Уже когда я жила на Хорошевке одна, я как-то потеряла ключ и не могла попасть домой. Я, естественно, позвонила Фельке, и он примчался на нашем старом горбатом инвалидном запорожце, который перешел к тому времени к нему. Взобрался ко мне на балкон по трубе, через форточку влез в квартиру, открыл дверь и впустил меня домой. И сразу убежал, потому что спешил к кому-то, чего-то там помочь перетащить, построить, починить. Знаешь, я, как сейчас помню, как тогда прямо физически ощутила свою защищенность. Вот странно ведь, как получилось: мы же больше дружили с мамиными братьями, и по возрасту ближе, и росли вместе. Но вот чувство надежности именно вы все давали, Неймарки.

Пока на сегодня все, целую. Н.

Письмо третье из ниоткуда

1 июня 39г.

№6

Дорогой, любимый мальчик! Твое письмо от 7 мая получила. Редко пишешь мне, Вовочка! По-видимому, ты занят предстоящими экзаменами. Когда кончаются занятия? Где будешь летом? Остаешься в детдоме в Хорошове на лето, или будешь в другом месте? Нумеруй свои письма, начиная с № первого. Вовочка! Как ты закончил учебный год? Есть ли у тебя обувь, одежда? Как питаешься? Используй лето для отдыха, поменьше читай, занимайся физическим трудом. Спасибо за присланные конверты и бумагу, пока больше конвертов не присылай, а если мне пока надолго хватит и бумаги немного вкладывай в свои письма. Вовочка! Пиши, дорогой мой, не дожидаясь моих писем. Милый мой мальчик! Напиши мне правду, живы ли дедушка и бабушка, на какие средства они живут. Получила ли бабушка мою зарплату, отпускные и вещи из Благовещенска? Запроси бабушку и напиши. Ты спрашивал, какой здесь климат: зимой, как в Благовещенске, летом, как в Термезе, а вобщем здоровый, степной. Что ты читаешь? Где берешь книги? Напиши свой рост и вес. Вовочка! Какие у тебя товарищи? Хорошая ли школа? Напиши мне подробно, что ты узнал об Ефиме, в результате чего и можно ли этому придавать значенье и имеет ли это связь с Сарой. Пиши часто хотя бы несколько строк. Фотокарточки пока не могу выслать. Целую. Мама.

Третье письмо в никуда

Привет! Я так поняла, что Сара спрашивает о своих родителях, Михеле и Регине Рабиновичах. Представляю себе, как тебе было это читать! Они же отказались от Сары, да и от тебя тоже, как только Ефима и Сару арестовали. Как они это объяснили тебе?

− Вовочка, ты взрослый мальчик, ты должен понимать, что твои родители совершили ужасный поступок, предали Родину!

Или:

− Ах, ах, Вовочка! Ты уже взрослый мальчик и должен понимать, что мы не можем принимать тебя у себя, это очень опасно! Ах, ах, мы не за себя волнуемся, а за твоих дядю Изю и тетю Ривку! Бедной Саре мы помочь не можем, а Изеньке можем очень навредить!

А может так:

 − Вовочка! Мы тебя и бедную Сару очень любим, но ты лучше к нам больше не приходи. Твои родители совершили такую страшную ошибку! Ты же взрослый мальчик, ты должен понимать, что у бабушки Регины такое больное сердце, она так за тебя и Сароньку переживает, что просто ночей не спит! Вот ты приходил с бабушкой Миной в прошлые выходные, так потом пришлось скорую медицинскую помощь вызывать! Нет, нет, лучше не звони нам, а дяде Изе просто ни в коем случае не звони! Мы будем сами с тобой связываться через твоего дядю Павла. Договорились, мой мальчик? Вот и хорошо, мой дорогой! Ты умный мальчик, у тебя доброе сердце!

Ты так до конца и не решился Саре написать правду? А ведь Сара с Ефимом этим гадам всю жизнь помогали, перетащили всю эту милую семейку в Москву. Вы с бабушкой Миной их обсуждали? Зная тебя, думаю, что нет. По умолчанию вычеркнули их из списка родных и не травили друг другу душу даже упоминанием о Рабиновичах. Хотя, наверное, все-таки нет. Наверняка Мина периодически заставляла тебя с дедушкой Михелем встречаться. Наверное, не могла себе позволить отказаться пусть от мизерной, но все-таки помощи Рабиновичей. Думаю, периодически в тайне друг от друга, они вам что-то подбрасывали. Был же такой случай, я помню, ты как-то к слову рассказал одну историю про них.

Еще с вечера Мина начала тебя готовить к тому, что завтра ты поедешь на Миусскую к Рабиновичам. Ехать тебе не хотелось, и ты всячески старался придумать причину, по которой ты ну никак не можешь этого сделать. Но обычно очень покладистая бабушка была непреклонна. Основным аргументом были боты, резиновые боты, а не дешевые азиатские галоши, которые она уже присмотрела на рынке, но не купила еще, потому что они хоть и не очень дорогие, но все-таки низкие. Маме в ботах, конечно же, будет гораздо удобнее. Так вот, Рабиновичи эти самые боты маме купили. Сначала Павлу на работу позвонила бабушка Регина, сообщила радостную новость и обещала прямо на этой неделе их отправить. Потом позвонил сам дед Рабинович и попросил прислать Вовочку, чтобы они вместе пошли на почту и отправили посылку. Видимо, старики все-таки хотели повидать внука, а это был предлог благовидный даже для Изи. Боты, в самом деле, были очень веской причиной, и ты поехал на Миусы. Сербор тоже считался Москвой, но воспринимался и своей отдаленностью, и, главное, вольницей, как загород, хоть и ближний. Бабушка посадила тебя на автобус до Пресни, а оттуда по Кольцу до Миус уже рукой подать, всего-то одна пересадка. Всю дорогу ты думал, как бы так исхитриться и свести свой визит до каких-нибудь получасика-часа. Ну, если только пообедать и сразу потащить деда на почту. А потом после почты сослаться на уроки и скорее уехать назад, в Сербор. Но все сложилось как нельзя более удачно. Зря ты даже и беспокоился. Михель уже поджидал тебя на улице с коробкой в руках. Мина дала тебе с собой небольшой пакет с какими-то теплыми вещами для мамы, чтоб вы вложили его в посылку с ботами. Но дед так спешил, что вы даже не поднялись наверх в квартиру, чтобы перепаковать посылку.

− Ничего страшного, Вовочка, ты прямо там на почте своей рукой напишешь адрес и вложишь эти вещи. А бечевку, клей и бумагу тебе там обязаны предоставить бесплатно.

Вы пошли на Кировскую, и по дороге дед все расспрашивал что, да как, но в подробности старался не входить. Когда вы пришли на почту, он подтолкнул тебя к окошку. Ты обернулся к деду, хотел напомнить, что надо перепаковать посылку. Дед жалко хихикнул и наклонился к тебе:

− Ну, смотри, как хорошо бабушка Регина запаковала коробку, а мы сейчас все испортим. Ты свои вещи потом отправь, в следующей посылке, − почти шепотом сказал он.

− Товарищ! Вы последний в очереди? – раздался голос за спиной деда.

Дед резко выпрямился и сказал поспешно:

− Нет, нет, я не стою. Это просто мальчик попросил помочь ему перейти через дорогу. Ну, подумайте, что это за родители, отправляют ребенка одного!

И уже тебе:

 − Ну, ты давай, не буду тебе мешать, мальчик. Я тебя на улице подожду.

Посылку ты отправил сам, написал аккуратно адрес: Карагандинская обл. Каплаг, 26 точка. Неймарк С.М. Про себя подумал, что дед это заранее все продумал, иначе, зачем еще на улице сунул тебе в карман деньги. Ты вышел на улицу и протянул дедушке сдачу, но тот не взял:

− Ну, что ты, что ты, купи себе мороженое по дороге домой, – в самом деле, там оставалось как раз на мороженое.

Да, да, я знаю, у меня богатое воображение! Ну, ты же сам так рассказывал. Ну, хорошо, хорошо, почти так…

Да, о климате… У нас здесь тоже, знаешь, днем плюс 40, а ночью, как в Термезе, сухо и прохладно. Зато и зимой и летом. В общем, климат пустынный, очень здоровый… для бедуинов и верблюдов…

Целую. Я

Письмо четвертое из ниоткуда

16 июня 39г.

Дорогой, любимый мой Вовочка! Почти одновременно получила от тебя два письма. Если бы ты знал, сколько радости вносят в мою жизнь твои письма, ты бы писал чаще. По видимому, у тебя уже закончились экзамены, поздравляю тебя, дорогой сыночка, с переходом в шестой класс. Какие у тебя планы на лето? Остаешься ли в детдоме (Хорошове) или же поедешь к бабушке. Напиши бабушке, чтобы она обязательно написала в областное НКВД в Благовещенск запрос относительно вещей с просьбой переслать ей вещи (надо указать дату 28 октября 37г.). Поблагодари бабушку от моего имени за все. Вовочка! Ты правильно указал мне на мои орфографические ошибки в предыдущем письме (это по старому правописанью). Я себе никак не могу представить какой ты стал, мне все ты кажешься таким же как в день расставанья. Вовочка! Почему ты мне не пишешь подробно какое и откуда бабушка получила сообщенье об Ефиме и касается ли оно Сары. Ты сейчас будешь свободен, пиши часто, подробно и обо всем. Читай летом поменьше, больше будь на воздухе и занимайся физическим трудом. Целую тебя крепко, мой любимый мальчик!

Мама.

Вложи в письмо немного бумаги.

Четвертое письмо в никуда

Привет, папочка! Вот, значит, откуда твоя любовь к орфографии! А я-то всю жизнь на маму грешила. Все-таки это она была у нас училкой русского и литературы. А это, оказывается, ты! Никогда вам не прощу, что вы меня дрессировали с моим русским, жизнь портили! Да, да, представь себе! Ты думаешь, это приятно, когда ты пишешь родителям письмо, стараешься, чтоб им интересно было читать, чтоб они не беспокоились там, в этой своей заграничной командировке, что ребенок брошен на произвол судьбы, вернее, бабки, а они тебе в ответ посылают не посылку там, со шмотками, не фотографии даже, а твое же письмо с исправленными красным (!!!) ошибками! Только что оценки мне в конце письма не ставили, как в школе: содержание – 5, орфография – 2! И обязательное указание в конце: переписать из Записок охотника абзац! Не зря я этот «дутый авторитет в литературе» всю жизнь терпеть не могла. И эти вечные вздохи:

– И ведь нельзя ее упрекнуть, что читает мало, а все равно такая совершенно патологическая неграмотность! Как ты будешь в институт поступать? Там же кроме математики и физики еще и сочинение надо писать!

Вы ж на полном серьезе обсуждали, что мне перед институтом частных преподавателей надо брать не по физике и математике, а по русскому!!!

Между прочим, здесь, в Израиле, я бы просто прошла комиссию такую специальную, и мне бы дали справку, что у меня такой «ликуй лемида» – в смысле, органическое заболевание, из-за которого я пишу карова и извените. Мне бы еще положены были какие-нибудь послабления на письменных экзаменах. А вы, вы же просто издевались надо мной! Я еще всегда удивлялась, что у мамы, ее «учительская натура» проявляется исключительно в этой привычке исправлять ошибки в моих письмах и ни в чем другом. Я сама уже больше 20 лет преподаю, так, знаешь, все время себя спрашиваю, не появились ли у меня стойкие учительские повадки, вроде менторского тона, или там всем замечания делать. Нет, вроде. А, может, и появились, не знаю.

Так, вот, теперь я понимаю, что это не она, а ты!
Но, похоже, что Сара на тебя не обижалась, а даже, наверное, умилялась. Кажется, она, в самом деле, была очень похожа на Маринку.

Вернее, Маринка на нее. Маринка у нас тоже была совершенно ангелоподобная личность, никогда не обижалась и в бутылку не лезла по мелочам… да и в серьезном тоже. Не то, что я. Да нет, я уже давно вас не ревную к ней. Я бы тоже на вашем месте Маринку больше любила. И переживала бы за нее больше… А тогда, тогда я просто дура была. Да, да, ты прав, может, и не поумнела сильно с тех пор. Но стала мягче! Ну, спасибо, что хоть с этим ты согласен…

А еще, в отличие от Сары, еще я не могу себе тебя представить таким, каким ты был в момент нашего с тобой расставания. Я тебя вижу как раз совсем другим – таким, каким ты был раньше, до последней болезни… Ладно, не буду лучше про это. Потом как-нибудь…

Я тут вспомнила, как ты нас с Маринкой в Ереван (ты говорил: «Эриван») возил. Мы тогда в музей Сарьяна ходили. Там была толи выставка, толи постоянная экспозиция Сарьяна, не помню. Ты нас подвел к картине, «Портрет мальчика» называлась.

– Ну, как вам? – спросил, как будто, между прочим.

– Да, дурак какой-то, мне больше вон та, с верблюдами нравится, – сказала я, не подумав.

– Сама ты дурочка, – ответил ты со странной такой усмешкой. – Это твой отец, между прочим, как раз в твоем возрасте.

Я, честно, тогда тебе не поверила. Потом уже сообразила, что раз Ефим с Сарьяном дружил, и в доме были ковры с Ефима и Сарьяна портретами, то, наверное, в самом деле, он и тебя писал. Тебе там лет семь-восемь. Как раз, столько мне было, когда мы в Ереван ездили. Я сейчас тот портрет очень смутно помню. Только что у тебя там такие глаза узкие, как у узбека. Может, поэтому я тебя и не узнала? Сколько я сейчас ни ищу тот «Портрет мальчика» в интернете – не могу найти. Я так понимаю, что его из вашей квартиры в Благовещенске конфисковали вместе с библиотекой, коврами и всем остальным. Вот, этот портрет в музее осел. А библиотеку, небось, и остальное просто растащили. А может, и передали в какую-нибудь благовещенскую публичную библиотеку…

Ну почему ты никогда ничего толком не рассказывал? Почему? Почти все, что я про тебя знаю, это или из маминых или из бабкиных рассказов. А уж кто-кто, а они обе правдивыми источниками считаться не могут. Особенно бабка. У нее все так патетично выходило, что я никогда ей особо не верила. Мама, та нет, та очень хорошо всегда рассказывала. Но у нее это были всегда такие яркие рассказы, что я их воспринимала, как какую-то книгу или кино, которые мама нам пересказывает. Вроде как про тебя, а вроде, как и не про тебя. Вообще, у мамы был талант рассказчика. Любая маленькая история у нее вырастала до размеров происшествия, события, значимого, почти знакового и… почти всегда очень забавного. А ты ей всегда: «пер-вираешь, пер-думываешь»! Вот и меня сейчас все время в этом упрекают. А напрасно, между прочим! Я как никто маму сейчас понимаю. Придумать что-нибудь, на самом-то деле, очень трудно, почти невозможно. Просто если хорошенько себе представить то, о чем говоришь, то все обрастает такими мелкими, живыми подробностями, ничего и не надо приукрашивать, придумывать – вот оно, само перед глазами. Надо только это постараться хорошенько все описать, не пропуская деталей. А ты вообще, не то что детали, ты о самом грандиозном событии умудрялся в междометиях рассказывать! Как мы только умудрялись тебя понимать?

Целую. Н

Письмо пятое из ниоткуда

22 августа 39г.

Дорогие мои бабушка и Вовочка! Теперь я уже буду писать не на Бор, а по адресу Уланский пер. У меня тоже новый адрес, который пишу в конце письма. Вовочка! У тебя начался новый учебный год, желаю тебе успеха, здоровья. Любимый мой мальчик! Последнее письмо, которое я от тебя получила, это была веселая открытка перед отъездом в лагерь на лето, к сожалению, в той части ея, которая относилась ко мне, я не могу согласиться; возможно то, что ты писал после этой открытки, я из-за переезда не получила – повтори. Вообще, из переписки через Бор я ничего, кроме общих фраз не узнала о твоей и о бабушкиной жизни, поэтому очень прошу тебя, напиши в нескольких письмах подробно, как ты с бабушкой стали жить после отъезда из Благовещенска, как получили комнату, как пережили первую и вторую зиму, на какие средства – все, все напишите, я живу известиями о вас, мои дорогие. Все присланное в Акмолинск (деньги, посылку) все получила – большое спасибо, хотя очень тяжело на старости лет переходить на Ваше иждивение. Относительно Ефима прошу мне подробно и четко написать: 1) какое вы получили извещенье еще зимой, что об Ефиме еще все будет расследовано. 2) какое (подробно) сообщенье об его приговоре и месте пребывания. Бабушка! Копию заявления пока не могу послать. Я в январе и в апреле 39г. посылала заявление о пересмотре моего дела Верховному прокурору СССР, наркому внутренних дел, Сталину. Прошу справиться, получены ли они, и 3) результат. Справляться надо о Неймарк С.М. личное дело №259435 приговор 31 июля 38 г. Особым Совещанием НКВД к 8 (восьми) годам лагерей, как член семьи. Заявленья посланы из Акмолинска, 26-ая точка. Доверенность на вещи пока не могу выслать, пока справьтесь в Благовещенске, есть ли вообще вещи, а мне напишите точные имя и отчество бабушки (по паспорту), в каком районе бабушка живет, какое отделение милиции относится к Уланскому. Бабушка, дорогая! Если бы Вы знали, как я мечтаю о скорейшей встрече с Вашим мужем. Думаю, что и Ефим тоже. Вовочка! Напиши, как провел время в лагерях? Отдохнул? И вообще, пиши о всех, всех мелочах своей и бабушкиной жизни. Бабушка. Пришлите мне, если можно, что-нибудь из теплых вещей, какую-нибудь телогрейку, что-нибудь, что могло служить зимним пальто (какой-нибудь кожух, или что-то в этом роде), если есть – старую обувь – лишь бы только было прочно и годно для работы. Если есть – теплое одеяло (только не тяжелое и темное) и короткий (длина детского) матрацик, ремни, пару простынь, темные трико, темную наволочку. Прошу периодически присылать мне прочитанные (безразлично за какой месяц) газеты «Известия» или «Правду» и что-нибудь из медицинских журналов, а также какой-нибудь из моих учебников детских болезней, как Феер или Маслов. Книги и газеты надо посылать заказной бандеролью…

Пятое письмо в никуда

Привет! Все правильно: Сару держали в Акмолинске до 10 августа 39-го. Оттуда она этапом была направлена в Воркутлаг. Письмо без конца, но я и так знаю, что это была Долинка в 45 км от Караганды. Обычный путь из АЛЖИРа в Воркуту и дальше. Там даже специальную ж.д. ветку проложили. Товарные вагоны в одну сторону зэков везли, в другую – сельхозпродукты. Одни и те же вагоны. Там же вроде как совхоз создали – называлось «создание крупной продовольственной базы для растущей угольной промышленности Центрального Казахстана». Но вряд ли Сарра там успела в совхозе поработать. Они, скорее всего, только через пересылку прошли. В 39-м там не очень много народу было – всего-то тысяч сорок.

Сара первый раз открыто пишет, насколько ей хреново. Тебя, наверное, все жалела, а тут не выдержала, про Моисея Неймарка вспомнила, мужа Мины. Он к тому времени уже лет 10 как умер. Но все равно, тут же почти на одном дыхании газеты и медицинские учебники просит. Может, она еще надеется поработать в лагере не на общих, а врачом? Какое-то время она работала там в санчасти, но только я не знаю, где. В Акмолинске? В Карлаге? Потом-то, точно, у нее общие работы были, лесопилка, или что-то в этом роде. Но она часто у вас просит прислать книги по специальности. Для души? Чтоб в скотину не превратиться? Или она еще надеется на другую, послелагерную жизнь?

А, знаешь, я этот Уланский очень хорошо помню. Даже адрес точный: Уланский 26, кв.4. И книги Сарины медицинские помню. Хотя странно это, меня туда очень редко брали. Мы же там все были прописаны, а на Хорошевке жили у бабки с Вовкой. Я после очередной моей стычки с бабкой пристала к маме, ну чего мы здесь, почему не переезжаем на Уланский. Мы же там все прописаны, ну и что, что одна комната и соседи, зато самый центр Москвы. Да и можно подумать, мы на Хорошовке жили свободней – 2 комнаты на шестерых, да еще вечные гости проездом навсегда. А мама мне объяснила, что после смерти деда Самсона бабушка получает очень маленькую пенсию и одним им с Вовкой просто не прожить.

А вообще, Уланский был для меня таким совершенно сказочным, потусторонним местом! Помнишь, как мы туда с тобой приезжали голосовать?

Двухэтажный покосившийся, но без подпорок, как большинство соседних домов, деревянный дом. Вход со двора. Квартира 4 на втором этаже. Наша комната выходила окнами на Уланский, а не во двор. Уже на захезанной скрипучей лестнице на меня нападало ощущение зазеркалья. Я в этот кошачий запах, в эту липкую сырость ныряла с ходу. Ты только вставлял ключ в замок, а дверь уже открывалась сама − этот наш сосед, друг твоего детства, он как будто всегда нас ждал. Хотя нет, иногда его жена выскакивала, стоило нам открыть входную дверь. Потом происходил состоящий практически из одних междометий разговор:

− А, Вовка! Ну, ты эта, того, как там твое ничаго? – это сосед: голубая майка, треники, шлепки, Прима приклеена к нижней губе (портрет точный, можно сказать, фотография).

Следует крепкое мужское рукопожатие.

 – Угу, − это твоя реплика.

− Ты эта, Вовка, того, ты давай, чо ты, как неродной ваще, ты заходь, пока моя там, ну тут, пока нету ее.

− Угу, − опять твоя реплика, но мы уже почти зашли в нашу комнату.

Сосед в полуприкрытую дверь:

− Тут эта, ну, в общем, того, шурин твой приходил. Ну, понятно, опять там такая, эта, прям фря такая! Да я ничего, я же ж понимаю, сам, того, хе-хе, чего мы молодыми не были что ли? Да по мне хоть вааще, да эта, понимаешь, ну, моя выступает. А я-то, по мне-то, да пусть вааще, − голос затихал вдали, и ты закрывал дверь плотнее.

Иногда, правда, выскакивала соседка и голосила под нашей дверью. Поголосит немного, убежит на кухню, погремит кастрюлями и опять к нам под дверь:

− Вы, сами, конечно, с супругой вашей очень культурные люди, мы понимаем! Но этот ваш шурин, он ежели будет продолжать своих девок сюда таскать, то я за себя не отвечаю! Главное, я же чего и прошу, я же ничего такого и не прошу! Но ежели они шастают и уборной пользуются то ж и убирать должны ж в очередь, как положено! Я, главное, слышь, Ефимыч, я эту его, ну бляндинку, я ее отловила и говорю, убирать надо, милочка, уборную, в очередь, говорю. Она, вроде, и поняла, обещала, а тут смотрю опять новая! Я же с ней опять говорю, договариваюсь, как положено, в очередь, а тут, нате вам, опять с новой! Тода пусть он, шурин ваш, и убирает за ними сам, в очередь, раз оне все шастают, да все, слышь, Ефимыч, новые да новые!

Дело в том, что в нашей семье с легкой бабкиной руки считалось, что «удаль молодцам не в укор», а поскольку наш главный удалец мамин младший брат Вовка, не имел такой привычки «укоряться» вообще ни по какому поводу, то разговор этот продолжался с небольшими вариантами («оне, ваш шурин, мало, что девок водють, так еще и дружки ихние тут всю уборную мне загадили, а как убираться в очередь, так оне все потом так храпять, что даже мой и то просыпается!) на протяжении всего Вовкиного отрочества, юности, думаю, что и в зрелые годы тоже.

Вообще, Уланский у нас дома проходил как главный премиальный фонд. Всем маминым братьям, моим дядьям, выдавался ключ от Уланского в качестве поощрения… за то, что они молодые и полные жизни жеребцы.

− Ну что вы все от Володи (Бори, Толи, Валеры, Кирюши и т.д.) хотите, − возмущалась бабушка. – Он же молод, хорош собой, это же так естественно! Удаль молодцу не в укор! Ну не сюда же всех этих хонт водить? Здесь же девочки – нежные и невинные, как можно! Ты, Вера, − это уже лично маме. − Должна ценить благородство Володи (Бори, Толи, Валеры, Кирюши и т.д.), что он это понимает и считается с нашими условиями! И, вообще, Вера, я не знала, что ты такая ханжа!

В комнате нашей даже стояла какая-то мебель: диван, стол со стульями, этажерка с книгами. Еще был комод и шкаф. Но меня больше всего завораживало зеркало. Если встать на стул, то можно было заглянуть в самое зазеркалье. Отражение уходило и множилось куда-то в самую мутную глубь, вперед выступали живописные зелено-серые разводы. Я могла часами глядеть в него. А ты тем временем «на минутку» растягивался на черном дерматине дивана, и все его морщинки и трещинки слабо стонали под тобой. Пока ты спал, я забиралась в недра шкафа. Чего там только не было! Но особенно меня притягивали старые книги на боковых бельевых полках. Это и были, наверное, старые Сарины медицинские учебники, словари, журналы. Какие там были картинки! Во-первых, каждая картинка за тонкой полупрозрачной шторкой, во-вторых, цветные картинки каких-то страшных вывалившихся кишок. И еще, еще всяческие неприличности попадались. Но меня больше всего завораживали именно эти страшные кишки. Ты не поверишь, но мне кажется, я и Босха полюбила за то, что его картины мне чем-то напомнили те медицинские книги Сары.

Еще там были книги и журналы на непонятных смешных языках. Буквы там плясали, хватали друг друга за пятки, корчили рожи. Наверное, это была какая-нибудь арабская вязь. Но были еще и смешные каракульки из палочек, домиков, черточек, каждый из которых стоял как бы по отдельности, а все вместе они смотрелись как целые армии смешных человечков. Думаю, это были иероглифы, уж не знаю, на каких языках говорил Ефим – китайские, японские?

Потом ты просыпался, и мы шли в Чайуправление. Я его находила по запаху! Я и теперь хороший кофе от плохого отличаю по тому, как он пахнет: если это запах Чайуправления – значит хороший!

Ну, скажи мне, объясни, наконец, почему ты никогда не рассказывал, что вы жили в этой квартире еще до Средней Азии? Что это была сначала ведомственная квартира НКИД, и что Ефим именно сюда привел молодую жену? Что эта квартира вся, без соседей, была ваша, что здесь даже мебель оставалась та, что была при Ефиме и Саре? Отсюда Ефим уезжал в командировки на Дальний Восток, сюда возвращался. А когда работа оказалась всерьез и надолго, то Сара запечатала дверь, отнесла ключ в жилуправление и поехала к нему на Кушку. Ты тоже успел пожить здесь, между Алма-Атой, где ты родился, и Благовещенском, у тебя был, оказывается, и Московский период. Квартира оставалась за вами вплоть до ареста и расстрела Ефима. А в 37-м квартиру распечатали и заселили две семьи, уже не мидовские, а вполне пролетарские. Это именно Дуня отбила комнату на том основании, что ты тоже был здесь прописан. У нее ушло на это почти два года, но она добилась, и вы с бабушкой сюда вернулись. Вам даже отдали какую-то мебель из той, что была в доме при твоих родителях. А самое поразительное то, что книжный шкаф простоял опечатанным эти годы и его никто не вскрыл! Вы с бабушкой Миной жили здесь с 39-го года. Здесь она умерла в 46-м. Сюда ты привел маму. Здесь родилась Маринка. Отсюда вы уехали на Сахалин. А шкаф с книгами стоял и ждал вас. И диван, и зеркало. Почему ты никогда не рассказывал, что во время войны, в 41-м сюда переехали к вам Павел и Рэм. И вы с Рэмкой спали на полу под столом. А еще с вами жила веселая девушка Римма с ребенком. Снимала у вас угол. И это на 14 метрах! А потом здесь жили все твои студенческие друзья, и у вас была настоящая коммуна: одна пара обуви, один пиджак, одна шапка на всех. А бабушка Мина жила тем, что вязала носки для какой-то артели. А артель была в этом же доме, на первом этаже. А когда у нее болела рука, и она не могла вязать, то ты шел на рынок, на Сухаревку, и покупал носки этой же артели, чтоб выполнить норму. И иногда это стоило почти столько, сколько Мина зарабатывала. Ну почему ты никогда ничего не рассказывал?

Целую. Н.

Письмо шестое из ниоткуда

Письмо без начала, а потому и без даты. Первая страница не поддается сканированию. Разбирала ее с лупой.

Дорогой мой мальчик! У тебя когда-то был хороший обычай разсказывать мне прочитанную книгу; кому ты теперь разсказываешь? Последняя книга, которую ты мне разсказал, помнишь, был роман Гюго; мы тогда с тобой возвращались из госпиталя, где лежал наш Ефим после операции, и в пути ты меня развлекал разсказом.

Вовочка! Читай поменьше всякой ерунды (жаль времени и зренья), − попроси, чтобы твои педагоги по литературе и по истории дали тебе список книг для чтенья. Есть хороший цикл книг под названием «Жизнь замечательных людей» − советую его тебе прочесть.

С кем дружишь? Как проводишь свой день? Бабушка! Пишите мне хоть изредка, хоть несколько слов, мысленно я всегда с Вами и с Ефимом, мои дорогие. Живы ли бабушка Регина и Михель? Почему они ничего никогда не пишут? Я буду писать только на Уланский. Напишите, в каком районе Уланский и к какому отделению милиции относится – тогда пришлю доверенность. Копию моего заявления пока не могу прислать. Напишите все, все подробно: 1) что Вы знаете относительно Ефима. 2) Ходили ли Вы относительно моих заявлений и какой ответ. Просьба бандеролью иногда присылать центральные газеты и что-нибудь из медицинских журналов. Если можно, прошу прислать вещевой мешок (из простых двух мешков) и ремни, только не кожаные, а полотняные, карандаш чернильный, несколько тетрадей. Напишите подробно (только параллельно в нескольких письмах) на какие средства Вы живете, тепло ли зимой в Вашей комнате, как было с питанием. Если можно, прошу прислать фотокарточку Вовочки, бабушек, дедушки и Ефима (если сохранилась). Писать мне можно обо всем и о Вашей жизни – все. Адрес: Казахстан. Долинское почтовое отделение. Карагандинская область. Почт. ящ. 4/11 (четыре дробь одиннадцать). Целую Вас крепко, мои дорогие, любимые. Сара

Прошу прислать самый маленький таз

Шестое письмо в никуда

Папуль, привет! Вот, я была права – она уже в Долинке. А вы с бабушкой Миной уже на Уланском. Тебе – 13 лет. По-нашему, считай, что совершеннолетний. Ну, ты, наверное, про бармицву тогда и не слышал! Хотя, несмотря на полный ваш Неймарковский интернационализм, все-таки что-то ты от Мины получил, наверное, еврейское. Ты мне как-то рассказывал про меч, который дарили еврейским мальчикам на совершеннолетие. Это было где-то между моими Иудейскими войнами и Маринкиными Иосифом и его братьями, не помню точно. Сейчас я понимаю, насколько ты правильно направлял наше с Маринкой развитие, подбирал книги. Но тогда мы об этом не задумывались. Ты это делал как-то очень естественно и ненавязчиво. Кстати, ты знал, что я всегда читала параллельно то, что ты давал мне и то, что Маринке. Маринкино, естественно, было интереснее. Стоило ей оставить свою книгу, как я скорее хватала ее и запиралась в туалете, чтобы быстренько проглотить несколько страниц, причем, как ты можешь догадаться, с конца. Сейчас мне очень жалко, что многое я тогда себе навсегда испортила. Так Фицджеральд для меня навсегда остался скучным, в Мопассане и Золя я нашла совсем не то, что стоило там искать. А многое из детской литературы я просто не заметила! Помню, что Грин у меня шел одновременно с Барстоу. Обе книги сегодня жалко. Потом, знаешь, как трудно было удержаться, чтобы не вставить свои три копейки в ваше с Маринкой обсуждение ее «взрослых книг»? А тогда, в период Фейхтвангера, ты нам про Масада и Бар Кохбу рассказывал. Я потом тебя на Мертвое море возила, и мы поднимались на Масаду, и я тебе почти дословно повторила твой рассказ. Но с нами была Ленка, к тому времени чувствующая себя уже почти саброй. Так эта зараза все меня поправляла и указывала на мои пер-увелечения и пер-вирания. И все к тебе апеллировала:

– Правда, дедушка? Ну, скажи ей, дедушка! – и ты ей, естественно, поддакивал и страшно был довольный, что вот какой у нас эрудированный ребенок растет.

Да они это в школе проходят, тоже мне, эрудитка! Ты бы ее что-нибудь по мировой или там христианской истории спросил – полная дура! Хорошо еще, что мы успели в нее Мастера впихнуть, так она заинтересовалась и все-таки что-то знает.

Ну, ладно, ты прав, Ленка молодец у нас, это я так, из вредности и зависти! Читает она, и, знаешь, хорошо читает. Причем не только на русском, но и на иврите, естественно, и на английском. Вообще, она у нас получилась, чего уж там! И думает, соображает хорошо, такая, знаешь, самостоятельная, сил нет! Я-то для нее уже давно не авторитет. Да, вот кому ты передал свои книжные гены, так это ей! Все давит на меня, чтоб я твою библиотеку из Москвы перевезла сюда. Мальчишкам Маринкиным она, похоже, не очень нужна. Они-то уже давно электронные книги предпочитают. А Ленка нет, эта и читает, и собирает книги. И, ты не поверишь, изводит меня, ну точно, как ты!

– Мама! Я что-то не вижу моей «Авроры из корпуса Ц»? Признавайся, это ты ее куда-то заныкала! Нет, мама, я точно помню, она у меня была, а теперь нет. Ты наверняка кому-то ее дала без моего разрешения, или того хуже, подарила, а теперь не хочешь назад просить! Ничего не хочу знать – это моя любимая книга была!

И так без конца! В прошлый раз была Аврора, до этого «Враг под микроскопом», а еще раньше «Открытая книга». Кстати, фантастикой и детективами я ей вкус не испортила – зря ты на меня наезжал. Хотя смотрю, у нее и Бредбери, и Агата Кристи, и Саймак – новенькие лежат, не я покупала. Спрашиваю ее, а чего она их на русском читает – может ведь и в оригинале. А она мне:

– Да русский перевод лучше, чем оригинал. Вообще, Бредбери именно в России такой популярный был, наверное, как раз из-за классного перевода.

Но, вообще, она во многое уже не врубается. Тут как-то звонит, спрашивает:

– Мам! Чингиза Айтматова знаешь? Ты его любишь? Ага, мне тоже понравился. Но, мам, я тут прочла про него, он же был там весь из себя коммунист, даже депутат какой-то, то есть функционер. Так как же это получается, что такой честный, умный писатель, а ничего не понимал? А если понимал, значит, был конформистом или того хуже, сволочью, а если нет – то он просто дурак!

Ну, и как ей объяснить? А? Я бы хотела послушать, как бы ты выкручивался! А представляешь себе, когда она до «Тихого Дона» дошла? В общем, беда с этой советской литературой!

Книги, да книги… Если я когда-нибудь буду писать о тебе, знаешь, как начну? «Любите ли Вы книгу так, как любит ее мой папочка?»

Да, именно так! Это сейчас говорят, библиофил, а мы дома говорили проще – книжный алкоголик! Да, знаю я, ты по памяти библиотеку своего отца собирал, которую конфисковали в Благовещенске. Ну, это ты в начале, может быть, и собирал его библиотеку, а потом просто остановиться не мог. Все мое детство прошло под знаком КНИГИ. Я спала под книжными полками, просыпаясь, видела книжные стеллажи напротив. Чтобы сесть на стул, надо было сначала переложить стопочку книг с него. Для уроков на столе никогда не было достаточно места – всюду были разложены твои книжечки. Но это пока мы жили на Хорошовке все вместе. Потом, слава Б-гу, твои книжечки получили новую квартиру на Щелковской. Конечно, они и получили! Книжечкам была отдана сначала одна комната, потом потихоньку они расползлись по всей квартире. Им, книгам, были прикуплены новые застекленные чешские полки, взамен старым, списанным из маминой библиотеки стеллажам. Количество купленных полок не оставило у продавца в мебельном магазине сомнений, что ты ярый барыга и спекулянт и собираешься их перепродавать втридорога. А мы, между прочим, продолжали спать на раскладушках! Это просто поразительно, что никто из нас не заболел астмой, наверное, просто не знали, что есть такой спасительный вариант! Ведь мы всю жизнь дышали пылью старых книг! Как только в дом попадал кто-нибудь по настоящему интересный, то вместо общения он через десять минут застывал в самой неожиданной позе у стеллажа, и оторвать его от чтения было уже невозможно. Знаешь, я, пожалуй, больше не припомню домов, в которых бы так охотно давали книги. Правда, у тебя попробуй, зачитай! Все мои и Маринкины детские фотографии, которые стояли за стеклом книжных полок, были с обратной стороны мелко исписаны и исчерканы названием книг и именами тех, кому мы их дали. Я проверила недавно – ни одной невычеркнутой книги! Такие же списки были на обратных сторонах фотографий мамы и Вовки. Своих должников ты, видимо, держал в голове.

Вот ты прибегаешь домой, и уже по твоему счастливому лицу мы понимаем, что тебе «неожиданно» повезло – ты наконец-то купил себе книжечку! На ходу снимаешь пальто, твой вечно раздутый портфель водружается на стол, и ты благоговейно достаешь КНИЖЕЧКУ!

– Я тут совершенно случайно на такую книжечку наткнулся! Я уже лет пять за ней бегаю. Вера, Вера, ты только посмотри – это же редкая удача. Что значит, сколько стоила? Да она трети своей настоящей цены не стоила! Да, да, очень удачно, у меня как раз были с собой деньги на ботинки. Причем здесь ботинки? Да прекрасно я могу в этих еще зиму проходить! Ну, так надо к сапожнику отнести. Да, вообще не надо, я сам их починю. Делов-то, заплатку поставить! Нет, ну ты посмотри, какая удача! – но никого ты обычно своим энтузиазмом заразить не мог.

Больше всех, естественно, возмущалась бабка. В одном она была права: когда ты говорил, что книжечка куплена по очень выгодной цене, то все мы прекрасно понимали, что ничто и никогда не заставит тебя с этой книжечкой расстаться. На моей памяти ты лишь однажды уступил маминым просьбам и продал собрание сочинений… Пушкина. Жертва твоя была сравнима только с жертвой Авраама, почти принесшего Б-гу своего любимого Ицхака на заклание! То, что у нас этого Пушкина было как грязи, я вообще молчу. Но это было какое-то особенное юбилейное академическое издание!!! Если я не ошибаюсь, у нас еще парочка полных собраний сочинений Пушкина стояли. Да, да естественно, другое издание, с совершенно другими комментариями, и, вообще, я дура и ничего не понимаю!

Знаешь, какой у меня в детстве был постоянный ночной кошмар? Сейчас расскажу:

Я сижу за столом и читаю. Свет падает правильно, я очень аккуратно переворачиваю страницы – за верхний угол, упаси Б-же, не слюнявлю пальцы, все, вроде, хорошо. Но тут я замечаю, что вокруг меня вода. Вода поднимается выше и выше, вот уже стол покачивается на волнах, стул уплывает из-под меня. Я кричу: «Папа! Папа!» Ты бросаешься в воду и сильными гребками плывешь к нам – ко мне и к Книге. Папа! В этом месте я всегда просыпалась с одним мучительным вопросом: кого ты будешь спасать первым – меня или Книгу?

А помнишь Старичка-букиниста? Это был твой Дьявол искуситель, наша семейная старуха-процентщица. Вечно ты шел к нему раз и навсегда расплатиться за последнюю Книгу. Это называлось «разделаться со Старичком». Как-то мама для пущей надежности отправила меня с тобой. Это был совершеннейший Гном из сказки. В его однокомнатной квартире не было стен – были стеллажи с книгами. На полу, на диване, у кровати, на подоконнике стояли стопки книг. Ну, положим, этим меня было не удивить. Но сам Старик потряс мое воображение. Он сидел на стремянке, потому что с трудом доставал, видимо, и до четвертой полки. Ножки его были закручены таким замысловатым узлом, что казалось, что это и не ноги вовсе, а просто брючины, к которым снизу привязаны маленькие ботиночки. Ботиночки эти подпрыгивали и подрагивали совершенно самостоятельно. Ручками своими он крепко прижимал к себе какую-то книгу, про которую тебе что-то такое рассказывал. Ты с нетерпением тянулся к очередной приманке, а Гном все никак не мог заставить себя выпустить свое сокровище из рук.

Естественно, мы ушли с этой новой Книжечкой и новым долгом!

Папа! Когда я приезжаю в Москву, то большую часть времени провожу с твоими книгами. Я стараюсь понемногу перевезти сюда особенно любимые из них. Перевезти всю библиотеку нереально! То, что ты доставал с таким трудом и радостью, сегодня лежит свободно на прилавках даже и не книжных магазинов, а, просто, суперов или на развалах в переходах. Книги эти так изданы и так отредактированы, что просто стыдно брать их в руки и называть Книгами. Не знаю, имеет ли сегодня твоя библиотека какую-нибудь ценность. Ну, может, отдельные прижизненные издания. Последний раз я привезла целый чемодан переплетенных тобой журналов: Стругацкие, Воннегут, Чейз, Каверин, Булгаков, Вересаев… А еще перепечатанные на машинке и тоже тобой переплетенные Цветаева, Ахматова, Гумилев. Все это давно издано-переиздано… Наверное, мальчики давно уже от библиотеки избавились бы, да меня жалеют. Каждый раз, когда заходит речь о смене квартиры, я после легкого спазма в горле спрашиваю:

– А что будет с библиотекой вашего дедушки? – И они сразу понимают, что эти книжечки – твоя и, чего уж там, моя жизнь.

Вот, что-то я к старости, как все тираны, стала сентиментальной.

Целую. Н

P.S. Пап! Понимаешь, тут такое дело… В общем, я твоего Жаботинского подарила. Одному очень хорошему человеку. Он специалист по Жабо и выпускает его ПСС (полное собрание сочинений). Ты, может, сам бы подарил, если бы с ним познакомился. Ну да, Фельетоны. Да, прижизненное. Ну что ты орешь на меня! Ну, виновата, ладно, проехали! Я же попросила прощения и, вообще, сама тебе сказала, а могла бы, как всегда, на Маринку или на мальчишек свалить, между прочим. И, вообще, знаешь, я имела полное моральное право! Я – наследница! Нет, Нордау цел, я его даже к себе перевезла. И Станиславского, между прочим, с автографом Михоэлса, как ты велел, дочерям его отдала. Ну, все, не ругайся, пожалуйста.

Целую. Я

Письмо седьмое из ниоткуда

16.XI.39

Концентратов не присылать — дорого и не питательно
Хлопочите о нас с Ефимом
Как у вас вообще обстоит с продуктами?

Дорогие мои! В течение этого месяца послала вам два письма с заявленьями, если вы получили хоть одно из них, сообщите мне телеграммой, чтоб я знала. Хлопочите обо мне и об Ефиме. Доверенность давно выслала, получили ли? Очень прошу писать часто и подробно, писать можно обо всем и всех. Подробно напишите, что вы узнали об Ефиме, где бабушке сообщили, об Ефиме все будут расследовано? Вовочка! Пиши, если есть желанье, почаще и подробнее, нумеруй письма. Меня очень поражает, как это мои родители и Р. ни разу мне не написали – неужели это запрещенье наложено Изей, иначе для меня это абсолютно непонятно. А впрочем, все равно! Напишите подробно обо всем с момента отъезда из Благовещенска. На какие средства и как материально вы живете? О себе писать мне нечего. Если можно, просьба прислать продуктовую посылку и вещи теплые (верхние, нижние, обувь, галоши, только все это большого размера, чтоб можно было снизу одеться потеплее) – если затруднительно, то ничего не надо. Здесь еще пока нет сильных дождей морозов, постоянные дожди и сырой снег. Кто с вами живет на квартире в Уланском по соседству? Есть ли дрова на зиму? Как питаетесь? Как с зимней одеждой у Вовочки? Пришлите мне пару простынь, наволочку, маленькую кастрюлю, тазик самого маленького размера, бумагу, конверты, чернильный карандаш, тетради. Адрес: Архангельск. Левый берег. Пересыльный пункт. Кулойлаг. Как безумно хочется быть поскорее с вами, но увы! Мечта вообще неосуществима. Целую. Сара. Бываете на Миусах, в Бору?

Хлопочите о нас с Ефимом. Как вас вообще обстоит с продуктами?

Седьмое письмо в никуда

Привет, пап! Сара сама начала догадываться про Рабиновичей, или ты ей как-то намекнул? Она уже два года сидит. И за это время ни одной весточки, ни одного намека на ее семью. Хотя ты всегда отличался умением не слышать того, чего не хотел слышать. Мама тебе:

− Ты надолго? К ужину будешь?

А ты ей:

− Да, я помню. Что надо картошку купить.

А эти Рабиновичи… Этот Изя!!! Р. – это, наверное, Ривка, Сарина младшая сестра.

Пап! Ну, объясни мне, как ты мог их простить? Как? Я никогда этого не могла понять. Девчонкой была, ничего, вроде, не понимала, а спинным мозгом чувствовала, что гниды они! Потом, когда постарше стала, тоже не могла тебя понять! Я Изю, Израиля Михайловича, твоего дядю, и его жену Люсю очень даже хорошо помню! Даже Ривку помню – хотя мы ее видели всего один раз.

Когда мы вернулись с Сахалина, Изя Рабинович и его жена Люся были старыми и больными людьми. Детей у них не было. Ты навещал их и заботился о них с завидной регулярностью. Нас заставляли тоже ходить. Маринку они, естественно, больше любили, т.к. она была «так похожа на нашу обожаемую несчастную Сарочку», а после какой-то моей выходки (что-то я такое спросила у Рабиновича, о чем в приличном обществе не принято напоминать), меня почти не мучили, и Маринке приходилось отдуваться за двоих. Потом мы как-то даже были у Ривки в Ленинграде. Я ее хорошо запомнила. Толстая, рыхлая, крашеная кудахтающая курица с мужем худым и длинным, почему-то напомнившим мне Кису Воробьянинова. Еще там были два ее сына, твои двоюродные братья. Одного звали Рувэн (мы его даже видели, он нам показывал какие-то свои награды), а у второго было какое-то более конвенциональное имя, Лева, кажется. Все время нашего недолгого визита с лица Ривки не сходило выражение настороженной слащавости. Я даже помню, о чем вы говорили. Она ахала, что сразу узнала тебя, так ты похож на Ефима (точно врала! Ничего она тебя не узнала, пока ты сам ей не сказал, кто ты), про ее сына, который хоть и мастер какого-то там спорта, но еврей, «а евреев, ты знаешь, Вовочка, почему-то не хотят брать в институт». Мы даже не остались пить чай, а когда Ривкин муж провожал нас (наверное, чтобы убедиться, что мы не вернемся), он попытался приобщить нас к культуре. Мы проходили мимо Медного Всадника, и он начал что-то лепетать про Петра, Екатерину и Фальконе, я не выдержала и выпалила:

− Спасибо, не надо нам рассказывать. Нам уже все дядя Сеня рассказал. Он наш настоящий родственник! − Не помню даже, чтобы меня ругали потом за это.

Я еще раз видела этого Рувена на похоронах Изиной жены Люси. Это самые забавные похороны, на которых мне когда-либо пришлось побывать! Ты всем распоряжался, но так, чтобы Ленинградский племянник не обиделся, ведь это его любимая тетя! Ничего, племянник не обиделся. Он был очень увлечен сначала мной, а потом моим рассказом об их милой семейке. Надеюсь, он узнал много нового и интересного для себя. Когда я наконец-то насытилась лицезрением его оторопевшей рожи, то перешла к Изе, чтобы прозрачно намекнуть только что приобретенному родственничку, что их расчеты на дядино наследство несколько преждевременны. Дядя Изя ухватился за мою руку, вытер слезки и начал мне рассказывать, какой он был герой, что он и сейчас ого-го и много чего припас на старость! Потом он начал рассказывать мне про присутствующих, в том числе и про тебя. Его интерпретация твоей жизни несколько отличалась от канонической, и была выслушана мною с большим интересом. В какой-то момент он дошел до нашей семьи. На словах «у Вовочки больная жена и две дочки, особенно младшая», его затуманенные глазенки приобрели вполне осмысленное выражение, он оставил в покое мой локоток и, наконец-то, меня узнал! Ни от одной «динамы» я не получила такого удовольствия, как от тех похорон!

Ленинградские братцы появились в нашей жизни еще только один раз: на похоронах самого Изи. Я на них уже не пошла – лучше, чем в прошлый раз, мне все равно не удалось бы выступить! Но мой расчет оказался правильным – наследства они не получили. Изя все оставил тебе, так как считал, что тем племянникам он достаточно помог при жизни. На мой вопрос, во сколько Изя оценил свою бессмертную душу, мама спокойно ответила:

− Не знаю, сколько он завещал, но мы разбогатеем ровно на треть этой суммы.

Мама была права. Ты, естественно, поделил деньги поровну, и братья твои вернулись в Ленинград терзаемые вопросом: «Сколько же любимый дядя тебе оставил, если ты им отвалил такую сумму?!?» Больше мы их не видели никогда.

Ц.

Письмо восьмое из ниоткуда

Писать буду очень редко – раз в три месяца. Вы же пишите по старому

Письмо №7

29.II.40

Дорогой мой, любимый Вова! Наконец-то получила от тебя открытку от 12.II.40г. До этого получила от 7.I.40. Почему такой длительный (свыше месяца) промежуток? Если бы ты писал мне почаще и подробнее я бы хоть иногда себя чувствовала не так далеко и одиноко. Здесь есть матери, которым дети твоего возраста пишут почти ежедневно и так подробно, что они в курсе их жизни. Если с января ты мне писал, а я не получила этих писем, то прошу тебя снова написать самое существенное, что было в этих письмах. Все посланное получила. 45р. по телеграфу получила – больше прошу не присылать денег, так как я на них покупаю только зубной порошок. Вовочка! Хорошо, что ты занимаешься ^*8в механическом кружке. Мне кажется тебе очень подходит технические кружки и спортивные. Есть у тебя лыжи, коньки? Обязательно занимайся физической работой. Напиши подробно, чем ты там занимаешься? Сколько уделяешь времени? Чему выучился? ^*8Где находится дом пионеров? Где твоя школа? Далеко от квартиры? Любимый мой мальчик! Помнишь, ты в Эривани *⁹травматизировал нижние передние зубы? В каком они теперь состояньи? *¹⁰Очень прошу писать мне ежедневно, ну хоть несколько слов, как ты провел день, а потом за пару дней отсылать – ведь у меня больше ничего не осталось. Как мне бы хотелось тебя видеть, слышать, какой ли ты сейчас, такой ли хороший, правдивый, чуткий, как был при Ефиме? Вовочка! Очков мне не надо, ибо читаю без очков, а для пилки дров они мне не нужны. Очень прошу хоть сейчас почаще мне писать, ибо потом начнется распутица или перебросят куда-нибудь и тогда снова прервется связь. ¹Получил ли Павел письмо, адресованное ему мной на адрес бабушки? Ты мне пишешь, что часто бываешь в прокуратуре, у меня к тебе просьба: больше туда не ходить, ибо бессмысленно и бесполезно, лучше это время употреби на учебу или развлеченье. То же относится и к бабушке. Кстати, почему бабушка мне ничего не пишет? Ей то ведь нечего бояться вести переписку с таким страшным врагом, как я. ²Просьба, если пришлете продуктовую посылку (сухари, печенье и дорого стоящих вещей не надо, а только жиры, сахар, изюм или другие сухие фрукты, мед, – концентратов не надо, дорого и не питательно), вложить бумаги, конвертов («а дон Педро все пишет и пишет»), головных шпилек, твердую зубную щетку, метр резинки для чулок – больше никаких вещей, ибо это большая тяжесть при передвижениях. Мыла тоже не надо – здесь можно уже купить. Вовочка! ^*4 Как вы питаетесь?^*5 Получаешь ли овощи в сыром виде (как то морковь), что заменило бы отчасти фрукты. Где бабушка жила летом? Как ее рука? Есть ли у тебя учебники? ^*6Географический атлас? Напиши, что и по каким предметам проходишь? Как дается тебе рисованье? Какие любимые предметы? ^*7Как проходятся иностранные языки? ³Ходишь ли в баню, часто ли и с кем? Тепло ли в комнате? Сухо? Проветриваете часто? Вовочка! Напиши мне правила новой орфографии в приставках без, воз, раз и т.д., а то я все пишу по старому. Пиши чаще – это живой привет с того света. О себе писать нечего: все так серо, безцельно, безнадежно и безпросветно, все в прошлом и ничего в настоящем и будущем. Дорогой мой мальчик! Когда я тебя наконец увижу? Сюда приезжать, конечно, не следует, ибо после часового свидания слишком тяжела будет разлука.

 Целую тебя и бабушку крепко. Сара.

*— Пометки Володи

Восьмое письмо в никуда

Папуль, привет! Это Сарино последнее письмо. Наверное, еще были, но больше не сохранилось. Я знаю, что после Долинки их этап шел через Воркутпечлаг и Кулойлаг. Потом их довольно долго держали под Архангельском. По-видимому, это письмо оттуда как раз, из Талаги. Она уже знает, что их вот-вот должны отправить на Воркуту. Она уже чувствует…

Видно по пометкам твоим, как ты ей старательно отвечал, по пунктам, чтоб ничего не пропустить.

Ты, в самом деле, хотел ехать в Архангельск? Я думаю, ты не успел бы. Им там разрешили свидания почти в самом конце 39-го – начале 40-го. А в марте уже первые колонны из их «набора» пришли в Воркутлаг. Но, кажется, ты всю жизнь потом не мог себе простить. Ты когда ко мне прилетел сюда, то сказал, что, мол, что я за дура такая, если всерьез думала, что мы больше никогда не увидимся, что ты два раза на одни грабли не наступаешь. Я тогда про себя решила, что это ты о том, что не поехал со мной сразу.

Помнишь, как мы уезжали? Навсегда! Впрочем, я об этом уже говорила, кажется. А тогда, в конце 91-го, ты уезжал из голодной Москвы и все не мог успокоиться, рассказывал, как ты удачно Маринке достал целый мешок картошки, куртку ей кожаную свою оставил, чтоб продать могла, ежели что, естественно, свои несчастные 90 долларов, которые тебе поменяли, тоже ей оставил. И, главное, целую полку книг приготовил, чтобы она могла их продавать, написал где, кому и за сколько. Ты первое время, как садился за стол, так прямо успокоиться не мог:

– Эх, мальчишкам бы сейчас это авокадо! Это же и витамины, и жиры, и железо! Черт, надо узнать, нет ли сушеных авокадо, и послать им!

Ты с этими продуктовыми посылками нас всех достал! Я, честно, даже думала, не тронулся ли ты слегка от переживаний за Маринку. У тебя эти «жиры, сахар, мед, сухие фрукты, чеснок, витамины» прямо как припев были. Вот, теперь я знаю, из какой песни этот припев…

А про технические кружки – это Сара в самый корень глядела. Ты был настоящим технарем, в хорошем смысле этого слова, конечно. У тебя так голова работала, технически. Никогда не забуду, как ты про Горбачева говорил. Ты его прямо почти как Сталина ненавидел. Считал, что он не понимает, что творит. А больше всего меня поразила твоя модель перестройки. Ты мне даже генератор рисовал: вот это усилитель, а это отрицательная обратная связь. Без нее усилитель разгоняет систему, и она идет в полный разнос. Обратная связь, она хоть и отрицательная, но систему сдерживает, делает стабильной, хотя, конечно, общее усиление сильно падает. По твоей модели КПСС была отрицательной обратной связью. Обрубив ее, Горбачев всю страну пустил в разнос, поэтому все и развалилось так быстро и с такими потерями…

Ты всего год… Год, что ты с нами был, так проскочил. Я ничего и не успела, мы даже толком с тобой и не поговорили… Может, не надо было тебе приезжать, все-таки наш климат, другое питание, я не знаю, опять же новая женщина… Да, я, конечно, как последняя стерва себя вела с ней, но, знаешь, ты тоже хорош! Так купиться на дешевую лесть, она ж тебя сразу вычислила – на жалость тебя брала! Все, все, не буду, это я, наверное, элементарно ревновала тебя. И сейчас ревную! Раз в жизни получила тебя в единоличное пользование, а ты тут же очередную Вторую семью завел! Нет, что бы ты ни думал, а у мамы нашей был совершенно ангельский характер! Это только она могла всегда тебя оправдывать, всегда находить какие-то дурацкие объяснения. Никогда не забуду, как она мне пощечину влепила (единственную за всю жизнь, а я ей давала столько поводов – та еще была милая девочка!). Влепила, а я и сейчас считаю, что была права! Я тогда про твою Вторую семью узнала и, естественно, закатила истерику. Мне же 17 лет было! И мама, между прочим, еще здоровая была. Вы только из Румынии приехали, и я обнаружила, что вы впервые мне тоже что-то привезли, а не как всегда, Маринке обновки, а мне ее старые вещи автоматически передавались. А тут выясняется, что и не мне вовсе, а это дочке какой-то папиной боевой подруги. И так это мама мне просто и спокойно объяснила, что я даже не сразу и врубилась. А когда врубилась, то совершенно с катушек слетела. А мама мне так спокойно заехала, чтоб жар мой остудить, и еще добавила:

– Твой отец заслужил, чтоб мы ему ноги мыли и воду пили. А все, что он делает, он делает не за наш счет, а за счет себя и своего здоровья, – и уже совершенно, как бабка, ее мать. – Твой папа очень благородный человек, он не может оставить своими заботами любящую его женщину. Подрастешь, поймешь.

Так вот, я подросла, а все равно не поняла! И никогда не пойму. Я очень надеюсь, что хоть ты ее понял и оценил в конце…

Ты очень тяжело уходил. Самое тяжелое для меня было, знаешь что? Что из тебя под конец столько желчи, столько обид вышло. Ты какие-то мелочи вспоминал, про которые я, вообще, никогда бы не подумала, что ты на них внимание обращал. Кто-то тебе какую-то книжечку зачитал, еще какая-то хрень, кто-то что-то сказал, или, наоборот, промолчал. Я даже, помню, все тебе напоминала мамины слова, что людей надо ценить не по абсолютному, а по относительному счету: ты сделал что-то, может очень большое, но это всего ничего от твоей души. А другой человек даст тебе на копейку, но для него это просто максимум его душевных возможностей. Вот и получается, что ты ему на 5% дал, а он тебе – на все 100%.

Мне еще долго потом с этим тяжело было жить. Я же вообще, сам знаешь, не самый добрый человек, да и с памятью у меня все в порядке. А так-то я совсем незлопамятная! А потом я поняла, просто ты не хотел это дерьмо с собой брать. Все, что было черного на душе, здесь оставил. Да и не много у тебя этого черного было… особенно, когда я в свою душу заглядываю, мы ведь скоро с тобой ровесниками уже будем…

Пока. Целую. Я

P.S. А лабораторками, что ты мне тогда наладил, я до сих пор пользуюсь.

Письмо Павлу Неймарку

Июнь 40г.

Павел! Пользуюсь возможностью, может быть, единственной в моей жизни написать тебе всю правду, какая бы она не была жуткой.

Ефим во время следствия подвергался тяжелым нечеловеческим физическим репрессиям, в результате чего он дал такие «письменные показания», какие от него добивались.

Все его показания сплошная ложь и клевета на себя и на ряд людей, которые под влиянием тех же репрессий, дали на Ефима ложные «показания» Ефим дал «показания», что он «шпион в пользу Японии и Германии, троцкист, мятежник, изменник родины» − в общем ужасы, от которых у меня волосы стали дыбом. Обо всем этом я узнала от людей, с которыми он перестукивался, сидя ряд месяцев в одиночке. Меня во время допроса тоже мучили и избивали, но я решила лучше умереть, чем дать ложные показания на себя и на других людей, так что мне не дали личного обвинения, а подвели под какую-то секретную статью, по которой жены изменников родины отвечают за мужей, и приговорили к 8 годам лагерей. Я бесконечно много раз писала о следствии Ефима, но, увы, повидимому, это никого не интересует. Жив ли Ефим – не знаю. Думаю, что любя его, можно пожелать ему смерти − конца страданиям. Если он жив, то в строжайшей изоляции, заживо погребен где-нибудь, возможно, в Колыме или другом месте. Никакой надежды ни на его, ни на мое спасение − нет. Моя жизнь – это сплошной ад, я на положении совершенно бесправного раба, без всякого основания и незаслуженно заклеймили клеймом контрреволюционера. На воле трудно себе представить, в какую пытку можно превратить жизнь ни в чем неповинного человека, каким являются Ефим и я. Может быть пройдут десятилетья и истина восторжествует, но для нас это будет слишком поздно. Зачем я все это пишу? Я решила тебе все обрисовать, так как меня очень беспокоит судьба Вовы. Боюсь, что его ждут из-за родителей большие страдания. На днях меня снова куда-то угонят (именно угонят, как скотину), возможно в Заполярье, в область вечной мерзлоты, а может, в другое место, но мне это безразлично. Все письма от Когда сообщу новый адрес, то напиши мне, что письмо тобой получено. Сара

Письмо Норкиной Ц.Б.

26/I-41

Дорогой Вова! Мне очень, очень больно, дорогой мальчик, что мои переводы и письма приносят тебе и всем родным большое огорчение. Вова, милый, мне известно со слов твоей мамочки, что ты умница, рассудителен и мужественен. Ты должен благоразумно и геройски перенести стрясшуюся беду и горе. Еще 16 декабря в 5 ч. вечера 40г. случилось несчастье. Автомобильная катастрофа… и ты, детка, должен понять, что случилось… Хотя бы маленьким утешением пусть служит то, что мамочка совсем не мучилась и не успела осознать, что она расстается с тобой, жизнью. Мне дали возможность видеть ее, позаботиться об ее последнем одеянии и проститься навсегда. Ни тени страдания не было на ее лице и никаких следов увечий внешних. Удар по сердцу. Жить ее было тяжелее, чем уйти из жизни, очень легко ушла, только случилось это преждевременно, к величайшему горю. Я с мамочкой провела неразлучно год с лишним, встретившись по приезде в Архангельск и отправляли нас сюда вместе. Вдвоем мы остались здесь (в княж. погосте). Я зубврач. Жили вместе – вдвоем. Горе обрушилось так неожиданно и страшно. Как ужасно сообщать эту грозную, траурную весть Вам. Но это неизбежно – узнать и примириться. Так лучше узнать от человека, любившего ее и оплакавшего за всех вас дорогих ей.

Вовочка, милый, напиши мне, если захочешь узнать о побольше о жизни мамочки за последний период. Адрес такой же: АССР Коми. Поселок Железнодорожный п.я 219/2 Колп Норкиной Ц.Б. Кроме того, нужно проделать следующие официальности, чтобы получить Вам оставшиеся вещи, хоть ничего ценного и нет, но оставлять жаль. Требуйте их через начальника. Мне удалось добиться только того, чтобы их не реализовали до Вашего затребования. Несмотря на тяжесть переживаемого, все, что можно было я сделала и на днях вышлю опять немного денег. Это будет третий раз. Вероятно, Вы получили от Мирры Львовны Сушковой привет, письмо и деньги, которые мамочка ей одолжила здесь. Тогда о предстоящем ужасе никому и в голову не могло придти, а горе уже подстерегало так близко. Вовочка, будь благоразумен и силен волей, мужественным сыном. Этим ты выполнишь, несомненно, волю мамы. Береги бабушку. Я жду твоего письма. Прости меня, дорогой мальчик, за то горе, которое я вынуждена тебе нанести своим известием. Уже после несчастья получились книги и твоя фотография. Книги оставили в Санотделе, а фотографию я оставляю себе на память. Надеюсь, ты мне в этом не откажешь. Мои дети живут в Ленинграде, девочка моя на год старше тебя. Надеюсь, что мы еще встретимся, и ты с ней будешь дружить, как с сестрой.

Будь здоров, счастлив. Твой друг. Ц.Б.Норкина

Целую тебя и бабушку, дорогие мои.

Последнее письмо в никуда

Папа! Сару в лагере убили, это не просто был случайный наезд. Ты говорил об этом без малейшего сомнения. Я как-то не очень понимаю, за что? Хотя ты всегда злился, когда спрашивали, за что посадили, за что расстреляли? Да ни за что, просто в силу свойств самой системы. Как ты цитировал из « Сатирикона»? «Только гражданин Марат умер своей смертью»… (Нет, «Сатирикон» никому не давала. Хотя, что-то я его в последний свой приезд в Москву не видела. Надо будет напрячь мальчишек, чтоб нашли и поставили на место). Мама еще любила повторять Дантона: «Революция пожирает своих детей» (да, да, не волнуйся, Карлейль у меня, вот, стоит на полочке рядом с Декабристами. Ты же мне его сам привез. Нет, Минье в Москве, тоже надо проверить, кстати, он мне что-то там не попадался на глаза). Ну, и до кучи еще Жаботинского вспомним про евреев в чужих революциях. Нет, нет, Жаботинского не будем вспоминать, а то ты опять сейчас заведешься.

Так к чему это я? Да, Сару убили, и твоя версия, что за письмо, которое она Павлу послала, а он его куда-то дальше, нет эта версия, по-моему, маловероятна. Мне тут один очень умный человек сказал (да, представь себе, который с Жаботинским! Ну, что ты выдумываешь, он твоего возраста! И вообще!!!), так он мне такую идею подбросил: может, ее вербовали, а она не пошла на сотрудничество? Так они ее в назидание другим? Не думаешь? А на словах та женщина, что приходила перед войной, она никак не объясняла? Да, помню, она была как живой труп, только провалившиеся глаза живые. (Да, это не Норкина была, я помню. Норкина после войны вышла). Просто потому, что бабушка выделялась, была неудобной, потому что не сломали ее, что к ней тянулись и искали поддержки еще более слабые? Как та женщина сказала:

– Сарра Михайловна была нашей совестью.

Наверное, ты прав… (вспоминаем Набокова, «Приглашение на казнь» – вот, видишь, все-таки ты не зря в меня вкладывал, что-то осело).

Папа! Мы росли в околодиссидентской среде, как я теперь понимаю. Вы были такими контрами, что просто вам повезло, что время немного изменилось. Застой – не застой, а то, что из наших никого не посадили, – отдельное «спасибо Партии родной!» Действительно повезло, что это уже был Хрущев-Брежнев… Но, знаешь, что поразительно? Вся эта атмосфера исходила не от тебя, а от мамы и ее семьи! Это мама была сионисткой и совершенно «чуждым элементом», а не ты! Я только здесь, в Израиле, поняла, насколько ты был советским человеком. Нет, не совком, а именно советским человеком. Насколько, на самом-то деле, болела у тебя душа за страну. Ты искренне считал, что просто «эти дураки ничего не понимают, и потому все делают не так». А если по уму, то все могло бы быть по-другому. Ты и в этом был сыном Сары и Ефима. Тебе Израиль не понравился. Восхищал, поражал, но не нравился. Ты ничего не говорил, но я видела, что ты совершенно не чувствовал себя здесь дома, как сразу почувствовали мы с Ленкой. Ты, наверное, и двадцать лет проживи с нами, все равно говорил бы «мы» о России, а не об Израиле.

И вот я все время думаю об этом, сравниваю тебя, всех вас, Неймарков, и других моих дядьев, с маминой стороны. Смотри, вы все состоялись, у всех были хорошие семьи (а у некоторых и не одна – шутка), остались друзья, дети, светлая память, труды, изобретения. На тебя, вот, до сих пор в учебниках ссылаются. Наверняка, будь условия и жизнь ваша более благоприятными, вы бы все достигли еще большего. Ты не реализовал и половины своих возможностей, но, все равно, в том, что ты делал, чем увлекался, не было тебе равных. А все мои дядья с маминой стороны, они же все были не менее яркими, не менее талантливыми, чем вы. И у них, надо сказать, все складывалось вполне благополучно. Не было там ни лагерей, ни расстрелов, ни родителей-врагов народа, ни ссылок. Даже бедности такой вопиющей они не знали. А ведь ни один из них ничего не достиг в жизни. Кто-то спился, кто-то скурвился, а кое-кто особо выдающийся (сам знаешь, о ком я) умудрился и спиться, и скурвиться одновременно! Вовка покончил с собой в 33 года, но он к этому времени уже лет несколько, как был живым трупом. В чем тут загадка? Неужели только то, что вы в детстве успели впитать в себя атмосферу родительского оптимизма? Уж для них-то «сияющие высоты» не были «зияющими вершинами»! И вы их позитив пронесли через всю жизнь. А мамина семья вся была под влиянием полного негатива, отрицания всего, что происходило вокруг, всей этой бандитской системы, как говорил Самсон, мамин папа. Именно он, конечно, повлиял, воспитал их всех. Они же с детства знали, что кругом беспросветное быдло и сплошное говно (это не я, это цитата из него). Они все поэтому и оказались нежизнеспособны. Так получается, что правы были Сара и Ефим, они-то тебя воспитали правильно, а Самсон – умница, нигилист и насмешник, кругом виноват.

Во всяком случае, я их не сужу, я их не всегда понимаю, но не сужу. И то, что они сами строили ту систему, что их уничтожила, ничего не меняет.

Я сейчас попробую все-таки сформулировать то, что так потрясло меня в Сариных письмах. Даже не ужасы ГУЛАГa и сталинизма – мы об этом уже столько знаем. Хотя, что там говорить, письма твоей родной бабушки твоему родному папе, это что-то меняет в восприятии. Меня поразила она сама!

Выходит, что сохранить себя, свою бессмертную душу, не только в тех скотских условиях, а, вообще, по жизни, это геройство не меньшее, чем в состоянии аффекта решиться на самый безумный поступок… Она была героем. Ты тоже так думаешь?

На этой оптимистической ноте…

Целую тебя, мой лучший в мире папа!