Мне часто снится домик тот убогий
И старый двор, изломанный зигзагом.
Здесь испытал я первые тревоги
И первый взлёт раскованной отваги.

Григорий Лозовик

ЕВРЕЙСКИЕ МОТИВЫ

(1984–1988)

Урок

Старый меламед* за старым столом
Старым наукам детей обучает.
«Дети, вы что же сидите молчком?
Каждый за мной пусть сейчас повторяет:
Алеф — не альфа, а гиммель — не гамма.
Алеф и гиммель читается «аг».
Ну, говорите же! Я вам не мама,
Я вас — ремнём. Эй, не спи там, босяк!»

Старый меламед трясёт бородой.
Старый молитвенник пахнет свечами.
«Дети, а ну-ка все хором за мной:
Алеф — не альфа, а гиммель — не гамма…
Ах, сорванцы, окаянное племя,
Вот я вас палкой. Что делать? Молчат.
Боже, какое тяжёлое время!
Дети учиться совсем не хотят».

Старый меламед — хранитель веков,
Кашляет, древнюю пыль разметая.
«О, Милосердный, прости их, глупцов.
Дети они! Голубиная стая».
Горбится, старческой стужей охвачен.
Смотрит в пустующий класс, словно в склеп.
Шепчет: «Видать, уж не будет иначе».
Вытянув руки, уходит. Он слеп.

*Меламед — учитель

Еврейская судьба

Через тучи песков,
через вёрсты пустынь,
Через чёрную зелень еврейской
весны,
неумыт и обшарпан
я пришёл на Волынь —
Кочевой гражданин
неизвестной страны.
И если, о Господи,
на одном из небес
Ты найдёшь моё счастье,
то сжалься над ним.
Вынь все лучшие звёзды
свои и повесь
Над заплаканным счастьем моим.

М.Светлов, «Хлеб»

На немощённой улице,
у шумного шинка,
Где нищета сутулится,
как старая карга,
Меня — короткоштанного —
мечта моя ждала,
И светоч с детства раннего
таинственный зажгла.
И за оградой нищенской
настал крылатый миг:
В глухой тиши кладбищенской
я замок грёз воздвиг.
Но там — нетерпеливая —
стояла на часах
Кривая, шелудивая,
— и с посохом в руках —
Мозолисто-плебейская
от пят до глаз, до лба,
Судьба моя еврейская,
беспутная судьба.

Просторы азиатские,
растоптанный ковыль;
Раздолье босяцкое,
развихренная пыль;
Пути тысячешпальные,
конца им не найти;
Вертепы привокзальные
и вновь пути, пути…
Походные, военные,
они, минуя смерть,
Меня всегда в бесменную
бросали круговерть.
Но где б я ночь бессонную
бездомным ни провёл,
В какую бы студённую
хибару ни вошёл,
Тянулась вслед беззвучная,
не пощадив горба,
Подруга неразлучная —
еврейская судьба.

Я жизни суть исследовал,
понять её желал.
Я точку архимедову
настойчиво искал.
Где сердце мироздания?
где вечности часы?
Как в срок существования
предутренней росы
Успеть осмыслить правильно
загадку бытия?
Найти законы, правила
всю жизнь пытался я.
И вот мне померещилось:
сквозь мрак горит оно —
Лучистое, без трещинки —
волшебное зерно.
Но рядом — беспризорная —
торчит — в глазах мольба —
Любовь моя покорная —
еврейская судьба.

Диаспора

Камни я пращой в ненастье
Через шар земной бросал.
Бросил раз-другой — на счастье —
Всё в евреев попадал.
Бросил в джунгли, бросил в тундру —
Тот же самый результат.
Бросил в море. Там «полундру»
По-еврейски говорят.
«Что же вы, однополчане, —
Спрашиваю, — разбрелись?»
«Полон мир ещё страданий, —
Отвечают, — оглянись.
Люди пашут, люди сеют,
Песни гордые поют,
Только мы везде — «евреи»!

*****

Мою судьбу мне предрекли пророки.
Её напели мне пески Синая,
О мужестве людей страны далёкой,
О святости земли напоминая.

Я в мудрости старинных фолиантов
Искал разгадку тайн судьбы гонимой.
Искал аналоги и варианты,
Но всюду слышал эхо Освенцима.

Я не нашёл столь нужной мне разгадки,
Но мир — таким, какой он есть, увидел:
Издёрганым, безжалостным и шатким.
В нём места нет садам Семирамиды.

В сумятице взбесившегося века
Искать концы — бесплодная работа.
И мне осталось, славя свою Мекку,
Вгрызаться в камень до седьмого пота.

*****

Сыграйте мне „Атикву» в сумеречный час,
Чтоб одиночество меня не угнетало.
Её готов я слушать не смыкая глаз
Все ночи напролёт, и мне не будет мало.

Она кипит во мне неслышно с давних пор,
К ожившим далямпризывая непрестанно.
Она теснит мне грудь, как девичий укор,
И вся она — тоска, и всё в ней — первозданность.

Сыграйте же «Атикву» — древнюю мечту,
Напетую мне в сонных сказках колыбели.
Я с ней преодолел житейскую тщету,
Но так и не добрался до заветной цели.

Один аккорд — чтобы унятьмою печаль,
И я восстановлю разорванные нити!
Ну что вам стоит? Скрипки. Флейты. Альт. Рояль.
Начните же, играйте. Что же вы молчите?

Зарисовки старого Кишинёва *

Предисловие

Я спешу отбросить ныне
Беспокойный груз тревог,
Безрассудное унынье,
Мыслей тягостный поток,
Чтобы заглянуть украдкой
В мир забытой старины
И еврейский путь несладкий
Обозреть со стороны.

1. Еврейская магала

По утрам плывёт, качаясь,
Синеватой дымкой мгла,
И бормочет, просыпаясь,
Труженица-магала.
Где-то рядом Бык-речонка
Катит мутную волну.
Плещется волна незвонко,
Чуть встревожив тишину.
Раздвигая тьму местами,
Чередуя свет и тень,
Загорается кострами
Прихотливая сирень.
Вдоль дворов, заборов, рытвин
Бродит свежий ветерок.
Кантор тянет песнь-молитву,
Повернувшись на восток.
Славит песня день грядущий
Красноречьем древних слов,
Славит утро, мир всесущий,
А слышна в ней боль веков.
Нежной ли разбудит речью
Мать ребёнка в эту рань,
Или выпалит картечью
Бабка утреннею брань,
Соберётся ли под властью
Далей голубых морей
За своим клеймённым счастьем
Вечный беженец — еврей,
Боль над всеми кружит тенью
И сжимает их сердца.

*Старый Кишинёв — Кишинёв 20-30-х годов ХХв.

Велики её владенья.
Нет им края, нет конца.
…Переулки, мостовые,
Затхлость скученных хибар;
Крыши — плоские, крутые, —
Лавки. Небольшой базар.
Днём здесь людно. Зазывалы
Приглашают всех на торг.
Фрукты, овощи — навалом!
Не товар — сплошной восторг.
Кто шумит, кто лезет в драку.
Берегись, тут близко вор.
Облапошит вмиг зеваку
Шаромыжник-щелкопёр.
Страсти к вечеру стихают,
Только бесится кабак.
Здесь все споры разрешают
И расходятся. Кто — как.
Словно после грозной битвы
Наступает тишина.
Лишь вечерняя молитва
Где-то вдалеке слышна.

2. Тени и полутени

В самом центре Кишинёва
Высится кафешантан.
Стережёт его суровый
Обходительный болван.
Бьёт челом подобострастно
Каждой шляпе у двери,
Приглашает: «Ночь прекрасно
Проведёте до зари».
В зале шумно. Здесь кокетки
Возле смокингов снуют.
На эстраде шансонетки
Вертят задом и поют.
Джаз хрипит. Звенят бокалы.
Жизнь — чудеснейший кабак.
Нам кутнуть бы как пристало,
Остальное всё — пустяк.
Уж опущены все шторы.
Только тихо, как сквозь сон,
Где-то движется нескоро
Одинокий фаэтон.
Ночь светлеет постепенно.
Звёзды гаснут по одной.
Вдруг коричневые тени
Нависают над землёй.
Заслоняя мир, выходит
Отвратительный паук.
Лапами по небу водит,
Паутины вяжет круг.
…А в кафе трещат жилетки,
Обалдело лижут дам,
Подпевая шансонетка:
«Трам-та-там! Та-там! Та-там!

******

Небо плавится от зноя.
Лето щедро, не тая,
Одаряет всё живое
Солнцем, радостью бытья.
Тишина. В музейных залах,
Под каштанами, в шинках,
Словно великан усталый,
Дремлет город на холмах.
Но коварна и опасна
Перед бурей тишина.
Притаился не напрасно
Страх у каждого окна.
Он еврейскими глазами
Все разведает углы,
Ловит тысячью сердцами
Ритмы сердца магалы.
Что ж вы, дети Израиля,
Вдруг на сходках собрались?
Почему вы приуныли
И молиться принялись?
Запирайте крепче лавки,
Мёртвая пусть будет тишь.
Чтобы даже пёс не тявкнул,
Чтоб не пискнула и мышь.
Крепче двери на засовы,
Залезайте в погреба.
Прячтесь! Прячтесь! В Кишинёве
Будет славная пальба.
Вот, прислушайтесь. Грохочет
Мостовая от подвод.
Кто-то вдалеке хохочет,
Кто-то песенку поёт.
Слышно гиканье и ржанье.
Ближе фырканье коней.
Из-за углового зданья
Выползает воз людей.
А за ним ещё подводы,
И ещё, ещё, ещё.
А в подводах — полно сброду,
Пьяных глаз, багровых щёк.
А в подводах — вилы, грабли,
Толстых прутьев там куски.
Там ещё ножи и сабли,
И обрезы, и мешки.
Город нервно замирает.
Вымер каждый дом и двор.
Тишину лишь оглашает
Пьяный и нестройный хор:
«Мы — бойцы-легионеры —
Нацию спати идём.
Мы во имя нашей веры
Старый мир перевернём.
А сегодня из обрезов
Постреляем и без слов
Будем резать, резать, резать,
Будем резать всех жидов».
Солнце светит, солнце шпарит.
Растянув змеиный хвост,
К Сенной площади — в угаре —
Движется хмельной обоз.
Там трёхцветные знамёна
Реют над сатином блуз.
Раскрывает пасть дракона
Новоявленный Иисус.
И разнузданно, и смело
Там гремит за речью речь:
«За святое наше дело
Мир готовы мы поджечь».
Митинг, наконец, закончен.
Раздаётся дробь команд.
Строятся. И льются звонче
Песни кровожадных банд.
За колонною — колонна.
Гомон. Говор. Стук колёс.
Вытянулся многозвонно
Растревоженный обоз.
Почему ж не слышно грома
Сорванных с петель дверей?
Плача, стонов жертв погрома,
Воплей торжества зверей?
Радость мёртвые кварталы
Начинает облетать.
«Сам король, боясь скандала,
Запретил нас убивать!»
…Воет, крови не отведав,
Изо всех горланит сил
Свора жаждущих победы
Безнаказанных громил.
Мимо стен пройдя еврейских
Под охраною солдат
И безмолвных полицуйских,
Распускает только смрад
От нестираных портянок,
Потных и немытых тел.
Но вот ветер долгожданный
Навалился, налетел,
Вызвал ливень, вымыл нечисть
И зловоние дотла,
А когда нагрянул вечер,
Ожила и магала.
Вечер, вынь свои лампады
И развесь над магалой.
Магала им будет рада
И закатит пир горой,
Приходите, будьте гостем,
Вместе будем пировать,
И за здравие мы тосты
Будем дружно предлагать.
Тост за то, что избавленье
Нам молитвы принесли.
Тост за стойкость поколений,
За детей Святой Земли.

3. Обрезание

На задворках Кишинёва
Там, где бродит нищета,
В доме Хаима-портного
Веселятся неспроста.
Прошлой — памятной — неделей,
В час, когда светлеет мгла
Древней звёздной колыбели,
Сура сына родила.
На столе — бисквит, компоты,
Водка лучшего шинка.
Эх, не сбиться бы со счёту,
Пятый сын у бедняка.
Душно всем. Потеют шеи.
Гости с нетерпеньем ждут.
Скоро в верного еврея
Парня здесь произведут.
Восседая на диване,
Сура парню грудь даёт.
Час уже совсем не ранний,
Что-то мойл* всё не идёт.
Вот и мойл. Сверкая бритвой,
Он к роженице спешит.
Шепчет в бороду молитву
Нараспев и говорит:
«Кто же сандик**? Мать, скажите,
Как мы сына назовём?

*Мойл — лицо, совершающее обрезание
**Сандик — лицо, которому оказана честь держать ребёнка на коленях во время обрезания

И, конечно, покажите
Нам младенца голышом».
— Янкель. — отвечает просто
Мать, пелёнки развернув.
— Янкель! — восклицают гости,
В глазки крошке заглянув.
Всколыхнулась вся лачуга,
Гости, как один, встают,
И обнявшись полукругом,
Хором песенку поют:
«Наш любимый, славный Янкель,
Наш красавец, наш кумир,
Капиталец будет в банке,
Ты восславишь божий мир».

4. Седер*

Пасха! Хлопотунья пасха
Нынче к нам спешит. Тепло.
Моют. Белят. Пахнет краской,
Солнцем. На душе светло.
Мать сжигает крошки хлеба
И бросает в печь золу,
А когда темнеет небо,
Приглашает всех к столу.
Что за стол! Не стол, а чудо.
Прямо надо вам сказать:
В мире вам такие блюда
Никогда не отыскать.
Вот в колеблющемся свете
Праздничных свечей поднос
(Я, признаться, не заметил
Кто его к столу принёс),
А на нём, по кругу строго:
Сладкий джем, яйцо, свекла,
Горькой зелени немного,
Хрен и мясо из котла.
На столе у нас и вина.
В центре мать кладёт мацу.
Мы садимся тихо, чинно.
Как всегда — почёт отцу.
Он сегодня восседает
Средь подушек, не сидит.
Он бокалы наполняет
И степенно говорит:
«С праздником вас всех. Лехаим**!
Пусть нас всех грядущий год
Приведёт в Иерушалаим».

—————————————————————————————————
*Седер — праздничный ужинв первый вечер Пасхи
**Лехаим — ваше здоровье (ивр.)
Помолчав немного, пьёт.
А затем, когда в желудках
Сыто булькает у всех,
А рассказы, прибаутки
Вызывают звонкий смех,
Он, ударив трижды кряду
Ложкой об стол, молвит: «Ша!
Буду вам читать агаду*.
Повесть очень хороша».
Не спеша надев ермолку
Чуть повыше умных глаз,
Он размеренно и с толком
Начинает свой рассказ:
О Египте, фараоне,
Угнетавшем наш народ,
О Мойсее, Аароне,
Божьих казнях… Про Исход.
И раскрыв глаза пошире,
Дети слушают слова
О давно забытом мире,
Мире тайн и волшебства.
…Прочтено повествованье.
Чаши вновь вина полны.
В молчаливом ожиданьи
Взоры к ним устремлены.
Детям знать совсем нелишне:
К нам Илья-пророк идёт.
Он поздравит нас неслышно,
Из бокалов отопьёт.
Посмотрите! Меньше стало
Ароматного вина
В наших праздничных бокалах.
Это он отпил сполна.
Сколько радости! Господня
Нас не обошла любовь.
Но пора кончать сегодня.
Завтра править седер вновь.

 

---

*Агада — сборник молитв и легенд об исходе евреев из Египта

5. День Бар-Мицвы *

 

В Кишинёве, слава Богу,
Синагогам мир да честь.
Дни бывают — в синагогах
Всех молящихся не счесть.
Но бывает, что и миньен**
Собирается с трудом,
И никто в том не повинен.
Мысли сохнут о другом.
Синагоги Кишинёва —
Все по рангам трудовым.
Так, в одной святое слово
Предназначено портным;
Столярам своя молельня,
Каменщик — в свою пойдёт.
Но, по правде, и бездельник
Божьей милости хлебнёт.
Рразумеется, богатым
Синагога есть своя.
Там карних чистейшим златом
Опаясан, слышал я.

В гущу домиков убогих,
Крыш — пологих и крутых, —
Врезалась лицом к дороге
Синагога для портных.
Серый дом, других чуть выше.
Дверь. Три стрельчатых окна.
Под проёмами по нише,
А вверху звезда видна.
Храм возвёл строитель дельный.
Зал извёсткой побелён.
Пол дощатый. Зал отдельный
Женщинам. Таков закон.
Надо ко всему добавить,
Что есть дворик-пятачок,
И что всем хозяйством правит
Шамис*** — признанный царёк.
… В этот будний день июня
Храм на редкость оживлён.
Здесь портных питомец юный
Будет к взрослым приобщён.
В зале прихожан немного —
Двадцать человек едва.
Среди них, в костюме строгом,

 

---

*Бар-Мицва — обряд приобщения юноши к взрослым в день его тринадцатилетия
**Миньен — десять человек — минимальное количество мужчин, необходимое для моления в синагоге
***Шамис — заведующий хозяйством синагоги

 

Сам виновник торжества.
Именнинику — тринадцать,
Но ему на первый взгляд
Можно дать и все шестнадцать —
Смугл, кудряв, сутуловат.
Рядом с ним — отец. Сегодня
Взор его отцовский твёрд.
В ласердаке старомодном
Он безмерно сыном горд.
…Молкнут в храме разговоры.
Вдоль скамеек, по рядам,
Лишь молитвенников шорх
Пробегает тут и там.
Начинается моленье.
Словно рокот горных вод
Перекаты скорочтенья
Оглашают светлый свод.
Рвётся ввысь дискантом голос,
Славя деянья Творца.
Удивительному соло
Внемлют души и сердца.
Вдруг молитвою горячей
Неусыпных прихожан
Голос хазана* подхвачен,
Зал гудит, как океан.
Наконец смолкает чтенье,
С места юноша встаёт,
И его без промедленья
Старец к кафедре зовёт.
«Пред тобою свиток Торы, —
Так священник говорит, —
Для души в любую пору
Человеку он открыт.
Покажи своё уменье
Слово божие прочесть».
Именниник от волненья
Как струна натянут весь.
Этих праздничных мгновений
Ждал он с нетерпеньем — год,
Всевозможных наставлений
Изучая длинный свод.
С детства приученный к долгу,
Как бы ни был он суров,
Юноша вникал подолгу
В тайны древних мудрецов.
Он одолевал упорно,
Но без видимых потуг,
И язык неразговорный,

*Хазан — синагогальный запевала

И старинный строй наук.
А теперь он, поспевая
За священником едва,
Вдозновенно повторяет
Незнакомые слова.

Принимает поздравленья
Осчастливленный отец.
«Безо всякого сомненья
Сын Ваш — просто молодец».
«Вы заметили? Указкой
Он водил по тексту сам».
«Да, солидная закваска.
Вундеркинд!, — скажу я вам».
Как приятно быть евреем!
Жизнь мечтой озарена,
А надежда душу греет
За стаканчиком вина.

6. Любовь бедняка

Беспредельное затишье.
Ночь. Луна. На сотни миль.
Стол в каморке. Парень пишет,
Лампы подтянув фитиль.
— Черноокой незнакомке
Я решился. Вот… пишу.
(Парень кашляет негромко)
А за смелость Вас прошу
Извинить великодушно.
(Он кладёт перо на стол.
Думает. В каморке душно.
Чуть скрипит старинный пол.)
Также я прошу за почерк
Столь корявый извинить.
Им я мог бы целый очерк
О любви Вам посвятить.
Ах, о чём я? Извиненья,
Почерк… Всё какой-то бред.
На душе — тоска, смятенье,
А в окошке лунный свет.
Я люблю Вас. Разве мало
Этих столь обычных слов?
Всех начал они начало,
Отпущение грехов.
Кто же объяснит мне ныне
Что со мной произошло?
Как на взлётной серпантине
Закружило, вознесло.
Может, долгими годами
Я минуты этой ждал?
Может, тайными речами
Рок её мне предрекал?
Вспоминаю светлый вечер
В парке городском, весной,
И опущенные плечи
Над нечитаной главой.
Чёрных кудрей взмах крылатый,
Словно сказочный шатёр
В золотых лучах заката;
Помню странный, долгий взор…
Не заметили, наверно,
Вы в тот сумеречный час,
Как растерян непомерно
Парень, смотрящий на Вас.
Только дрогнули ресницы.
(Из-под них — пучки огней.)
А у парня стало биться
Сердце бедное сильней.
Вы ушли. На Ваше место
Осторожно я присел.
Лунный свет с ветвей отвесно
Белым саваном висел.
Мир незримый и болтливый,
Населявший каждый куст,
Заработал хлопотливо,
Зашептал в сто тысяч уст.
Было поздно и безлюдно.
Лишь мигали фонари.
И в задумчивости чудной
Просидел я до зари.
Так я полюбил. Нежданно,
Оглушительно. Смешно?
Нет, нисколько. И не странно
То, что свыше нам дано.
…Я искал Вас. На рассвете,
Сквозь предутренний туман,
В каждом женском силуэте
Я угадывал Ваш стан.
Днём бессмыслицу занятий
Я с трудом одолевал.
Я спешил под сень акаций,
На простор. Я Вас искал.
Я искал вас вечерами
Среди городской толпы.
Мне казалось: за огнями
След таинственной тропы.
Раб неведомой мне страсти
Устремлялся я туда,
Чтобы покориться власти
Непонятной — навсегда.
Иногда же голос странный
Раздавался из глуши:
«В мир заманчивый, желанный
Не спеши ты, не спеши.
Там, дружок, другие сферы,
И иной там блеск планет.
Там царит иная вера,
И чужой горит там свет.
Ты ж — плебей и сын плебея,
Ты — потомственный бедняк
В форме латанной лицея,
И тебе в тот мир — никак».
Может, в звёдном сочетаньи
Кроется судьба людей,
Может там, в ночном сияньи,
Суть их жизненных путей?
В этом мире всё так сложно.
И чудовищная мгла
Голосит кругом тревожно,
Будто стонут духи зла…
Я на днях Вас снова встретил.
Испугался. Был так рад.
Шёл за Вами и приметил
Особняк Ваш, двор и сад.
К улочкам вернувшись пыльным,
Я решил Вам написать
Эти строки. И посыльным
Строго в руки передать.
Плод сердечного волненья
Суть их, в этом Вам клянусь.
Так ответьте. С нетерпеньем
Жду. Неужто не дождусь?
…Через месяц у ограды,
Окаймлявшей особняк,
Получил он лист тетради
И прочёл: «Уйди, босяк».

7. На распутье
(Страницы дневника)

Заблудился я однажды
Меж трёх сосен у ручья.
Я узнать безумно жаждал,
Где же родина моя.
Я спросил, склонившись низко:
«О ручей, ручей, ручей,
Не касался ли ты близко
Сердца родины моей ?»
Я спросил: «О чём бормочет
День и ночь твоя волна?
Не о родине ли хочет
Что-то рассказать она?»
От меня лишь убегали
Тени девственных глубин,
И мираж прозрачных далей
Плыл над маревом пустынь.
Эх ручей, ручей лучистый,
Не Иордан ты, не Дунай,
К берегам твоим скалистым
Притулился чуждый край.
И меня сюда пригнала
Злая мачеха-судьба.
Пеленала, пестовала,
А расставила гроба.
Я один здесь, словно схимник,
Без опоры, без друзей.
Я ищу… Но где найти мне
Берег родины моей?

*****

Незнакомец убеждённо
И спокойно говорил.
Я стоял заворожённо,
Весь в плену колдовских сил.
«Мы не терпим верхоглядства.
Знаем, кто наш враг, кто — друг.
Равенство, свобода, братство —
Цель борьбы — не праздный звук…»
Здесь, в подвальном полумраке,
Занималась вдруг заря,
И таинственные знаки
В дальние вели моря,
В мир подспудного зачатья
Гнева и жестоких гроз,
В мир, где множатся проклятья
И мужских не терпят слёз.
Голос гордый, голос смелый
Разбередил душу мне.
Я — как путник неумелый
В неизведанной стране.

*****

После первых двух уроков
Подошёл ко мне Семён.
Процитировал Пророков
(Наизусть их помнил он):
«Гласу моему ты внемли,
Чтоб неверье побороть.
В обетованные земли
Приведёт тебя Господь,
Даже если ты рассеян
Будешь до конца небес».
Словно святостью овеян
Поднял кверху он свой перст
И сказал, сверкнув очами:
«Ты ходил к нам много раз,
Вот и отвечай: ты с нами
В трудный для Движенья час?»
Я ответил откровенно:
«Не могу никак решить».
Он зажёгся весь мгновенно,
Страстно стал мне говорить
Про борьбу, про идеалы,
Мессианство, про Бейтар*,
А лицо его пылало,
И его бросало в жар.
Он закончил речь укором:
«Ведь твои уж там, а ты…».
Да, три года минет скоро,
Как невольники мечты
Непокорных поколений,
Два родимых брата там.
Пишут: «Нет средь тех селений
Места розовым дворцам».
Ну а мне с кем быть? С Семёном?
Там, где реет звёздный флаг,
Где с упорством непреклонным
Строят собственный очаг?

*Бейтар — Гора в Иудее, последний оплот воинов Симона бар Кохба, восставших против господства римлян /133 — 134 г. н.э./; название сионистской организации, созданной в начале ХХ в. З.Жаботинским

Ассоциации
Памяти моего отца

1. Вступление

Знакомый двор, изломанный зигзагом,
Как наша жизнь… Вот домик обветшалый,
И… столько солнца! Не причуды ль мага —
Правителя потусторонних балов?
… Я в мир забытых запахов и звуков
Не торопясь вхожу с благоговеньем,
И всё, что было до большой разлуки
Вскипая, жжёт моё воображенье.
О времена — далёкие, святые, —
Когда мы, сорванцы, рвались в колумбы,
Сильней желудки подтянув пустые
Под гром фокстрота и задорной румбы!
Кружило голову от фимиама
Грядущей славы — звонкой, легковесной, —
А мир казался дивной панорамой —
Заманчивой, зовущей, неизвестной.
Воздушным ослеплённые виденьем,
Внимали мылишь голосу желаний.
Меж тем от надвигавшихся сражений
Гремела даль. Всавал рассвет скитаний.

****

Нет, нет. Мне этот чудный мир не снится.
Он здесь. А я — усопших возмутитель —
Знакомые рассматриваю лица.
Вот там — счастливых свадеб устроитель,
И мой отец — известный миру маклер,
«Козла» азартно забивают. Блеск лысин,
Украшенных клоками серой пакли,
Горбатые носы, взгляд острый, лисий…
Сражаются как львы живые духи.
Им нипочём насмешки жён, упрёки,
Вид тягостный немыслимой разрухи,
Домовладельца злобные наскоки.
Один без дела, а другой «при деле»,
Какие могут быть ещё заботы,
Когда карманы напрочь опустели,
А подходящей нет нигде работы?
Из глубины приземистой лачуги
Вьюнком цветущим до стропил увитой,
Летят, гремя, стрекочущие звуки.
Там «Зингер» — весь из чугуна отлитый,
Со страшным скрипом век свой доживает,
А мать — его негласная рабыня —
В бредовом темпе маховик вращает,
Склонившись низко к челноку машины.
Пронзённая иглою торопливой,
Строка за строчкою стремглав ложится,
А мать всё крутит, крутит терпеливо,
И… слёзы блещут на её ресницах.
Меж тем, дыханьем юга опалённый,
Двор жив обычной жизнью. Гул улиц
Сюда едва доходит отдалённый.
Но постояльцы уж давно проснудись,
И, солнцу окна растворив, блаженно
Занятиям житейским предаются:
Стирают, что-то чинят непременно,
Стучат, перекликаются, смеются…
Но нет на них и следа подозрений,
Что здесь, за их спиною, за домами
Слоняются встревоженные тени,
И вновь земными тешатся делами:
Играют в домино изрядно честно
(Плутующего тотчас же осудят),
С надеждой ждут, когда из мест известных
Им пополненье новое прибудет.

*****

Вот так тот двор, изломанный зигзагом,
И дом на удивленье обветшалый
Я обошёл неторопливым шагом,
И сердце горячо затрепетало.
И тут под сенью вычурных акаций
Передо мною, всколыхнув глубины,
По странной логике ассоциаций
Промчались дружно новые картины.

2. Осада Одессы

Одесса. Гром трамваев, долгий ропот
Толпы, как гул встревоженного леса,
Потоки солнца и деревьев шёпот…
Встречай, гостеприимная Одесса!
Жильцы дорог и мёртвых полустанков
Влекомые неодолимым зовом,
Мы бродим по Одессе спозоранку
И восхищаемся виденьем новым.
Вот Дюк застыл над каменным каскадом
В холодной бронзе, строгий, величавый,
А перед ним торжественным парадом
Проходят корабли любой державы.
На Дерибассовской шумят каштаны,
В витрине театральных объявлений,
У Оперного, лист бумаги рваной
Гласит: «Сегодня нету представлений».
В сплошном бреду разноголосых звуков
Лежит на суше остров именитый,
Пропахший рыбой, дынями и луком.
Его зовут «Привозом» одесситы.
Как краток миг приволья. Гром орудий,
Снарядов вой, сливаясь воедино,
Однажды утром нас нещадно будит.
Осада! Мы в её когтях отныне.

*****

В полночный час восхода Ориона
Под небом, полным мрака и свечений,
Вползает медленно и неуклонно
Надрывный гул зловещих чёрных теней.
И настаёт кровавый час вампиров.
Вот свист несётся в бездну городскую
Из вывернутой котловины мира,
А взрыв разносит всё напропалую.
В щепу и щебень. В дым и прах. И в клочья
Оборванных на полувздохе жизней.
Вот снова свист. И гром. И вопль. О ночи
Вандалов дьявольской, кошмарной тризны!
Спеша из тёплых выбраться постелей,
Мы устремляемся — полунагие —
Во двор, в подземные сырые щели,
Куда до нас уж втиснулись другие.
Над нами ад свистящих траекторий,
А мы, охваченные нервной дрожью,
Лишь внутренним следим за ними взором.
Кого накроет? Нас? Других? Кого же?
А утро настаёт и над Одессой.
Плывёт в дыму музейное затишье.
И медленно, за дымовой завесой,
Восходит солгце, озаряя крыши.
… К исходу лета молкнет канонада,
И улицы Одессы с ликованьем
Весёлую встречают кавалькаду.
К полуторке привязанная с тщаньем
Тугим, закрученным петлёю тросом,
Плетётся пушка, словно пёс побитый.
Ватага пацанов и два матроса
Неукоснительно ей служат свитой.
И это шумное босое войско
Одесских мостовых и тротуаров,
И вид матросов — строгий и геройский —
С печатью едких фронтовых пожаров,
И надпись на трофейной пушке:
«Она стреляла по Одессе», — мелом,
От грузного лафета до макушки, —
Несут надежду самым оробелым.
…А осенью мы строим баррикады,
(Мы о такой и не гадали роли).
Мешки песка в защитные громады
Ложатся тяжело, как глыбы боли.

*****

Туман, туман. Безмолвие. Ненастье.
За белым маревом не видно зданий.
Корабль дрожит. Поскрипывают снасти,
И слышно волн тяжёлое дыханье.
Приплясывая, беспрестанно ёжась,
Мы в длинной очереди ждём посадки.
Ждут старики, ждут те, кто помоложе,
Не нарушая общего порядка.
На мостовой — котомки, чемоданы,
Вместилища грядущего уюта,
Обрывков жизни, вырванной нежданно
Из мест привычных — беспощадно, круто.
Мы движемся неспешно и нестройно,
Мы говорим о временах счастливых,
О том, как жестоки бывают войны,
Как близко зимние слышны мотивы.
Но вот причал. У небольшого трапа
Матрос ведёт проверку непреклонно.
Отец охотно, сняв зачем-то шляпу,
Показывает нужные талоны.
И… мы на корабле. Прощай, Одесса,
Обитель солнца и ночных кошмаров.
Сквозь дым и грохот вздыбленного леса
К тебе пришли мы из долин пожаров,
И мы нашли приют и утешенье.
Но вот опять мы путники без крова,
С душою полной скорби и смятенья.
Куда же нас война забросит снова?
Морские волны плещутся под нами,
И даль кипит неслышно и тревожно.
Прощай! Всех чувств не высказать словами.
Да и нужны ль слова судить несложно.
Когда живые отомстят за павших,
И правда воцарится на планете,
У скорбного жилища смерть принявших
Мы соберёмся — дети лихолетья,
Прошедшие дороги огневые,
Бессмертию чтоб низко поклониться,
И, обнажая головы седые,
С волненьем вспомни имена и лица.

3. Размышления

Я покидал в раздумии великом
Тот древний двор и домик тот старинный.
Уже двадцатый век с истошным криком
Катился в небытье. В парах бензина
На улицах, загромождая небо,
Теснились детища его из стали,
Бетона и начинки ширпотреба.
Их чрева,разверзаясь, изрыгали
В жару потоки шумные людские.
Мелькали головы, мелькали плечи.
Лились потоки в русла роковые
Тысячелетью новому навстречу.
Я влился в них незримой единицей,
Порывом властным сразу вовлечённый.
Я жизнетворной бури сразу стал крупицей
Бесповоротно, безапелляционно.
Сплелись в ней страсть с неукротимой волей,
Стремлением вперёд, к единной цели,
В ней скрытно силы грозные боролись,
И в той борьбе всё было на пределе.
Путь вёл в старинный парк. Здесь —
аттракционы,
Средневековый замок в миниатюре,
Скамьи. Я сел в тени ветвистой кроны.
Я думал: «Где истоки этой бури?»
Родные дети Матери-природы —
Мы этот мир приемлем с вожделеньем,
Но, перетасовав судьбы колоды,
Мы в лучший мир уходим с сожаленьем.
Зачем мы здесь, под сводами галактик?
Куда летим со скоростью кометы?
Ни муж науки, ни досужий практик
Не даст сегодня нужного ответа.
Нас жажда поиска одолевает.
Мы любим стройность формул и расчётов.
Одних загадка времени пленяет,
Других — небес лучистые черноты.
Одни код жизни держат эфемерной
На кончике иглы под микроскопом,
Другие след её находят верный
В созвездиях, пылавших до потопа.
Но что же заставляет всех упорно
В пределы Беспредельного вторгаться?
Что будит властно дух их непокорный?
Дано ли им до корня докопаться,
До сути, до первопричин? Едва ли.
В тумане путаных причин и следствий
Мы — гонщики невиданного ралли
На трассе бешенных страстей и бедствий.
На ней нет станций, финиша, нет старта.
От диких виражей там рвутся снасти,
Сердца — от ненасытного азарта,
А слава гибнет от избытка власти.
Но где-то там, за далью невесомой,
Зовёт нас горн пленительной победы.
Так прочь же ссадины и переломы,
Вперёд, вперёд, наперекор всем бедам.
…А позади, застывшим воплем ночи
Встают, как тени башен в лунном свете
Над прахом развороченных обочин,
Обломки неразгаданных столетий.

4. Эпилог

Мне часто снится домик тот убогий
И старый двор, изломанный зигзагом.
Здесь испытал я первые тревоги
И первый взлёт раскованной отваги.
Здесь юным я бродил. И кто б подумал,
Что в этом уголке, судьбой забытом,
В глухой дали от городского шума
И слава и бессмертие зарыты.
Здесь нынче Память высоко витает
Над мирной кровлей дремлющих строений,
Да сонный ворон иногда взлетает,
Коснувшись их крылом бегущей тени.