ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Стал ли Бабель свидетелем оставшихся за пределами его дневника и книги событий, связанных с выходом Первой конной из боев на польском фронте и началом ее переброски на Южный фронт для борьбы с Врангелем в конце сентября — начале ноября 1920 года? Был ли он очевидцем тех чудовищных эксцессов, которые происходили в еще остававшейся какое-то время на польском фронте 6-й кавдивизии: еврейских погромов, грабежей, бандитизма и убийства 28 сентября военного комиссара дивизии Г.Г. Шепелева, пытавшегося остановить погромщиков?

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Путь в Броды

25 июля 1920 года Юго-Западный фронт начал Львовскую наступательную операцию, в которой Первой конной отводилась решающая роль. «Утром двадцать восьмого июля, — пишет Буденный, — мы получили приказание командующего фронтом. Он подчеркивал, что срок овладения Львовом — 29 июля — остается в силе. <…> Мы тут же отправили ответ Реввоенсовету фронта. Доложили, что выполнение директивы задержалось из-за перехода в наступление крупных сил противника, которые втянули наши соединения в тяжелые бои»^[1].

Львов так и не был взят к назначенному сроку. Центром боев стали Броды — город, как уже говорилось, переходил из рук в руки. «Нельзя забыть Броды…» — записывает 30 июля Бабель и дает описание этого «замученного» города: «Город разрушен, ограблен. Город огромного интереса. Польская культура. Старинное, богатое, своеобразное евр<ейское> поселение. <…> Прекрасная синагога, какое счастье, что у нас есть хотя бы старые камни. <…> это Галиция, описать». Бабель подавлен увиденным: «Шоссе, проволока, вырубленные леса, и уныние, уныние без конца. Есть нечего, надеяться не на что, война, все одинаково плохи, одинаково чужие, враждебные, дикие, была тихая и<,> главное<,> исполненная традиций жизнь».

Это его настроение достигает апогея в записи от 1 августа (Гржималовка, Лешнюв): «Боже, Август, скоро умрем, неистребима людская жестокость». И тут же: «Дела на фронте ухудшаются. Выстрелы у самой деревни. Нас вытесняют с переправы».

Бабель с замиранием сердца следит за исходом напряженного боя своей дивизии с поляками: «Все уехали, осталось несколько человек штабных, моя тачанка стоит у штаба, я слушаю бой, хорошо мне почему, нас немного, нет обозов, нет администр<ативного> штаба, спокойно, легко, огромное самообладание Тимошенки, Книга апатичен. <…> Неприятель подошел к деревне. Мы теряем переправу через Стырь».

«Путь в Броды» Бабель запомнит навсегда — так назовет он рассказ, в котором с «голубой земли» Волыни путь ведет… в небо (песня Афоньки Биды о «соловом жеребчике по имени Джигит»).

Конкретного описания «пути в Броды» в рассказе нет — есть только короткая констатация: «Вчера был день первого побоища под Бродами». В дневнике же это описание присутствует: «…двигаемся на Броды. — Мне дают санитарную тачанку 2<-го> эскадрона, подъезжаем к лесу, стоим с Иваном повозочным. Приезжают Буденный, Ворошилов, будет решит<ельный> бой, ни шагу дальше. Дальше разворачиваются все три бригады, говорю с комендантом штаба. Атмосфера начала боя, большое поле, аэропланы, маневры кавалерии на поле, наша конница вдали, разрывы, начался бой, пулеметы, солнце, где-то сходятся, заглушенное „ура“…» (2 августа).

Бесконечное путешествие по пыльным дорогам на повозке с «Квазимодо», «горбатым кучером, молчаливым, с лицом темным, как муромские леса»; разоренная пасека, «обыскиваем ульи, четыре хаты в лесу — ничего нет, все обобрано, я прошу хлеба у красноармейца, он мне отвечает — с евреями не имею дела, я чужой, в длинных штанах, не свой, я одинок <…> тяжко от непрекращающихся ужасов <…> у меня непреодолимая печаль…» И завершается описание этого дня так: «За этот день — главное — описать красноармейцев и воздух» (3 августа).

Происходящие события представляются Бабелю повторением на новом этапе «хмельничины» — событий XVII века. Он видит Берестечко, переходившее из рук в руки. «Исторические поля под Берестечком, казачьи могилы. И вот главное, все повторяется — казаки против поляков, больше — хлоп^[2] против пана» (Берестечко, 7 августа). «Новое — коммунизм» (18 июля), который несет в Европу на своих штыках Первая конная.

Получив московские газеты за 29 июля 1920 года, сообщающие о II конгрессе Коминтерна, Бабель подводит итог: «Открытие II конгресса III Инт<ернационала>, наконец осуществленное единение народов, все ясно: два мира и объявлена война⁴. Мы будем воевать бесконечно. Россия бросила вызов. Пойдем в Европу, покорять мир. Красная Армия сделалась мировым фактором» (8 августа).

И вновь 11 августа (Лашков) о начдиве: «Интервью с Апанасенком, это очень интересно, это надо запомнить. Его тупое, страшное лицо, крепко сбитая фигура, как у Уточкина». Далее вывод: «Это не марксистская революция, это казацкий бунт, котор<ый> хочет все выиграть и ничего не потерять… Ненависть Апанасенки к богатым, к интеллигентам, неугасимая ненависть».

Эти размышления окажутся за пределами будущей книги, но подспудно будут определять обрисовку ее героев и их «жизнеописания».

Тревога за судьбу армии, измотанной боями и, несмотря на это, рвущейся к Львову, заставляет Бабеля пристальнее всматриваться в поведение рядовых бойцов и командиров Первой конной, анализировать причины ее неудач.

«Проиграли кампанию»

В середине августа 1920 года Первая конная вышла на ближайшие подступы к Львову. Но по мере приближения к городу сопротивление поляков возрастало.

13 августа распоряжением главкома С. С. Каменева Первая конная была передана в распоряжение командующего Западным фронтом М. Н. Тухачевского, который рассчитывал направить ее для разгрома угрожавшей его левому флангу люблинской группировки противника. Но втянувшаяся в тяжелые бои Первая конная не могла этого сделать достаточно быстро, к тому же командующий Юго-Западным фронтом, в чьем подчинении фактически продолжала оставаться Конармия, А. И. Егоров и член Реввоенсовета фронта Сталин противились исполнению приказа, рассчитывая на то, что после быстрого взятия Львова армия придет на помощь войскам Западного фронта, которые под ударами поляков 17 августа стали стремительно отступать из-под Варшавы.

«В сложившейся к 19 августа обстановке, — пишет Буденный, — по нашему твердому убеждению, единственно правильным решением было продолжать наступление на Львов и какой угодно ценой овладеть им. Это привело бы к разгрому львовской группировки неприятеля и укреплению Юго-Западного фронта. Больше того, захват Львова создавал угрозу правому флангу и глубокому тылу противника, оперировавшего против наших армий на варшавском направлении. В этом случае белопольское командование неизбежно вынуждалось на переброску значительных сил в Львовский район с севера, что, безусловно, должно было облегчить положение отступавших соединений Западного фронта»^[3].

Бабель, конечно, мог не знать об этих стратегических планах, но он видел, что наступательный порыв Первой конной выдыхается, наталкиваясь на организованную, стойкую и технически хорошо оснащенную оборону противника.

Бабель записывает в дневнике, что 17 августа 6-я дивизия ведет бой за овладение железной дорогой Броды — Львов: «Поляки пробиваются по линии ж<елезной> д<ороги> к Львову. <…> Часто на наблюдательном пункте, работа батарей, опушки, лощины, пулеметы косят, поляки, гл<авным> обр<азом>, защищаются аэропланами, они становятся грозными, описать воздушную атаку, отдаленный и к<а>к будто медленный стук пулемета, паника в обозах, нервирует, беспрерывно планируют, скрываемся от них. Новое применение авиации, вспоминаю Мошера, капитан Фонт-Ле-Ро во Львове…»^[4]

Бабель видит все больше признаков кризиса, в котором оказалась армия:

Бои за Баршовице. После дня колебаний к вечеру поляки колоннами пробиваются к Львову. Ап<анасенко> увидел и сошел с ума. Он трепещет, бригады действуют всем, хотя имеют дело с отступающими, и бригады вытягиваются нескончаемыми лентами, в атаку бросают 3 кавбригады, Ап<анасенко> торжествует, хмыкает, пускает нового комбрига 3 Литовченко, взамен раненого Колесникова, видишь, вот они, иди и уничтожь, они бегут, корректирует действия артиллерии, вмешивается в приказания комбатареи, лихорадочное ожидание, думали повторить историю под Задвурдзе, не вышло. Болото с одной стороны, губительный огонь с другой. Движение на Остров, 6<-я> кавдив<изия> должна взять Львов с ю<го->в<осточной> стороны. — Колоссальные потери в комсоставе: ранен тяжело Корочаев, убит его помощник — еврей убит, нач<альник> 34<-го> п<олка> ранен, весь комис<сарский> состав 31<-го> к<ав>п<олка> выбыл из строя, ранены все наштабриги, буденновские начальники впереди. — Раненые ползут на тачанках. Т<а>к мы берем Львов <…>.

Визиты Апанасенко со свитой к Буденному, Буд<енный> и Ворошилов на фольварке, сидят у стола. Рапорт Апанасенки, вытянувшись. Неудача полка — проектировали налет на Львов, вышли, в особом полку сторожевое охранение, к<а>к всегда, спало, его сняли, поляки подкатили пулемет на 100 шагов <…> изловили коней, поранили половину полка (18 августа).

Окончательный перелом в событиях польского похода Первой конной отмечен в той же дневниковой записи: «Прошла неделя боев — 21 Августа наши части в 4 верст<ах> от Львова. Приказ — всей Конармии перейти в распоряжение запфронта. Нас двигают на север — к Люблину. Там наступление. Снимают армию, стоящую в 4 верстах от города, которого добивались столько времени. Нас заменит 14<-я> армия. Что это — безумие или невозможность взять город кавалерией?» (18 августа)

Бабель не может ответить на этот вопрос, но он пытается понять стимулы, движущие конармейской массой и ее вождями: «Разговор с комартдивизионом Максимовым, наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы. — Это просто средство, которым не брезгует партия» (Адамы, 21 августа).

Его возмущает нелепое молодечество начдива Апанасенко — особенно в атмосфере армии, терпящей поражение: «Вечером — начдив в новой куртке, упитанный, в разноцветных штанах, красный и тупой, развлекается — музыка ночью, дождь разогнал. Идет дождь, мучительный галицийский дождь, сыпет и сыпет, бесконечно, безнадежно» (Сокаль, 25 августа).

Бабель тоскует «о судьбах революции» (Витков, 23–24 августа) и не может оставаться равнодушным к фактам грабежа, которые принимают в Конармии все более массовый и организованный характер. Грабители уже получили прозвища: «„Барахольщики“, „молошники“ те, кот<орые> отстают» (Адамы, 22 августа). Их жертвы — еврейское население галицийских местечек:

«Жиды все прячут. <…> Сапожник, сокальский сапожник, пролетарий. Фигура подмастерья, рыжий хасид-сапожник. — Сапожник ждал Советскую власть — он видит жидоедов и грабителей<,> и не будет заработку, он потрясен, смотрит недоверчиво. <…> Лавчонки все открыты, мел и смола, солдаты рыщут, ругают жидов, шляются без толку, заходят в квартиры, залезают под стойки, жадные глаза, дрожащие руки, необыкновенная армия. <…> Ночью будет грабеж города — это все знают. — Вечером музыка — начдив развлекается. Утром он писал письма на Дон и Ставрополь. Фронту невмоготу выносить безобразия тыла. Вот пристал! <…>

Сокаль — маклера и ремесленники, коммунизм, говорят мне, вряд ли здесь привьется. — Какие раздерганные, замученные люди. — Несчастная Галиция, несчастные евреи» (Сокаль, 26 августа).

Кульминацией этих настроений Бабеля-Лютова становится описание еврейского погрома, устроенного казаками есаула Яковлева в местечке Комаров:

«Иду в местечко. Невыразимый страх и отчаяние. — Мне рассказывают. Скрытно в хате, боятся, чтобы не вернулись поляки. Здесь вчера были казаки есаула Яковлева. Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик-пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос <…> мать над зарубленным сыном, старуха, свернувшаяся калачиком, 4 человека в одной хижине, грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат. Евреи на площади, измученный еврей, показывающий мне всё, его сменяет высокий еврей. Раввин спрятался: у него все разворочено, до вечера не вылез из норы. Убито человек 15 — Хусид Ицка Галер — 70 л<ет>, Давид Зис — прислужник в синагоге — 45 л<ет>, жена и дочь — 15 л<ет>, Давид Трост, жена — резник» (Комаров, 28 августа).

Свою скорбь и возмущение Бабель выразит в очерке «Недобитые убийцы», опубликованном в «Красном кавалеристе» 17 сентября. И завершит его такими словами: «Недобитые убийцы вылезли из гробов. Добейте их, бойцы Конармии! Заколотите крепче приподнявшиеся крышки их смердящих могил!»

Комаровский погром нашел свое отражение и в мемуарах командарма Первой конной. Вот как он описывает свой приезд в только что занятый армией город:

«Окружившие нас жители наперебой рассказывали о страшных злодеяниях, чинимых белогвардейцами из бригады есаула Яковлева. Казаки устроили в Комарове жестокий погром. Они изнасиловали большинство женщин и девушек, вырезали 30 еврейских семей.

Зато с какой теплотой отзывались люди о наших бойцах, о комиссаре Бахтурове, который распорядился оказать пострадавшим жителям медицинскую помощь!»^[5]

Резким контрастом к этой комиссарской идиллии звучит запись в дневнике Бабеля от 28 августа:

«Испуг и ужас населения. Главное — наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных. — Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда. Жизнь местечек. Спасения нет. Все губят <…>. Какая мощная и прелестная жизнь нации здесь была. Судьба еврейства».

Конармию молодой Бабель воспринимал как силу, разрушающую многовековой уклад еврейской жизни. Завершается описание Комарова и последствий погрома таким отрывком: «Выезд из Комарова. Ночью наши грабили, в синагоге выбросили свитки Торы и забрали бархатные мешочки для седел. Ординарец военкома рассматривает тефилин, хочет забрать ремешки. Евреи угодливо улыбаются. Это — <…> религия. — Все с жадностью смотрят на недобранное, ворошат кости и развалины. Они пришли для того, чтобы заработать» (Комаров, Лабуне, Пневск, 29 августа).

Здесь подчеркивается глубина нравственного падения «славных бойцов революции». Но и их жертвы в этом отношении мало отличаются от них («угодливо улыбаются»). Виновата во всем война («Ненавижу войну» — восклицает Бабель, запись от 14 июля), которая порождает насилие, жестокость и грабеж.

Своей кровоточащей душой молодой Бабель ощущает ненормальность такого положения, но он бессилен что-либо сделать. Во время операции по взятию Замостья («Мы в 10 в<ерстах> от З<амостья>», запись от 29 августа) он становится свидетелем разграбления поместья Кулачковского у Лабуньки: «Белые колонны. Пленительное, хоть и барское устройство. Разрушение невообразимое. <…> Невыносимое чувство, бежать от вандалов, а они ходят, ищут, передать их поступь, лица, шляпы, ругань — гад, в Бога мать, Спаса мать, по непролазной грязи тащут снопы с овсом».

В этой ситуации он остается прежде всего писателем, задача которого «запомнить» и «описать».

«Грозные признаки разложения армии» нарастают, и это отражается на ее боеспособности. Свидетельство тому — неудачная атака при Чесниках. Эта атака описана у Бабеля в записи от 31 августа, сделанной в Чесниках, видимо, через день-два после события. Более точную дату — 28 августа — дает в своем дневнике С. Н. Орловский, правда, место действия у него другое:

За Комаровым у Зубовице в этот день Конармия вела бой с «казачьей» бригадой, которой командовал есаул Яковлев. С первого же столкновения бригада была разорвана на части и уничтожена. Остатки разбежались по лесу. <…> Сам Яковлев живым в плен не отдался и застрелился. В плен взята его жена.

Бригада Яковлева, называвшаяся почему-то казачьей, на самом деле состояла из незначительного количества казаков под командованием одного небезызвестного деникинского орла, генерала Бредова, а большая ее часть сформировалась в Калише из белополяков, впервые брошенных на фронт.

Из перехваченного позднее приказа ген<ерала> Галлера выяснилось, что бригада Яковлева имела задачу определить цель движения Конной армии и ее численность. До этой операции Яковлев писал и разбрасывал по частям Конармии слезливое воззвание, обращенное к «казакам Буденного», с предложением переходить к нему и бороться против комиссаров и большевиков за самостоятельность Дона и Кубани.

Путь этой бригады знаменовался погромами еврейских местечек и глумлениями над еврейскими женщинами. Так, в м. Комарове мы похоронили 30 еврейских семей, вырезанных этими «борцами». В этом же местечке ими было изнасиловано до 100 женщин и девушек. Все это было засвидетельствовано актами 11-й дивизии, хоронившей жертвы и подававшей медицинскую помощь пострадавшему населению^[6].

В мемуарах Буденного это событие датируется 27 августа, но воспроизводится, видимо, по дневнику Орловского, с некоторой конкретизацией:

«…белоказаков атаковала 1-я бригада. В коротком бою более 200 казаков было изрублено и около 100 взято в плен. Остальные бежали к Комарову, бросив 3 орудия, несколько пулеметов и около 200 лошадей. Пленные сообщили, что есаул Яковлев застрелился. <…>

Казаки, взятые в Тышевцах, сообщили, что бригада Яковлева численностью до 750 сабель, состояла из 1-го Терского и 2-го Сводного Донского казачьих полков, сформированных в польском городе Калиш из бывших солдат корпуса русского генерала Бредова»^[7].

У Бабеля иная версия событий. Во-первых, в книге, исходя, видимо, из дневниковой записи, оно датируется 31 августа: «Тридцать первого числа случилась атака при Чесниках» («После боя»). Во-вторых, он утверждает, что «это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым». В-третьих, он показывает эту атаку как неожиданное поражение конармейцев и объясняет его причину в первую очередь стойкостью и выдержкой противника, особо выделяя самого есаула Яковлева:

«Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера кинулись на неприятеля. Он ждал нас на возвышенности, до которой было три версты ходу. Мы проскакали три версты на лошадях, беспредельно утомленных, и, вскочив на холм, увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. <…> Построив всадников в каре, есаул ждал нас с шашкой наголо. Во рту его блестел золотой зуб, черная борода лежала на его груди, как икона на мертвеце. Пулеметы противника палили с двадцати шагов, раненые упали в наших рядах. Мы растоптали их и ударились об неприятеля, но каре его не дрогнуло, тогда мы бежали.

Так была одержана савинковцами недолговременная победа над шестой дивизией. Она была одержана потому, что атакуемый не отвратил лица перед лавой налетающих эскадронов. Есаул стоял на этот раз, и мы бежали, не обагрив сабель жалкой кровью изменников» («После боя»).

Насколько правдива эта картина, и что, возможно, домыслено Бабелем? Факты измены среди бойцов Первой конной имели место уже в начале ее боев на польском фронте. В мемуарах Буденного говорится, что 31 мая 1920 года, в разгар боев с поляками, в 3-й бригаде 14-й кавдивизии произошла измена, когда во главе 83-го полка оказался бывший офицер-деникинец, который сумел сплотить вокруг себя единомышленников и увести к противнику три эскадрона^[8].

Орловский сообщает о подобном событии, более близком по времени к бою за Чесники: «Получено кошмарное донесение о переходе в ночь с 20 на 21 июля одного полка из маршевой кавбригады к полякам. Перешло 300–400 сабель, причем убит сопротивлявшийся измене политработник, а остальные заблаговременно мятежниками были запрятаны в амбар. Повел полк пом. командира бригады Раменский, который как-то на днях докладывал К. Е. Ворошилову, что у них в бригаде „никакой контрреволюции нет“. Нужно отметить то обстоятельство, что эта бригада была сформирована из бывших деникинских солдат, между которыми находились и офицеры. В начале боев с поляками эта бригада зарекомендовала себя с хорошей стороны»^[9].

Обратимся теперь к дневнику Бабеля. Запись от 31 августа, сделанная в Чесниках, начинается так:

«Совещание с комбригами. Фольварк. Тенистая лужайка. Разрушение полное. <…> Я пишу в саду, лужайка, цветы, больно за все это. <…>

Армприказ оставить <…> Замостье, идти на выручку 14<-й> дивизии, теснимой со стороны Комарова. Местечко снова занято поляками. Несчастный Комаров. Езда по флангам и бригадам. Перед нами неприятельская кавалерия — раздолье, кого же рубить, как не их, козаки есаула Яковлева. Предстоит атака. Бригады накапливаются в лесу — версты 2 от Чесники».

Здесь же — о Ворошилове и Буденном, каждому из них дается характеристика, выявляющая стиль их командования: «Ворошилов и Буденный все время с нами <…> Ворошилов, коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами, все время торопит, нервирует, подгоняет Апанасенку, почему не доходит 2<-я> бригада. Ждем подхода 2<-й> бригады. Время тянется мучительно долго. Не торопить меня, т<оварищ> Ворошилов. Ворошилов — все погибло к и м.^[10] — Буденный молчит, иногда улыбается, показывая ослепительные белые зубы. Надо сначала пустить бригаду, потом полк. Ворошилову не терпится, он пускает в атаку всех, кто есть под рукой. Полк проходит перед Ворош<иловым> и Буд<енным>. Ворош<илов> вытянул огромный револьвер, не давать панам пощады, возглас принимается с удовольствием».

А дальше — сама «партизанская» атака, без должной подготовки и организации, и ее результат: «Полк вылетает нестройно. Ура, даешь, один скачет, другой задерживает, третий рысью, кони не идут, котелки и ковры. Наш эскадрон идет в атаку. Скачем версты четыре. Они колоннами ждут нас на холме. Чудо — никто не пошевелился. Выдержка, дисциплина. Офицер с черной бородой. Я под пулями. Мои ощущения. Бегство. Военкомы заворачивают. Ничего не помогает. К счастью<,> они не преследуют, иначе была бы катастрофа».

Описание атаки при Чесниках в рассказе «После боя» идентично описанию в дневнике. Как и фигура командовавшего казаками офицера с черной бородой.

Итак, Бабель скорее всего заострил ситуацию, домыслив то, что бригаду Яковлева составляли бывшие конармейцы-казаки, изменившие большевикам «в начале июльских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым». (Мы не знаем, были ли в этой бригаде казаки-изменники — Орловский и Буденный не говорят об этом ни слова. Более того, они утверждают, что казаков в ней было «незначительное количество», а состояла она из солдат деникинского генерала Бредова.) Но писатель имел на это право, даже не располагая точными данными, так как случаи перехода казаков на сторону поляков в Первой конной, как мы могли видеть, все же происходили. Ярость и поспешность атаки на яковлевцев во многом могла объясняться именно этим обстоятельством.

Но, вероятно, главным для Бабеля было показать в этом эпизоде причину общих неудач Первой конной в ходе боев за овладение Бродами и Замостьем в августе и в начале сентября 1920 года. А причина заключалась в том, что прежняя тактика «фланговых ударов и прорывов тыла», которая приносила успех конной армии на Деникинском фронте и в первые месяцы советско-польской войны, уже не действовала против европейски организованной регулярной польской армии. «Пружина окрепшей польской стратегии вытягивалась с зловещим свистом» («Афонька Бида»).

Пилсудский в своих мемуарах признается, что вначале недооценил «новый инструмент борьбы, каким оказалась для <…> неподготовленных к этому войск конница Буденного»^[11], а поняв, приступил к формированию крупных сил польской кавалерии и массированным ударам по Первой конной, которые хотя и принесли свои результаты, но не закончились ее уничтожением. В результате тяжелых боев за овладение Бродами (начало августа 1920 года), закончившихся для Первой конной поражением (поляки снова овладели городом), пишет Пилсудский, «конница Буденного <…> была частично разбита и отходила на восток, чтобы зализывать свои раны» и «в течение нескольких дней после неудачи под Бродами не подавала никаких признаков жизни»^[12]. Самый же главный результат боев под Бродами, как считал Пилсудский, состоял в том, что «впервые за такое долгое время конная армия Буденного, наполовину разбитая, находилась перед нашим фронтом, а не как раньше — в тылу»^[13].

«В атмосфере армии, давшей трещину»

Неудачный рейд на Замостье усугубил это положение. Зажатая в тиски польской стратегии, ослабленная долгими непрерывными боями, оторвавшаяся от тылов, Конармия металась, отбивая непрерывные атаки неприятеля.

Бабель в дневнике фиксирует эти тяжелые моменты:

Комсостав подавлен, грозные признаки разложения армии. <…> Разговоры о том, что армия не та, пора на отдых. <…> Впереди мрачные перспективы (Чесники, 31 августа);

Выступаем из Чесники ночью. <…> Армприказ — отступать, мы окружены, потеряли связь с 12<-й> армией, связи ни с кем. <…> Бесконечные разговоры о вчерашней атаке, вранье, искреннее сожаление, бойцы молчат. <…> Начало конца 1<-й> Конной. Толки об отступлении. <…> Армию спасает 4<-я> див<изия>. Вот и предатель Тимошенко^[14] (Теребин, 1 сентября);

Армприказ — сдерживать пр<отивни>ка, стремящегося к Бугу, наступать на Вакиево-Гостинное. Толкаемся, но успехов не удерживаем. Толки об ослаблении боеспособности армии все увеличиваются. Бегство из армии. Массовые рапорты об отпусках, болезнях. — Главная болячка дивизии — отсутствие комсостава, все командиры из бойцов, Ап<анасенко> ненавидит демократов, ничего не смыслят, некому вести полк в атаку. — Эскадронные командуют полками. — Дни апатии <…>. Тяжело жить в атмосфере армии, давшей трещину (Теребин — Метелин, 2 сентября).

Эта «трещина», как свидетельствует в своем дневнике Орловский, обнаружилась еще в начале августа:

«2 августа. На фронте Конармии положение все более ухудшается: наши дивизии топчатся <sic!> на одном месте, и противник вырывает у нас инициативу.

Противник теснит все дивизии, кроме 45-й. 4-ю кавдивизию едва не окружил и не отрезал от наших частей. <…> РВС Конармии отправил т. Сталину телеграмму о том, что вследствие убыли из строя около 3 000 бойцов и 30% комсостава Конармия стала небоеспособной и занятие Львова ни 4-го, ни 6-го невозможно. Конармия теснится, не оказывая сопротивления противнику. Крайне переутомлены и люди, и лошади»^[15].

В упомянутой телеграмме, направленной в «Харьков, Реввоенсовет Югзапфронта т. Сталину», Ворошилов сообщал:

«В Конармии происходит нечто непонятное, до настоящего времени еще невиданное:

В последнее время в дивкомандовании замечено легкое саботирование, лживые сообщения о противнике и своих действиях и полное отсутствие воли к борьбе и победам — отсюда систематическое невыполнение приказов армии. <…>

Наиболее резко проявляются указанные явления в 6-й и 4 кавдивизии. <…>

Если ко всему изложенному прибавить общую усталость людей и лошадей, невероятно трудные условия местности (десятки рядов проволочных заграждений, окопов, бетонированных блиндажей с пулеметами и бойницами, специальных артдвориков, волчьих ям, лес, речки и болота), всем этим великолепно пользуется противник, получается полная картина того, что сейчас переживает армия. <…>

Я и Буденный измотались духовно и физически. Буденный на днях после моих разговоров с ним чуть было не застрелился»^[16].

И хотя Ворошилов полагал, что «нужна неделя времени для перегруппировки, чистки командного, комиссарского и штабного состава, и армия снова будет прежней»^[17], дальнейшие события показали, что положение Конармии было гораздо более серьезным.

В дневниковой записи, сделанной в Малице и обобщающей впечатления трех дней — 3, 4 и 5 сентября, Бабель фиксирует «грозные признаки разложения армии», теряющей наступательный порыв и несущей потери:

«Три рапорта из бригад, сговорились; если не отвести на отдых — дивизия погибнет, нет задора, лошади стали, люди апатичны, 3<-я> бригада два дня в поле, холод, дождь. <…> Рапорт Книги — не имел сил управляться без комсостава. — Все лошади в лесах, кр<асноармей>цы меняют, наука, спорт. <…> Идут бои. Наши пытаются наступать на Вакиев — Тонятыги. Ничего не выходит. Странное бессилие. — Поляк медленно, но верно нас отжимает. <…>

Операции протекают вяло, период равновесия с начинающимся преобладанием на стороне поляка. — Комсостав пассивен, да его и нет^[18]. <…>

Пр<отивни>к наступает. Мы взяли Лотов, отдаем его, он нас отжимает, ни одно наше наступление не удается. <…> Итак, решено отдать линию Буга».

В обстановке отступления обнаруживается профессиональная неспособность начдива Апанасенко (который прежде в иные минуты вызывал у Бабеля даже восхищение): «Начдив не годится, ни инициативы, ни нужного упорства. Его гнойное честолюбие, женолюбие, чревоугодие и, вероятно, лихорадочная деятельность, если это нужно будет».

Не лучше и рядовые бойцы: «Будятичи занято 44<-й> див<изией>. Столкновения. Они поражены дикой ордой, накинувшейся на них. <…> Сестра гордая, туповатая, красивая сестра плачет, д<окто>р возмущен тем, что кричат — бей жидов, спасай Россию. Они ошеломлены, начхоза избили нагайкой, лазарет выбрасывают, реквизируют и тянут свиней без всякого учета, а у них есть порядок, всякие уполномоченные с жалобами у Шеко. Вот и буденновцы» (Будятичи, 6 сентября).

И здесь же: «Мысль о доме все настойчивее. Впереди нет исхода». Эта мысль — общая и для автора дневника, и для конармейцев. Она подтверждается следующей записью:

«Часть отведена за Буг, новая фаза операции. — Вот уже две недели, к<а>к все упорнее и упорнее говорят о том, что армию надо отвести на отдых. <…> На отдых — боевой клич!» (Будятичи, 7 сентября).

По сути это уже финал польской кампании Первой конной, находившейся на грани развала. Примечательный штрих из дневника Бабеля, свидетельствующий о дезорганизации не только ее рядового состава, но и самого Реввоенсовета: «Ужасная бестактность — представлены к ордену Красного Знамени Шеко, Суслов, Сухоруков» (Будятичи, 7 сентября).

Молодой Бабель, переживший этот исход, серьезно болен: «Я болен, ангина, жар, едва передвигаюсь, страшные ночи в задымленных чадных избах на соломе, все тело растерзано, искусано, чешется, в крови, ничего не могу делать» (Малице, 3, 4, 5 сентября); «Оглох на одно ухо. Последствия простуды? Тело расчесано, все в ранах, недомогаю» (Будятичи, 7 сентября).

8 сентября он едет на обывательской подводе в административный штаб армии, чтобы получить аттестат — «канитель с деньгами», а потом «на тех же клячах в Владимир». Во Владимире-Волынском он оказывается в еврейской семье, где отходит душой («Вот она — густота еврейская»). «Город нищ, грязен, голоден, за деньги ничего не купишь <…>. Тоска». Он идет в синагогу: «Молюсь, голые стены, какой-то солдат забирает электрические лампочки» (Владимир-Волынский, 9 сентября).

В той же дневниковой записи — его душевное состояние и итог всего пережитого им в польской кампании и во всей этой войне: «Будь проклята солдатчина, война, скопление молодых, замученных, одичавших, еще здоровых людей».

Последние записи в дневнике фиксируют путь отступления, а точнее — беспорядочного бегства Красной армии под напором поляков: «Полдня на разбитом, унылом, ужасном вокзале во Влад<имире->Волынском. Тоска. <…> В Ковель приезжаем ночью. Неожиданная радость — поезд Поарма. Ужин у Зданевича, масло. Ночую в радиостанции. Ослепительный свет. Чудеса» (Ковель, 10 сентября).

Как отрадное явление — островок света и относительного порядка в общей неразберихе отступления: «Целый день ищу пищу. <…> Жизнь евреев, толпы на улице, главная улица Луцкая, хожу с разбитыми ногами, пью неисчислимое количество чаю и кофе. <…> Ночую в радиостанции, ослепительный свет, умствующие радиотелеграфисты…» (Ковель, 11 сентября).

Похожий образ (вспомним «сияние сотен огней, волшебный блеск радиостанции» в агитпоезде Первой конной) возникает в финале рассказа «Рабби», когда после субботней трапезы у рабби Моталэ Брацлавского в Житомире Лютов возвращается к себе. А в новеллу «Сын рабби» перейдет запечатленная в дневнике сцена:

«Утром — паника на вокзале. Артстрельба. Поляки в городе. <…> Невообразимое жалкое бегство <…>. Поезд отправляется быстро, солдаты и обозы бегут, раненые с искаженными лицами скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом, м<ожет> б<ыть>, хитрый еврей <…> вскакивают дезертиры с сломанными руками, больные из санлетучки» (Киверцы, 12 сентября).

Возможно, этот еврей в какой-то мере послужил прототипом Ильи Брацлавского, сына житомирского рабби, «принца, потерявшего штаны, переломанного надвое солдатской котомкой» («Сын рабби»).

Завершается дневник записями, сделанными в Киверцах и Клевани:

Ясное утро, лес. Евр<ейский> Новый Год. Голодно. Иду в местечко. Мальчики в белых воротничках. Ишас хаил^[19] угощает меня хлебом с маслом. Она «сама» зарабатывает, бой<->баба, шелковое платье, в доме прибрано. Я растроган до слез, тут помог только язык, мы разговариваем долго, муж в Америке, рассудительная и неторопливая еврейка. — Длинная стоянка на станции. Тоска по-прежнему. Берем из клуба книжки, читаем запоем (Киверцы, 13 сентября).

Стоим в Клевани сутки, все на станции. Голод, тоска. Не принимает Ровно. Железнодорожный рабочий. Печем у него коржи, карточки. Железнодорожный сторож. Они обедают, говорят ласковые слова, нам ничего не дают. <…> Целый день добываем пищу, от одной сторожки к другой. Ночевка в радиостанции при ослепительном освещении (Клевань, 14 сентября).

Начинаются третьи сутки нашего томительного стояния в Клевани, то же хождение за пищей, утром богато пили чай с коржами. Вечером поехал в Ровно на подводе авиации 1<-й> Конной (Клевань, 15 сентября).

В дневнике, как и в книге «Конармия» (после включения в нее рассказа «Аргамак»), действие возвращается к тем местам, откуда началось движение Бабеля-Лютова в составе 6-й кавалерийской дивизии.

Сам дневник будто обрывается. Завершающая его помета «Ужин у Гасниковой» отстает от основного текста записи за 15 сентября на несколько тетрадных линеек, и непонятно, то ли здесь записано уже свершившееся событие, то ли это напоминание себе о том, что еще предстоит.

Последняя страница тетради чистая, незаполненная. Поэтому трудно сказать, имелось ли продолжение конармейского дневника, записанное в какой-нибудь другой тетрадке и потерянное, как и его начало. Складывается впечатление, что продолжения дневника не существовало, хотя никаких конкретных доказательств этому на сегодняшний день нет.

Стал ли Бабель свидетелем оставшихся за пределами его дневника и книги событий, связанных с выходом Первой конной из боев на польском фронте и началом ее переброски на Южный фронт для борьбы с Врангелем в конце сентября — начале ноября 1920 года? Был ли он очевидцем тех чудовищных эксцессов, которые происходили в еще остававшейся какое-то время на польском фронте 6-й кавдивизии: еврейских погромов, грабежей, бандитизма и убийства 28 сентября военного комиссара дивизии Г.Г. Шепелева, пытавшегося остановить погромщиков?^[20]

Точного ответа на эти вопросы у нас нет, а строить догадки бессмысленно. Но одно можно констатировать без преувеличения: месяцы, проведенные писателем в 6-й кавалерийской дивизии, позволили ему через несколько лет создать книгу о Гражданской войне, ради которой он и пошел в Конармию, и найти такую художественную форму, в которой яркий вымысел и фантазия органично сочетаются с фактической точностью и правдой жизни.

(продолжение)

Примечания

^[1] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 236.

^[2] Холоп, крестьянин (польск. chłop).

^[3] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 335–336

^[4] Из записи, сделанной в Белеве 14 июля: «Франк Мошер. Сбитый летчик американец, босой, но элегантен, шея к<а>к колонна, ослепителен, белые зубы, костюм в масле и грязи. С тревогой спрашивает меня, неужели я совершил преступление, воюя с Сов<етской> Россией. <…> Письмо майора Фонт-Ле-Ро — в Польше плохо, нет конституции, большевики сильны, социалисты в центре внимания, но не у власти». Об атаке на конармейцев «воздушной эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро» речь идет в рассказе «Эскадронный Трунов». О серьезном уроне, который наносила армии польская авиация, пишет и Буденный. Во время боев на Луцком направлении (июль 1920 года), сообщает он, «бойцы 2-й бригады 6-й дивизии сбили четыре аэроплана и захватили в плен летчика американца Фаунда Леро» (Буденный С. М. Пройденный путь» Кн. 2-я. С. 208–209).

^[5] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 355.

^[6] Орловский С. Н. Великий год. С. 95–96.

^[7] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 351–352.

^[8] Там же. С. 92.

^[9] Орловский С. Н. Великий год. С. 76.

^[10] Ср. в рассказе «Чесники»:

«— Волыним, начдив шесть, волыним, — сказал Ворошилов и рванул на себе ремни.

Павличенко отступил от него на шаг.

— Во имя совести, — закричал он и стал ломать сырые пальцы. — Во имя совести, не торопить меня, товарищ Ворошилов…»

^[11] Тухачевский М. Н. Поход за Вислу. — Пилсудский Ю. Война 1920 года.  С. 139–141.

^[12] Там же. С. 215–216.

^[13] Там же. С. 214.

^[14] С августа 1920 по октябрь 1921 года С. К. Тимошенко был начальником 4-й кавалерийской дивизии.

^[15] Орловский С. Н. Великий год. С. 81.

^[16] РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 70. Л. 91–93.

^[17] Там же.

^[18] Потери в боях командиров и рядового состава 6-й кавдивизии Первой конной армии с 1 июля по 1 сентября 1920 года видны из следующей таблицы (количество оставшихся в строю):

«На 1 июня — 313/8138

На 1 августа — 337/5810

На 1 сентября — 327/4869» (Сведения о боевом составе частей Первой конной армии // РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 72. Л. 8–11).

^[19] Идишистский вариант (точнее «эшес хаиль») библейской цитаты об «„эшет хаиль“ (Притч. [Соломона] 12:14 и 31:10) — буквально, „мужественная женщина“, метафорически — крепкая, настоящая хозяйка, опора семьи, оплот благополучия» (Петровский-Штерн Й. Одиссей среди кентавров // Егупец: Альм. (Киев). Вып. 9. 2001. С. 222).

^[20] См.: Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 3-я. М., 1973. С. 39–48; Генис В. Л. Первая конная армия: за кулисами славы // Вопросы истории. 1994. №12; Соколов Б. В. Буденный. С. 157–183.

По требованию высших военных органов Республики Реввоенсовет Первой конной армии принял жесткие меры: начдив Апанасенко был отстранен от командования, три полка дивизии (31-й, 32-й и 33-й), «запятнавшие себя неслыханным позором и преступлением», как говорилось в приказе, были разоружены и расформированы (РГВА. Ф. 245. Оп. 8. Д. 1. Л. 86). Суду Ревтрибунала были преданы 213 человек (рядовых и командиров), из них 141 человек приговорен к расстрелу (Там же. Л. 105–106).