Теперь оставалось только ждать. Легко вооруженные ополченцы Йешуа окружили стан плотным полукольцом. Их едва набралось сотни три. На остальных, кто посчитал своим долгом оборонять лагерь, не хватило ни мечей, ни луков. Поэтому за спинами воинов стояли мужчины, вооруженные кто хлебным ножом, кто заостренной палкой, а кто просто погонным хлыстом для скота.
КОРАХ
(отрывок из романа)
(продолжение. Начало в № 5-6/2022 и сл.)
Война с Амалеком
Амалек, внук Эйсава, родился в стране Эдом, на склонах гор Сеира. При том, что наследовал он несчетным богатствам, оставшимся еще от деда, одна навязчивая идея не оставляла его и на протяжении лет отравляла жизнь. Не мог он смириться с существованием родственного себе по прадеду народа, который, сколько он себя помнил, месил грязь на египетских стройках, оставаясь в непонятной связи с неким племенным богом, который ему покровительствовал. Амалек сам не знал, кто ему больше мешает, невидимый бог или сам народ. Все это смешалось в его сознании и давно уже требовало какого-нибудь решения. Поэтому он, еще будучи в силах скакать на коне, пересек верхом пустыню, проделав путь в тысячу миль. Найдя в храмовой библиотеке список дома Иакова, спустившегося в Египет, он записал себе имена глав колен, после чего вернулся в Эдом.
Теперь уже в совершенно преклонном возрасте он понимал, что вести войну с богом и с бежавшими из Египта евреями — это в принципе одно и то же. Скорее повинуясь идее длиною в жизнь, чем рациональным соображениям, он выдвинулся в поход во главе большого отряда всадников. Путь предстоял неблизкий; по его собственной оценке нужно было преодолеть расстояние, лишь незначительно уступавшее его давнему вояжу в Египет. Зато он имел все основания рассчитывать, что по дороге к ним присоединятся другие народы и кланы, которые не прочь поживиться богатым грузом египетского золота. Однако, кто бы ни встречался на их пути, и к кому бы ни рассылал Амалек своих гонцов, все предпочитали оставаться в стороне, не связываясь с евреями.
— Знаешь, — говорил один из хананейских князей, — я бы, может, и сам не поверил. Но мои люди своими глазами видели гибель армии великого фараона, когда всех их поглотило море. За евреев воюет какой-то невидимый бог, и я бы не хотел оказаться в преисподней вслед за Египтом. Золото золотом, а мы все же останемся при своем.
Так повторилось несколько раз, пока в один из дней им не повстречался скромный наездник, лениво покачивающийся на своей ослице. Поравнявшись с ним, Амалек остановился и внимательно сверху вниз посмотрел на старца. Они встретились взглядами, при этом невольная улыбка скользнула по лицу обоих.
— Аа, великий Бильам, мудрейший из пророков, — приветствовал Амалек своего визави в ответ на поклон. — Что заставило тебя оказаться в этих безлюдных местах?
— Надежда на встречу с тобой, сын Элифаза, — ответил пророк, слегка наклонив голову.
— И что же ведет тебя ко мне?
— Думаю, то же, что ведет тебя в пустыню Син.
— Ты собираешься воевать с Израилем? — удивился Амалек.
— Я старый человек, — отозвался Бильам, — и война осталась для меня в далеком прошлом.
— Да ведь и я не молод, — усмехнулся князь. — Однако, как видишь, следую зову судьбы. Правда, не вижу, чтобы кого-нибудь вдохновил мой порыв. Все предпочитают отсиживаться по своим углам, а грязную работу предоставить чужим рукам.
— Так они все и канут в безвестность, — спокойно возразил пророк, — а ты впишешь свое имя в историю.
— Заманчиво ты говоришь, мудрец. — Амалек обвел взглядом пустыню до горизонта. — Но сил-то у меня едва ли хватит. Их там, я слышал, полчища.
— Их много, — отозвался Бильам, — но они подобны беспомощному стаду, никакой военной силы не представляющему. Их охраняет лишь небольшой отряд добровольцев из их же среды.
— Это хорошая новость. Однако, я слышал от хананейцев, что за них воюет их странный бог…
— Это правда, — промолвил старик. — Но не этого ли желал ты уже много лет? Биться с евреями и их богом. Даже если ты их не одолеешь, нанесенный тобой урон будет чувствительным.
— Тебе легко говорить, — грозно прорычал Амалек. — Я потеряю там половину своего войска.
— Твой дед Эйсав, да благословенно будет его имя, завещал тебе кое-что касательно потомков Израиля, не так ли? — Бильам прищурившись смотрел на вождя амалекитян.
— Он говорил, — медленно произнес тот, — когда потомки Иакова будут слабы, напади на них. Но что-то не похоже, чтобы они проявляли сильную слабость. Никто не решается воевать с ними. Я в одиночестве…
Пророк пронизывающе взглянул на Амалека, так что вождь должен был отвести глаза. Молчание длилось несколько секунд.
— Израиль, — наконец молвил он, — слаб, когда он ропщет против своего бога. Когда в его рядах бродит сомнение в правильности выбранной цели, а недоверие к их лидеру растет. В этот момент нужно атаковать их, и ты одержишь победу. Ибо бог их ревнив и обидчив, поэтому не вступится за них. Сейчас руки евреев слабы. Они уже месяц тащатся по пустыне, нуждаясь в воде и хлебе. Вера в них ослабла, недовольство усилилось. Сейчас для тебя самое время.
— Ну а если все же их бог станет воевать против нас? Что тогда?
Бильам усмехнулся.
— Одному царю подарили котел с чудесной водой. Для исцеления хвори в нем нужно было искупаться. Одна беда — вода была уж больно горяча, поэтому ни царь, ни придворные не решались прыгнуть в нее. Нашелся, однако, смельчак, который нырнул, просидел в котле некоторое время, а затем побежал замазывать свои ожоги целебным бальзамом. Он, конечно, обварился, но тут царь и свита заметили, что вода-то поостыла, ведь храбрец остудил ее собой. Ну и полезли все лечиться в порядке сана. А смельчаку — царская милость, высокий чин и дорогие подарки.
Амалек смотрел на старца.
— Ты хочешь сказать, что мне следовало бы примерить платье этого смельчака? И показать всем на свете, что с евреями можно воевать. Хитро… — Амалек прищелкнул языком. — Даже если я обожгусь об этот горячий камень, всем станет ясно, что их бога не следует опасаться чрезмерно. И свое всегда можно взять.
Бильам поклонился, давая понять, что собеседник верно понял его намек.
— Думаю, ты найдешь их у Рефидима. В названии этого места мне слышится что-то, намекающее на слабость рук. Не упусти свой шанс.
* * *
В ополчение, наскоро созванное Йешуа по указанию Моше, вошли представители всех родов. Основу его все же составляло колено Дана. Во-первых, его люди изначально имели определенную склонность к военному делу, а во-вторых, после первого налета Амалекитян им досталось больше всех. Если говорить точнее, пострадали главным образом даже не люди из колена Дана, а отставшие обозы всевозможного окрестного сброда, к нему примкнувшего.
Воины Дана еще из Египта неизвестно зачем тащили с собой деревянного истукана, который едва умещался на одной из телег. Учитывая трудности перехода, подобная привязанность к египетскому идолу могла показаться весьма странной. Однако теперь, когда пришлось быстро строить план обороны, смысл поганого идолища стал очевиден. Его с легкостью разбили на вытянутые деревянные бруски, в которые заделали гвозди, металлические скобы и прочие заостренные предметы. Затем этих ежей закопали в песок полукругом шагах в пятидесяти от обозов.
Теперь оставалось только ждать. Легко вооруженные ополченцы Йешуа окружили стан плотным полукольцом. Их едва набралось сотни три. На остальных, кто посчитал своим долгом оборонять лагерь, не хватило ни мечей, ни луков. Поэтому за спинами воинов стояли мужчины, вооруженные кто хлебным ножом, кто заостренной палкой, а кто просто погонным хлыстом для скота. Так стояли несколько часов, пока не сгустились сумерки, а за ними пришла безлунная ночь. Хуже всего была неизвестность. Люди всматривались в темноту, и никто не знал, когда и откуда ждать нападения.
Моше, Корах, Аарон и Хур находились рядом на небольшом холме, откуда открывался обзор на поле предстоящего сражения. Напряжение висело в воздухе, и от этого разговор не клеился. Ни у кого из вождей не рождалось идеи, что еще нужно предпринять для усиления обороны лагеря.
— Непохоже, что все закончится так же чудесно, как на море, — проговорил Корах. — Там воевать вообще не пришлось. А здесь мы только что похоронили десятки убитых, которых никто не смог защитить. У меня ощущение, что Он дает понять: все в ваших руках, на помощь не рассчитывайте.
— А руки наши ослабли, — произнес Моше. — И даже название этого места словно указывает на опускание рук — Рефидим. Единства в стане нет, доверие пошатнулось. И мне это совсем не нравится.
— А как бы ты хотел? — послышался голос обычно молчавшего Аарона. Люди устали за месяц скитаний. Ман и колодец едва покрывают потребность в пище и воде. Все измотаны неопределенностью. Многие уже забыли, куда и зачем мы движемся. Они ропщут на тебя и вот-вот потеряют веру в Бога.
Повисла тяжелая пауза. Моше не знал, что возразить.
— Я спущусь к ребятам Йешуа, — Корах замотал пояс, чтобы одежда не мешала активному передвижению. — Попытаюсь поддержать их.
Не успел Корах спуститься с холма, к нему подбежали двое в одежде местных бедуинов.
— Господин, — учтиво поклонившись, глубоким и приятным голосом обратился старший, — позволь изложить тебе одну идею касательно защиты против отряда всадников.
— Кто вы? Из какого колена? — Корах пытался разглядеть их лица в слабо дрожащем пламени факелов.
— Мы из Реувена. Находимся рядом с Даном. Мое имя Датан, а это мой товарищ Авирам.
Авирам поклонился.
— Говорите, — приказал Корах, — но учтите, времени в обрез. Амалек может появиться в любую минуту.
— Конечно, господин. Идея проста: вкопанные в песок бревна с гвоздями остановят лошадей. Но этого недостаточно, это лишь притормозит первые ряды нападающих. Нужно что-то более действенное.
— И что же это должно быть?
— Огонь, господин. У нас есть преимущество — возвышение. Как только конница будет остановлена, нужно внести огонь в их среду.
— Хорошо. Как мы это сделаем?
— У нас есть кое-что. Мы захватили это будучи еще в Мицраиме. На всякий случай. Пойдем, Господин, мы тебе покажем.
Не прошло и десяти минут после этого разговора, как сквозь сгустившуюся темноту можно было увидеть десятка полтора человек, бегающих по полю перед строем обороны и рассыпающих тонким слоем какой-то черный порошок вперемежку с сухой соломой. Эти странные действия продолжались не дольше пяти минут, после чего поле вновь опустело.
— Корах что-то задумал, — ни к кому не обращаясь произнес Моше.
Снова потянулось липкое ночное время, только усугубляющее страх и неопределенность.
— Может взбодрить их речью, — предложил Хур, но голос его был заглушен приближающимся топотом лошадей, пущенных в галоп.
* * *
Всадники появились из темноты, и уже в последний момент подняли устрашающий свист, в котором слышалось что-то особенно жуткое. Защитники вздрогнули от неожиданности, а сзади с холма пронесся вздох ужаса. И было от чего. Конный отряд намного превосходил численностью тот, первый. Лиц нападавших нельзя было различить под закрывавшими их бедуинскими платками. Атака была стремительной, а у наблюдавших с холма не оставалось ни малейшего сомнения, что полукруг обороны Израиля сейчас будет снесен стремительной конницей Амалека.
Но внезапно передние лошади прервали галоп и встали на дыбы. Несколько конных повалилось на землю, другие сумели удержаться в седле. Задние всадники сходу налетели на первые ряды, и на несколько секунд все пришло в замешательство. Причиной такого поведения животных стали укрытые песком бревна с торчащим из них острым металлом. Наездникам понадобилось какое-то время, чтобы разобраться в чем дело и отвести лошадей назад. Но как раз в этот момент нападавших ждал второй сюрприз. На поле, где топталась конница Амалека, со всех сторон из темноты полетели горящие стрелы. В месте их падения песок воспламенялся, превращаясь на несколько секунд в искрометный огонь. Лошади ржали, слышалась грубая брань и проклятия на непонятном языке. Нападавший отряд лишился управления и хаотично метался по полю.
Тогда вступили всадники Йешуа. Чего им было не занимать, так это отваги. Они набросились на черных ястребов, словно лебедь, защищающий свое гнездо — бесстрашно, отчаянно и самозабвенно. И поначалу даже показалось, что войско амалекитян бросится в бегство. Однако, оправившись от первого натиска, отступив и перегруппировавшись, воины пустыни начали теснить ополченцев. В бой вступили пешие добровольцы, беспорядочно размахивая своими ножами и палками, наскоро превращенными в оружие. Но трудно приходилось им против опытных наездников, основным занятием которых служил разбой. Существовало все же между ними одно отличие: евреи хорошо понимали, кого и что они защищают. Многие из них готовы были отстаивать это до конца, поскольку больше у них не было ничего. Вся их жизнь, в совокупности с жизнью минувших поколений, и так до эпохи праотцов, сосредоточилась сейчас на этом поле под Рефидимом, где они должны были отстоять свою жизнь и свободу или погибнуть.
Для народа Амалека вся эта военизированная агрессия несла в себе смысл идеологический, а точнее навязчиво идейный. Прекрасно понимая, что такое количество евреев им не победить, они, тем не менее, при первой же возможности набрасывались на отставшие обозы и кусали их подобно бешеному псу. При этом их не интересовала ни добыча, ни исход сражения. Важен был сам акт нападения, сама демонстрация всему миру, что с невидимым богом можно воевать, досаждая евреям. И остужая огненность служения сынов Израиля, Амалек, пускай ценой собственной жизни, всем желающим открывал дорогу к священному алтарю с богатой добычей.
В первых рассветных лучах бедственность положения евреев сделалась очевидной. Многие из отряда Йешуа уже пали, а пеших добровольцев становилось все меньше. Враг тоже понес потери, и всадников с замотанными лицами оставалось всего несколько десятков. Дело осложнялось тем, что время от времени из-за сопки появлялась дюжина-другая амалекитянского подкрепления. Обороне израильтян все тяжелее было сдерживать натиск.
Стоя на вершине холма и наблюдая за ходом битвы, Моше пытался разгадать план Бога. Огненный факел, превратившийся на восходе в облачный столп, как ни в чем не бывало висел сзади, посреди стана Израиля, никаким образом не участвуя в происходящем. Бог безмолвствовал, никак не обращаясь к Моше, и в Божьем Человеке предательски прорастало чувство одиночества среди безучастной пустыни. Казалось, все теперь так и кончится; даже если Амалек не одолеет их, он все равно продолжит убивать наименее защищенных, и не будет конца этим потерям.
— Нужно усилить наше слабое место, — услышал он голос Аарона справа от себя.
— Да, конечно, — ответил Моше, не отрывая взгляда от поля сражения, — укрепите наш левый фланг.
Он еще не успел договорить, как неизвестно откуда в голове его возникла и оформилась простая и ясная мысль. Она казалась настолько естественной, что Моше в начале даже не поверил ей, пытаясь осознать пришедшее озарение. Ну конечно, руки. Раз они ослабли, их необходимо усилить. Он развязал пояс и не выпуская посоха, протянул руки вперед и вверх, словно благословляя поле брани.
Аарон и Хур посмотрели на него с удивлением. Однако, в следующие несколько мгновений лица их осветились надеждой. На стороне сынов Израиля словно бы выросла невидимая стена, медленно, но непреклонно продвигающаяся в сторону нападавших. Бойцов Йешуа и ополченцев как будто наполнили силой, и они начали уверенно теснить Амалека. Так продолжалось какое-то время, пока руки Божьего Человека, окончательно потеряв чувствительность, опустились под собственным весом.
Мгновенно ход боя изменился, и амалекитяне вновь принялись наступать, сминая под собой редеющие ряды защитников стана.
Тогда Аарон справа и Хур слева подставили свои плечи под руки Моше. И вновь Израиль ощутил опору могучей стены.
— Не позволяйте им упасть, пока хватает сил! — Моше старался не разжимать ладонь, в которой удерживал посох.
Так и стояли, сохраняя положение его рук с посохом в онемевших пальцах. И хотя ключ к спасению был найден, только с наступлением сумерек сынам Израиля удалось обратить врагов в бегство. Собственно, бегством это назвать едва ли возможно. Старый Амалек просто утомился от многочасовой битвы, и его мстительный напор иссяк. Видя, что больше не в силах нанести евреям какой-либо значительный урон, он удовлетворенно зевнул и скомандовал отступление. Подняв руки, давая понять Израилю, что они уходят, он с циничной усмешкой оглядел поле сражения, усеянное мертвыми телами вперемежку амалекитян и евреев. Йешуа с дюжиной всадников какое-то время преследовал неприятеля и возвратился назад, только убедившись, что враг действительно ушел, и лагерю более ничего не угрожает.
Моше, Аарон и Хур спешно спустились с холма, пытаясь незамедлительно организовать врачебную помощь всем, кому еще можно было помочь. В одном из распластанных на песке окровавленных тел они узнали Кораха.
Из сокровенного знания — Привязанный к бревнам
— Расскажи мне об Ицхакe. Про него не так много историй, и он несколько теряется в величии своего отца и своего сына.
Мастер улыбнулся.
— Так воспринимают люди. Ицхак — он как смех — доктор равновесия для печальной души.
Когда за кем-то стоят большие деяния, видные всем, слава достается Первым. Но дело в том, что великие подвиги, на что бы они ни были направлены, могут рассыпаться в прах и уйти в небытие, не будучи подкреплены Вторыми. Вторые — это несущие колонны торжества Первых. Мало познать истину — нужно положить ее на сердце. Необходимо научиться жить с этим знанием ежедневно, не растерять его, не позволить ему захлебнуться в песке пустыни. Сохранить духовный опыт бывает сложнее, чем его приобрести. Ицхак — любимый сын Авраама — был приведен в этот мир, чтобы осознать и закрепить достижения своего отца. Всю жизнь он откапывал колодцы знаний, открытые Авраамом. Заметь, что он почти ни разу не действовал активно, по своей воле, прислушиваясь к голосу тонкой тишины. Я водил его рукой, как того требовал план Творения. Не случайно именно Ицхак был принесен в жертву.
— Но ведь ангел появился в последний момент и спас отрока, — удивился Моше.
— Ах, последний момент. Этот кочующий из одного предания в другое последний момент. Когда уже ничто не намекает на хороший исход — извини за каламбур — и тут что-то вмешивается и — о чудо! — дело оборачивается счастливым концом. Несколько спектакулярный ход событий, но людям так лучше запоминается — этому способствует острота ощущений. На самом деле все весьма прозаичнее: определенные силы действуют в своих рамках. Когда влияние одной силы доходит до определенной границы, оно прекращается в пользу влияния другой силы. Как ты уже знаешь, все силы воплощены в ангелах.
С Ицхаком все не так просто. Для народов — это жертвоприношение Авраама. Оно положило конец ритуальному убийству людей, заменив их жертвенными животными. И кстати, того симпатичного барашка, который запутался рогами в ветвях и был всесожжен вместо Ицхака, пришлось творить параллельно с мирозданием. Долго бежал он путями, отсюда неисповедимыми, пока не оказался в нужное время в правильном месте. Это один из примеров украшения мира. Как видишь, красота выражается не только в величии природы, но и в тонкости работы скрытых механизмов, которые влияют на ход развития цивилизации.
— А для Небес это разве не жертвоприношение?
— Небесам, как ты выразился, жертвы ни к чему. Важно выкорчевать из ваших голов идею об убийстве человека во имя Бога. Мне кажется, извращенное представление, как угодить Небесам, наделает среди людей еще немало бед.
— Зачем же ты приказал Аврааму осуществить этот немыслимый акт? — спросил Моше.
Мастер встал и подошел к краю обрыва. Отсюда открывался вид на долину, где еще можно было различить редкие деревья оазиса. А дальше — бесконечный лунный пейзаж пустыни.
— Здесь было две задачи. Во-первых, мы вместе, и он, и я нащупывали предел возможного. Я наблюдал, насколько далеко может пойти Авраам в безграничности доверия ко мне. У него же шла отчаянная борьба разума и сердца — насколько его Бог позволит происходить невозможному. В последние минуты Авраам находился уже не на горе Мория, его разум поднялся в миры духовные, а руки осуществляли неподвластную воле работу. Поэтому ангелу пришлось остановить занесенную с ритуальным ножом длань, чтобы раз и навсегда положить искомую границу. Таким образом, наше с Авраамом испытание было взаимным.
— Я бы никогда не подумал, что он тебя тоже испытывал, — произнес Моше. — Но с тех пор, как ты призвал меня сюда, на гору, из наших бесед об устройстве мира я начинаю понимать: связь человека с Богом скорее взаимная, чем односторонняя. И в этом новая реальность, недоступная служителям идолов. Но ты упоминал еще об одной задаче?
— Да, мне нужно было выстроить взаимоотношения с Ицхаком совсем иные, чем с его отцом. Авраам излучал подобно солнцу, он готов был отдать людям больше, чем имел сам. Иные рисковали захлебнуться в его щедротах. Ицхак должен был привести этот поток к некоторой разумной мере. Благодаря Аврааму, мир получил качество милосердия, благодаря Ицхаку — самоограничения. Одно плохо существует без другого. Перекос в сторону какого-либо из них нарушает общее равновесие мира, поэтому в любых качествах необходимы правильные пропорции.
— Я кажется, начинаю понимать разницу в путях праотцов, — протянул Моше. — Но зачем нужно было класть Ицхака на жертвенник?
— Для того, чтобы внести в сознание людей долю неопределенности. Не понимаешь? — Мастер отвернулся от обрыва и посмотрел на Моше. — Ицхак был принесен в жертву или нет?
— Неет, — недоуменно ответил Моше. — В последний момент ангел остановил занесенную руку Авраама.
— Правильно. Но он уже лежал на жертвеннике, полностью отдав свою волю отцу и Небесам. Акт принесения жертвы состоялся и не состоялся одновременно. Произошло запутывание духовного мира с материальным, и Ицхак стал соединительным узлом. С тех пор он как бы раздвоился, то есть начал существовать в двух мирах параллельно. Поэтому говорят, что он жил в башне из слоновой кости.
Так вот, именно такие отношения мы с ним и выстроили: самоустранившись от принятия решений, Ицхак доверил мне вести его по жизни. Он справедливо полагал, что в решающий момент Бог укажет верное направление его руке. Благодаря этому из его двух сыновей именно Иаков, а не Эйсав получил духовное благословение. И кстати, качество самоустранения собственной личности, воплощенное праотцом Ицхаком, придется перенять тебе. Поскольку ты понесешь людям мое учение без искажений и собственных домыслов, а только то, чему ты здесь научишься.
Моше молча кивнул. Мастер слегка помедлил, задумавшись:
— Человек, во имя Небес привязанный веревками, а то и прибитый к бревнам, — наконец изрек он, — это, вообще, сильный образ. И он еще весьма укоренится в сердцах людей.
Под горой
Кораха отнесли в шатер на приготовленную циновку. Прерывистое дыхание и едва заметный пульс убивали последнюю надежду. Женщина средних лет с чертами увядающей красоты суетилась вокруг, омывая и перевязывая кровоточащие раны. Несколько минут все стояли молча.
— Побудешь с ним, — обратился Моше к Хуру. — Его жизнь теперь не в наших руках.
Женщина смотрела на него с испугом, не решаясь заговорить. Моше обнял ее за плечи.
— Крепись. Я пришлю тебе в помощь свою сестру. Нам с братом нужно проследить, чтобы в лагере до наступления ночи установился порядок. Надеюсь, самое страшное для всех позади. Сообщи мне, если что-нибудь будет нужно.
Моше с Аароном вышли. Хур присел у изголовья постели и положил руку на лоб раненому. Ему показалось, что ладонь легла на раскаленный камень. Он намочил кусок ткани и обернул ее вокруг головы Кораха. Тряпка тут же стала горячей. Хур повторил процедуру несколько раз. Жар не спадал, сознание не возвращалось. Так прошло около часа.
Зашла Мирьам с охапкой каких-то трав. Женщины принялись старательно их перемешивать, приготовляя целебный отвар.
Хур не отходил от раненого, пытаясь уловить хотя бы дуновение пробуждающегося сознания. Но все было тщетно. Корах не приходил в себя, и казалось, что жизнь его вот-вот оборвется. Хуру удавалось прощупать лишь нитевидный пульс. Положение было близко к отчаянному.
Уже совершенно стемнело, когда в шатер заглянул человек в бедуинской повязке. Поклонившись присутствующим, он назвал свое имя и осведомился о состоянии Кораха.
— Я и мой товарищ были свидетелями, как господин упорядочил и возглавил разрозненное ополчение. Мы и сами были среди них.
— Вы сражались рядом? — хозяйка подняла на вошедшего усталое лицо. Видно было, что переживания последних суток совершенно вымотали ее.
— Да, госпожа, мы были плохо вооружены и слабо организованы. Если бы не он, — вошедший с почтением и горечью посмотрел на лежащего без сознания Кораха, — нас бы перебили в первой же атаке.
— Ты видел, как его ранили? — спросил Хур.
— Краем глаза, господин. Мы старались держать строй, но со временем все распалось, и мы действовали по обстановке. В последний раз я видел господина Кораха, когда он бился с двумя амалекитянами. Я хотел прийти ему на помощь, но был атакован сбоку. После этого я его уже не видел.
Женщина заплакала. Хур успокаивал ее, обняв за плечи.
— Госпожа, господин, — позвольте нам с товарищем попытаться помочь ему.
— А ты владеешь искусством врачевания? — В глазах у женщины загорелась надежда.
— Учитель удостоил нас передачей древнего знания. Частью его является искусство исцеления.
“Что это сейчас вошло в шатер? — подумал Хур. — Шаманство с колдовством, переполняющие культы нашего мира? Или все же счастливые посланники, спасающие жизнь? Проверить это не представляется возможным. Однако, решительное действие могло бы вырвать Кораха из рук ангела смерти, а каждая минута промедления приближает его к душам праотцов.”
— Попытайтесь, — Хур нарушил молчание. — С Божьей помощью.
Хозяйка открыла занавесь шатра и впустила второго целителя.
— Мое имя Авирам, — поклонился тот.
Немногословно о чем-то переговариваясь, вошедшие достали из дорожных сумок таблицы с буквами и цифрами. Там же были изображены концентрические окружности, а также сферы, соединенные в многоуровневую пространственную структуру. Они расположились по обе стороны от Кораха, разложив таблицы рядом с собой. Сначала один, а затем в такт ему второй, принялись нашептывать загадочную каббалу. Никто из присутствовавших не мог различить произносимых слов. Все это напоминало протяжное подвывание, издаваемое какими-то нездешними голосами. Могло показаться, что заклинания призывают пробудиться некую внутреннюю силу в стремительно угасающей душе.
В это время, завершив обход лагеря и убедившись, что все, помимо караульных, погрузились в глубокий сон, Моше и Аарон возвращались к себе, чтобы узнать о состоянии друга. Не доходя нескольких десятков шагов, они остановились, как вкопанные, и было из-за чего. Светящийся мягким оранжевым светом огненный столп прямо у них на глазах медленно переместился и завис над шатром Кораха. Провисев так около минуты, он тем же путем вернулся на свое привычное место. Братья бросились к шатру, и распахнув занавесь, обнаружили спящих вокруг ложа раненого его жену, Мирьам, Хура, а также двух молодых людей в бедуинских чалмах.
В это мгновение они почувствовали, что веки их мгновенно отяжелели, и они сами не в силах противиться сну.
Пробудившаяся с первыми лучами солнца жена Кораха не обнаружила мужа на циновке среди прочих спящих. Выскочив из шатра, она увидела его омывающим лицо из колодца Мирьам и возносящего Господу утреннюю молитву.
* * *
На излете седьмой недели колонна подошла к невысокой, одиноко стоящей горе. Если бы кому-нибудь случилось выбирать место для важного и значительного события, вряд ли он остановился бы здесь. Скорее предпочтение было бы отдано видовым перевалам посреди возвышающихся горных пиков. Предания повествуют о величественных скальных утесах, где на неприступных вершинах орлы свивают себе гнезда. Упоминаются гора Кармель, гора Гризим, гора Фавор, которые наперебой молили и требовали, чтобы именно они стали свидетелями объединения народа с его племенным Богом.
— Что скачите вы, горы холмистые? — снисходительно приговаривал Всевышний, поглаживая ветром их мохнатые спины.
Нет, не соотносились их красота и величие с ролью, доставшейся в конце концов ничем не приметному Синаю. В его имени чуткое ухо могло расслышать одновременно надежду и ненависть. Скромность этого места как раз и обусловила выпавшую ему честь. Акты всевозможного идолопоклонства осуществлялись среди пейзажей величественных, достойных торжественности жертвоприношений и пафоса ритуалов. Никакому жрецу не пришла бы в голову мысль, возносить дары всемилостивым богам на этом заурядном отщепенце. По-видимому, Небеса намеревались возвысить скромность не только в человеческих сердцах, но и в безмолвном камне.
* * *
Долгий путь от выхода из Египта и до сего дня проделали сыны израилевы, подгоняемые надеждой на близость некой цели, ради которой пришли они в пустыню. На нее были направлены все силы людей, нередко стоявших на грани отчаяния. Надежда уберегала народ в тяжелые минуты, когда, казалось, все потеряно, доверие вождям пошатнулось, а вера в Бога не поднимает и не несет. Теперь цель находилась перед ними, однако никто не знал, что именно следует делать, когда они достигнут горы.
Колонна рассосредоточилась у подножья и на близлежащих склонах, так, что образовалось подобие гигантского амфитеатра. Измотанные дорогой люди принялись устраиваться на новом месте со всей основательностью, будто собирались остаться здесь надолго.
Моше подошел к облачному столпу. Тот совершил едва уловимое, заметное только Моше движение, которое он воспринял как приглашение. Соприкоснувшись с медленно вращающимся вихрем, Моше услышал слова:
«На третий день. Пускай они постирают одежду».
Оставалось неясным, что именно должно произойти на третий день. Но у Божьего Человека не осталось ни сил, ни желания думать об этом. Он сделал свое дело, притащив людей на место, указанное облачным столпом. Он был измотан больше, чем кто-либо другой, и единственным желанием его было прилечь на ковер в шатре и просто лежать с закрытыми глазами.
Что он и осуществил. Легкий ветер гулял у подножия горы Синай, задувая через занавесь походного жилья. Ни ангелы, ни люди, словно бы услышав его молитву, не решались его беспокоить. Он закрыл глаза, и мысли, беспорядочно сменяя одна другую, понеслись в утомленном сознании. Ни на одной из них не возникало желания задержаться. Но вот воображение нарисовало образ, который не хотелось отпускать. Уже почти год не видел он Ципору, и нередко вспоминая о ней и о детях, благодарил Бога, что они не с ним. А куда бы?
Народ нужно было срочно выводить из Египта, пройти освидетельствование у старейшин, все организовать, потом бесконечные препирательства с Рамзесом, ужасы казней, Исход… Нет, хорошо, что он отослал их тогда к Итро, там безопасно и есть чем заняться.
Затем мысль поплыла, но Ципора не исчезала. В полудреме он ощущал что-то особенно доверительное и нежное, что было связано с ней. Хотя образ ее никак не хотел нарисоваться у него перед глазами; он даже не мог вспомнить, как выглядела она в день их прощания, но все-таки безошибочно чувствовал ее невидимое присутствие в сладком забытьи полусна.
Почему-то, когда он пытался думать о ней и о детях, в памяти неумолимо всплывала сцена их побега через пустыню обратно в Египет. Бежали они не от преследования, а затем, что торопились вытащить людей из Мицраима. Голос из горящего куста подгонял Моше, настаивая, что нельзя медлить ни дня. Поэтому он и не собрался обрезать на восьмой день только родившегося Элиэзера, полагая, что сделать это будет безопаснее в условиях более благоприятных, чем переход через пустыню.
Имелось, правда, у него и еще одно соображение. Моше не был уверен в этой уловке разума, тайно надеясь, что намерение его не будет сильно расходиться с божественным замыслом.
«При всем величии завета праотцов, — думал он, — мы приближаемся к завету более сильному и всеобъемлющему, в котором участвовать будут все, кто осознает себя в роли служения — и это завет Синая. Как было бы здорово, если бы хотя бы один из моих сыновей вошел туда.»
Таково было его сокровенное желание. Открывающаяся перспектива захватывала дух, и он упорно гнал от себя соображения о корыстном расчете, старался подавить в себе едва слышный отголосок гордыни.
Поэтому он сказал Ципоре:
«Не решусь отправляться в путь с больным младенцем. А времени ждать нет, нужно спасать сыновей Иакова».
Сейчас, лежа в полудреме в своем шатре, обдуваемый прохладой из горных ущелий, он осознавал, какой опасности тогда подверг себя, семью, да и все предприятие. Ангел, выросший у него на пути в виде змея, показал свою готовность проглотить его, и воля вместе со способностью рационально мыслить оставила Моше. Он погрузился в состояние полуобморока, предоставив Всевышнему самому решать, что здесь важнее.
Острый ум Ципоры позволил ей действовать быстро и точно. Поняв, чем может все закончится, она схватила острый камень и, не теряя ни секунды, ввела своего младшего сына в Авраамов завет. Затем подняв младенца перед ангелом дважды произнесла:
«Благодаря этой крови жив мой жених».
Когда Моше пришел в себя, ангела уже не было. Ципора аккуратно перевязывала рану плачущему Элиэзеру.
* * *
Проснулся Моше оттого, что кто-то теребил его за плечо.
— Эээй, просыпайся… Моше…
Вкрадчивый мужской голос вывел его из легкой дремоты. Он приоткрыл глаза, не спеша отпускать прохладу уходящего сна. Корах склонился над ним, боясь побеспокоить резким движением. Его лицо излучало радость.
— Я принес тебе воды из колодца Мирьам. Освежись перед тем, как показаться наружу.
Умывшись, Моше накинул свой темно-красный плащ с гранатовым отливом и вышел из шатра. На площадке посреди лагеря перед ним стоял улыбающийся Итро, его тесть, верховный жрец Мидьяна. За его исполинской фигурой Моше увидел Ципору с двумя сыновьями.
* * *
Старик Итро повел старшего своего внука Гершома показывать лагерь и то место, где из скалы била вода. Младшего Элиэзара переняла одна из женщин по соседству. Моше и Ципора полулежали на коврах одни в шатре, где им хотя бы какое-то время никто не мешал. Рассеянный свет проникал через щели в занавеси, словно отодвигая дневное время ближе к вечеру. В серебряном кувшине плескалось молодое вино, приготовленное для них женой Аарона.
— Минул год, как мы в последний раз виделись… еще в Египте, помнишь? — говорила Ципора полушепотом. — Все это время я провела у отца в Мидьяне. О тебе — лишь редкие новости с той стороны моря.
— Это было счастливое решение, — улыбнулся Моше. — Слишком многое произошло за этот год. Моя жизнь совершенно изменилась. У меня не нашлось бы для вас ни времени, ни сил. К тому же, там было небезопасно.
— Понимаю, — вздохнула Ципора, — ты все правильно сделал. Но все равно, я тосковала.
Моше слегка улыбался, не произнося более слов. Положив его голову к себе на колени, она пальцами взъерошивала подернутые сединой кудри. Так они молчали, наслаждаясь друг с другом.
— А хочешь я тебе прочитаю кое-что? — Ципора потянулась к своей дорожной сумке и достала оттуда небольшой свиток пергамента. — Я написала это уже очень давно, после самой нашей свадьбы в стане моего народа.
— Я про это ничего не знал, — Моше обрадовался и удивился одновременно. — Я думал, ты только рассчитываешь свои звездные треугольники.
— Я никогда это никому не показывала. Ждала, когда настанет момент. Даже сама туда не заглядывала. И вот, мне кажется, он настал именно сейчас.
Ципора развернула свиток и прочла небольшой текст, время от времени сомневаясь, она ли это писала.
Свиток Ципоры
Сегодня замечательный вечер. Закат уже догорел, и небо покрылось густым голубым-синим-фиолетовым, так что появились редкие звезды. Мне они хорошо видны через окошко с откинутой тканью. Особенно вон та, самая яркая, над западными горами. Когда солнце прячется за линию хребта, эта звезда проступает первой. Мне иногда кажется, она здоровается со мной.
На горизонте четкая линия гор, воздух прозрачен и свеж. Так легко дышится после дневного зноя. Особенно, окунувшись в небольшой прохладный колодец — спасибо мужу и отцу, они весьма хитроумно превратили его в купальню. Порою ловлю себя на мысли, что жду угасания дня, когда, окунувшись, можно укрыться в нашем маленьком, уютном доме и растянуться на огромном квадратном ложе, пока никто не видит. Хочешь — вдоль, а хочешь — поперек. Или по диагонали. Я словно бы вычерчиваю собой стороны моих любимых треугольников.
Ципора прыснула смехом:
— Господи, ну какая дурочка.
Моше ласково смотрел на нее, поглаживая своей большой ладонью.
Ложе покрыто мягкой густо-красной тканью — свадебный подарок сестер. Полотно такое приятное на ощупь, что хочется гладить его ладонями и тереться о него щекой. И я не отказываю себе в удовольствии, пару раз перекатиться голышом по этому полю любви. Со спины на живот, потом обратно. Снова потянуться, поерзать бедрами и потереться о мягкую, слегка пушистую ткань.
— О нет, я не могу это читать, мне неловко.
— Читай, читай, это же так искренне написано. В тебе до сих пор живет эта резвая девчонка.
Представляю, как он сейчас войдет, завернутый в слегка влажную после купания ткань, остановится и будет любоваться моим гибким и сильным телом. Он говорит, что я как будто выточена из драгоценной породы дерева. Словно бы мастер высекал приятные для глаза и на ощупь формы. Сочетание прямых скошенных линий, подчеркивающих рост и силу, и смягченных округлостей как раз в тех местах, где глаз и ладонь хотят это ощутить. Он говорит, что мой цвет напоминает ему песок пустыни.
Ципора сделала глубокий вдох, прикрыв ладонью лицо.
Я очень люблю его и счастлива, что вышла за него замуж. Отец сказал, что этот парень не подведет — это когда он помог моим сестрам, прогнав бедуинов от колодца. Да я и сама влюбилась в него с первого взгляда. Умные глаза, в которых я сразу утонула. Из них словно бы смотрели на меня великие цари древности. Сильное красивое тело ощущалось даже под одеждой, медленно поднимавшейся и опускавшейся на его груди. Я сразу подумала, что нашла своего принца. И это даже хорошо, что он не из наших. Уже потом выяснилось, что насчет принца я попала в точку.
— Мда, принц… — слегка иронично протянул Моше.
Сегодня, вернувшись домой, он сказал, будто бы с ним из горящего куста разговаривал Бог. Куст горел, но не сгорал. Сейчас он вернется, и я расспрошу у него подробности.
На горе
С утра над Синаем клубился дым. Совершенно белый, он скорее напоминал облака. Они не двигались ни в одну из сторон света, не поднимались вверх и не сползали вниз. Пелена тумана казалась плотной и непрозрачной, хотя изнутри исходило голубоватое свечение. Люди наблюдали за необычным явлением уже несколько часов, кто с трепетом, кто с любопытством. Большинство же просто не знало, чего следует от всего этого ожидать. За последние два месяца многие успели привыкнуть ко всяким подобным чудесам.
При появлении первых лучей солнца Моше начал подъем на гору. Путь, неоднократно пройденный в чертогах его сознания, удивительным образом напоминал окружающий пейзаж. Желто-коричневый оттенок почвы с убогой растительностью, узкие проходы среди сдавливающих тропинку камней, кое-где обглоданные овечьи останки. В ландшафте не было ничего привлекательного, поэтому он сосредоточенно смотрел себе под ноги.
Неизвестно, ходил ли этим путем кто-нибудь до него, но дорогу приходилось прокладывать заново. И хотя цель почти не пропадала из виду, ему пришлись основательно поблуждать среди изгибов и отрогов, прежде чем он отыскал узкий проход между скальных выступов, приведший его к вершине.
Он стоял один, опершись на посох. Ощущения страха не было, скорее его охватило впервые подступившее вселенское одиночество. В безветрии и молчании перед ним клубился матово-белый дым, напоминающий облачный столп.
— Моше, — услышал он голос тонкой тишины, — Моше.
Он встрепенулся.
— Сейчас начнется, — продолжал голос из облака, — может быть немного громко и ярко. Не пугайся. Нужно, чтобы все восприняли.
— Ты сказал,[1] — отозвался Моше.
— Ты объяснил им все, как я велел?
— Да. Они выслушали молча. Я не припомню, чтобы в стане Израиля стояло такое безмолвие.
— Что они ответили?
— Насе ва ни шма. Сделаем и воспримем.
— Это хорошо. Ты знаешь, это говорит о доверии между нами. Им не случайно пришлось почти год жить среди египетских казней, а потом семь недель влачиться по пустыне. Нужно было установить отношение близости, какой нет у других народов.
— Можно задать тебе вопрос? — Моше вымолвил это тем же тоном, каким он обращался к старому фараону, которого почитал как отца.
— Конечно, ты для этого сюда и пришел.
— Почему потомки Иакова? У тебя не было разве достойных великих народов?
— Конечно, были. И я предлагал им Тору и Завет. Более того, у народов мира были свои пророки. Имена некоторых из них тебе известны: это Бильам и Иов. В их задачу входило подготовить большие народы к такому возможному повороту. И что же… знаешь, что слышали мы в ответ на предложение им Торы? Они с недоверием вопрошали, что там написано, и к чему обязывает их заключение подобного союза.
— И что вы им ответили?
— Каждому народу по его образу и подобию. Ассирийцам сообщили, что нельзя воровать, а фелистимлянам — что не годится заниматься разбоем. Они покачали головами, вежливо поблагодарили — но и только. Невозможно лишить народ его сущности.
— Но ведь с нашей жестоковыйностью…[2]
— Это уж точно. — Моше показалось, что голос слегка усмехнулся. — Но вы не смотрели в зубы дареному коню. И потом, сынам Израиля повезло с заслугами праотцов. Авраам, Ицхак и Иаков взрастили в себе учение самостоятельно, собственно, они сами являлись Торой. Поэтому я обещал не оставить их потомков без призора.
— Мне кажется, — промолвил Моше, — люди произнесли слова согласия с благодарностью.
— И я их не обижу, — в голосе послышался тон власти. — Если они будут следовать мне. Я дарю им свою Тору, сверяясь с которой я все это творил. Можешь сказать им, когда спустишься, что я дал им ее в жены. И еще сообщи им, что сам я беру в жены этот народ, каким бы строптивым он сейчас ни представал. Так что под сегодняшней хупой все вы и в роли жениха, и в роли невесты.
— Благодарю, — Моше склонился в поясе.
— Скажу тебе еще одну вещь, ее ты можешь не передавать. С ранними сущностями мира: Большим и Малым светилами, Землей, ангелами был у нас договор… Хммм.. — голос помедлил, — если потомки Израиля не примут Тору, мир возвращается в изначальный хаос — тогу-вавогу. Поэтому роль ваша действительно критична. Я рад, что не обманулся в этом народе.
С этими словами голос умолк. То, что Моше услышал, требовало спокойного осмысления. Он понимал: все это только вступление. Главное же действо вот-вот начнется. И оно началось.
* * *
Раскат великого шофара[3] был и в самом деле громоподобен. На несколько секунд Моше впал в оцепенение от невозможно низкого звука, залившего окружающий мир. Спустя несколько мгновений клубящееся облако воспламенилось молниями. Как ни странно, это позволило Божьему Человеку выйти из состояния неподвижности. Он отступил несколько шагов назад и глубоко вдохнул свежий воздух, словно принесенный сюда морским бризом.
Услышав трубление в шофар, стоявшие под горой замерли и устремили взгляды на вершину горы. Снизу казалось, что там, в облаках, не сможет уцелеть ни одно живое существо. В целом, они не ошибались, и если бы кто-нибудь из людей или скота приблизился к горе, то немедленно бы упал замертво. Но для Моше было сделано исключение — он выполнял роль чистого проводника между Всевышним и его народом.
В этот момент Небеса разверзлись. Позже люди утверждали, что видели голоса, звучащие с высот стократным эхом. Именно видели, настолько чувственным было их восприятие. Звуки окутывали их, проникая в тела, завязывая с чем-то величественным и страшным, перед чем можно было только трепетать, превращая внешнее явление Бога в свою внутреннюю сущность. Сыны Израиля ощутили, что их души вот-вот вылетят наружу, навстречу своему создателю.
— Я Господь, Бог твой, выведший тебя из земли Египетской, из дома рабства.
Для стоящих у подножия людей голос с небес прозвучал подобно раскату грома. И это было последней каплей. Шестьсот тысяч душ, как по команде, в неистовом трепете покинули свои тела и устремились на зов. В это же мгновение, словно повинуясь некой управляющей силе, сонмы невидимых ангелов принялись ловить выпорхнувшие души и запихивать их обратно в тела. Произошло это настолько быстро, что многие не успели рухнуть на землю, оставаясь на ногах. Оправившись от первого шока, перерожденные души уставились на гору, не в силах сдвинуться с места.
— Да не будет у тебя других божеств перед моим лицом, ни на небе вверху, ни на земле внизу, ни что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им. Ибо я Господь, Бог твой, Бог ревностный, поминающий вину отцов сыновьям до третьего и четвертого поколения ненавидящих меня. И творящий милость тысячам поколений любящих меня и соблюдающих мои заповеди.
И снова не выдержали напряжения в конец обессиленные люди. Души, лишившись своей оболочки, покинули обмякшие тела и воспарили ввысь. Но ангелы и в этот раз оказались начеку и меткими движениями, вернув души обратно, каждую на свое место, установили присущий миру порядок.
— Они не выдерживают, — голос из облака звучал со спокойной задумчивостью. — Я надеялся, они достаточно очистились, поднявшись на сорок девять ступеней святости. Но видимо, их сосуды пока не готовы принять в себя свет такой силы. Придется остальное передавать через тебя. Прямое общение сейчас невозможно.
— Поверят ли они мне? — промолвил Моше, — Не будет ли подозрения, что я не в точности передаю услышанное?
— За это можешь не беспокоиться. Во-первых, они тебе уже верят. И только что сами попросили больше не умерщвлять их. Это правильно. Действие, повторенное трижды, может привести к результату, в данном случае нежелательному. А во-вторых, и это правило прошу тебя запомнить, ибо оно абсолютно: желающий ошибиться да ошибется.
— Ты не мог бы растолковать мне, что скрывается за этими речениями? Мне ведь необходимо понимать их во всей глубине, чтобы верно раскрыть перед ними и ответить на непременные вопросы.
— И за это не беспокойся. Ты получишь здесь все знание с подробными разъяснениями. И в придачу две скрижали, на которых в краткой форме я начертаю самое важное.
Заповеди Синая
Сорок дней провел Моше на горе. За это время он узнал еще восемь заповедей, нанесенные невидимой рукой на скрижали Завета. Ни одна из них не явилась для Божьего Человека чем-то новым и неожиданным. В молодости ему доводилось слышать о подобных законах, ревностно хранимых жрецами Осириса и Исиды. Древние заповеди имели божественное происхождение, и только избранным из числа храмовых учеников дозволялось прикасаться к святыне.
И все-таки, то, что изучал он здесь, на вершине горы, было откровением, приоткрывающим потайные двери неизведанного мира. Впервые Бог выступал не в роли демиурга, творящего вселенную, а в обличье человеческого партнера по естественной каждодневной жизни. В заповедях звучало не столько храмовое, сколько обыкновенное, домашнее. Всесильному Богу угодно было проникнуть в дома к людям, в их спальни и кухни, уверяя Моше, что именно там будет достигнуто самое чистое и высокое.
— Первая заповедь специально для вас. Выход из Египта необходим каждому. Вам следует вырываться из рабства вещей; и сделать это не однажды, а на протяжении всей жизни, ежегодно сверяясь с ориентирами. В ней высшая декларация свободы.
— Из дома рабства… — повторил Моше, чтобы лучше запомнить.
— И знай, что не сотворение мира для вас свято, ибо не было там вас, вообще никого не было. Важно то, свидетелями и участниками чего вы являетесь. Выход из Египта — самое сильное проявление Бога в вашем мире. Вот почему эта заповедь стоит первой.
— Я запомнил, — произнес Моше.
— Вторая заповедь не менее трудна для выполнения. Но если ты осилишь эти две, дальше пойдет легче. Идолопоклонство. Не будет ничего, что вызовет больше разночтений, кривотолков и непонимания. Одни станут учить, что речь идет о запрете поклонения истуканам. Потом придут те, кто додумается, что идолы — это силы природы. И лишь немногие поймут это так, как оно имеется в виду: единственная жизнеутверждающая цель — это познание Бога и мира. Использовать для этого дозволяется все что угодно в меру необходимости. Идеологии, одержимость придуманными вами же идеями, придание чрезмерной важности предметам и явлениям материального мира — все это идолопоклонство. Равновесие, взвешенная пропорциональность качеств, отсутствие перекоса и неутолимое стремление к Богу — вот лекала, по которым мы создавали человека.
— Я, кажется, начинаю понимать, — прошептал Моше. — Когда я слышал об этих законах от египетских жрецов, они звучали как некие запреты. Все изучение сводилось к запоминанию, чего не следует делать, и к очерчиванию границ, которые нельзя переступать. Скажем, было такое, что запрещено убивать и красть. Это легко соблюдалось, поскольку даже из соображений здравого смысла, без необходимости никто не стал бы этим заниматься.
— Об этом мы еще поговорим. — В голосе послышалось снисхождение и даже улыбка. — Но пока знай: Моя Тора, которую ты получаешь здесь, не рассказывает о том, что и так понятно. Каждое слово в ней — откровение для вас, ничего этого не было раньше, и никто, кроме ваших праотцов, этого не практиковал. Поэтому, если тебе кажется, что мои заповеди не новы и уже где-то были, и ты думаешь, что постиг их — зри глубже и спрашивай! Ибо в них — всегда больше.
— И еще мне кажется, что в речениях этих сокрыта движущая сила. Соблюдения границ недостаточно, необходимы активные действия.
— Ты попал стрелой в самый центр мишени, — довольно отозвался голос, — и весь Израиль сейчас занимается именно этим. Вы ведь сюда добрались, преодолевая немалые трудности. Ваше стремление не ослабело за семь недель, и мы надеемся, что эта сила позволит вам исполнить роль, ради которой все это затевалось. Однако, продолжим.
* * *
Моше встал с камня и приготовился принять на себя следующую волну откровения. Но ни громоподобного звука шофара, ни пронизывающего пространство голоса не последовало. Речь, которую он услышал, звучала у него внутри. А души, стоящие под Синаем, благоговейно внимали голосу тонкой тишины. Ни на мгновение не покидая состояния блаженства, про себя они знали: все, что нужно, до них донесут.
— Не произноси Имя Бога твоего всуе, ибо не простит Бог того, кто произносит всуе Его Имя.
«Это несомненно, новое», — подумал про себя Моше, — «В Египте имена богов употреблялись при любом подходящем случае. Ими клялись, в честь них возводили храмы, их статуями были уставлены города.»
— Ты правильно думаешь, — послышался внутренний голос. — Следует разделять духовное и земное, свет и тьму, добро и зло. Это не удалось осуществить Адаму, но возможно, удастся вам.
Моше прикрыл глаза. Изначальная грандиозность происходящего сосредоточилась теперь в его переполненном сознании. Голос Невидимого Бога, ставший доверительным и даже домашним, скорее успокаивал, чем побуждал к действию. Его роль в этой истории достигла еще одной ступени, может быть самой высокой, и суета здесь была неуместна. И еще он понял: для выполнения миссии ему придется отодвинуть себя даже не на второй план, а вообще, убрать со сцены. С этого момента он — труба, этакий особый шофар, через который Бог будет говорить со своим народом.
— Храни и помни день субботний. Шесть дней делай свою работу, а седьмой день — Богу. Не совершай в этот день работы ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который во вратах твоих. Ибо шесть дней творил Бог Небо, Землю и море и все, что в них, а в седьмой день отдыхал Господь, благословляя и освящая день седьмой.
— Это очень приятная заповедь, — улыбнулся Моше. — В Египте при некоторых фараонах вводился день отдыха для крестьян и даже для рабов. Правда, у евреев с тех пор, как они оказались в рабстве, забрали и этот вожделенный подарок.
— Ты верно осведомлен. Сыны Израиля были лишены передышки, а вместе с ней и Шаббата. Исполняя роль народа-поработителя, египтяне не пожелали остаться в рамках необходимого, предпочитая угнетать своих соседей иврим с дополнительным усердием. Очевидно, им по душе было такое положение дел. Они бездумно славили царя, а причины своих бед приписывали чужому племени. Стоит ли удивляться, к чему они пришли.
— А все-таки, вкус Шаббата чувствовался уже по дороге сюда. Каждый седьмой день мы оставались на месте, чтобы передохнуть. Даже вкусный и питательный ман не нужно было собирать в этот день — в пятницу выпадала двойная порция. Я даже осмелюсь предположить, что упреки и роптание не переросли в бунт благодаря дню отдыха: люди выпускали пар, накопившийся за время трудного перехода.
— Это все хорошо и на данном этапе необходимо, — продолжал голос, — но главный смысл Шаббата не в этом. Конечно, если бы мы не подарили людям эту идею, они сами бы ее изобрели. Что мы и видим на твоих примерах. Но Шаббат — это не святое безделье. Скорее наоборот. Это день работы. Но работы настоящей, с удовольствием, той, для которой вы здесь.
Моше удивленно насторожился. Все, что он слышал об этом аспекте творения до сих пор, сводилось к прерыванию обыденной рутины и отдыху с праздничной трапезой, на которую принято было приглашать сородичей и друзей.
— Создавая Человека, мы помещаем его в Ган Эден, сад, в котором он должен выполнять свою работу. Работа эта совсем не похожа на то, с чем вам приходится сталкиваться ежедневно. Природа ее совершенно иная. Она заключается в возделывании сада, выращивании плодов, познании всего вокруг, чтобы с наступлением Шаббата, Седьмого дня, собрав результаты труда, вкусить главный подарок с Древа Познания Добра и Зла. Это способ обретения мудрости и вечной жизни. Тебе известно, что Первый Человек перестарался, хотел сделать лучше, однако вышел промах. К тому же, ему в этом основательно помогли. В таком сценарии от нас потребовались усилия куда большие, чем мы предполагали. Пришлось выстраивать четыре дополнительных мира и отправлять человека в самый низ, чтобы он поднимался уже оттуда. Эта задача значительно труднее, чем то, что было предложено изначально, но Адам сам выбрал свой путь. Это его решение, я не в силах его отобрать.
На несколько мгновений наступило молчание. Видимо, Моше давали время осмыслить сказанное.
— Пока человек находился в Высшем саду, ему не приходилось заботиться о своем материальном теле, ибо и тела-то у него, можно сказать, не было. Одежды из света… Ты знаешь, возможно, тебе предстоит когда-нибудь их увидеть, и ты согласишься, что это красиво. Вообще, смысл творения в красоте, но вы пока не в состоянии это оценить. Так вот, будучи сосланным в нижний мир, человек оказался вынужден добывать хлеб в поте лица своего, поскольку здесь булки на деревьях, к сожалению, не растут — не предусмотрено планом.
Голос снисходительно усмехнулся.
— Однако, было принято решение смягчить осиротелость человека. И даже ангелы, что случается с ними нечасто, безропотно согласились с этим. Мы оставили ему в каждый седьмой день небольшое окно в тот мир, откуда он был выслан, и куда ему весьма охота вернуться. Чтобы не пропал у вас вкус, и не такой безысходной казалась бы земная жизнь. Чтобы ощущение смысла и осмысленность цели хотя бы в зачаточном состоянии поселились в ваших сердцах. Это окошко в будущий мир и называется Шаббат. Как идея, он создан параллельно с Творением.
— Ооо, как красиво… — Моше заулыбался почти по-детски. — Тонко, изящно и мудро.
— Такими вещами следует заполнить весь мир, и я на вас очень надеюсь.
* * *
Моше почувствовал утомление, внезапно его потянуло в сон. Голос вместе с прочими звуками окружающего мира сделался приглушенным, удалился, растворился в недвижном воздухе пустыни. Мир был окутан тонкой тишиной. Внизу спали шестьсот тысяч душ, вошедшие в Завет Синая, утомленные пережитым откровением. Глубокое безмолвие повисло у подножия горы и на прилегающих холмах, где стояли потомки Иакова. И хотя сами они услышали лишь два первых речения, в своем безграничном доверии они ощущали, как этот удивительный человек на вершине горы от их имени разговаривает с Богом.
— Моше, Моше, — едва слышный голос вошел в его сознание, как нож в масло, пробуждая медленно, постепенно, без резких движений. Выход из дремоты был легким, голова — свежей и отдохнувшей. В нескольких шагах от себя он обнаружил источник прохладной влаги и с наслаждением освежился. Вода била прямо из трещины в камне, отполировав его настолько, что к нему приятно было приложиться щекой.
Послышался вступительный звук шофара, призывающий к вниманию.
— Уважай отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле, что я дал тебе.
— Ну да, это понятно, — протянул Моше, — иначе разрывается связь времен.
— Вообще все разрывается. Здесь тонкое место: выполнение этой заповеди едва ли не самое сложное. Попробуй сохранять уважительное отношение там, где не согласен, где все кричит в тебе, что отцы живут неправильно, а ты знаешь, как надо. Ведь так хочется быть умнее!
— Да… особенно в юности, — улыбнулся Моше. — Почему же ты поместил эту заповедь на скрижаль общения с Богом. Ведь здесь явно речь идет об отношениях между людьми.
— В этом вся хитрость. Отец и Мать — это суд и милосердие. Они порождают остальные качества, которые вам следует исправить. Не забывай: это две чаши весов — их необходимо держать в равновесии. Только уважительное, бережное отношение к ним поднимет тебя в Землю, что я дарю вам. Или, как выражаются некоторые особенно просвещенные из вас, в Бину. В этом и заключается продление и наполненность твоих дней. Поэтому заповедь — на левой скрижали.
Моше пробежал глазами по наброску. Было что-то удивительное в этих буквах: высеченные на камне, они словно повисали в воздухе, не имея опоры. Причем с обеих сторон слова читались одинаково, как будто каменная скрижаль поворачивалась обратной стороной, а буквы оставались на месте. Он так увлекся рассматриванием этого чуда, что чуть не пропустил следующее речение.
— Не убивай!
— Ясно, — отозвался Моше.
— Ничего тебе не ясно! — В голосе послышалось едва уловимое раздражение, но Моше почувствовал, как все у него внутри застыло, и невозможно ни двинуться, ни вздохнуть. — Если бы все было так ясно, нам не пришлось бы предпринимать столько вынужденных мер. Мы поместили эту заповедь первой на правой скрижали, потому что она определяет границу между жизнью и смертью. Посмотри сюда.
Моше подошел и вгляделся в структуру каменных оттисков.
— Заповеди о выходе из Египта и Не убивай стоят друг против друга. Исход — это и есть жизнь, ибо без Исхода — только рабство. А Не убивай — изгородь вокруг жизни. Призываю в свидетели Небо и Землю: жизнь и смерть предложил я вам, благословение и проклятие. Избери жизнь! Верхние заповеди — это твой первичный выбор, и от него зависит все остальное.
— Да, понимаю, — кивнул Моше.
— Слушай! Любое человеческое общество не придет к стабильности, если в нем отсутствует запрет убийства. Сыновья Ноаха, усвоили это уже давно — мы дали этот закон в числе семи заповедей сразу после потопа, когда людям пришлось начинать все заново. Беда в том, что все понимают его по-своему, кому как удобнее, ибо не было в мире до сих пор строгого и понятного толкования. Ты первый из людей нижнего мира, перед кем я раскрываюсь своими Именами. Даже патриархи не знали этих качеств, а лишь предполагали, догадывались, надеялись, уносясь к звездам в своем стремлении постичь Истину.
Моше молчал, потупив взгляд.
— Однако вернемся к нашей заповеди. Мы поместили ее сюда, чтобы раз и навсегда определить понятие убийства. Если на тебя нападают, а ты, защищаясь, убил — это убийство? А если ты спасаешь кого-то, убивая его преследователя — это убийство? А если вследствие твоего действия или бездействия кто-то пострадал — это убийство? А если при родах приходится умертвить дитя или мать — это убийство? А если прячущихся беглецов преследуют враги, а с несчастными младенец, который вот-вот выдаст их своим плачем… это мы как расценим, что им делать? А заменять одного обреченного на смерть другим, потому что первый — твой сын?
Моше не мог произнести ни слова. Кажущаяся ясность заповеди Не убивай, с которой он как-то уживался до сих пор, покрывалась полным туманом, и он понятия не имел, как поступать во всех этих случаях. Он вспомнил, как убил египетского надсмотрщика, поскольку не было тогда иного выхода.
— Не переживай, — услышал он. — Я знаю, это все непросто. Поэтому ты останешься здесь на горе на сорок дней, и мы будем подробно изучать все грани закона. Ну и конечно, ты узнаешь кое-что о мире.
— Никогда, — взволновано произнес Моше, — никогда кровь не прольется по моей вине.
Голос рассмеялся, и эхо отразило этот громоподобный смех, сосредоточив его в точке, где находился Моше.
— Ты уже клянешься? Раздаешь обещания? Забыл про третью заповедь?
— Я же не упоминал имени…
— Не клянись вообще! Что ты знаешь о завтрашнем дне? Ничего. Ты даже еще не вернулся к тем людям, что ждут тебя внизу. Ты даже не представляешь себе, что может произойти с ними, пока ты здесь.
Моше стоял совершенно разбитый, чувствуя свою ничтожность и беспомощность.
— Что я, — тихо произнес он, — прах земли. Прахом я был, пока не было меня здесь, а когда я родился, то как бы и не родился.[4]
— Ну ладно, ладно, — подбодрил голос. — Потенциал твой огромен. Кроме тебя никто не может этого сделать. Поэтому ты здесь. Играй свою роль, делай, что должен.
* * *
— Не прелюбодействуй!
Сведение пар — задача, сопоставимая по сложности с сотворением мира. Нехорошо человеку быть одному, поэтому и создали мы его мужчиной и женщиной. Ибо только так может он развиваться, достигая совершенства. Что один?.. — так, полчеловека. Если живут пары вместе без цели и смысла, так лучше бы и не жили. Стройте, создавайте, наполняйте отношения красотой. Иначе, зачем живете?
— Мне кажется, это самое трудное, — отозвался Моше.
— Для тебя особенно трудно. Ты все дальше будешь отдаляться от своей половины. Но у тебя такая роль, что ж тут поделаешь.
Если бы Моше мог, он бы заплакал.
— Я понимаю твое состояние, — голос звучал по-матерински, как в детстве. — Но мы должны продолжать. Еще три заповеди.
Моше вздохнул и приготовился слушать.
— Не кради!
Мир богат и разнообразен. Он для вас словно накрытый стол. Каждый может подойти и выбрать себе угощение по вкусу. Беда, если люди пренебрегают этим кладом. Они словно бы сами себя обкрадывают. То же и со временем. Не трать его попусту. Цени все дни и все ночи своей жизни. Сделай их наполненными, словно драгоценные сосуды. Прими в них столько, сколько сможешь. Не растрачивай понапрасну свой единственный дар — жизнь.
— Я вижу теперь, сколько всего открывается в знакомых с юности правилах. Обычно для людей эта заповедь значит не более, чем запрет воровать принадлежащее другим.
— Об этом мы еще скажем в десятом речении, — пообещал голос. — Запомни: результаты ваших действий по исполнению заповедей для меня не важны. Они важны для вас. Это соблюдение с вашей стороны обязанностей по договору. Вы соблюдаете их просто потому, что обещали. Это и есть ваше служение — в радости, с удовольствием, ощущая вкус заповедей. Тогда придет и понимание, как сказали — сделаем и поймем. Они для вас — ограда на горной тропе. Заповеди поведут вас по жизни, направляя и оберегая. Чтобы вы не забыли, кто вы и откуда.
Моше склонил голову в знак согласия.
— Ты, кстати, понимаешь, почему мы говорим о десяти речениях? Ведь речение суть едино. Все, о чем мы говорим, существует на самом деле в одном жесте, одном дуновении, одном слове. Но воспринять его мог разве что Первый Человек. Для вас же оно стало бы неосязаемым странным звуком, внезапно возникшей рябью на гладкой поверхности моря. Поэтому для понимания нам приходится разбивать единые сущности на составляющие, чтобы вы могли ощутить их, прикоснуться к ним по отдельности. Так было и при сотворении мира. Для вас это десять речений, но для меня — единый акт. Ангелы тоже воспринимают Творение в его целостности, поэтому им часто непонятны поступки людей. Порой это похоже на то, как если бы ты отмыл уши, а нос бы оставил грязным.
И здесь они впервые рассмеялись, представив себе эту картину.
* * *
— Не давай ложного свидетельства!
Ибо не сможет процветать общество, в котором доносят друг на друга, используя механизмы суда и власти, чтобы утопить неугодных себе. Такой народ напоминает порченый хлеб, изъеденный червями. Изначально был он создан во имя жизни, он и был сама жизнь. Но вот обращались с ним неправильно, не умели взять от него то, для чего он создан, и получили вместо жизни смерть.
— Мне известно, к чему приводит доносительство, — произнес Моше. — Ведь так почти и случилось с этим народом в Египте…
— Я знаю, поэтому и объясняю так, чтобы тебе, лично тебе, было понятно. Вспомни нашу первую встречу у горящего куста. Как не хотел ты возвращаться в Мицраим, а желал в глубине души совсем другого. Конечно, порченый хлеб, кому охота?..
— Да, — тихо отозвался Моше.
— И еще, не злословьте! Речь, даже правдивая, наносящая вред другому — корень всех зол. Из-за злоязычия Первый Человек не справился со своей работой. Из-за злоязычия начинались войны, а суды приговаривали невиновных. Выкорчевывайте его, как сорняки на хлебных полях. Оно будет прорастать неотвратимо, а вы боритесь с ним безжалостно. Не давайте ему размножиться!
Голос прервал речь.
— Хорошо, давай закончим с десятой. Она вам необходима для следования всему остальному. Дверь перед вами. Теперь ключ.
— Не возжелай! Не домогайся дома своего ближнего, ни жены его, ни раба его, ни рабыни, ни вола его, ни осла его, ничего, что ему принадлежит.
Корень всех повелений и запретов — твои желания. Если ты не управляешь ими, они имеют склонность переходить в конкретные намерения, в порочные планы, а оттуда в действия. Поэтому воспитывай свой ум и свое сердце, ибо они всем управляют. Ты осознаешь это?
Моше кивнул.
— Ты заметил, что в тебе оставалось после каждой изреченной заповеди?
— Да, словно бы послевкусие после хорошего финикийского вина.
— Точно, молодец. А еще?
— Уммм.. — Моше помедлил. — Аромат?
— Именно! Аромат заповедей. Это то, что откладывается, разливается в воздухе после привнесения в мир. Поэтому именно запах, оберегающий ваши желания, будет находиться среди вас.
Моше склонился в признательности. Временами он все еще не мог поверить, что с ним происходят вещи, которых прежде в мире никто не удостаивался.
— Теперь каждый из вас услышал, как я говорил с ним. Каждому, кто стоит под горой, все это вошло в сердце, как и тебе. К сожалению, не все это заметили, и уж тем более, восприняли, как ты. Поэтому тебе придется пересказать им Тору от моего имени. И скорее всего, не один раз. Смысл и метод учебы в повторении, только так можно что-то усвоить. Как я уже говорил, ты останешься здесь на сорок дней. Тебе предстоит многое понять и положить на сердце. Я раскрою перед тобой тайны мира.
Примечания
[1] Ты сказал — древний речевой оборот, означающий согласие со сказанным.
[2] Жестоковыйность — непокорность, своеволие, упрямство. Упоминается, как правило, в отношении Бога к сынам Израиля.
[3] Шофар — изогнутый бараний рог, в который трубят по торжественным праздникам, например в Судный День. Символизирует единство евреев с Богом.
[4] Прахом я был… — цитата из молитвы обращения к Богу.
