Специально напомнила себе про Девку. Чтоб разозлиться. Злость ей всегда придавала силу. Злость и обида. Всегда так было. Правда, раньше, по молодости, было еще упрямство. О-хо-хо…
ШИВА
(отрывок)
Проснулась как всегда посреди ночи.
— Ну вот, опять заснула на диване у телевизора, — подумала про себя. — Вот так всегда, вчера поленилась, пожалела себя, а теперь идти через всю квартиру. А как бы сейчас из кровати было сподручно. Конечно, что уж и говорить, квартирка-то у меня крохотная, да мне сейчас и три лишних шага — подвиг.
Фаня еще полежала немного, смакуя привычную жалость к себе.
— Эх, Фанечка — Фанюшка, отбегали твои ноженьки. И чтобы тебе не уйти во сне? Нет, забыл, забыл тебя Он. Да и помнил ли когда? Нет, Он, похоже, просто себе смеется там наверху надо мной. Точно говорят, жил бы Б-г на земле, выбили бы ему стекла. Ну да с Него разве спросишь? — Фаня прислушалась к себе, решила, что еще пару минуток сможет потерпеть. Уж больно не хотелось спускать свои распухшие ноги, поднимать старое затекшее тело с продавленного дивана. Закрыла глаза. Мысленно проделала весь путь от дивана до туалета. Сначала надо будет на ощупь ухватиться за спинку стула. Перенести себя через полметра до серванта. Правая рука на серванте, а левая уже до стенки дотягивается. От простенка на кухоньке еще полшажка до тумбы с бельем. И останется проковылять вдоль стеночки четыре шага до туалета, освободиться. Ну, назад-то совсем легко, прямо напротив туалета — кровать. Может, еще поспит пару часиков, а там уж рассветет. И еще один день начнется. И не похоже, что будет он последним… Мысли убаюкивали, и она почти задремала. Но напряжение внизу живота опять разбудило.
— Все, надо вставать, госпожа Фаина! Или, может, вы хотите, чтоб вас эта Девка опять стыдила за обоссанный ковер? — строго сказала себе и, кряхтя и постанывая, начала спускать ноги на ковер. Правая нога коснулась пола. Левая неудобно свисла. Почти увидела свое грузное неопрятное тело, кулем распластанное наискось по дивану. Рукой нащупала палку на полу. Неловко перевернула ее закругленной рукояткой от себя. Левой рукой неудобно, но правой не дотянуться. Заерзала попой, передвигаясь вниз, ближе к деревянной боковине дивана. Не глядя, замахала палкой. Почти сразу услышала деревянный стук. Получилось. Перед тем, как подтянуться и сесть, еще полежала, отдыхая. Подергала палкой. Рукоятка скользила, но упиралась в боковину.
Специально напомнила себе про Девку. Чтоб разозлиться. Злость ей всегда придавала силу. Злость и обида. Всегда так было. Правда, раньше, по молодости, было еще упрямство. О-хо-хо… Много чего раньше было. Смелой вот была, отчаянной. А сейчас? Сейчас всего боится, никому, ну почти никому, не верит. Да, а что делать, кругом сволочи. Все! Ну, не все конечно! Не греши! Он никогда двумя руками не бьет: одной ударит, другой погладит! За все страдания дал тебе Б-г его, одного-единственного, исключительного и всем на зависть! Нет, нет, про Счастье свое сейчас не надо думать. Размякнешь от умиления. А надо разозлиться. Ну, с этим легче. Вереница сволочей быстро замелькала в голове. Выбрала старшую невестку. Не надо было особенно и распаляться. Волна горечи захлестнула моментально, аж захотелось рот прополоскать. Ясно услышала ненавистный начальственный, не терпящий возражений голос:
— Мама! У Вас воняет в квартире! Я боюсь приводить к Вам девочек! Можете сколько угодно на меня обижаться, но я забираю Ваш ковер. Да, Вы можете обижаться сколько угодно, но я говорю Вам прямо, не то, что некоторые. Зэ пашут масриах, (это просто воняет, ивр.), неужели это ло барур? (не понятно? ивр.) Хотите, мы его постараемся отмыть, хотя я сомневаюсь, что это возможно! И вообще, Вам асур (запрещено, ивр.) держать в доме ковры! Вы же еле ходите! Ковер скользит, завертывается. Вы когда-нибудь здесь упадете, мы Вас по частям потом не соберем! Вы меня поняли? Я забираю Ваш ковер! Беседер? (хорошо? ивр.)
— Аводэ, (вот еще, идиш) разбежалась! Никакой не беседер! Ничего ты из этого дома, пока я жива, не заберешь! Ишь, размечталась!
Вспомнила, какой бой выдержала за ковер. Пришлось и поплакать для острастки. Ну уж и выговорить ему все старое и больное не преминула. Все, все припомнила! И то, как Мать обобрал, забрав машканту (льготную ипотечную ссуду, ивр.), и то, что под каблуком у своей Стервы, и про все, что ему Мать дала, как детей ему растила, как от себя отрывала, чтоб послать ему посылку. Одним словом, отвела душу. Улыбнулась, вспоминая, как он, сынок ее старшенький, Краса и Гордость всего Города, багровел, наливался тихим бешенством, как метался по ее крохотной квартирке, натыкаясь на стулья, сервант, диван, а потом прорвало, орал так, что думала, все, сейчас его удар-то и хватит. Но нет, тогда не случилось, не выдержал он правды-то от матери, сбежал, дверью хлопнул.
Сразу, еще не растеряв праведного гнева, не сдерживая слезы, позвонила младшенькому, Солнцу своему ненаглядному, единственному, каких нет больше. Телефон, правда, взяла его Тихоня, Дуреха его добренькая. На нее не стала тратить времени и слез, сразу позвала сыночка. Хорошо, что сдержала голос, сказала спокойно, как ни в чем не бывало. А то сколько раз младшая невестка чувствовала неладное, начинала выпытывать, успокаивать. Могла и Бэбеле не позвать, «чтоб не расстраивать». Нет, с тобой разговор приберечь на завтра. День завтра длинный. Часа в три-четыре, когда Маленького Моего еще дома нет, а Дуреха уже прибежала домой, взмыленная после своих учеников-дураков. Конечно, времени поговорить с матерью не нашлось за весь день. Сейчас, небось, поспать хотела. Нет, моя дорогая, поговори со свекровью своей любимой. Поутешай, поуговаривай фальшивым голоском, что «ну, может, они хотели как лучше, у них просто форма такая». А ведь слышу, как рада сама-то, что этих ругаю. Жалеет меня, поддакивает. Понимает, что вытащила лотерейный билет. Да ей такой муж да такая свекровь и не снились!
— Ну что, Фанечка! Передохнула? Дальше давай! — подбодрила себя ласково и почти весело.
Ухватилась покрепче за конец палки, подтянулась и вот уже сидит. Теперь перенести тело вперед, упереться руками в диван и поднять себя. О-ох! Встала! От напряжения немного подпустила, не сдержалась. Привычно вытерлась ночной рубашкой. Прямо увидела, как брезгливо поводит носом Девка, опять разозлилась, но тут же мысленно плюнула в ее наглую рожу.
— Все ты врешь! Плохо убираешь у меня, вот и воняет!
Злость придала силы. Оторвалась от дивана, ухватилась за спинку стула, еще полшага, и вот он сервант. Сервант — почти стенка. Лучше стенки. Сколько же мы лет вместе? С Москвы? Нет, мы его еще в Городе так удачно перекупили у родственников Кацов, когда те уезжали. Это было… это было, ну, конечно, в 73-ем! Сами-то Кацы сразу рванули. Даже в Городок не вернулись. Сразу после гетто через Румынию и Польшу рванули в Палестину. Тогда, в общей неразберихе, еще можно было.
Кацы, Кацы… Вспомнила последнюю встречу. Здесь уже было, в Израиле. Как же она, дура, радовалась, заранее предвкушая, какой они прием ей устроят. Всех за собой потащила: думала перед сыновьями и невестками покрасоваться! Специально не рассказывала, чем ей Кацы обязаны. Хотелось, ох, как хотелось, чтоб Фима сам об этом заговорил, чтоб Ривка, как тогда перед отъездом, плакала и детей звала:
— Дети! Благодарите ее, благодарите! Фаня, Фаня вашу мать спасла. Ей, ей одной мы всем обязаны!
Да уж, получила почет, такой почет, что до сих пор глаза слезами сами наполняются, как вспомнишь.
Ривку узнала с трудом, из доходяги та превратилась в раскрашенную толстую старуху. Фаина, что назвали в ее честь, все не могла успокоиться, не дала отдышаться, потащила своими хоромами хвастать. Вилла их и в самом деле ошеломила, подавила богатством. До сих пор в ушах Фимкин ехидный голос:
— Что, старший — кандидат? Химик? Да, сейчас за ним прибегут, в Технион приглашать будут. Главным профессором. Мизинер — инженер? Связист? Да, Бэзек (государственная телефонная компания, ивр.) его прямо заждался! Ну, может, куда и возьмут телефонистом. Да жалко, в Израиле связь давно автоматическая, девочек-телефонисток нэ трэба. Если только на коммутатор вместо автоответчика, так он иврита же не знает, —хохотнул мерзко, вроде как пошутил, мамзер. — В общем, люди без специальности. Хорошо хоть, вы сообразили в Димоне остаться. В этой дыре, может, что-то и найдете. Здесь, в Тель-Авиве, вам искать нечего, — сказал, как отрезал.
И тут же про свой кабинет начал рассказывать. Зубной врач! Зубодер ты местечковый, протезист из штейтеле. Что ж это за Израиль такой, что Фимка преуспел, а моим детям нет будущего? Ох, позавидовала им тогда, пожалела, что Фавла не послушалась, после гетто домой в Городок всех потащила, а не в Палестину с Кацами, Мильманами и другими. Все годы Ривку жалела, а вот как оказалось. Если она, доходяга, что все четыре года гетто из ее, Фаниных, рук ела, так успела здесь, как же они теперь жили бы!
Так и не смогла простить. Сколько потом Ривка ни звонила, сколько ни плакала, сколько на Фиму не жаловалась, ту обиду так и не забыла.
Еще была обида… Даже уже не на Ривку, а на весь Израиль. Но и на Ривку тоже. Германские компенсации! Ей, что всю войну в гетто провела, да как провела, компенсация не положена! Ривке, что без нее просто не выжила бы, Ривке — положена, а ей, Фане, — нет! Ну как, как с этим можно жить? Да Ривка, по—хорошему, свое должна была ей отдать, а не просто ахать да охать вместе с ней. Уж так обидно, так обидно, что лучше вообще не думать. Воистину, соберись она гробы продавать — люди бы перестали умирать! Нет справедливости.
Согласилась встретиться с Кацами только через десять лет, на своем восьмидесятилетии, когда и дети уже устроились, дома построили, внучки замуж повыходили, институты позаканчивали. Ну, уж Фимке тогда мало не показалось! Все время за ним следила. Подробно про университет Старшего, про невестку-врача, про то, как Связист из заграничных командировок не вылезает. Не успел из Европы приехать, а уже в Америку посылают! А под конец, чтоб совсем добить, про его внуков спросила, как будто не знала, что внук наркоман, а внучка разведенка.
— Ладно, Фанечка, еще немного, вот уже и кухоньку прошла. За стенку левой рукой держись, сейчас выключатель будет, и уже дверь.
Жалко, темно совсем, нельзя на кухоньку заглянуть. Но и в темноте, и с закрытыми глазами все на ней знаешь. Пусть Девка ворчит, что не повернешься, толком не убраться, она-то, Фаня, ее за то и любит, что все в ней под рукой, что все сделать, достать, включить можно, со стула не сходя. Слава Б-гу, уж на кухне своей она герой, ни в ком не нуждается, ни от кого не зависит. У себя дома каждый чувствует себя человеком! Девку не просто так до кухни не допускает. А самой ей жир на посуде не мешает. Им, молодым, со всеми их микроволновками-миксерами-комбайнами до нее с ее простой газовой плитой далеко. Про Дуреху и говорить нечего, та даже и не пытается. Понимает, что Солнце Мое только кухню мамэле признает. Старшая невестка, тут ничего нельзя сказать, та хозяйка, молодец. Не зря все за ней ходила да рецепты записывала.
— А ты и рада была, все секреты ей выбалтывала. Как же, как же! Приняла ее как дочку, о которой так мечтала. Как жалела ее, как носилась с ней! Да и кто ж мог знать? Ведь сама же и сосватала, сама выбирала, сама Сына, Красу и Гордость всего Города, уговаривала. Ну, кто, кто мог знать, что такой черной неблагодарностью все обернется! Каким он был Сыном! Как все завидовали! Как же она, дура, радовалась! Ведь и идишка, и молоденькая, не красавица, но милая, и москвичка, и семья такая приличная, и без пяти минут врач.
Как быстро все перевернулось! Вместо того, чтобы счастье свое понимать, всю жизнь за ТАКОГО СЫНА благодарить, все намекали, напоминали, что это они нас осчастливили! Младшую-то невестку только за то и жалую, что эта хоть понимает, как ее осчастливили! Еще бы, с двумя детьми взяли! А эти гордые, все свои возможности перед нами демонстрировали. И в Москву-то из Города перетащили, чтоб было кем командовать да перед кем красоваться. Сначала младшенького, Солнце Ненаглядное, к ним отпустила, потом и их с Отцом черед пришел. И ведь как Фавел не хотел, как упирался. Все говорил:
— Дай детям жить, чем от них дальше — тем они к нам ближе.
Никогда его не слушала, всегда только о детях думала. Ему-то, Фавлу, хорошо, он так в Москве и остался, до переезда в Израиль не дожил. Одну ее оставил. Надо было, надо было десять раз подумать, один раз поехать! Что она может здесь одна против них всех сделать? Ну что бы ему еще пару лет протянуть? Его-то, может, они постеснялись бы грабить, машканту забирать. Получили бы на двоих хостель (социальное жилье для стариков, ивр.), успели бы пожить на всем готовом, среди людей, а не как сейчас, одна в четырех стенах. Иной раз и дверь за целый день не откроет. Вот как что случись с ней — так ведь и не узнают. Будет лежать здесь одна, пока они опомнятся, про мать не вспомнят. Да поздно будет!
Мстительно сжала губы, представила их лица, когда найдут ее…
Рука уже нащупала выключатель, но зажечь свет не успела. Предательски дрогнула нога, зацепилась за край ковра, рука соскользнула со стены, и все ее большое грузное тело, потеряв опору, повалилoсь с грохотом в темноту.
От кровати, что у окна, до двери в туалет меньше двух метров. Но ей места хватило.
Утром, как обычно, пришла сиделка. Старуха что-то долго не открывала. Минут через двадцать, оставив попытки докричаться до нее и не уловив за дверью никакого шума, перезрелая девушка Люба позвонила детям Старухи. Сыновья с Невестками прибыли довольно быстро и были встречены сочувственными возгласами и советами немногочисленных соседей. Обезумевшие Сыновья и взволнованные Невестки ворвались в квартиру, но не забыли прикрыть за собой дверь от любопытных взглядов. Соседи не стали расходиться, а продолжали толпиться на лестнице. Даже подошли еще ближе, затихли, прислушиваясь к происходящему внутри. На Любу дети Старухи даже не посмотрели, как будто не она их всех вызвала. Люба оглянулась с возмущением на соседей, но не нашла в них сочувствия и промолчала. Тогда решительно открыла дверь и демонстративно захлопнула ее перед качнувшимися в сторону открывшегося проема соседками.
Старшая Невестка решительным, не терпящим возражения голосом вызывала по телефону неотложку. Люба поискала глазами Младшую, но не нашла. Сыновья на коленях суетились вокруг Матери.
— Мама! Мама! Открой глаза. Ты меня слышишь? — неожиданно высоким дребезжащим голосом звал тот, что постарше.
— Мамэле, мантойрэ, — просил чего-то младший.
— Майнэ тайярэ, — раздельно повторила старуха, и по тому, как резко откинулись назад спины сыновей, Любка поняла, что все, финита ля комедия.
— Наверное, сегодняшний день мне не засчитают, — с тоской подумала она и только тут заметила, что плачет в голос.
