©"Заметки по еврейской истории"
  февраль-март 2023 года

Loading

Притча — жанр, излюбленный мудрецами. При её помощи самые отвлечённые, самые сложные явления и понятия могут быть переведены на доступный любому человеку язык. Один из факторов, делающий притчу доступной, — постоянные образы-символы. Лиса — символ хитрости. В нашем рассказе лиса-провокатор подобна еврею-отступнику, соблазняющему собратьев.

Михаил Ковсан

СМЕРТЬ И РОЖДЕНИЕ РАББИ АКИВЫ

От автора

Михаил КовсанВремя жизни человека, имя которого кириллицей писали и пишут нечасто, — одно из самых тяжёлых в еврейской истории. В 70 г. н.э. Тит, будущий император, после долгой осады захватывает Иерушалаим (Иерусалим). Страна покорена, город разрушен, Храм — мучительные руины. Не смирившиеся в 132 г. поднимают восстание, которое через три года римляне потопили в крови. Мудрецов, национально-религиозных лидеров, публично казнят. Среди них — рабби (дословно: мой рав, мой учитель) Акиву, чья жизнь пришлась на это тягостное безвременье, которое он, его ученики и друзья-противники превратили в эпоху создания иудаизма без Храма. Его заместила молитва, ставшая средством связи с Творцом во всех ветвях иудаизма и отделившегося от него после восстания христианства.

В основе этой книги — анализ нескольких текстов, герой которых один из возродивших иудаизм, создавших его таким, каким знаем сегодня, анализ текстов, являющихся энциклопедией веры. Надо лишь их прочитать, что, конечно, непросто. Около двух тысячелетий отделяют нас от рабби Акивы. Изменился язык. Многие реалии времени трудно представить. То, что в наши многословные времена не способны охватить эпопеи, предки в нескольких абзацах передавали, создавая текст, к современности обращённый, связанный с прошлым и в будущее устремлённый, текст, извечную дилемму решающий: идти в ногу со временем, с прошлым не порывая.

Некогда мои кропотливые штудии завершились изданием книги «Смерть и рождение рабби Акивы» (Иерусалим, 2002). Нынешний текст — на её основе более обобщённый взгляд на личность великого рабби, чья роль в возведении нового здания старой религии была часто решающей. Пример: благодаря ему в канон включена Песнь песней, а Коѓелет (Екклесиаст, Екклезиаст) — ему вопреки.

От рабби Акивы идут мощные волны, накатывавшие на современников, их в своё движение вовлекая, достигающие потомков, их возвращая к истокам. От рассказов о великом учителе в поисках истоков его деяний и мыслей мы будем уходить назад, возвращаясь к героям ТАНАХа, и заглядывать вперёд, вплоть до нашего времени, находя отчётливые отзвуки мыслей и деяний великого рабби.

Тексты о рабби Акиве, его современниках и ТАНАХ, процитированные здесь, переведены мной. Ряд из них, из Талмуда и мидрашей, звучат по-русски впервые. Буквой ѓ передаётся отсутствующая в русском языке буква ה, звучание которой схоже с украинским «г». Сделано это для того, чтобы приблизить звучание имён собственных в переводе к оригинальному. Названия источников даны без перевода, а книг ТАНАХа, кроме Торы, — в переводе с оригинала, а не как принято в переводах Библии на русский язык. При первом упоминании этих названий и имён собственных даётся русский вариант имени, если он есть, и традиционное русское название книги. Точно также в отношении транслитераций. Исключение — «пардес», для объяснения которого надо будет потратить немало слов, что в подходящем месте и будет сделано. Ссылка на Вавилонский талмуд, наиболее часто цитируемый, даётся только с указанием трактата.

Готовя это издание, я счёл необходимым ограничиться минимумом терминов, заведомо читателю мало или вообще незнакомых, а без чего обойтись не удалось, пояснить.

Агада (дословно: повествование) — по определению моего учителя проф. А. Шинана, всё, не являющееся законом (ѓалахой), толкования танахических персонажей, исторические рассказы, деяния мудрецов, притчи, назидания и многое другое подобного рода.

Мидраш (дословно: изучение, толкование) — трактовка танахических текстов и их вариации.

Мишна (дословно: повторение) — основополагающие религиозные предписания, бытовавшие в устной традиции, собранные и отредактированные в конце 2 — начале 3 вв. н.э. Важнейшую роль в её систематизации сыграл «отец Мишны» рабби Акива.

Талмуд (дословно: изучение) — свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма, по большей части изложенных в форме дискуссии мудрецов-законоучителей по поводу Мишны, тематически разделённый на различные трактаты; созданный в Земле Израиля — Иерусалимский, в Вавилоне — Вавилонский талмуд.

Тосефта (дословно: дополнение) — сборник пояснений и дополнений законодательно-религиозного и агадического характера к Мишне, структурированный в соответствии с ней.

Шма Исраэль (дословно: «Слушай, Израиль!», Слова, Второзаконие 6:4) — в настоящее время начальные слова текста, выполняющего роль молитвы, провозглашение единственности Бога, кредо иудаизма; во время рабби Акивы в этой роли, вероятно, выступал один стих:

Слушай, Израиль!
Господь Бог наш — Господь один!

Предисловие

«Всегда ты удивляешь, Акива»

Ворота смерти тебе открывались?
Врата смертной тени ты видел?
(Иов 38:17)

Если справедливо утверждение, что прошлое — это другая страна с другими жителями, то нельзя не признать: страна-то другая, но не чужая, и жители её — не чужие. Нити, которые исторические катаклизмы стремились перерезать, чудесным образом сохранили невообразимую крепость.

Помню — следовательно, существую.

Забвение и память — извечные соперники. Память не всегда побеждает. Причина проста: забыть легче, чем запомнить, тем более — записать, что на определённом этапе истории означало нечто большее фиксации на папирусе или пергаменте. Что надлежало записывать? Тексты священные, государственные. В лучшем случае, как у самых памятливых: египтян или греков, тексты философские или литературные. Записать зачастую значило освятить. Можно представить, какую историческую цензуру должно было выдержать до нас дошедшее. То, что рассказы о рабби Акиве из этого числа, свидетельствует: поколение за поколением их освящало.

Говоря о поставивших жизненной целью записать, легче всего попытаться представить некую универсальную народную память, которая-де сохранила. Не отвергая эту замечательную трудно представимую абстракцию, замечу: у памяти были совершенно конкретные воплотители, считавшие долгом записать-освятить. Сегодня, спустя почти два тысячелетия после гибели, мы говорим о рабби Акиве как о великом мудреце, герое, сравнимом с Моше (Моисей), хотя без сомнения на эту «должность» в его поколении претендентов было немало. Почему же, всматриваясь в далёкую эпоху, мы относимся к нему как к величайшему из великих? Воспринявший и блестяще освоивший традицию, он был одновременно сокрушителем старого и творцом нового, уловившим изощрённой герменевтической сетью вечные ответы на временные вопросы своего поколения.

Человек рождается, живёт, умирает. Мы в ином порядке прочитаем историю жизни рабби Акивы.

Когда умирал его сын Шимон, рабби был в доме учения. Трижды посылают вестника, и трижды рабби изучения не прерывает. Четвёртый сообщает о смерти. Встал рабби, разорвал одежды, сказал:

«Израиль, братья, слушайте. До этих пор мы были обязаны [исполнять заповедь] изучения Торы, а теперь мы обязаны [исполнить заповедь] почитания умершего». Собравшимся на похороны сына сказал: «Народ с юга знает Акиву, но откуда его знать людям из Галилеи? Рабби Акива известен мужчинам, но откуда женщины и дети его могут знать?» (Смахот 8:13; Моэд катан 21б) 3 + 1, запомним, эта формула нам пригодится.

Дело не в скромности. Какой бы ни была известность рабби до того, как весть о его смерти (казни, мученическом заклании) разнеслась по еврейскому миру, она несравнима с посмертным признанием. Когда весть о его гибели в Кейсарии дошла до р. Иеѓуды бен (сын, иврит = бар, арамейский) Бавы и р. Хананьи бен Тардиона, встали они, опоясались вретищем и, обратившись к братьям, сказали, что рабби Акива убит для знамения, как сказано: «Будет вам знаком Иехезкэль [Иезекииль]: что он делал — вы делайте,// наступит — узнаете, что Я — Господь Бог» (Иехезкэль 24:24) (Смахот 8:9). Жестокий стих: смысл смерти жены пророка быть знамением для народа. В смерти-знамении — смысл избранности, такой, от которой не удалось уйти ни Моше, ни пророку Ионе. Стремился ли избежать её рабби Акива? Тот, которого знаем, с радостью идёт на гибель, не утешаясь бессмертием, не примеряя его в свои последние мгновения, но воплощая избранность — быть знамением. Честный и жестокий итог.

Предстал рабби Акива перед судом Турнус Руфуса, и молился там вместе с ним Иеѓошуа Ѓагарси. Опустилось облако и окутало их. Сказал он [Иеѓошуа Ѓагарси]: «Я думаю, опустилось облако и окутало, чтобы молитва рабби услышана не была». Так сказано: «Облёк Ты Себя облаком, чтобы не доходила молитва» [За что? Плач Иеремии 3:44] (Эйха раба 3:60).

Признание заслужил рабби Акива жизнью своей. Мученическое заклание принесло ему бессмертие, а современникам — обретение смысла жизни. Судьба, продёрнутая сквозь мученическую смерть, заставила пристально вглядеться в неё, а обладавших даром — запоминать и рассказывать. Не зная имён тех, кто первым рассказал историю этой жизни, мы вряд ли погрешим против истины, сказав: это были его ученики и ученики его учеников. Не только потому, что знали о жизни рабби намного больше других, но и потому, что их боль была острей, и, заглушая её, они стали вспоминать и рассказывать. После его смерти живым становится необходима его жизнь, пришло понимание: итогом такой жизни могла быть смерть только такая. Поэтому — Смерть и рождение рабби Акивы.

Народ книги о своих героях книг не писал, поступая иначе, возможно, мудрей: делал героями книг, авторство новых текстов приписывал. Спустя века после смерти рабби появились и Алфавит рабби Акивы, и Книга Акивы об украшении букв. Иудаизм не безличен, но нужды в текстах житийного типа не знал. Да и работ о великих еврейских мыслителях очень немного. В предисловии к первой монографии о рабби Акиве, написанной более восьмидесяти лет назад, Л. Финкельстайн замечал: «Целые библиотеки написаны об апостоле Павле и философе Августине, двух учителях христианства, ближе всего соотносимых с его гением, тогда как посвящённая Акиве литература занимает не более семисот-восьмисот печатных страниц» (Луи Финкельстайн, Рабби Акива, Иерусалим, 1990, с. XY). Со времени написания этих строк добавилось очень немного.

Строго говоря, с точки зрения историка всё, что сегодня известно о рабби Акиве, трудно назвать источником достоверным: сведения о его жизни, соратниках и соперниках, друзьях и недругах, близком окружении и местах пребывания почерпнуто из литературы мудрецов (Мишна, Талмуд, мидраши). Самый ранний из этих текстов можно отнести к началу третьего века: около двух столетий рабби Акивы в живых уже не было. Разные по характеру тексты, написанные в разное время, — из разнородной мозаики историк вряд ли сможет смонтировать портрет, хоть в какой-то мере его удовлетворяющий. У нас нет — и вряд ли когда появится — ничего, написанного его рукой. Но мы обладаем иным, более надежным свидетельством: передававшимися изустно из поколения в поколения рассказами. Задача — услышать, прочитав не порознь — в единстве. Конечно, голос рабби трудно услышать, ибо услышать — понять, отделив модуляции, которые в многоголосие далёкой эпохи привносили посредники. Услышать далёкий голос далёкого рабби невозможно без знания законов, по которым разные по жанру тексты в соответствии с правилами, обычаями и вкусами своего времени-места его фиксировали и передавали. Но имеющий уши — услышит: сумеет прочитать в вечном тексте вчерашний выпуск газеты, а прочитав, не удивится: ничто под солнцем не ново.

В чём величие рабби Акивы? В ответ на этот наивный вопрос можно немедленно привести десятки примеров, однозначно свидетельствующих о его роли в установлении законов послехрамовой жизни. Но мы лишь в необходимой степени их будем касаться: не они, а непритязательные рассказы о жизни рабби имеют решающее значение. В них он отвечает на вопрос: жить — для чего? Если коллективное «мы» ответ на этот вопрос не получило, станет оно интересоваться — какими законами жить? Права законодателя получает не тот, кто лучше закон формулирует, — тот, кто в хаосе национального безвременья сказал народу о вечности.

В центре этой работы — ключевые тексты, обязательные в композиции жизни великого учителя, переливающейся в миф, жизни, не завершающейся со смертью, ведь Einmal ist Keinmal (единожды — никогда). Но и вечные тексты невозможно понять только с точки зрения вечности. Говоря о рабби Акиве и его современниках, мы часто будем открывать трактат Мишны Авот, название которого интерпретируется двояко: не только Поучения отцов, но и Отцы основ. Первая интерпретация отражает то, что в трактат включены высказывания шестидесяти трёх мудрецов, а вторая выявляет характер этих высказываний, составляющих основы мудрости.

Рассказы, о которых идёт речь в этой книге (о казни рабби, о посещении Рима и подъёме в разрушенный Иерушалаим, восхождении четырёх мудрецов в пардес, о рабби Акиве и Рахели), — классические образцы жанра деяния мудрецов. Дом учения — место создания этих рассказов, задача которых — прецедент в решении теологических, философских, этических проблем своего и нашего времени часто вне зависимости от конфессии. В литературе этого жанра персонажей несколько тысяч; число тех, о которых существуют рассказы биографического характера, десятки. Очевидная вневременность и абстрактность — с одной стороны, и не столь очевидная, но несомненная историчность (в том смысле, в котором история отражается в агаде) — таково единство противоположностей, характерное этим рассказам, ряд которых насыщен деталями биографии. Один из них о том, как рабби Акива, после двенадцати лет учёбы возвратившись домой, слышит разговор жены, из которого выясняется: та не против, чтобы муж учился ещё столько же лет. Рабби Акива, не зайдя в дом и не увидев жены, возвращается (Ктубот 63а). Вопрос: в какой мере парадоксальный смех в рассказе о подъёме в Иерушалаим (Макот 24) понятен без этого парадоксального поступка, а также — в какой мере парадоксальное поведение в рассказе о возвращении на учёбу понятно без парадоксального смеха? Иными словами: возможно ли адекватное понимание образа вне контекста агадической биографии? В рассказе о невозвращении рабби Акивы домой можно усмотреть лишь элемент биографии. Если бы так, этот рассказ вряд ли бы сохранился. Задача текста — утверждение ценности изучения Торы.

Можно привести немало примеров тесной связи биографии и ценностных вне биографических моментов, утверждение которых является целью рассказа. В Талмуде (Сукка 23а) говорится о разрешении одной из проблем. Дискуссия между рабби Акивой и раббаном (наш рав, наш учитель) Гамлиэлем ведётся во время совместного плавания. Почему именно во время плавания? Если задача текста состоит только в создании гипотетической фиктивной ситуации, то возможны и более простые решения. В данном случае агадическая биография отражает исторический факт совместного плавания рабби Акивы и раббана Гамлиэля в составе делегации в Рим. Для агады биография — важнейший элемент истории, которую она отражает.

Рассказы жанра деяния мудрецов представляют жёсткую композицию — чётко заданную, лаконичную, постороннего вторжения не допускающую. Модульный характер этих рассказов даёт возможность по-разному монтировать текстуальные блоки, для которых характерна, благодаря многочисленным интертекстуальным репликам, особая разомкнутость, порождающая аллюзии, как эхо отдающиеся в различных текстах. Возможно, именно модульность — одна из причин того, что литература мудрецов не знает ни одной попытки объединить рассказы в единый целостный текст наподобие патериков. Тем не менее, рассказы о рабби Акиве, рассредоточенные по различным источникам с их специфическими особенностями, составляют единую метаструктуру «деяния рабби Акивы», важнейшие части которой создавалась приблизительно в один и тот же период.

Время жизни рабби Акивы обычно определяют между 50-ым и 135-ым годами. Это эпоха остро обнажившейся незащищённости индивидуального и национального бытия, осознанная Традицией единым периодом, включившим не только разрушение Храма и окончательную утрату национальной независимости, но и надежды Святилище восстановить. Это период знакомства языческих народов Римской империи, тогдашнего цивилизованного мира, с иудаизмом, время притяжения и отталкивания, время массовой экспансии монотеизма. «А между тем, обычай этого преступнейшего народа возымел такую силу, что принят уже по всей земле: побеждённые дали свои законы победителям». Это Сенека (кон. 1 в. до н.э. — 65 г. н.э.). А вот обращение к погрязшим в варварстве эллинам: «Из суеверия вы пачкаетесь глиной, валяетесь в нечистотах, блюдёте субботы, падаете ниц, восседаете в непристойной позе, нелепо кланяетесь». Это — Плутарх (40-ые годы 1 в. — 20-ые годы 2 в. н.э.). Главное: эта эпоха стала для еврейского мира экзистенциальным прыжком в вечность, обеспечившим его двухтысячелетнее развитие.

И сегодня человек, лишённый непосредственных учеников-последователей, вряд ли может рассчитывать на посмертную известность, у которой в те времена была единственная альтернатива — забвение. Что знали бы мы о Сократе, предпочитавшим беседы под оливковым деревом, если бы не Платон? Вспомним: рабби Акива — лишь один из десяти мудрецов, погибая, совершивших Освящение Имени. О некоторых из них мы знаем меньше, чем о рабби Акиве. О других — почти ничего. О нем же — «всё». Поэтому рабби Акива — это и его ученики, запомнившие, передавшие, научившие своих учеников помнить. У великого рабби были великие ученики.

Несмотря на отсутствие беспристрастных свидетельств, мы знаем о рабби Акиве то всё, что в далёкой (но не чужой) стране о нём рассказывали далёкие (но не чужие) её обитатели. Мы знаем, как учился, учил, как рабби спорил. Мы знаем: его детство и юность были далеко не безоблачными. И, вполне вероятно, что в детстве и юности он пережил неведомые нам потрясения, вызвавшие особую реакцию личности, резильянс — пластичность психики, когда, испытав потрясение, шок, она способна вернуться в нормальное состояние, обретая новые средства — мечту, надежду, зов творчества. Оказавшись в пустоте, человек находит своё видение мира и средства для его выражения. Возможно, это и лежит в основе уникального феномена — души, в единое мгновение открывшейся навстречу новому миру и преобразившей его. Возможно, скрытое от нас лежит в основе учения рабби о преображающем, творящем страдании и учения о любви. Его вступление в мир мудрецов не было отягощено тем «избытком памяти», которое навязывает стереотипы поведения и мышления, в слепок прошлого будущее превращая. Он не отринул традицию, не отверг национальную память, но, не подчинившись «вчера», вошёл в «завтра», поведя за собой поколения.

Мы знаем, как рабби умер. И — напрашивающаяся аналогия. Для Сократа чаша цикуты важней самой мысли о бегстве — предательстве принципов: она — решающее доказательство правоты. Так, вероятно, у всех мудрецов всех народов: жизнь со смертью местами меняются. Ибо такая смерть — такой судьбы непременно необходимая составляющая. Рабби Акива умирает, совершая Освящение Имени. Умирает так, как рождался: голодный дух, бессмертной истине насквозь открытый. Умирает — доказывая себе и другим: гибель во имя Творца и есть высочайший смысл жизни. В таком парадоксальном доказательстве нуждаются люди всегда. Часто только оно оправдывает и придает смысл всему предшествовавшему ежедневному бытию, подвигая прикосновенного загадке смерти на поиск смысла рождения.

Предлагая читателю прочтение нескольких текстов о великом парадоксалисте, автор стремится представить их во всех возможных аспектах: религиозно-философском, историко-культурном, филологическом. И пусть не смутит принципиальная недостижимость цели во всей полноте. В конце концов, продвигаться, стоя на плечах великанов, само по себе немалое утешение. Готовы ли мы прочитать историю этой жизни не отстранённо, связывает ли нас с ней нечто больше холодного интереса — экзистенциальная неизбежность познания и самопознания, религиозная страстность и страсть? Не обещаем прочитать историю этой жизни «без гнева и пристрастия»: вера без знания бессильна, а знание без веры бессмысленно.

1
Смерть

Не умру — буду жив
и о Божиих делах расскажу
(Восхваления, Псалмы 118:17)

Освящение Имени

Человека всегда терзает и влечёт великий смысл мученичества. Гибель во имя Всевышнего — это Освящение Имени.

Р. Шимон б. Элазара говорит. Каждая заповедь, за которую сыны Израиля жертвовали жизнью в час гонений со стороны [языческого] царства, например [запрет], поклонения звёздам и обрезание, до сих пор у них сохраняется; а каждая заповедь, за которую они жизнью не жертвовали… до сих пор у них в пренебрежении (Шабат 130а).

Иудейская война завершилась массовым Освящением Имени, совершённым защитниками крепости Мецада (Масада). Когда осажденные поняли, что положение безнадёжно, они предпочли смерть плену: убили жён и детей, а затем по жребию и друг друга. Последней попыткой обретения национальной независимости было восстание Бар Кохбы (132-135 гг.), жестоко подавленное римлянами. Несколько десятилетий проплыв в одной лодке, древний иудаизм и юное христианство после этой войны разминулись. Тогда, освящая Имя, родился мудрец, которому чьим-то современником не суждено было стать: его современниками станут другие. Мудрецы, разделившие с рабби Акивой одно историческое время, даже пережив его, ушли вместе с ним: его эпоха закончилась, возродившись в творчестве учеников, вдохнувших озон его гибели-рождения, не осквернённого тлением смерти, и рассказавших о рабби.

Освящение Имени — позитивная заповедь, исполнение которой требует от человека максимальной самоотверженности, вплоть до самопожертвования. Строго говоря, это понятие антонимично осквернению Божьего имени и не обязательно связано с самопожертвованием. Такие деяния, как поступок Иосефа (Иосиф), устоявшего перед искушением, признание Иеѓудой (Иуда) своей вины перед Тамар (Фамарь) в Талмуде (Сота 36б, 10б) рассматриваются как Освящение Имени. На вопрос, оправданы ли уловки в судебной тяжбе еврея с иноверцем, рабби Акива отвечает: нет, из-за Освящения Имени (Бава кама 113а). Однако со временем это понятие стало обозначать готовность к самопожертвованию, мученичество во имя религиозных и национальных идеалов. Пророк Элияѓу (Илия), рискуя жизнью, бросает вызов царю Ахаву, предлагая совершить одновременно жертвоприношения истинному Богу и Баалу (Цари 1, 3 книга Царств 18:17-39, Ваал). Идея Освящения Имени представлена и в книге Даниэль (Даниил 3:13-27). Страдания и гибель во имя Бога глубоко укоренены в еврейской традиции, для которой пророк — это человек, подвергающий свою жизнь опасности во имя слова Господня, которое миру несёт. Подвиги противников насильственной эллинизации описаны в книге Макаби 2 (Маккавейская книга 2 6:18—7:42). О самопожертвовании ессеев во время Иудейской войны писал Иосеф Флавий (Иудейская война 2:8:10). О вере евреев в бессмертие душ погибших в бою или казнённых врагами свидетельствуют не только еврейские источники.

Став со временем синонимом мученичества, Освящение Имени было объявлено на совете мудрецов в Лоде обязанностью каждого еврея, которого заставляют нарушить один из трёх запретов: идолопоклонства, пролития крови, запретных сексуальных отношений (Санѓедрин 74а). Здесь же сказано, что во время преследований должно предпочесть смерть нарушению даже второстепенных обычаев. Иерусалимский талмуд (Санѓедрин 3:6, 21б): «Израилю заповедано освящать имя Бога». Во время крестовых походов, когда совершалось множество освящений Божьего Имени ценой собственной жизни, в молитвенники была включена особая бенедикция. Однако издревле освящающие Имя вслед за рабби Акивой произносили: «Шма, Исраэль…» (Слушай, Израиль…)

Рассказ о мученической смерти рабби Акивы в наиболее завершённом виде — в трактате Вавилонского талмуда Брахот (61б). Когда впервые в таком виде он прозвучал? На одной из «сессий» вавилонских мудрецов, обычно собиравшихся дважды в году — весной и осенью, «стенограммой» дискуссий которых, по сути, Талмуд и является? Однако наверняка первоначально рассказ был создан в Стране Израиля (Иер. талмуд Брахот 9:7, 14б): в агаде вавилоняне были не слишком искусны. Но и текст в Иерусалимском талмуде правом первородства не обладает: в нём есть выражение, указывающее на источник времени мудрецов первых поколений после разрушения Храма. Знаменитый рассказ о гибели рабби Акивы — толкование двух стихов Торы:

Слушай, Израиль [Шма, Исраэль]!
Господь Бог наш — Господь один!

Люби Господа Бога
всем сердцем своим и всей душою своей, и всей своей силой [вариант перевода: своим достоянием] (Слова 6:4-5).

«Люби Господа Бога». Рабби Элиэзер говорит. Если сказано «всей душою своей», почему сказано «всем своим достоянием»? И если сказано «всем своим достоянием», почему сказано «всей душою своей»? Потому что, если есть человек, который предпочитает тело своё имуществу, то о нём сказано «всей душою своей», а если есть человек, который предпочитает имущество своё — телу, то это о нём сказано «всем своим достоянием». Рабби Акива говорит: «всей душою своей» — даже отдаёт душу свою.

Учили мудрецы. Однажды злодейские власти запретили Израилю учить Тору. Встретил Папос бен Иеѓуды рабби Акиву, собирающего людей и прилюдно обучающего Торе. Сказал ему:

— Акива, разве ты властей не страшишься?

Сказал ему:

— Приведу тебе притчу, на что это похоже. На лису, которая расхаживала по берегу реки и увидела рыб, собирающихся вместе в разных местах. Сказала им:

— От чего вы убегаете?

Сказали ей:

— От сетей, которыми [хотят] нас люди [словить].

Сказала им:

— Не хотели бы вы подняться на сушу, и зажили б вместе, я и вы, как жили мои отцы с отцами вашими?

Сказали ей:

— О тебе говорят: разумнейшая из зверей! Не разумна ты, но глупа! Если мы трепещем в месте обитания нашего, то в месте смерти нашей — тем более! Сейчас сидим мы и учим Тору, как сказано в ней: «Он [Господь] жизнь твоя и длительность дней» [Слова 30:20], так, если оставим её — тем более.

Сказали. Спустя несколько дней схватили рабби Акиву и бросили его в тюрьму, и схватили Папоса бен Иеѓуды и бросили к нему.

Сказал ему:

— Папос! Кто привел тебя сюда?

Сказал ему:

— Счастлив ты, рабби Акива, ибо ты схвачен за слова Торы. Горе Папосу, схваченному за пустое.

Когда вывели рабби Акиву на казнь, было время чтения Шма. Железными гребнями раздирали тело его, а он принимал иго власти небесной. Сказали ему ученики:

— Учитель наш, до каких пор?

Сказал им:

— Все дни свои печалился я о стихе «всей душою своей» — даже отдаёт душу свою, говоря: «Когда доведётся мне исполнить его», и сейчас, когда довелось, не исполню?!

Долго-долго произносил он [слово] один, пока на [слове] один душа его не покинула.

Прозвучал голос небесный: «Счастлив ты, рабби Акива, ибо покинула тебя душа на [слове] один».

Сказали ангелы служения Святому благословен Он: «Это Тора, и это награда?» «От смертных — рукой Твоей, Господи,// смертных…» [Восхваления 17:14]

Сказал им: «Их удел в жизни» [там же]. Прозвучал голос небесный: «Счастлив ты, рабби Акива, тебе мир грядущий дарован».

Иной, более краткий и более древний вариант этого текста встречаем в Иерусалимском талмуде (Брахот 9:7,14б). Там рабби Акива предстаёт перед римским наместником по имени Тунус Труфус (Турнус Руфус, Тунус Руфус). В этом тексте звучит парадоксальный смех рабби, встречающего с радостью смерть (к такому смеху мы возвратимся в главе «Формула бессмертия»).

Рабби Акива предстал пред судом, пред Тунусом Труфусом, злодеем. Наступило время чтения Шма. Начал читать Шма и засмеялся. Сказал ему старец:

— Глух ты или не ощущаешь страданий [дословно: топчешь страдания ногой]?

Сказал ему:

— Отлетит душа этого человека [проклятие]. Не глух я и ощущаю страдания. Но все дни мои читал я этот стих, печалился и говорил: «Когда доведётся [исполнить] три [вещи]: «Люби Господа Бога// всем сердцем своим и всей душою своей, и всей своей силой [вариант: своим достоянием]»? Молился я всем сердцем своим, и молился я всем своим достоянием и всей душою своей, и не мог быть уверенным в этом. А сейчас, когда пришёл [час осуществить] всей душою своей, и наступило время чтения Шма, не направлю ли я всё сознание своё [на это]? Вот поэтому читаю я и смеюсь.

Ещё не успел договорить — душа его отлетела.

Добро и зло и единство Бога

Сказал рабби Хама бар Ханины: «Велики праведники в смерти своей больше, чем в жизни» (Хулин 7б).

Рассказ о рабби Акиве устанавливает связь между Освящением Имени и произнесением Шма, доказывая: «Обязан человек благословлять за зло так же, как за добро благословляет». В тексте две части. В первой рабби Элиэзер бен Ѓоркеноса, учитель рабби Акивы, объясняя, почему в Торе для выражения любви к Господу употреблены три различных выражения, останавливается на отличии между «всей душою своей» и «всем своим достоянием». Его утверждение: у людей разные системы ценностей. Здесь же — краткое определение рабби Акивы, не противоречащее сказанному учителем, но в ином измерении пребывающее. В рассказе о казни появятся и ученики нашего рабби. Все герои — участники обсуждения отнюдь не бесспорной, особенно в благополучные времена, идеи любви к Богу ценой собственной жизни.

Одна из черт облика мудреца — авторитет его учителя: скажи мне, кто твой учитель… Согласно преданию, семья рабби Элиэзера ведёт начало своё от Моше. Р. Элиэзер был учеником р. Иоханана бен Закая, сказавшего: если положить на одну чашу весов всех еврейских мудрецов, а на другую — р. Элиэзера, то перетянет вторая. Р. Элиэзер (равно как и некоторые другие мудрецы, о которых речь впереди), несмотря на то, что состоял с раббаном Гамлиэлем в родстве — был женат на его сестре, не избежал конфликта с ним и был предан отлучению до конца своих дней. Идея связи поколений, непрерывности традиции: от Моше — до рабби Акивы, становится ещё явственней, если вспомнить: в конце этого текста звучит: «Это Тора, и это награда?» (восклицание ангелов). Подобные слова произносит и сам Моше, провидящий «награду» — растерзанного рабби Акиву (Менахот 29б).

Прозвучавшие в конце первой части слова рабби Акивы «даже отдаёт душу свою» — ключевые. Собственно, текст и выстраивается вокруг этих слов, вся вторая его часть — доказательство их истинности. К кому эти слова могут быть отнесены в первую очередь? Ответ очевиден: к праотцу Авраѓаму (Авраам) — образцу самопожертвования. В этом были убеждены и ученики рабби Акивы (Иер. талмуд Брахот 9:7 14б). Один из них р. Шимон бен Иохая, подчеркивая готовность праотца к самопожертвованию, вспоминает слова Господа, сказавшего Авраѓаму: «Я ставлю тебе в заслугу, что, если бы Я повелел тебе заколоть самого себя, ты не медлил бы — ради имени Моего, и послушался бы, заколов самого себя — во имя Моё» (Танхума, Шлах 27). Это высказывание р. Шимона бен Иохая — блестящая иллюстрация того, как действительность читается в свете Священного текста, а тот — в свете действительности. Начиная с великого деяния рабби Акивы, Освящение Имени во все исторические периоды будет прочитываться историей Авраѓама — рабби Акивы. И ещё один штрих. После смерти мудреца-мученика его жизнь становится остро необходима народу. Сказал ученик рабби Акивы р. Иеѓуда, что «деяния Авраѓама не были известны, пока его не бросили в огненную печь… где он мучения претерпел» (Шир ѓаширим раба 1:13).

Талмудический текст о смерти рабби Акивы обсуждает мишну (Брахот 9:5): «Обязан человек благословлять за зло так же, как за добро благословляет». В этой мишне — основополагающий постулат монотеизма: несмотря на то, что мир — арена противостояния добра и зла, несмотря на то, что даже познание человеком мира диалогично, несмотря на то, что человеку мир, созданный Богом, в цельности не дан, Творец един и единствен, выражение чего: «Слушай, Израиль [Шма, Исраэль]!// Господь Бог наш — Господь один!» (Слова 6:4)

Доброго Бога принять и благословлять за добро легко. Гораздо трудней принять и благословлять Бога за зло. Поэтому перед человеком всегда маячит искушение дуализма: благословлять Бога за добро и проклинать Сатана за зло, и далеко не всегда мудрецы, особенно в агаде, сумели этого искушения избежать, хотя не наделяли Сатана верховными полномочиями. Так, в агаде о жертвоприношении Ицхака (Исаак) Сатан, напоминающий Авраѓаму и Ицхаку о зле, которое должно совершиться, играет важнейшую роль. Контрастному земному миру добра и зла, в котором есть место Сатану, в конце концов, противостоит мир абсолютной цельности, единственности и единности Бога, мир абсолютной веры Авраѓама, благословляющего Творца за зло так же, как за добро: «Добро примем от Бога, а зло не примем?» (Иов 2:10)

В другой мишне (Мегила 4:9) утверждается: говорящего «за добро будет помянуто имя Твоё» заставляют замолчать, ибо его слова могут быть поняты, будто бы только за добро надлежит Господа благодарить. В жёстко монотеистичном еврейском универсуме нет места и намеку на дуализм.

Дабы знали с восхода солнца — до запада: нет кроме Меня,
Я — Господь, нет иного.

Свет создаю, тьму творю, мир создаю, зло творю,
Я — Господь, всё созидающий
(Иешаяѓу, Исайя 45:6-7)

Утверждая свободу выбора между добром и злом, иудаизм осознает добро и зло исключительно этической, не связанной с сущностью Творца, исключительно человеческой категорией. В единой сущности Творца нет места добру и злу. Всё созданное Им хорошо (Вначале, Книга Бытия 1:4,10,12,18,21,25,31). Зло не является независимым, оно — отсутствие добра. В классической еврейской философии наиболее характерно эта идея представлена у Рамбама, разделявшего учение неоплатоников о том, что зло началом независимым не является. Рамбам разделял три вида зла: природное, социальное и личное. Человеку лишь последние два вида зла подконтрольны. Возражая тем, кто считал мир в своей сущности злым, Рамбам говорил, что тот, кто видит мир как единое целое, а не только собственные беды и страдания, не может не прийти к выводу о его благости.

В классической книге еврейской мистической мысли, в Зоѓаре говорится: зло происходит из остатков миров, созданных до сотворения ныне сущего мира. Здесь же зло связывается с грехом Адама, разделившего первоначальную цельность: отделившего дерево познания добра и зла от дерева жизни, тем самым положившего начало самостоятельности зла.

Со всем этим связана проблема видимого отсутствия справедливого воздаяния, стоявшая перед мудрецами. Ответом на неё были и утверждения о непостижимости Божьего замысла, и попытки рационалистического толкования (Брахот 7а), и стремление постичь страдания праведников как испытание, ниспосланное для укрепления веры (Брахот 5а). Именно этот путь наш теологический рассказ о гибели как утверждении важнейших ценностей веры и выбирает. Деяние рабби Акивы — не только поступок национального героя, бросившего вызов римлянам, он акт теолога — последняя, решающая реплика в споре с единоверцами, к которым обращён его афоризм: «Всегда будет привычен говорить человек: всё, что делает Господь — к добру делает Он» (Брахот 60б). Об этом притча о человеке, который «пришёл в город, попросил о ночлеге, и отказали ему. Сказал: ‘Всё, что делает Господь — к добру делает Он’. Пошёл, заночевал в поле, были у него петух и осёл, и свеча. Подул ветер — затушил свечу, пришла кошка — съела петуха, пришёл лев — съел осла. Сказал: ‘Всё, что делает Господь — к добру делает Он’. Ночью пришёл воинский отряд — пленил город. Сказал им: ‘Разве не говорил я: всё, что делает Господь — к добру делает Он’». Заметим, что эта замечательная иллюстрация идеи о принципиальной не абсолютности зла строится по знакомой нам схеме 3 + 1.

Иго Царства небесного

В отличие от первой, простой и короткой, вторая часть рассказа — сложная структура, носящая явственный отпечаток редакторской обработки. В ней разговор рабби Акивы с Папосом, которому рабби отвечает притчей о лисе и рыбах, встреча героев в тюрьме, сцена казни и, наконец, мидраш — последняя часть диалога ангелов служения с Богом. Лиса-провокатор рассказа подобна еврею-отступнику, соблазняющему бывших собратьев. Ориген, один из ранних отцов церкви, толковал лис, упоминающихся в стихе из Песни песней (2:15), как отступников.

Первая встреча рабби Акивы и Папоса. Притча: рыбы — евреи, лиса — злодейская власть (римляне, евреи-отступники), зовущая рыб-евреев стать «нормальными» подданными. Лиса — и сам Папос, еврей-соглашатель, считающий, что можно купить жизнь, выбравшись «на сушу» — отказавшись от еврейского образа жизни. Вероятно, эта притча — своеобразное толкование стиха из Коѓелета:

И ведь не знает свой срок человек,
как рыбы, злой сетью захваченные,
и, как птицы, схваченные силками,
как они, люди в западню попадают
в злой час, внезапно падающий на них
(9:12)

Во второй части Папос — раскаявшийся соглашатель, очутившись в тюрьме, признающий правоту рабби. Источники (Гитин 90а, Тосефта Сота 5:9) добавляют пикантный штрих: уходя из дому, Папос имел обыкновение жену запирать: как бы чего не вышло. Учитывая отношение к женщине рабби Акивы, это существенный штрих в понимании их противостояния. О взаимоотношениях двух героев мы можем узнать, проанализировав философский спор, запечатлённый в мидраше (Брешит раба 21:5), в котором толкуется знаменитый стих: «Сказал Господь Бог: Вот, стал человек, как один из нас, добро и зло познавать…» (Вначале 3:22)

Попытаемся понять философско-религиозную суть спора, разобравшись в его грамматической подоплёке. Предложенный перевод стиха («один из нас») соответствует точке зрения Папоса (и это — прямой аутентичный смысл). Но дело в том, что в неогласованном тексте слово ממנו можно перевести и как «один из нас» и как «сам по себе.

Папос. «Стал человек, как один из нас», означает: как один из ангелов служения.

Рабби Акива. Всевышний дал человеку избирать между жизнью и смертью, и человек, путь смерти избрав, стал сам по себе добро и зло познающим.

По Папосу, всё предопределено, человек подобен ангелам, т. е. возвышен и лишён собственной воли, являясь посланцем Всевышнего. По рабби Акиве, человек, наделённый свободой выбора, сам избрал жизненный путь, смертью заканчивающийся.

Повторим, прямой смысл стиха — вариант отступника Папоса. Он и зафиксирован в знаках кантилляции масоретской традицией. В таком прочтении — намёк на не-единственность Бога, что не принимается ни рабби Акивой, ни мудрецами иными. Ангел, согласно распространённому в еврейской традиции представлению, есть выражение некой функции. «А выражение ‘ангелы Господа’ означает посланничество. Некоторые ангелы сотворены на нужное для их миссии время из тончайших сущностей, подобных элементам, другие же вечны, и о них, очевидно, говорят философы как о духовных идеях, и слова их нельзя ни отвергнуть, ни принять» (Иеѓуда Ѓалеви Кузари 4:3). Комментируя стих, столь проблематичный в теологическом смысле, Раши писал о человеке: «Ведь он единственный среди нижних, как Я один среди вышних. А в чём его единственность? В познании добра и зла, которое не дано ни скоту, ни зверю». Смысл спора между Папосом и рабби Акивой не в том, что первый возводит человека в ангельский чин, но в том, что он ангелов служения признаёт чуть ли равными Богу. Даже малый намёк подобного рода не мог быть воспринят мудрецами спокойно.

Понятно, Папос оказался оппонентом рабби Акивы совсем не случайно. Дело не только в его стремлении уберечься от власти. И самому рабби Акиве не была чужда осторожность: вместе с учениками он произносил Шма шёпотом — дабы не услышал шпион (Тосефта, Брахот 2:13). Папос — «невольный» соглашатель, т.к. считает: всё предопределено, в отличие от рабби Акивы, уверенного: человеку дана свобода выбора между жизнью, а значит, следованием заветам Всевышнего и самопожертвованием за право заповеди исполнять, и смертью — отказом от исполнения. Непримиримый противник Папоса утверждает монотеизм не только в споре, но и жизнью своей.

Сомнительная репутация Папоса отразилась в споре мудрецов (Шабат 104б), обсуждавших весьма запутанную историю, в которой они определили ему роль мужа Мирьям, не от него сына родившей. Речь о рождении Йешу — так принять в еврейской традиции именовать Иисуса. Разумеется, даже хронологически Папос на эту роль не годится. Мудрецы далеко не всегда были хорошо осведомлены, что происходило четыре-пять веков тому назад, их выбор предопределила репутация Папоса — и как отступника и как человека, слишком строго следившего за женой.

И ещё. О Мирьям говорится, что она занималась завивкой женских волос. Тех, которые бедные женщины, подобно Рахели, жене рабби Акивы, были вынуждены продавать.

Притча — жанр, излюбленный мудрецами. При её помощи самые отвлечённые, самые сложные явления и понятия могут быть переведены на доступный любому человеку язык. Один из факторов, делающий притчу доступной, — постоянные образы-символы. Лиса — символ хитрости. В нашем рассказе лиса-провокатор подобна еврею-отступнику, соблазняющему собратьев. Рыбы, олицетворение жизни и плодородия, — традиционное замещение понятия евреи, еврейский народ. Сделав при помощи притчи недоступное — доступным, сложное — простым, абстрактное — зримым, автор этим не ограничивается. Ему недостаточно рассказать о мудрых рыбах и коварной лисе, ему необходимо рассказанное спроецировать на реальность. В простых случаях (один из них перед нами) достаточно расположить рядом два текста: притчу и «реальный» рассказ. Другая особенность жанра — традиционные мотивы. В нашем случае — мотив преодолённого искушения.

В тюрьме рабби Акива, по-видимому, провёл, по крайней мере, три года. Согласно Вавилонскому талмуду (Санѓедрин 12а), находясь там, рабби Акива определил три високосных года один за другим; находясь в тюрьме, он отказывается обучать Торе Шимона бен Иохая, за жизнь того опасаясь (Псахим 112а).

Разрушение Храма было крушением мира. Если Богу места нет на земле, зачем на ней быть человеку? Разрушение Храма — «конец» еврейской истории, и на один и тот же вопрос: как дальше жить?, было дано два ответа. Один — христианство, гнушавшееся миром и жаждавшее от него освободиться, прорваться за границы действительности — к праведности и чистоте. Другой — вызревший в недрах фарисейства талмудический иудаизм, благословивший всё и вся этого мира, сотворённого Богом, с болью и страданьем его. Краеугольный камень этого иудаизма был заложен рабби Акивой. Окончательный разрыв между «ответами» происходит в период восстания Бар Кохбы, в котором христиане участия не принимали. Есть свидетельства, что во время него они скрылись в Заиорданье.

Вторая часть нашего текста содержит классический рассказ о рабби, который чтением Шма в последние мгновения жизни утверждает сказанное в Мишне: «Обязан человек благословлять за зло так же, как за добро благословляет». Своей судьбой подтверждает рабби истинность собственных слов: «’всей душою своей’ — даже отдаёт душу свою».

Казнь рабби происходит скорей всего на рассвете, в те мгновения, когда начинает ощущаться различие между голубым и белым — согласно анонимной точке зрения (т.е. мнению р. Меира, ученика рабби Акивы); между голубым и зелёным — согласно мнению р. Элиэзера. Именно в этот миг начинают произносить утром Шма (Мишна, Брахот 1:2). Тот ли текст, который читают сегодня, состоящий из трёх фрагментов Торы, или лишь первый фрагмент, который принято называть Принятие ига Царства небесного, произносит рабби Акива? Почему он заканчивает словом «один»? Возможно, он произнёс один первый стих? Или в его время этим стихом было принято завершать всю молитву? Как бы то ни было, назначение рассказа не установление закона, хотя установление единого текста молитв и законов, связанных с ними, происходит при непосредственном участии рабби. Рассказ о принятии рабби Акивой ига Царства небесного отражает стремление к утверждению именно такого порядка: вначале человек принимает иго Царства небесного и лишь затем — иго заповедей.

«Не будет у тебя других богов, кроме Меня». Почему сказано так? Потому что сказано: «Я Господь Бог твой» [Имена, Исход 20:2]. Это подобно царю из плоти и крови, вступившему в город. Слуги говорили ему: «Установи нам законы». Он же ответил: «Нет, когда примут моё царствование, тогда законы установлю. Ибо если не примут моего царствования, и моих законов не примут…» (Мехилта дерабби Ишмаэль, Итро, 6)

Сказанное в притче проецируется на толкование: царские законы (заповеди) имеют смысл после принятия царствования (иго Царства небесного). Поэтому фрагмент Шма, говорящий об иге Царства небесного, предшествует двум другим, заповедям посвящённым. Читая Шма, рабби Акива долго-долго произносит (в оригинале: протягивает) «один», и на этом слове душа его покидает. Это выделенное рабби слово и является символом веры — утверждением единственности Бога.

За всё должен человек благословлять Творца — даже за смерть, за саму возможность ценой собственной жизни Господа освятить. Этому и учит рассказ о рабби Акиве. Сказано в Мишне (Брахот 9:2): обязан человек при получении добрых вестей произнести «Благословен Добрый и Творящий добро», а при получении дурных слухов: «Благословен истинный Судия».

Освящаю — следовательно, существую.

Много раз звучит в рассказе слово «душа» — в цитатах и в устах рабби Акивы. Первый раз это слово рабби произносит в самом начале, второй — в конце. В переводе за неимением другого употреблено одно слово — «душа», а в оригинале в первом случае — нефеш, во втором — нешама (прямое значение: дыхание), в обратной последовательности, чем в рассказе о сотворении человека:

Создал Господь Бог человека: прах из земли, вдохнул в ноздри его дыхание [нешама] жизни, душой [нефеш] живой стал человек (Вначале 2:7)

В работе «’Жизнь’ по р. Акиве» Б. Берман писал: «’Нешама’ — это не только живое дыхание человека, но и дыхание Бога в человеке, та ‘душа’, что изошла от Бога и стала той ‘духовностью’, что связывает его с Богом. Употребление здесь именно этого слова вместо ‘нефеш’ есть намёк и на эту вышнюю душу человека, изошедшую от Бога и возвращаемую Богу, на эту ‘долю сверху, от Бога’» (Иов 31:2) в человеке. Здесь, пожалуй, и намёк на сущность и корень того блаженства, о котором говорит ему голос с неба» («Барух Берман», Москва-Иерусалим, 1993, с. 180).

Стих из книги Вначале: чтобы стать нефеш, человек должен получить нешама. Таков прямой смысл, прекрасно ведомый и рабби и его ученикам. Что же в таком случае говорит рабби Акива? Отдавая, возвращая Творцу нешама, я становлюсь нефеш — воплощая в этом подражании Творцу высшую духовность, мою самоосуществлённость. Иначе: я — нефеш, поскольку готов возвратить нешама.

Этот жизненный принцип, сформулированный и доказанный смертью и жизнью рабби Акивы, стал неотъемлемой частью еврейского сознания. Один из поэтических текстов, включённых в литургию Судного дня, «Этих вспомню» рассказывает о десяти мучениках, казнённых злодеями-римлянами. За что? Согласно одной из версий, причину наказания узнаёт р. Ишмаэль, произносящий непроизносимое имя Бога и возносящийся в небеса: смерть десяти мудрецов — это наказание за преступление десяти братьев, продавших Иосефа в рабство. По другой версии, император Адриан, изучавший Тору (сохранился ряд рассказов о теологических диспутах императора с мудрецами), призвал во дворец десять еврейских мудрецов. Там они увидели сандалии — намёк на то, что Иосеф был продан за пару башмаков. На вопрос императора, какого наказания достоин человек, похитивший, поработивший и продавший брата, мудрецы отвечают: достоин смерти. Сказал император: «Примите же вы на себя небесную кару, ибо с того времени не было мужей, подобных вам. Если бы предки ваши были живы, я бы осудил их перед вами, теперь же вы должны понести наказание за ваших предков». В другом варианте, где р. Ишмаэль узнаёт от ангела о страшном наказании, его причина та же: Господь откладывал наказание, ибо не родились достойные этого мудрецы. Так гибель из наказания превращается в награду, а поколение грешников — в поколение избранных, удостоенных, подобно рабби Акиве, своей смертью подтвердить истинность толкования: «’всей душою своей’ — даже отдаёт душу свою».

Храма нет? От Храма остались руины? Выстроим новый — из вечного материала, из слов.

Казнь

Истинное бытие побеждает небытие, оправдывая самопожертвование. Этой мысли подчинена система образов: задающие вопросы (сомневающиеся) и отвечающие на них. Папос, лиса, ученики — задающие. Рабби Акива, рыбы и снова рабби Акива на них отвечают. (В тюрьме уже победитель-рабби задаёт вопрос Папосу.) В конце текста появляется ещё одна пара: ангелы служения — Бог. Повторим, с точки зрения «чистого» монотеизма ангелы, несомненно, проблематичны. Достаточно вспомнить классический спор Рамбама и Рамбана по поводу ангелов, навещающих Авраѓама «по дороге» в Сдом (Содом). Рационалист Рамбам утверждал: ангелы-посланцы — видение Авраѓама. Мистик Рамбан видел в них некую реалию. Как бы то ни было, но «утвердившиеся» в пророчествах Иешаяѓу и Иехезкэля ангелы стали частью традиции, которую даже наиболее рационалистически настроенные мудрецы не могли игнорировать. И ангелы служения, вопрос задающие, и Бог, отвечающий, делают это при помощи одного и того же стиха:

От смертных — рукой Твоей, Господи,
смертных жизни земной,
их удел в жизни,
богатство Твоё их животы наполняет,
сыновей насыщает,
добро детям своим оставляют
(Восхваления 17:14)

Раши подчеркивал: не от руки человека, от руки Господа — смерть рабби Акивы. Однако только ли в этом смысл стиха в контексте рассказа, стиха, представляющего собой молитву, в ней утверждается верность Творцу, которого Давид призывает явить милость на Него полагающимся и покарать на Него восстающих, нечестивцев, подобно льву, жаждущих его растерзать. Стих из Восхвалений — извечное восклицание: почему награждены сытостью смертные, чей удел не Тора, а богатство, их сыновей насыщающее, которое оставляют детям в наследство? За что им награда, а рабби Акиве — жестокая смерть? Ангелы служения этим стихом восклицают: почему праведники, преследуемые нечестивцами, не находят Его защиты? Ответ Господа: удел нечестивцев — жизнь в этом мире, удел праведников — жизнь в мире грядущем. «Прозвучал голос небесный: ‘Счастлив ты, рабби Акива, ибо тебе мир грядущий дарован’».

Почему именно этот стих был выбран автором мидраша в качестве «доказательной базы»? Обычно — наш случай не исключение — ответить на подобный вопрос с достаточной убедительностью не просто: слишком много факторов выбор определяют. Однако даже сама попытка проникнуть в психологию автора может быть плодотворна.

На наш взгляд, решающим фактором было слово מתים: не просто «люди», но в данном контексте: мёртвые, смертные. Р. Ибн Эзра: единственное желание таких людей жить в этом мире, ему принадлежать, жить много лет, чтобы блага Творца утробы их наполняли. Смерть-жизнь — важнейшая оппозиция нашего текста, лейтмотив которого — слова Шма. Мёртвые, смертные, удостоенные жизни, привносят (что и объясняет выбор стиха) мотив Творца умерщвляющего и оживляющего, мотив с особой выразительностью звучащий в важнейшей еврейской молитве Амида (дословно: стояние; её читают исключительно стоя). Ко времени рабби Акивы текст этой молитвы уже прошёл процесс кристаллизации, и хотя нет уверенности, что был современному идентичен, однако есть немало свидетельств достаточной близости. Вторая бенедикция Амиды корреспондирует нашему тексту.

Беспредельно могущество Твоё, Господь, Оживляющий мёртвых… Кто подобен Тебе, Всесильный, и кто сравнится с Тобой, Царь, умерщвляющий и оживляющий… И верен Ты Своему обещанию оживить мёртвых. Благословен Ты, Господь, оживляющий мёртвых!

Наконец, смысл обращения именно к этому стиху Восхвалений, говорящему о людях, чей удел в жизни этого мира, в том, что он «приводит» с собой не процитированный, но «звучащий» в памяти мудрецов следующий, который резко контрастную картину дописывает. В предыдущем стихе речь шла о них, а в этом — о нём, взошедшем при жизни в пардес и удостоенном после смерти:

Благодаря праведности увижу Твой лик,
образом Твоим, пробудившись, насыщусь
(Восхваления 17:15)

В талмудическом трактате рассказу о рабби Акиве предшествует высказывание Равы: «Мир создан или для абсолютных грешников, или для абсолютных праведников… Сказал Рав. Мир создан для Ахава бен Омри [царь Ахав сын Амврия] и для р. Ханины бен Досы. Для Ахава бен Омри — этот мир, для рабби Ханины — мир грядущий» (Брахот 61б). Царь Ахав, живший в эпоху пророка Элияѓу, в глазах мудрецов Талмуда был воплощением абсолютного зла. Рабби Ханина бен Досы — праведник, чудотворец, о нём сложено много легенд.

Контрастная, не знающая полутонов поэтика талмудического текста воплощает контрастно-бескомпромиссное противостояние: Иерушалаима и Рима, духовности и материализма. Никто без награды не остаётся: евреи — истинной, язычники — мнимой. Выбор рабби Акивы — Яаков (Иаков), награда которого — благословение, оплаченное страданиями и изгнанием: бегством от мести Эсава (Исав) — Эдома (Едом) — Рима, который предпочёл «красное, красное это» — чечевичную похлебку этого мира.

Краеугольный камень еврейского монотеизма — вера в Единого, отделённого от созданного Им мира, не имеющего телесности Бога — идея абстрактная в степени наивысшей. Каким образом это воплощает автор нашего текста? Один из его приёмов — чередование явного и скрытого, видимого и представляемого, зримого и абстрактного. Реалистичная картина спора Папоса и рабби Акивы сменяется притчей о лисе и рыбах. Новая встреча Папоса и рабби Акивы, казнь рабби сменяются диалогом ангелов служения и Бога. Другой характерный приём — диалогичная система образов: Папос — рабби Акива; лиса — рыбы; Папос — рабби Акива (сюжет второй, в тюрьме); ученики — рабби Акива; ангелы служения — Бог.

Рабби Акива подвергается казни — его тело раздирают железными гребнями. Казнь не только жестокая, но и — странная: римляне, как правило, прибегали к другим способам, обычно предпочитая распятие, что заставляет видеть в описании казни плод художественной фантазии человека, жившего в другом месте и в другую эпоху. Был ли именно так казнён реальный рабби Акива около 135 г. — даты падения Бейтара, даты окончательного поражения восставших и утраты евреями независимости? В одном из трактатов Вавилонского талмуда (Гитин 57б) упоминается тот же вид казни. Навузардан (Набузардан, Набузарадан), военачальник Невухаднецара (Навуходоносор), взяв Иерушалаим, обнаружил кипящую кровь пророка Зхарии (Захария). Лишь угрожая содрать с коѓенов (коѓен — жрец единого Бога, в отличие от языческого) кожу железными гребнями, он узнает: кровь кипит много лет, ибо говоривший правду пророк был жестоко убит. Конечно, не только эта, хотя и весьма многозначительная, деталь заставляет вернуться к прочтению нашего текста, сравнив его с циклом из трактата Гитин, но и многочисленность общих мотивов. Главный: оба автора, сознавая бессилие мир изменить, сознают свою силу — взгляд на него изменить. И наш рассказ и цикл из Гитин представляют взгляд на исторические события людей, для которых воспоминание исполнено ужасом пред совершившимся и гордостью за своих предков.

У предсмертного чтения Шма есть ещё один важный аспект, который позволяет понять исторический фон и объясняет необычайную жестокость. В случае религиозных преследований казнь всегда бывала публичной, и раздирание железными гребнями не плод литературной фантазии, она в исключительных случаях римлянами действительно применялось.

В чём же исключительность преступления рабби Акивы? Первое — собирает людей и учит их Торе. За это римскими законами была предусмотрена смертная казнь — обычно отсечение мечом головы. Вероятно, именно такая казнь и была предуготовлена рабби Акиве. Однако уже в начале казни рабби совершил гораздо более тяжкое преступление, прочитав первый стих Шма — провозгласив единственность Бога, в глазах римлян прямой вызов божественности императора. В Тосефте (Брахот 2:13) находим рассказ, свидетельствующий: римляне подсылали шпионов выявлять читающих Шма. Тацит: римлянам были хорошо известны случаи Освящения Имени, совершаемые еврейскими мучениками, и их мотивы. Он писал (История Y, 5, 3), что евреи верили в то, что души людей, убитых в бою или палачами, бессмертны.

Последняя часть агадического цикла о падении Иерушалаима и Бейтара из трактата Гитин содержит описания жестокостей тех, кто разрушил Первый храм, и тех, кто разрушил Второй. Два миллиона сто десять тысяч зарубил Навузардан в долине и девятьсот сорок тысяч в Иерушалаиме на одном камне, так что потекла кровь жертв и смешалась с кровью пророка Зхарии (Гитин 57б). С какой целью? Рассказ о праведных прозелитах, ставших учителями Израиля, завершается стихом-ответом из Иехезкэля (24:8) о гибели Зхарии:

Пробудить ярость для мести на чистой скале дал Я кровь —
не покрытую.

Еврейская история по трактату Гитин — история убийств евреев. Адриан-кесарь, один из незримых героев рассказа (годы его правления 117-138 — последний период жизни рабби Акивы), убил в Александрии миллион двести тысяч евреев. Веспасиан-кесарь убил четыре миллиона (а некоторые говорят: сорок миллионов) в Бейтаре. Рассказывается, в этом городе было четыреста синагог, и в каждой из них четыреста учителей, и у каждого из них было четыреста учеников. Когда ворвались враги в дома учения — кололи их дети перьями. Казнили детей римляне: обернув в свитки Торы, сожгли (Гитин 58а). Римляне, потомки Эсава, — воплощение богатства, военной мощи, грубой материи торжество. Евреи, потомки Яакова, — воплощение красоты, нравственной силы, торжества духа. Как сказано: «Голос — голос Яакова, а руки — руки Эсава!» (Вначале 27:22) Толковали этот стих мудрецы: «’Голос — голос Яакова’ — нет действенной молитвы, которая не от потомков Яакова. А ‘руки — руки Эсава’ — нет победной войны, которая не от потомков Эсава» (Гитин 57б). Кстати, о красоте. Вначале знатные римляне ставили в спальнях красивые статуи и зачинали при них детей, чтобы их красота на красоту ребёнка влияла. Когда появились еврейские пленники-рабы, с той же целью привязывали их к ножкам кроватей (Гитин 58а).

Молитва, Тора — это вода, естественная среда обитания рыб-евреев, чья жизнь полна опасностей, с которыми связано выполнение заповедей обрезания, кошерного забоя скота, изучения Торы. Кто ответственен за соблюдение заповедей? Каждый еврей. Но в первую очередь — ученики мудрецов, которые, подвергая себя опасности, ради Торы жертвуют жизнью. Рабби Шимон бен Лакиша сказал: «Слова Торы осуществляются только в том, кто умерщвляет себя ради неё» (там же 57б). Рабби Акива, чья жизнь — пример самозабвенного служения, чья молитва — «голос Яакова», воплотил в жизнь эти слова.

В трактате Гитин два рассказа на тему Освящения Имени. Первый — о четырёхстах (вспомним число синагог, учителей и учеников в Бейтаре) пленниках — еврейских детях, которых римляне везут на корабле на продажу в «дома позора». Поняв, куда их везут и какая уготована участь, они задаются вопросом: войдем мы в жизнь мира грядущего, если бросимся в море? Ответ — в стихе из Восхвалений, его толкует старший из них. Совершая Освящение Имени, дети бросаются в море (там же), хотя Талмуд запрещает самоубийство, утверждая: самоубийцы лишаются доли в мире грядущем (Бава кама 91б).

Другой рассказ — о женщине и семи её сыновьях, в котором повторяется мотив, впервые встречающийся во Второй книге Макаби (гл.7). Герои рассказа отказываются повиноваться римлянам и служить чужим богам. Они выбирают смерть. Когда наступает черёд умереть, прославив Господа, самого младшего, мать просит палачей подвести сына — поцеловать, и говорит, обращаясь не только к нему, ещё живому, но и ко всем сыновьям: «Сыны мои, идите и скажите Авраѓаму, вашему праотцу: ‘Ты принёс одну жертву, а я семь жертв принесла’». Затем, поднявшись на крышу, она бросилась вниз. Раздался голос небесный: «Мать сыновей веселится» (Восхваления 113:9) (Гитин 57б). Каждому из сыновей предлагается выбрать жизнь и служение языческим идолам (выйти «на сушу»). Все сыновья выбирают смерть, утверждая то же, что и рабби Акива: истинная жизнь — это жизнь «в воде», в служении Всевышнему, поэтому Освящение Имени — жизнь, которая продолжится в мире грядущем. Не только в этом сходство этого рассказа с нашим о рабби Акиве, но и в настойчивом утверждении монотеизма. Каждый из семерых сыновей, совершая Освящение Имени, приводит в ответе кесарю стих из Торы. Эти семь стихов — своеобразная антология на тему монотеизма. Стих, который пятый сын произносит: «Слушай, Израиль!// Господь Бог наш — Господь один!»

История еврейского народа не обделена эпохами, когда его духовным лидерам было трудно дать людям опору в ускользающей реальности. Не найдя в жизни, они в смерти — прославлении имени Творца ценой собственного земного существования — её находили. Рассказ о рабби Акиве послужил моделью ряда текстов, создававшихся в разные времена.

Сказал рабби Хия бар Абы. Если кто-нибудь скажет мне: отдай душу свою ради освящения имени Святого благословен Он, — отдам, только, чтобы меня сразу убили. Но в поколении шмад [массового уничтожения, эпоха рабби Акивы] не смог бы я вытерпеть. Что же в этом поколении делали? На огне раскаляли железные шарики и вкладывали под мышки, и — возносили души свои. И, взяв тростниковую оболочку [она была не такая острая, как железная, а потому пытки были мучительнее], вонзали под ногти, и — возносили души свои. Сказал об этом Давид: «Тебе, Господь,// душу свою возношу» [Восхваления 25:1] (Шир ѓаширим раба 2:7:1).

Ещё один мотив рассказа о рабби Акиве в трактате Гитин — неразрывная связь традиции: учитель — ученик. Рассказывали о р. Иеѓошуе бен Ханины. Придя в Рим, узнал о еврейском юноше-пленнике. Подошёл к дому и произнёс начало стиха. Из дома последовало продолжение. Сказал рабби, что этому юноше суждено стать великим законоучителем. Не уповая лишь на волю небес, поклялся за любую цену выкупить юношу и клятву исполнил. Спасённый стал великим знатоком Торы. Но и с его детьми произошло то же, что с ним. Взятые в плен, они оказались у разных господ, а те решили, соединив красивых рабов, их детей поделить. Ввели в одну комнату, сели они в разных углах, оплакивая судьбу: каждый из них был потомком Великого коѓена и не мог осквернить свой род браком с рабом. Утром узнали друг друга, тосковали и плакали, пока души их не покинули (Гитин 58а). Заканчивается рассказ стихом из книги За что? (1:16):

О них плачу я,
воду мои глаза, глаза мои изливают.

Освящение Имени — не освящение смерти, но освящение жизни. Вовсе не курьёз и не эпатаж приведенные с интервалом всего в несколько строк после нашего текста рассказы о рабби Акиве, тема которых правила поведения в туалете (Брахот 62а). Задолго до Рабле эта раблезианская тема звучит в Талмуде, утверждающем: нет непроницаемой стены между высоким и низким, плотью и духом. Жизнь — освящённая Творцом и освящаемая человеком цельность, её высшее выражение — освящение Божьего имени.

(продолжение)

Print Friendly, PDF & Email
Share

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.