В этот же день командующий сухопутными войсками Германии генерал-полковник барон Вернер фон Фрич распорядился принять необходимые меры предосторожности в связи с готовящимся мятежом СА, запретил увольнения из казарм солдатам и отпуска офицерам, то есть объявил чрезвычайное положение в войсках.
КИРИЛОВЪ
Главы из нового романа
(продолжение. Начало в № 11-12/2022 и сл.)
<Раздел второй. 1934. Операция Колибри.>
34-й год начался как-то мрачно. Серые короткие дни, снега почти нет. Зябко, противно и безнадежно. Какое-то оцепенение в природе, в стране. Открывать глаза нет ни желания, ни сил. Одна Маруся, как белка в колесе. Без моего желтоглазого дружка особо тоскливо. Где он сейчас?
После Нового года расчищал квартиру. Выкинул елку. Собирал на выброс и на растопку старые газеты. Раскрыл одну из них, затем другую. Сидел на полу и перед глазами — прошедший год. Даже сердце защемило. Уж больно тошнотворно стало. Во всем. Никогда не питал симпатии к иудеям, комиссаров вешал и рубал. Язвы от пахитосок Розы Шварц и ее «жинки» Вера — Доры и ими же выжженый на груди крестик до сих пор гноятся. Хотя всегда помнил, что мой дед по линии maman — Абрам Соломонович — был крещеным иудеем-лютеранином. И похоронен, действительно, на Лютеранском кладбище невдалеке от Литераторских мостков. Достойнейший человек. Папа и Карташев-старший считали его эталоном мудрости и порядочности. Впрочем, тогда никто по крови не судил. Только вероисповедание. Да и среди наших сколько было евреев! Крещеных и некрещеных — героев Великой и Гражданской войны. В Великую войну, говорили, около 400 тысяч иудеев сражалось за царя и Отечество. Был армейский раввин, который совершал их службу, организовывал кошерную пищу, покупал палатки для установления походных синагог. Кажется, в звании подполковника. Были и георгиевские кавалеры. Одного знал — Константиновского из Луганска. Меткий стрелок. Ну а в Гражданскую… Патриотического подъема им было не занимать. Ещё бы: после отмены в мае всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений евреи хлынули в военно-учебные заведения: испытывали необходимость защищать демократическую власть. Воины были достойные, помимо всего прочего, образовательный уровень был другой. Ну, а после переворота все различия вообще стерлись. Надо было спасать Россию от варваров. Многих помню. Сережу — мужа поэтессы Цветаевой. Марковец, первопоходник! Храбрец был и доброволец. Знал и ценил Женю Шварца — он контузию получил во время штурма Екатеринодара. Отчаянный был воин. Говорят, нынче в совдепии пьески пишет. Но человек порядочный. Или мальчики-юнкера. Кремль защищали! Помню, в поезде, среди бандитской матросни, пробираясь в Москву, а затем на Дон, под солдатской шинелькой в ноябре 17-го — страшного — читал выхваченную у малолетнего разносчика газету, кажется, это была «Вечерняя почта». Там бросилась в глаза заметка «Похороны евреев-юнкеров». Писали что-то вроде того, что еврейская община оплакивает свои жертвы, как и после еврейских погромов. Более 50 юнкеров-евреев хоронили в тот день на Преображенском еврейском кладбище. Большая часть погибших сражалась с большевиками при охране телефонной станции и Владимирского училища. А защитники Зимнего дворца! Ведь поразительно: святыню русской государственности защищали, прежде всего, «Женский батальон смерти», вернее, его 2-я рота, где помимо русских (этих было большинство), были и эстонки, и латышки, и еврейки… И юнкера. И евреи-юнкера бились безнадежно, но мужественно, с большевистским сбродом, который вели, а точнее, толкали из-за спины такие же евреи — отребье своего народа. Одного помню — Шапиро, он стоял у дверей Малой столовой, где заседало Временное правительство. Десятки евреев. И кололи штыками, и сбрасывали на штыки, глумились, насиловали русские — русских, евреи — евреев, мужчины — женщин, женщины — мужчин. Не щадили детей. Но и дети, порой, никого не щадили… Поразительно: национальность и вера (безверие) стирались, когда, скажем, сын известного кораблестроителя, потомственного дворянина мальчик-еврей стрелял и застрелил (!!) кровавого упыря сволочь Урицкого. Одно это, возможно, искупает все зверства «моей» Розы и всех этих садисток Землячек. Впрочем, никто и ничего не искупает. Ибо нет искупления и прощения зверству. Но то, что кровь не имеет никакого значения — в этом все более убеждаюсь. А эта полуслепая еврейка, стрелявшая в главного бандита в кепке! Это же уму непостижимо: в огромном офицерском корпусе России, среди множества отличных стрелков не нашлось ни одного офицера, который хотя бы попытался прикончить эту или другую гадину. А полуслепая еврейка или мальчик еврей нашлись. И это не только у нас. Здесь, в Германии, узнал и даже записал полное имя: Антон фон Падуа Альфред Эмиль Губерт Георг, граф фон Арко ауф Валей, сын урождённой баронессы фон Оппенгейм, крещеной еврейки, застрелил коммунистического диктатора Баварии Эйснера — тоже еврея. Всякое было. Но! Но даже в гнусные годы кишиневского погрома, когда даже гвардейцы онемели от бессмысленной жестокости и лжи, никогда правительство открыто и официально (втихаря — да!) не призывало к побиению, изгнанию, остракизму людей только по их кровной принадлежности. А тут — что ни газета, то «указ» и «евреи». Будто других слов в языке Гёте не осталось. Как из лукошка посыпалось. Уже первого апреля — не в шутку — попробовали устроить «спонтанный» бойкот еврейских магазинов по всей Германии. Старались деликатно: около входа в еврейские магазины, лавки стояли штурмовики и вежливо сообщали входившим покупателям, что они входят в еврейский магазин и делать этого не следует. Однако не получилось. Население не откликнулось — ещё не дозрело! Штурмовики зря старались. Лютце бушевал, кричал, что разгонит всю эту братию, которая не может нормально бойкот организовать. Рём помалкивал. Ему, видимо, сейчас не до бойкотов. Однако правительство молчаливо попытку одобрило, легализовав тем самым антииудейскую активность в стране. Через неделю — закон «О восстановлении профессионального чиновничества»: закон предписывал увольнение всех чиновников, кто имел хотя бы одного прародителя-еврея. Говорят, Гинденбург уговорил Гитлера сделать исключение для ветеранов войны. Гитлер, якобы, согласился — Старик на ладан дышит, думают, наступивший 34-й год не переживет. Фюрер может подождать, он чтит Гинденбурга. Это — правда. В том же апреле увольнение всех врачей из поликлиник. А в июне — всех зубных врачей и техников евреев. Пломбы евреи ставить умеют! Знаю по себе. Кто же теперь пойдет в поликлиники?! В ноябре приказано всем земледельцам представить доказательства их арийского происхождения. Это — уже маразм. Пасти овец евреям запрещено, а еврейскими руками доить коров — тем более. В мае публично сжигали книги еврейских авторов, в школах ввели обязательное преподавание расовой теории — это в сентябре. И, конечно, процентная норма: в университетах не более 1,5 процентов. В сентябре евреям запретили работу в области культуры — учредили «Государственный отдел культуры». В ноябре запретили редактировать газеты лицам, состоящим в браке с иудеями. И так далее. Это — только неполный первый год Тысячелетнего рейха. А вот совсем дикий указ — «Принудительная стерилизация неполноценных граждан Германии» — то есть и немцев в том числе — больных шизофренией, эпилепсией и пр. Следующий шаг — принудительная эвтаназия. Но до этого они не дойдут. Всё же ХХ век. Кто бы мог подумать, что доживем до такого. И выживем ли?X
— Да, дружище… Такие нынче времена. Тебе мешают жить, а ты мешаешь ложечкой чай. — Кристофер улыбнулся, но взгляд его был тосклив.
— Я не знал, Крис, что вы знакомы.
— Познакомились недавно и случайно. На Ноллендорфплац, как ты заметил, Анатоль, раньше все были знакомы. Кто близко, кто чуть раскланиваясь. Вчера ещё не боялись раскланиваться. Не боялись жить, как заблагорассудится. Этот Отто — он неплохой парень. Не простой. Но и мы с тобой не простые. «Простые» ныне бьют витрины еврейских магазинов. Витринами не ограничатся. «Простые» избивают «не таких, как все». «Простые» с удовольствием смотрят, как бьют витрины и «не таких, как все». Кстати, ты видел этот фильм?
— С Анитой Бербер?
— Да, ещё немой фильм. И не только с ней. Фильм о нас — не таких… Знаешь, в самом начале моей жизни в Берлине я познакомился с Хиршфельдом. Ты слышал о нем?
— Конечно. Доктор. Сексуальные науки и прочее.
— Да. И не только… Так вот, Магнус заставил меня иначе взглянуть на мою сексуальность. Я раньше никогда не осознавал, что принадлежу к какой-то отдельной, особой категории людей. Я думал, что одним моим друзьям нравятся девочки, другим — мальчики. Меня привлекали мальчики. Кстати, поэтому я так потянулся в Берлин. Берлин — это мальчик… И мне хорошо жилось до той встречи и беседы с Магнусом. Просто жилось и не приходило в голову, что надо с кем-то бороться. У нас в Англии гомосексуальность была за гранью общественной морали, да и закона, то есть однополый секс осуждали и, порой, преследовали. Однако одновременно закрывали на это глаза, пока это было возможно. В частных школах и в университетах гомосексуальность и вовсе была обычным явлением. Негласно считалось, что это грех молодости, который остается в прошлом, когда человек взрослеет. «Homosexuality was considered by many to be a passing phase which young men would grow out of once they had left Oxford and begun to meet young women», — так примерно звучал негласный закон… Молодой человек из привилегированного сословия мог до поры до времени чувствовать себя таким же, как все, даже испытывая влечение к юношам. При всей чопорности и при всем своем консерватизме, Великобритания всё же демократичная страна. Достаточно терпимая. Берлин тоже был таким демократичным и терпимым. Даже сверх меры. Но ныне, знаешь, как на картинке, когда постепенно всё быстрее и быстрее исчезают краски, и эта картинка из яркой, живой, манящей превращается в черно-белое мертвенное примитивно-графическое изображение, так и наша жизнь в Германии. Совсем недавно любой житель ощущал себя самостоятельным индивидуумом, жил как считал нужным и возможным, теперь же все либо выстраиваются в колонну «таких, как все», либо начинают расслаиваться по национальным, расовым, религиозным признакам, по материальному положению, по сексуальной ориентации и так далее, принадлежать к какой-то особой, обособленной группе. И «не таких, как все» всё больше и больше. И эти «не такие» становятся изгоями.
— Это не только здесь, Крис.
— Да, Анатоль. Это и в России. В любой стране, где начинает господствовать агрессивная нетерпимость ко всему иному, нежели то, что признает вождь. Где тирания сменяет демократию. Тиран религиозен или пытается казаться религиозным — всех кнутом, кострами, дикими указами будут загонять в религию, именно ту самую, и громить всё, хоть на йоту отличающееся от «той самой», — всюду: от площадей до театров, от частных квартир до общественных туалетов. Диктатор — атеист, значит, все под угрозой смерти или лагерей станут неверующими. И этот процесс в той или иной степени захватит постепенно многие страны. Поэтому Магнус прав: надо учиться бороться за права изгоев, надо бороться за то, чтобы мы жили, не задумываясь, к какой категории людей мы принадлежим. Надо бороться. Иначе и здесь, в Германии, и повсюду будут, как у тебя в России, «не таких, как все» изолировать, загонять в специальные лагеря, уничтожать.
— И как ты собираешься бороться?
— Говорить об этом, писать об этом. Делать посильное.
— Странно… Отто говорил примерно то же самое, но он считает, что вся эта борьба бесполезна. Просто потому, что этот «вождь» интуитивно или осознанно воплощает настроение и волю нации — ее большинства, как в Германии, или меньшинства — подавляющего меньшинства, но наиболее активного, агрессивного, наглого. Как в России. И чем больше этот «вождь» давит свой народ, чем обильнее заливает кровью, чем откровеннее лжет и обирает его, тем больше восторг нации возрастает и обожание превращается в истерику. Так было и так будет.
— И он, Отто, прав. На улицах Берлина — ликование, когда маршируют твои штурмовики, когда Гитлера принимает Гинденбург. Женщины рыдают при виде фюрера, мужчины восторженно вздымают руки в нацистском приветствии. Рабская психология — болезнь неизлечимая… Что же касается нашего знакомого Отто… Отто играет несколько ролей. Это — прекрасно. Лишь бы не заигрался. Рано или поздно надо оставлять себе одну роль. А ты тоже, дружище, пока сидишь на двух стульях. Не ты один. Тут недавно фрау Липшуц, моя знакомая, супруга еврейского банкира, говорила, что этот коричневый плебс отличает какой-то эмфатический декламаторский тон речей, статей, даже радиосообщений о погоде. При всем этом боится коммунистов до коликов и посему считает себя немецкой националисткой. Ты тоже красных ненавидишь, склоняясь к «меньшему» злу — наци.
— Это не так. Я ни к кому не склоняюсь. Я просто живу. И, конечно, ищу заработок. Но главное — просто живу.
— Сейчас, увы, «просто жить» не позволят. Да и ты сам рано или поздно не сможешь. Взбунтуешься. Или тебя раздавят. Самого или через близких.
— Не знаю. После того как побывал в ЧК, просто жить, не борясь, не склоняясь, — великое блаженство. Блаженство, когда на твоей груди не тушат папироски, не выжигают крестик, не играют в театр…
— А это что такое?
— Такая забава была в Киевском ЧК. В подвале устроили театр со сценой, креслами в зале. Обреченного втискивали в деревянный ящик с отверстием для головы, и Роза со своей «Веркой» — Дорой Любарской — стреляли в ящик: кто с какого раза «вслепую» убьет этого юношу или женщину из «благородных», или «батюшку» — священнослужителя. Делали ставки, играли, аплодировали удачному выстрелу, открывали шампанское…
— А это не байки?
— «Театр» я не испытал. Мне повезло, а крестик на груди могу показать.
— Не надо!
— Поразительно, откуда столько самозабвенного садизма вызволил из недр широкой русской души этот переворот. Особенно у женщин. Они собственноручно еженощно расстреливали сотнями. Пытали так, как мужчинам и не снилось. Если б умел, написал бы книгу.
— А ваши — белые офицеры — не пытали, не насиловали, не расстреливали без суда и следствия?
— И пытали, и насиловали, про расстрелы уж не говорю. Озверение было всеобщим. Сын вешал отца; потом сын сходил с ума, я знаю такой случай. Брат в исступлении рубал шашкой пополам своего брата — при мне было, да и я, грешный, весь в крови. По ночам вижу глаза молоденького комиссарика, студента, наверное, которого через две секунды разрубил по пояс. И девочек, таких же наивных, как Джин, одурманенных идеей справедливости и равноправия, которых бросали в казарму на потеху солдатам. Оттуда они живыми не выползали. И табурет из-под офицера с петлей на шее, переметнувшегося к красным, вот этой ногой выбивал. А этого офицера я помнил ещё по Николаевскому училищу. Добрый был парень, отзывчивый. Прекрасно пел романсы Чайковского. И ничего не дрогнуло. Ну а пойманных чекистов до Особого отдела или узилища никогда не доводили. В лучшем случае убивали, закалывали штыками. Но всё же таких изощренных пыток, такого извращенного садизма и, главное, в таких масштабах я не знал. Хотя, конечно, сексуальные психопаты-маньяки были. Среди мужчин. Про женщин — не слышал. И ещё: не мы их мир сломали, исковеркали, не мы начали эту бойню, не мы выплеснули ненависть к добру, благородству, чести и знанию, ненависть, которая веками копилась в самой гуще этой темной массы народа-богоносца. Мы огрызались, как могли. Пытались спасти хотя бы честь, часто грязными способами. Ну, ладно, гражданская война — самый жуткий, беспощадный вид войны. Понятно. Но уже сколько лет прошло, а жестокость не уменьшается. Она нарастает и будет нарастать. И ядами травят тысячи, и голодом морят миллионы, и к стенке ставят, и грабят, грабят своих же, и лгут… Россия ещё так кровью умоется, что и Гражданская покажется детской забавой. И дело даже не в большевиках и чекистах. Вся «культура» этой популяции, населяющей Россию, будь то русский или еврей, башкир или латыш, украинец или мордва, — настояна на крови, на потребности уничтожать все, не подобное себе, уничтожать с неслыханным восторгом и изобретательностью. Уничтожать или подчинять, что, в сущности, одно и то же. Страшная страна.
— Страшная. И ты лично всё это видел: пытки, расстрелы, насилия?
— Лично я общался только с этой Розой и ее Веркой. И чудо, что я выжил. Легендарный рейд Май-Маевского. Второе взятие города в октябре 19-го… Случай. Пообщайся я с другими, повидав собственными глазами, что творили в ЧК, побывав там хотя бы ещё один раз, я бы с тобой сейчас не беседовал. Я видел результаты. Видишь ли, Крис, так получилось, что некоторое время — примерно три-четыре месяца — я служил в контрразведке, расследуя и документируя все преступления красных. Больше пяти месяцев не смог. Побоялся лишиться рассудка. Чтобы прийти в себя, убежал на передовую, чтобы стрелять, стрелять, рубить эту нечисть. Я видел трупы с выдернутыми ногтями, частично содранной кожей. Входил в подвалы, в которых пол, стены были в крови, в ошметках человеческого мяса, где стоял жуткий запах… В стены были вбиты крюки. Видел отрубленные пальцы рук. Это было в Одессе. Там работала некая полумифическая Дора, лет двадцати. Это была ее кличка; фамилия, кажется, Гребенщикова — стал забывать. В многочасовых пытках ей помогала девочка Саша — проститутка лет восемнадцати, любовница этой Доры. Они расстреляли лично, подчеркиваю — лично, почти тысячу человек. Там же, в Одессе, прославилась и товарищ Ремовер. Лично расстреливала тех пленных, кто не смог с ней переспать. Говорили, что позже ее признали душевнобольной. Я видел трупы молодых людей с отрезанными детородными органами. Про самую страшную женщину-палача у вас писали — Розалия Землячка. Я видел расстрельные списки Питерского ЧК за ноябрь — декабрь 18-го года за подписью Варвары Яковлевой, одно время руководившей этой конторой. Тысяча с лишним имен, сама она расстреляла несколько сотен. Правда ее потом «отозвали»: вела слишком беспорядочную половую жизнь. Про Надежду Островскую ты знаешь.
— Да, Маруся рассказывала Джин жуткую историю вашего мальчика.
— Такая сухонькая учительница была, скромная и, говорят, неприхотливая… Впрочем, это не ее идея топить заживо. Экономить патроны ее научила эта Землячка. На большевистском «счету» Землячки-Залкинд вместе с Бела Куном и Пятаковым, по словам нашего писателя Ивана Шмелева, до 120 тысяч расстрелянных и утопленных. Может, меньше, но то, что десятки тысяч — это точно. Крым был залит кровью, хотя красный Наполеон — Фрунзе гарантировал неприкосновенность нашим солдатам и офицерам, сложившим оружие. Фрунзе поверили — такова была его репутация. Троцкий этими гарантиями подтерся. В городах Крыма на деревьях, фонарях, на памятниках висели трупы не только офицеров, но и бывших гимназистов, священников, учителей, медсестер, рыбаков… Это я видел. Про Пластинину — Реввеку Майзель — я только слышал, слышал из достоверных источников. Страшная женщина. Фельдшер, палач, извращенка и садистка… Как и ее муж — чекист Кедров.
— Я понимаю, почему ты близок со штурмовиками по Бойцовскому клубу. Думаешь, нация должна нести наказание за преступления убийц, маньяков, садистов из своей среды?
— Нет! Ничего ты не понимаешь! Во-первых, я не близок. Вернее… Это трудно объяснить. Знаешь, у одного моего товарища по училищу и коллеги — известного генерала нашего движения — есть лозунг: «Хоть с чертом против большевиков!» Он, этот генерал, кстати, живет здесь, на Курфюрстенштрассе.
— Ты не думаешь, что этот твой черт окажется пострашнее красных?
— Страшнее не бывает.
— Возможно…
— Во всяком случае, не думаю, что коричневые будут загонять тонкие гвозди под ногти, как моя Роза, отрезать половые органы или топить полные баржи людей.
— Ошибаешься. Будут. Без того патологического наслаждения, без сексуального психоза, но методично, хладнокровно, массово. В промышленных масштабах.
— Сомневаюсь. Во всяком случае, морить собственный германский народ голодом, уничтожать кормильцев — крестьян — лишь за то, что крестьянин хорошо работает и богатеет, обогащая государство, вырезать все слои общества — от священников до военных, от своих же верноподданных комиссаров до ученых или писателей, которые вздумали мыслить или чувствовать — лишь для того, чтобы запугать абсолютно всех, — до этого даже наци не дойдут. Правда, у Германии есть одно преимущество: у нее нет Сибири. Ссылать из Дрездена в Аахен или из Тироля в Померанию — бред сивой кобылы.
— Сибири у германцев нет, ты прав. Но они найдут другой способ изолировать и уничтожать. У них хватка и способность мыслить не по трафарету компенсируют недостаток территорий. Которые они, кстати, надеются приобрести.
— Но у них другое отношение — бережливое — к своей арийской нации. Уничтожать миллионами своих соотечественников без самой крайней надобности они всё же не будут. В этом я уверен.
— И я в этом уверен. Они будут уничтожать, по другим соображениям, другие нации — не арийские. И там счет пойдет на миллионы. Так что по количеству невинных жертв наци с большевиками сравняются. Уж поверь мне! И они, как и большевики, начнут с самих себя. Когда друг друга перестреляют и пересажают, возьмутся за окружающих. Это психология подполья. То есть крыс, которые сначала уничтожают себе подобных.
— Не знаю, не знаю. Может, я зациклился на ненависти к этой российской сволочи… Не могут же дети страны Гёте… Хотя дети страны Пушкина и Толстого смогли… Не знаю… Всё же другой уровень культуры и разума. Не могут абсолютно все правители европейской страны быть патологическими извращенцами-садистами.
— Да, германцы — культурная нация, и уничтожать будут умно. Умно — с их точки зрения. Однако так же массово, ибо и для них, как и для русских, человек — ничто, идея — всё! Человек — ничто, идея — всё! — это краеугольный камень философии, принципа существования любого оголтелого идеологизированного авторитарного режима… Хотя наверняка среди женщин будут такие же психопатические садистки. Подчеркну: у немецких женщин, равно как и у еврейских. Патологии — вне наций.
— А я не говорю про еврейских. Были всякие. Коммунистки. Это тоже — вне национальности.
— Ты бы это Джин рассказал.
— Были разные. Евгения Бош — дочь немецких поселенцев в Бессарабии, Москву залили кровью латышки под командованием Петерса — жуткий тип! Одна Краузе стоила десятка пытарей-мужчин. Была страшная — и внешне, и внутренне — садистка-латышка, коротышка по прозвищу «Мопс», с двумя наганами за поясом. В Киеве моей Розой руководил Лацис со своими латышскими стрелками-женщинами. Яковлева — русская, Ремовер — венгерка, сестры Немич — дети евпаторийского полицейского урядника — никак не еврейки. Организаторы мясорубки на гидрокрейсере «Румыния». Я читал материалы Следственной комиссии Деникина об этой «варфоломеевской ночи»: несчастных офицеров, мичманóв, корабельных священников, врачей выводили из трюма, прогоняли сквозь строй моряков, которые срывали с них одежду, били, всячески издевались, вели к «лобному месту» около капитанского мостика, где их связывали, опрокидывали на палубу, отрезали носы, губы, половые органы, отрубали руки, после чего сбрасывали в море. Всем этим руководила Антонина Немич…
— Жуткая страна…
— И жуткая не только потому, что таких извергов породила, но потому, что их воспела: именами этих сестер Немич улицы называют…
— Жуткая… И так всю вашу историю.
— И по поводу явных аномалий — вне национальной принадлежности — ты тоже прав. Практически все они, от Землячки до Бош, были сумасшедшими, причем именно на сексуальной почве. Ту же Бош, свирепствовавшую в Пензе, ещё в Гражданскую диагностировали как половую психопатку. Ремовер также признали душевнобольной… правда слишком поздно. Была комиссар Нестеренко, которая заставляла солдат насиловать женщин «из благородных» и девочек-гимназисток в своем присутствии. Ещё одна (фамилию не помню) сама насиловала перед расстрелом обреченных офицеров или солдат. Ну да ладно. Хватит! Плохо спать будешь. И не рассказывай об этом Джин. Не надо лишать иллюзий. И так в жизни мало радостей.
— Радостей мало… Но, Анатоль, есть любовь. Это — счастье. Ради этого надо жить, даже при всем ужасе этого мира. Выпьем ещё по бокалу?
Х
Об отъезде Джин, этой кареглазой утонченной обаятельной юной коммунистки, Кирилов узнал от нее самой. Это было их первое и последнее свидание tête-à-tête. Кирилов часто проходил мимо дома на Ноллендорфштрассе, 17, цвета сочного абрикоса, с белыми лопатками, обрамляющими окна и входную дверь ярко коричневого цвета, утопленную в фасаде здания. Однако ни разу Джин не встретил. Да он уже и не стремился. Вспышка влюбленности довольно быстро истаяла, но он вспоминал ее. Вспоминал, как ни странно, с теплом и ее безапелляционные реплики, и «непрошибаемую» ухмылку, и занудность тона, и ласковую улыбку. От Маруси он знал, что она перенесла тяжелый подпольный аборт, который едва не унес ее жизнь. Отцом несостоявшегося ребенка был пианист из «Леди Уиндермер» некий Гётц ван Эйк, который вскоре уехал в Голливуд, где уже набирал популярность. Она продолжала петь в этом кабаре, подрабатывая в маленьком журнале моделью. Якобы стала писать или собиралась писать для какой-то газеты, кажется, Daily Express или Daily Worker. Впрочем, эти слухи о ее журналистской деятельности были туманны и малодостоверны.
Он увидел ее на скамейке невдалеке от станции U-Bahn. С момента их последней встречи прошло полгода. Тогда они впятером — вместе с другом Кристофера Полом Боулзом — ходили пить пиво в русскую пивную «На дне». Джин пиво не пила, она смотрела, как это делают в России — с разудалыми половыми, черными солеными сухарями и граммофонными пластинками с балалайками, Шаляпиным и цыганами. Большевиков «На дне» не было, поэтому, возможно, большого впечатления эта вся экзотика на нее не произвела. На Кирилова тоже, но Пол был в восторге.
С той поры она как-то сникла, во всяком случае, на скамейке сидела уставшая женщина, мало похожая на активную непримиримую Джин их первой встречи на Унтер-ден-Линден. Он задумался, подойти к ней или не стоит, но она увидела его, узнала, помахала рукой и улыбнулась той самой ласковой улыбкой, как «под липами». Только на сей раз не подмигнула.
Вот тогда она сказала, что уезжает на праздничные каникулы домой, в Англию. «На сколько?» — спросил Кирилов. Она долго молчала, потом тихо проговорила: «Я больше не вернусь. Я не вернусь, и вам с Марусей надо бы уехать. Здесь наступило черное время». Теперь замолчал Кирилов. «Но нам тут ничего не грозит. Ни по политическим мотивам. Ни по э-э-э… национальным, расовым, ни по другим… как Кристоферу». — «Мне тоже ничего не грозит по тем же причинам. Стало противно здесь жить. И страшно. Знаете, птицы и некоторые звери вдруг начинают спешно покидать насиженные места: гнезда, норки. Люди не понимают причину. До поры до времени. До начала землетрясения. Когда бежать уже поздно». — «Крис тоже собирается?» — «Не знаю. Думаю, да. Только у него одна проблема. Хайнц». — «Не понял». — «Расстаться с Хайнцем он не может. Это очень серьезное чувство. Но есть опасение, что при въезде в Англию у Хайнца могут возникнуть сложности. Его могут депортировать». — «Почему?» — «Гомосексуалист и не гражданин Великобритании, как Крис. Могут впустить, но уверенности нет». Затем она заговорила о Кристофере. Видимо, это ее волновало. То, что Крис — писатель, писатель талантливый, уже достаточно известный и признанный, Кирилов знал. Оказалось, что всё это время в Германии Крис вел дневники, причем дневники специфические, в его индивидуальной манере, где документальная проза, касающаяся, прежде всего, жизни Берлина и неудержимого коричневого вала, гипнотизирующего даже обреченных на уничтожение этим валом, эта документальная «и прекрасная, честная проза» соседствует с судьбами вымышленных героев. «Даже не абсолютно придуманных, существующих в действительности, узнаваемых, при желании, но по сути совсем других». — «Мне кажется, вы слишком остро и, главное, впрямую воспринимаете литературное творение вашего друга. Это — всего лишь литература!» — «Для вас, Анатоль. Для меня — моя судьба. И прошлая и, возможно, будущая». — «?» — «Главную героиню Крис писал с меня. Во всяком случае, его Салли не имеет другого прообраза. Да он и не скрывает. Именно поэтому он обратился ко мне с просьбой разрешить публикацию своих рассказов в будущем. Публикацией ещё не пахнет, он пишет ещё несколько рассказов, но…» — «И вы?» — «Пока не знаю. Я не хочу, чтобы о некоторых деталях моей биографии узнала моя семья. С другой стороны, это — прекрасная литература и, думаю, лучший документ о нашем времени в Берлине».
Они встали и медленно пошли по Ноллендорфштрассе. Сегодня Джин была впервые так открыта и словоохотлива. Видимо, надо было выговориться. Она опять и опять возвращалась к необходимости срочно бежать из Германии и к рассказам Кристофера. Ее все раздражало в образе Салли Боулз: «и пою я лучше, чем считает Кристофер, и легкомысленна всё же не до такой степени. Крис писал с меня, но отобразил нравы и характеры своих друзей мужского пола, которых знал и чувствовал значительно лучше меня. И фамилию он взял у своего друга — Пола. Вы его помните. Мы вместе пили пиво в “Яме”». — «“На Дне”». — «Возможно. И я никогда в жизни не красила ногти в зеленый цвет». Это, видимо, более всего возмутило Джин. Кирилов рассмеялся. «И ещё. Представить его легкомысленную “Салли” коммунисткой невозможно. Она — не я!» — «А вы серьезно верите в эту… в это учение, скажем так. И одобряете его практику?» — «Верю серьезно. Это — навсегда. А практику в вашей стране… Многое — дико. Что-то преступно, но это — издержки первого опыта и, главное, отражает не изъяны коммунизма, а… особенности вашей культуры и истории. Дикость, уж простите меня. …Извините, Анатоль, но нельзя строить социализм в дремучей стране. Капитализм тоже нельзя. Ничего нельзя. Кроме кровавой карикатуры ничего не получится. Вы сами в этом убедились… Впрочем, эта участь, этот поворот истории России был предопределен. Во Всевышнего я не верю, но в Провидение, в некую всемирную логику — да… Отчасти. И верю в законы, нам, возможно, неведомые, но действенные. Ваша страна обречена на диктатуру и кровь. Дай Бог, чтобы я ошибалась. И давайте не будем о политике. Не хочется ссориться в последнюю встречу… Вы мне нравитесь. В другой жизни мы могли бы… Вот и мой дом. Прощайте!»
Она быстро обняла и поцеловала Кирилова, а он ещё долго стоял у дома ярко абрикосового цвета с белыми лопатками вокруг окон. «Ну вот. Ещё один пласт жизни отвалился. Хороший пласт».
X
За всю долгую жизнь с Марусей — с детских лет, до и после длительного перерыва, когда переворот 17-го года и Гражданская война разметали их по разным частям света — он оказался в Галлиполи, затем в Сербии, она же мыкалась в России, и только в 32-м они неожиданно и так счастливо встретились в Берлине, — за всю эту жизнь они никогда не ссорились, никогда не возникала напряженность в их отношениях, разноголосица в суждениях, вкусах и убеждениях, аккумулирующие взрывоопасную энергию, грозящую, если не разрывом, то отчуждением или взаимным раздражением. Маруся обладала удивительным свойством: никогда не теряя независимости своего духа и ощущения самоценности своей личности, не подавляя себя, не убеждая, естественно и радостно приспосабливаться к более значимому, по ее убеждению, логично выстроенному и эмоционально богатому миру человека, которого она любила и ради которого отдала бы свою жизнь, не задумываясь — легко и просто. И он знал это, ценил это, и не просто ценил, но жил этим, дышал этим, это был единственный источник его жизненной силы, его воли ещё жить, не ища под рукой смоченный водой носовой платок. Так что это была первая и, видимо, последняя ссора в их жизни. Даже не ссора — скандал, когда она, потеряв всё свое самообладание, срываясь на визг, смертельно побелев и выгнув, как кошка, готовая к прыжку, спину, кричала: «Я не пущу тебя!» А он, стиснув побелевшие узкие губы, молча складывая свой убогий чемоданчик, лишь единожды процедил: «Мне честь дороже». Она походила на волчицу, которая, до крови прокусив загривок, пыталась утащить своего волчонка из горящего леса. Но он был не волчонок. И он показывал свои желтые старые, но мощные клыки.
Ни он, ни тем более Маруся не знали и знать не могли, что судьба человека с переломанным носом и исполосованным шрамами лицом, которого Кирилов должен был охранять или изображать видимость охраны, за что получал приличные деньги, и которого, как к нему ни относись, он не мог предать, тем более сейчас, когда его предали практически все — судьба этого человек уже решена. Решена после долгих колебаний вождя, поворотов взаимоотношений Гитлера с рейхсвером, Гинденбургом, промышленниками, после речи Папена в Марбурге и встречи в Венеции фюрера с Муссолини, после известий о том, что сын кайзера Вильгельма II группенфюрер СА принц Август Вильгельм Прусский выдвигается и поддерживается военными в качестве преемника фон Гинденбурга на посту рейхспрезидента, что ломало планы фюрера занять оба высших поста Германии; после всех интриг внутри партии, после записки Геббельса «Рём должен быть официально смещен до 1 июля. Это желание Гинденбурга», — после всего этого и многого другого она, эта судьба, как и судьба Германии, уже не зависит от того, поедет ли он, Кирилов, в Мюнхен или не поедет.
Подтолкнула Кирилова к бесповоротному решению последняя встреча с Виктором. Лютце довольно фальшивым тоном поблагодарил его за хорошую работу. В чем она заключалась, Кирилов так и не понял, хотя ему было ясно, что его использовали «втемную». Использовали так использовали. Не бесплатно, слава Богу. Затем Лютце сообщил, что в его, Кирилова, услугах пока более не нуждаются, вручил конверт, на ощупь значительный, и настоятельно посоветовал поехать куда-нибудь отдохнуть. От него сильно несло спиртным. Тон был настолько фальшив, что Кирилов, ничего не зная, каким-то звериным чутьем постиг, что он никуда не уедет, потому что уезжать сейчас было бы противно его чувству долга, его офицерской чести. Всё же он был выпускником Николаевского кавалерийского училища и, как Рём, боевым офицером.
А знать он не мог то, что именно Лютце — тогда командующий подразделениями СА в Ганновере — сообщил, вернее, пытался сообщить фюреру о высказывании Рёма после, казалось бы, судьбоносного примирения рейхсвера и СА. 28 февраля 34-го года Гитлер пригласил Рёма и фон Бломберга — военного министра — и призвал их сохранять мирные отношения. Суть извечного раздора армии и СА была в том, что Рём считал оборону страны прерогативой штурмовых отрядов, рейхсверу же отводилась роль допризывной военной подготовки. Бломберг и генералитет категорически отвергали эту идею, оставляя СА роль вспомогательных пограничных или иных охранных формирований. Гитлер сочувствовал идеям Рёма, но понимал, что без профессиональной армии все его планы есть мыльный пузырь. Ссориться с вермахтом и, соответственно, с Гинденбургом было невозможно. Но и отказываться от мощной поддержки почти полумиллионной армии Рёма он не мог. Встреча его стараниями закончилась «мировой». Рём и фон Бломберг на другой день в штаб-квартире Рёма подписали соглашение, по которому рейх охранял рейхсвер, СА отводилась допризывная резервистская подготовка. Однако сразу после окончания церемонии подписания Рём во всеуслышание заявил: «То, о чем сказал этот ефрейтор, нас не касается. Я не собираюсь придерживаться навязанного соглашения. Гитлер вероломен. Если он не с нами, то мы сделаем свое дело без него». Лютце сообщил об этом Гессу, но тот на это не отреагировал. Тогда Лютце добился встречи с фюрером. Но и реакция Гитлера была вялой. Тогда настырный Виктор обратился к Вальтеру фон Рейхенау, одному из немногих высших командиров рейхсвера, безоговорочно поддерживавшему фюрера. Рейхенау информацию Лютце оценил и сообщил ее Рейнхарду Гейдриху — тогда штандартенфюреру СС, создателю службы безопасности рейхсфюрера СС — Sicherheitsdienst des Reichsführers SS — SD. В ответ на реплику одного из приближенных, не опасен ли Лютце, не провокатор ли, Рейхенау ответил: «Не опасен, потому что может стать начальником штаба СА». Этого Кирилов знать не мог, но реальную опасность для Рёма в словах, в интонациях Виктора услышал. Роль Лютце во всей этой истории прояснялась, но судьба Рёма тогда решена не была. Смертный приговор Рёму, как заметил уже после 30-го июня в интервью «Петит Журналь» генерал Рейхенау, был подписан после драматического заседания кабинета министров в конце апреля. На нем министр без портфеля Рём потребовал включения коричневорубашечников в состав рейхсвера, сохранив за офицерами их звания, то есть, по факту, возложив на него, Рёма, функции верховного командования армией, СС и СА. Он был уверен в поддержке Гитлера. И эта уверенность не была беспочвенной. Однако всё совещание фюрер промолчал. Министр национальной обороны фон Бломберг заявил, что Гинденбург никогда не поддержит эту идею. Гитлер опять смолчал, а затем объявил, что «заседание закончено». На Рёма он старался не смотреть. Взбешенный Рём моментально покинул кабинет. 28 мая Гинденбург вызвал к себе в Нойдек Гитлера. 7 июня Эрнст Рём официально объявил, что по настоянию врачей он уходит в отпуск на несколько недель, а 1-го июля все штурмовики будут отправлены в месячный отпуск. Но даже и в эти летние дни окончательно судьба Рёма не решилась, хотя то, что он обречен, понимали все. Кроме него самого. В эти дни он занимался подготовкой к встрече руководителей СА и фюрера. Он сам предложил провести эту встречу. Его друг Адольф с готовностью согласился. Даже сам послал телеграмму следующего содержания: «Все руководители отрядов СА и их заместители будут присутствовать на встрече в штаб-квартире начальника штаба в Висзее 30 июня в 10–00. Адольф Гитлер». Так что Рём хлопотал. Он заключил договор аренды помещения для встречи, заказал комнаты на одного или двух человек в зависимости от пожеланий командиров СА в деревенской гостинице на озере Висзее — Bad Wiessee — на 29 июня. Гостиница была забита туристами из Берлина (почему-то в основном мужчинами), но Рём справился с трудностями, ему даже удалось сделать себе и соратникам комнаты на первом этаже. Он также заказал вегетарианский завтрак для Гитлера.
…В конце концов Маруся выдохлась, она, видимо, поняла, что ее истерика на Кирилова не действует, и попыталась успокоиться, сменить тон и призвать к элементарному благоразумию. Ей казалось, что ее аргумент должен подействовать: «но ведь твой Рём сам отправил своих штурмовиков в отпуск. Тебе что, больше всех надо?!» Действительно, аргумент был неубиваем; членов отрядов СА отправили в отпуск, и действительно, он, Кирилов, ничего не мог изменить; и нужно ли менять… Рём, который так не глянулся Кирилову при первой встрече в Бойцовском клубе на Ноллендорфплац, был бандит. Но он бил красных, всех этих германских красноперых. И главное: он был обложен со всех сторон, причем обложен хищниками, значительно более омерзительными, зловонными, нежели он, как подраненный тигр обложен шакалами и гиенами, уже облизывающимися от предчувствия сладости ещё теплых останков остывающего трупа, который ещё минуту назад мог разметать их одним ударом мощной лапы. И ещё Кирилов помнил взгляд Рёма, когда в толпе случайных прохожих, зевак или штурмовиков он обнаруживал «этого русского», чуть заметно кивал головой и успокоенно отворачивался. Рём верил ему больше, нежели своим соратникам…
Оба успокоились, сели, замолчали. Потом Кирилов, с трудом разжимая челюсти, стал выдавливать:
— Маруся. Я сейчас попытаюсь тебе сказать одну вещь. Не знаю, получится ли… Я никогда ещё это никому не говорил… Я попробую… О, Господи…
— Ну давай, рожай быстрее!
— Не торопи! А то замолчу и уйду. Значит, так. Я тебя люблю и любил всю жизнь. И я обещаю… Я обманывал тебя когда-нибудь? То-то. Так вот… Я обещаю тебе: я вернусь. И я обещаю тебе, что ты никогда не будешь прикрывать мои веки. Я сделаю всё… Помни. Я люблю тебя… Уф, получилось. Прости. Я вернусь.
Х
24 июня Кирилов сошел на München Hauptbahnhof — центральном вокзале Мюнхена с утреннего берлинского поезда. В поезде было много штурмовиков, в одном вагоне с ним ехал знакомый ещё по Бойцовскому клубу обертруппфюрер, что было очень удобно, так как Кирилов Мюнхен не знал — никогда там не был. Все пассажиры — и бойцы СА, и простые обыватели — были встревожены и возбуждены. Говорили о заговоре, о готовящемся перевороте, о слухах, которые расползались по стране. Кто-то говорил, что эти россказни — элементарная провокация, и они, эти слухи, распространяются врагами — конкурентами, соперниками славных штурмовиков, раздавивших красную нечисть. Другие уверяли, что от этих бандитов нет житья, они никак не могут угомониться, и все уже устали от их погромов, драк, нескончаемых требований продолжать революцию — пора уже начинать просто жить; кто-то уверял, что спасение — в военной диктатуре рейхсвера, кто-то ожидал чудес от фюрера, кто-то надеялся на реставрацию Гогенцоллернов. Пара интеллигентов профессорского облика пыталась что-то вякнуть про демократическую республику, но на них цыкнули, и они заткнулись. Несколько типов иудейского вида испуганно молчали и смотрели в окна. Атмосфера тревоги висела в поезде на Мюнхен.
В городе они поселились в общежитии СА, им выдали по раскладной койке и талоны на обед. Кирилов осматривать город не пошел. После бессонной ночи в поезде он хотел отоспаться.
В этот же день командующий сухопутными войсками Германии генерал-полковник барон Вернер фон Фрич распорядился принять необходимые меры предосторожности в связи с готовящимся мятежом СА, запретил увольнения из казарм солдатам и отпуска офицерам, то есть объявил чрезвычайное положение в войсках.
Штандартенфюрер СС Рейнхард Гейдрих вел интенсивную работу по составлению списков лиц, не связанных с СА или Эрнстом Рёмом, но подлежащих ликвидации в час «Х». Это была отличная идея, пришедшая в голову главе СД и горячо поддержанная фюрером. Одним ударом избавиться от неугодных и ненужных соратников, противников, свидетелей. Список составлялся Герингом, Гиммлером, Геббельсом и Гейдрихом. Остальные партийные функционеры имели совещательный голос. Каждый из «великой четверки»» пытался внести в список обреченных своих личных кандидатов, в иных случаях — спасти кого-то из друзей. Геринг, к примеру, настоял на исключении из списка бывшего начальника прусского гестапо Рудольфа Дильса, который составлял свой список; шеф баварского СД воспротивился ликвидации полицай-президента Мюнхена обергруппенфюрера СА Августа Шнайдхубера, на чем настаивал Гейдрих, но последний был неумолим. Геринга и других волновала реакция армии на уничтожения бывших генералов рейхсвера. Геббельс упорствовал с уничтожением хозяина и прислуги ресторанчика, где совсем недавно в отдельном кабинете он встречался с Рёмом, эти ребята могли что-то слышать. Гитлер намекнул, что надо вспомнить о тех, кто составлял скандальную речь Папена в Марбурге, да и самого оратора. Список обреченных превысил 80 человек.
Погода в этот день была пасмурная. Моросило.
25 июня Кирилов спал долго, потом пошел по городу. Мюнхен в этот солнечный июньский день был прекрасен. Гуляющих в парках, в Ботаническом или Английском садах около Центрального вокзала больше, чем обычно. Лето — начало отпусков, путешествий. В уличных кафе, ресторанчиках, бесчисленных прокуренных пивных в просторных подвалах все столики заняты. Уже взмокшие официанты выкрикивают заказы, играет музыка — большей частью баварские народные ансамбли. Посетители, обняв друг друга за плечи, раскачиваются в такт музыке. Атмосфера города насыщена спокойствием, чуть хмельной умиротворенностью, праздничностью.
Первым делом Кирилов отправился на Мариенплац. Потом бродил по узким тихим улочкам, пока не вышел к Коричневому дому на Бриеннер-штрассе, 45. Около штаб-квартиры НСДАП он разорился, позволив себе выпить чашечку настоящего кофе. Затем оказался на Фрауэнплац около «Братвурстглекля», славного своими жареными колбасками. Ресторан расположился напротив церкви Богородицы — Фрауэнкирхе — величественного здания из красного кирпича с белыми мраморными могильными камнями, вмурованными в фасад. XV век! Старый Мюнхен. Тратиться на колбаски Кирилов не стал, решив, что побалует себя перед отъездом, если останутся деньги. Напрасно он так решил. Через три дня ресторан закроют, на вывешенной табличке будет значиться: «В связи с особыми обстоятельствами».
Особых планов на этот день не было.
В этот же день фон Рейхенау издал приказ об исключении Эрнста Рёма из Союза немецких офицеров. Рудольф Гесс выступил с речью по радио: «Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости плана фюрера, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа!» Через два часа выступил «Наци 2»: «Кто нарушит доверие Гитлера — совершит государственное преступление. Кто же совершит прегрешение, тот поплатится головой», — заявил Герман Геринг. Гитлер сообщил фон Бломбергу, что собирается арестовать всех видных руководителей СА. Командиру подразделения СС «Штабная стража СС “Берлин”» (SS-Stabswache Berlin) группенфюреру СС, а с 1 июля — обергруппенфюреру СС Йозефу Дитриху, подчинявшемуся непосредственно фюреру, минуя Гиммлера, приказано прибыть в Баварию и возглавить ударный отряд.
26 июня Адольф Гитлер принял приглашение посетить свадьбу гауляйтера Эссена, своего фанатичного приверженца группенфюрера СА Йозефа Тербовена. Через два дня он действительно вылетит на свадьбу в Эссен. По этому поводу состоялось бурное совещание в общежитии. Многие считали, что можно возвращаться по домам, и тревога была ложной: свадебные торжества в Эссене не давали повода предполагать о неминуемости драматических событий. Другие настаивали на том, что верить фюреру нельзя, что он хочет усыпить бдительность Рёма, который готовится к приему своего друга. Кирилов участия в спорах не принимал; он знал, что останется до конца. До какого конца — это было неясно. Потом появился ящик шнапса, споры приняли ожесточенный характер, но затем все примирились, голоса спорящих слились в довольно фальшивом хоровом исполнении партийных гимнов и песнопений.
27 июня Кирилов получил срочное письмо, вникнуть в смысл которого он сразу не смог.
«Hallo, я писал русский плохо, но сейчас лучше чем deutsche Sprache. НИКОГДА не надо ехать в Bad Wiessee. НЕ НАДО! Сильно болей или пей много шнапс. Wird schlecht sein. Слушай меня. Это сгореть.Твой друг О.»
Пить «много шнапс» Кирилов не мог, так как после вчерашнего застолья и хоровых потуг он с трудом оторвал голову от подушки.
В тот же день, в среду, Йозеф Дитрих во исполнение приказа фюрера встретился с начальником Управления вермахта Имперского военного министерства генерал-майором Вальтером фон Рейхенау и передал приказ фюрера предоставить автотранспорт для переброски в Баварию личного состава Лейбштандарта и стрелкового оружия, включая пулемёты. Рейхенау был явно обрадован этим приказом.
Тогда же Гейдрих направил в адрес Гитлера и военного министерства сфабрикованные документы, подтверждавшие планы путча СА и убийства командиров рейхсвера Германии. Нужно было покончить с колебаниями фюрера, всё ещё не решившего, что делать с Рёмом — отстранить от руководства СА, «поговорить по-мужски». Ликвидировать своего товарища Адольф пока не решался, и это нервировало Геринга, Геббельса, Гейдриха, Буха. В подразделения рейхсвера на местах были направлены провокаторы, одетые в форму штурмовиков. Вождя надо было подталкивать.
(продолжение следует)
