В нашем распоряжении были разные перья — «восемьдесят шестое» (выпуклая цифра 86 была на нем выштампована), «лягушка» и «рондо». Эти перья позволяли, меняя силу нажима на перо, изменять толщину линии. В первом классе у нас была даже специальная учебная дисциплина «чистописание». Целый год нас учили писать красиво, по-писарски — «нажим, волосяная, нажим, волосяная», то есть жирная линия, тоненькая линия и снова, жирная, тонкая…
ШКОЛА ШКОЛ
(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)
ШКОЛА ШКОЛ №37
НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА
Москва, Сентябрь 1945 — Май 1949
Первый раз в мужскую среднюю школу №37 Фрунзенского РОНО, то есть Районного одела народного образования города Москвы, отвел меня отец, и почему-то не первого, а второго сентября семьдесят пять лет[1] тому назад. Школа, по моим тогдашним понятиям, была далеко от дома. На самом деле, если идти по Большому Саввинскому, то 1100 м и 14 минут ходьбы, а если по Погодинке — 1200 м и 15 минут. Путь по Саввинскому хорош тем, что от дома до самой школы не нужно ни разу переходить дорогу.
Помещалась школа в типовом краснокирпичном четырехэтажном здании, какие строили в Москве в 1930-е, построили такую и в Первом переулке Тружеников, дом 12, строение 8. Теперь там Политехнический колледж №2.
Хотя был уже второй день занятий, неразбериха была изрядная. Да и не удивительно. Это был первый учебный год после окончания войны, а детей в 1937 и 1938 году родилось больше обычного. В школе было 10 (!) первых классов, я как раз оказался в 1К. Учительницы для нас не было, и сначала несколько дней нас учила Вера Васильевна Митрофанова, еще более рыжая, чем ее сын Юра, учившийся в нашем же классе. Потом ее сменила пожилая Анна Ивановна (увы, не помню фамилию), которая считалась лучшей в школе учительницей младших классов и, наконец, месяца через полтора нам привели нашу настоящую Первую учительницу, Екатерину Порфирьевну Ерёменко, молоденькую, хорошенькую, прямо из института (или педучилища). Мы все ее полюбили, и все четыре года прожили в мире и согласии.
Помню, как в четвертом уже классе после последнего урока в споре с кем-то очень громко обозвал его сукой. Я все десять школьных лет сидел на предпоследней парте в ряду у окон со стороны прохода и, увидев в противоположном по диагонали углу класса у двери еще не вышедшую Екатерину, от смущения покраснел так сильно, что с тех пор понял, что на самом деле означает идиома «от стыда лицо горит».
К слову, примерно в это же время, на зимних каникулах забежал я в бабушкину комнату. Там кроме кровати стояла еще у печи кушетка, теперь такого типа мебель называется тахта. Повернулся к ней спиной и с размаху на нее плюхнулся, резко отклонившись. Но слегка не рассчитал и крепко ударился затылком о кирпичи. Я явственно увидел вылетающий сноп «искр из глаз», почти таких, как их рисуют в комиксах. А много лет спустя на целине довелось мне первый раз в жизни испытать, что такое «потеплело на сердце», но об этом, может быть, в свое время или никогда, не знаю.
Когда мы были в третьем классе, Екатерина вышла замуж, но фамилию на Заболотная не меняла, пока нас не выпустила. Вскоре после выпуска она уехала с мужем-офицером «к месту службы». Больше ни к одному из школьных учителей у меня никогда не было не то что привязанности, а вообще никакого личного чувства.
В первом классе мы учились в первую смену, во втором и третьем — во вторую, про четвертый — не помню. Все предметы вела Екатерина Порфирьевна, в начальной школе даже учителей по физкультуре и рисованию у нас не было. Только по музыке была отдельная учительница.
Обучение музыке состояло в разучивании песен. Под музыку был отведен отдельный класс, там не было парт, в углу стоял рояль, вдоль стен по периметру стояли стулья для учеников. Был и спортзал, правда, нас стали туда пускать только в пятом классе, а в физический и химический кабинеты и того позже.
В обычных классах мы сидели за партами[2], конструкция которых не менялась лет семьдесят. Парта представляла собой рабочее место для двух учеников и состояла из объединенных в одно целое сидения со спинкой и рабочего стола. Дальняя от учеников часть столешницы была узкой и горизонтальной. В ней размещались два желобка, куда каждый из учеников мог положить ручку или карандаши. Ровно посередине имелось отверстие, в которое вставлялась чернильница — маленький фарфоровый стаканчик с бортиком по верхнему краю. Большая часть столешницы была наклонной. Ближайшая к сидящим треть ее была разделена на две части — отдельные откидные крышки, каждая из которых соединялась с неподвижной цельной частью врезными петлями. При повороте на 180 градусов крышка ложилась на неподвижную часть столешницы, открывая доступ в ящик, в котором хранился портфель и позволяя встать, не выходя из-за парты. Все детали изготавливались из массива древесины, поэтому такая конструкция могла служить десятки лет. Столешницы красилась черной краской, остальное — светло-коричневой.
Первые два-три месяца мы писали карандашами. Затем начали писать чернилами. Для письма чернилами нужны сами чернила, перо и держатель пера. Мы писали фиолетовыми чернилами (странное словосочетание фиолетовые чернила, очень русское), красителем в которых служил метиловый фиолетовый краситель (метиловая производная фуксина). Учителя исправляли наши ошибки и ставили оценки в тетрадях красными карандашами, а некоторые — красными чернилами.
Писали стальными перьями, каждые несколько секунд макая их в чернильницы. Первое стальное перо изобрёл Йоханнес Янссен в 1748 году, но промышленное производство перьев для письма началось только в 1842 году. В нашем распоряжении были разные перья — «восемьдесят шестое» (выпуклая цифра 86 была на нем выштампована), «лягушка» и «рондо». Эти перья позволяли, меняя силу нажима на перо, изменять толщину линии. В первом классе у нас была даже специальная учебная дисциплина «чистописание». Целый год нас учили писать красиво, по-писарски — «нажим, волосяная, нажим, волосяная», то есть жирная линия, тоненькая линия и снова, жирная, тонкая…
Было еще распространено перо «шкилетик» (официально №23), но им разрешали писать только в старших классах. Это перо было гораздо жестче и оставляло след одной и той же ширины независимо от силы нажима, у него был неострый особой конструкции кончик, и оно больше подходило для ужасной бумаги из которой делались тогдашние тетради — не цеплялось за неровности и частицы древесины, которыми бумага была полна. Только у Жени Цыдзика всегда были тетради из хорошей гладкой довоенной бумаги.
Перо вставлялось в держатель, который в разных местах назывался по-разному. У нас этот предмет назывался «ручка». Кажется, и в магазинах название было «ручка ученическая». А вот жена моя, которая родилась и среднюю школу окончила в Клину, называла это устройство «вставочка».
Тетради «в клетку» и тогда были точно такие, как теперь. А вот для письма были четыре разных типа в зависимости от числа горизонтальных линий, в которых должны умещаться строчные и прописные буквы, и частоты наклонных вспомогательных линий для соблюдения единого наклона всех букв. Были тетради «в три косых», «в две косых», «в две линейки» и «в одну линейку». В каждую тетрадку на фабриках вкладывали листок фильтровальной бумаги — «промокашку» обычно розовато-фиолетового цвета. Приложив эту бумагу к свеженаписанному тексту (или кляксе!), можно было перенести на нее избыток чернил и избежать «смазывания».
Андрей Андреевич Вознесенский (1933–2010), окончивший похожую московскую десятилетку[3] всего на пять лет раньше меня, обессмертил эти листочки в стихотворении «Антимиры» (1961), которое начинается четверостишием:
Живёт у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят Антимиры!
Было отдельное искусство аккуратно исправлять неверно написанное или непонравившуюся оценку в дневнике. Известно издавна, «что написано пером, то не вырубишь топором». Но с помощью сломанного специальным образом лезвия безопасной бритвы это волне достижимо. Для этого поверх ошибки нужно написать правильно, дождаться, когда чернила высохнут, подложить под тетрадный лист пластмассовую линейку и острым уголком обломка бритвы соскрести лишнее. Останется только ногтем загладить бумажные ворсинки. И вуаля! Из тройки получилась пятерка, из а получилось о, из у получилось и, клякса вообще пропала. Этот навык очень пригодился через десять лет, на первом курсе МЭИ, когда нас заставили первый лист А1 исполнить тушью.
Класс был огромный — 42 ученика. Больше семи парт в ряд не поставишь, рядов — три, за каждой партой пара учеников — вот вам и естественный предел числа учеников в классе. Не думаю, что теперь в Москве есть хоть один класс с таким числом учеников и таким пестрым социальным составом.
Со мной в классе оказались сыновья академика В.В. Сперанского (1873–1969), бывшего декана факультета в МВТУ, профессора В.Е. Цыдзика (1886–1958), генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза В.Г. Позняка (1901–1983) и сыновья работников Свердловки, фабрики имени Эрнста Тельмана, слушателей Военной академии имени М.В. Фрунзе, фотографов, инженеров, уборщиц, продавцов, полярных геологов.
Классе в четвертом Витя Позняк (по школьному Позя), долго хваставшийся, что у отца есть альбом марок из кабинета Геринга[4], воспользовавшись отсутствием отца, служившего на высокой должности в Советской зоне оккупации Германии, привел небольшую компанию домой и показал по секрету этот альбом. Роскошный красной кожи с золотым тиснением на корешке альбом так меня впечатлил, что я только его и запомнил отчетливо, хотя в квартире было много чего еще более интересного.
По мере строительства новых школ число параллельных классов уменьшилось сначала до семи (с 5-го до 7-го наш класс назывался «Ж»), а с 8-го до 10-го оставалось только три параллельных класса, наш стал называться «А». Число учеников в классах тоже уменьшалось, в десятом нас осталось 32. Ни Спири, ни Пози среди нас уже давно не было. а Женя Цыдзик отпал еще во втором классе, не успев получить никакого прозвища.
Я возвращался домой в первый свой школьный день и во все последующие в одиночестве, забирать меня из школы было некому, а за Цыдзиком приходила его мать, казавшаяся мне ужасно старой. Она была седой, без помады на губах и одета по моде, как я теперь понимаю, двадцатых годов. Жили они на Большой Пироговской в доме 37, еще минут на 7 дальше от школы, чем я. До моего дома наши маршруты совпадали, и она присмотрела меня в друзья Жене, как географически и «классово близкого». Она даже познакомилась с моими родителями, и несколько раз я побывал в их отдельной (!) квартире. В отдельных квартирах жили еще Позняки и Сперанские. Остальные семьи жили в коммуналках — квартирах, в каждой комнате которых жила семья, и хорошо, если одна. Еще у Левы Сизякова в большой квартире одноэтажного особняка было выгороженное жилье из трех комнаток, из которых две последовательно проходных. Отдельной кухни и санузла у них я не помню, скорей всего, они делили ее с жильцами других частей этого дома.
Больше всего у Цыдзыков я был потрясен заводной железной дорогой. Паровозик с двумя вагонами шустро и шумно бегал по рельсовому кругу через мост и мимо здания станции. Это было настоящее чудо. Ну и книги. Это были дореволюционные хорошо иллюстрированные детские книги, на хорошей бумаге и в хороших переплетах, вряд ли книги самого профессора, скорее, неизвестных мне его старших детей. Был среди них и «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо (около 1660–1731) в переложении для детей с иллюстрациями, если не ошибаюсь, Густава Доре[5]. Эту книгу, под клятву никому ее не давать и обращаться с ней предельно аккуратно, я получил на неделю. Книга, а главным образом, именно иллюстрации и поразила.
Как раз в это время появился у меня первый настоящий друг. Это был Эмиль Якимов, одноклассник. Он был чуть постарше, на полгода, от силы на год, но для меня его авторитет был непререкаем. Сошлись мы по тоже географическому признаку, он жил в левом, если смотреть из переулка, флигеле старинного усадебного дома[6] в том же Большом Саввинском переулке, 4. Чуть больше, чем полдороги из школы домой, мы шли вместе. У него уже была своя дворовая компания, состоявшая из шестилетнего Алика по прозвищу Моряк и Павки, младшего еще на год, то есть на момент знакомства пятилетнего. Моряк был действительно постоянно в матросской бескозырке с лентами и в матроске. А Павка выглядел, как мог выглядеть актер Николай Львович Годовиков (1950–2017), сыгравший бедолагу солдатика Петруху в «Белом солнце пустыни», когда ему было 5 лет.
Дед Эмиля был тяжело болен — рак пищевода. Питался он через зонд, а лежал в проходной комнате сразу за дверью на улицу. Пол комнаты был практически на уровне земли. То ли флигель врос в землю, то ли строили флигель в начале XIX века как каретный сарай. Но это была чудо-комната! Дед в свое время был капитаном дальнего плавания, на столике или тумбочке около кровати и на подоконнике лежали в беспорядке старинные компасы, часы, какие-то латунные навигационные приборы тоже старинные, книги в кожаных переплетах, несколько «увеличительных стекол» в оправах (слова «линза» я тогда не знал), курительная трубка и множество других предметов, назначения которых я не знал, и поэтому еще более привлекательных. Конечно, часть романтического очарования этой комнаты и вещей в ней перетекла на Эмиля. Я был счастлив, что меня приняли как равного в такое замечательное сообщество.
В упомянутой выше цыдзыковской книге была большая на всю страницу иллюстрация с изображением одномачтового с косым парусом ботика с небольшой рубкой на палубе посреди бескрайнего бушующего моря. Такое судно стало предметом общих мечтаний нашей компании. Мы решили немедленно начать копить деньги на такой корабль. Увы, далеко наше накопительство не продвинулось.
К началу второго учебного года я стал запойным читателем. Очень скоро я стал читать, не проговаривая текста, хотя бы и не вслух, что называлось «читать про себя». Теперь предлог про в смысле для не используется, а в других славянских языках — пока да.
У меня выработалась странная привычка читать на полу, уперев локти в пол и положив подбородок в ладони или сидя на спинке стула и уперев локти в колени, и опять-таки с подбородком на ладонях. Именно в такой позе, сколько помню, была прочитана за несколько дней первая книга, которую я прочел с удовольствием и интересом, как любой настоящий читатель независимо от возраста — с интересом и удовольствием. Это был «Остров сокровищ» Р.Л. Б. Стивенсона (1850–1894). До сих пор не забыл я чувство жути, какую чувствовал, читая довольно поздним вечером один в комнате, как Джим Хокинс с матерью прячутся под мостом, по которому разъяренный пират-слепец Пью стучит своей тростью. Под влиянием этой книги наша компания прониклась пиратской романтикой.
Вот список книг, которые я прочитал в первые годы своего читательского опыта и благодаря которым стал прилежным читателем на всю оставшуюся жизнь. Порядок книг в списке совершенно случаен, просто так вспомнилось, пока я набирал.
Киплинг Р. Маугли.
Д’Эрвильи Э. Приключения доисторического мальчика.
Волков А.М. Волшебник изумрудного города (в редакции 1929 года, отличающейся от более поздних).
Твен М. Приключения Тома Сойера/ Приключения Гекельберри Финна/ Принц и нищий /Янки при дворе короля Артура (это чуть позже).
Купер Ф. Зверобой/ Следопыт/ Последний из могикан.
Перовская О.В. Ребята и зверята.
Дюма А. Три мушкетера (остальные романы этого цикла читаны много позже).
Катаев В.П. Белеет парус одинокий/ Сын полка (это отец прочитал нам с мамой вслух).
Рид Т.М. Всадник без головы.
Василенко И.Д. Артемка в цирке/ Волшебная шкатулка.
Каверин В.А. Два капитана.
Лондон Д. Смок Белью /Смок и Малыш.
Конечно, книг было прочитано в десятки раз больше, это только те, которые я полюбил настолько, что был готов перечитывать тогда по много раз, открыв наугад в любом месте. Каждый год перед летними каникулами нам диктовали или раздавали список книг для так называемого «внеклассного чтения». Я добросовестно всегда все читал, но мало что мне нравилось. В эти списки, например, входила «Лесная газета» В. Бианки (помню читал ее, очередной раз болея ангиной), почти наверняка, но я этого не помню, была в одном из списков «Тимур и его команда» А.П. Гайдара, а вот «Два капитана», кажется, нет.
Летом книги я брал в голицынской библиотеке, благо она была совсем рядом в соседнем квартале по тому же Виндавскому проспекту. Минут пять неспешным шагом. Каждый год я записывался в эту библиотеку под залог не то десять, не то тридцать рублей. Кроме того, в Голицыно до переезда дяди Вовы в Лозу в большущем мандельштамовском книжном шкафу хранились остатки библиотеки деда К.И. Радивилина и среди них роскошные тома издательства И.Д. Сытина: Великая реформа, Детская энциклопедия, Народная энциклопедия. Однотомные полные собрания сочинений Гоголя, Лермонтова и Пушкина, случайно уцелевший после многочисленных военных постояльцев только последний из трех том прославленного Ильфом и Петровым издания «Мужчина и женщина». Еще не умея толком читать, пристрастился я рассматривать и обсуждать с бабушкой многочисленные иллюстрации во всех этих книгах. Постепенно это рассматривание перетекало в чтение. К слову, уже тогда бабушка научила меня читать тексты, набранные по правилам дореволюционной орфографии, и чтение таких книг впоследствии никогда не представляло для меня ни малейших затруднений, с которыми, к моему искреннему удивлению, сталкивались многие мои ровесники.
Любимым местом наших с Эмилем прогулок стал Новодевичий монастырь. В те годы это было место запустения. В облезлых сестринских корпусах вперемешку размещались Московская духовная академия и семинария и жили самые разные люди. За мощными крепостными стенами на широком пространстве от надвратной церкви до Смоленского собора среди некошеной и незатоптаной травы в беспорядке стояли могильные памятники и полуразрушенные семейные склепы. Только могила Дениса Давыдова (тогда еще без надгробного бюста) — поэта и героя войны 1812 года была обихожена. Не нравится мне этот нынешний бюст, похож на рекламу дореволюционной парикмахерской. Нет чтоб вырезать на граните стихи:
Говорят, умней они…
А что мы слышим от любова?
Все Жомини, да Жомини,
А об водке ни полслова.[7]
Если я ничего не путаю, среди жильцов был и знаменитый Петр Дмитриевич Барановский (1892–1984), архитектор, реставратор, специалист по древней русской архитектуре. По легенде, именно его письмо убедило И.В. Сталина сохранить храм «Покрова на рву» на Красной площади (он же — храм Василия Блаженного). При обсуждении очередного плана реконструкции Москвы, представляя вождю специально изготовленный большой макет городской застройки, Л.М. Каганович, на тот момент первый секретарь Московского горкома ВКП(б), снял с него макетик собора, чтобы продемонстрировать, как удобно будет танкам, войскам и трудящимся покидать площадь после праздничных парадов и демонстраций. Вождь же остановил его со словами: «Лазар, пастав на мэста. Нэ ты ставил, нэ тэбэ и снымать!».
Памятники старого кладбища на неогороженных могилах стояли со снятыми крестами. В траве под стенами в беспорядке валялись без лафетов чугунные пушки времен войны 1812 года, бог весть как туда попавшие. Сушилось только что выстиранное белье на многочисленных веревках, подпертых редкими шестами. Кое-где были небольшие огородики. А на узкой полосе между рекой Москвой и прудом колхоз им. Сталина каждый год сажал капусту и торговал ей на ближайшем Усачевском рынке в собственном павильончике. Все и всегда произносили название реки в одно слово — Москварека с сильным ударением на втором слоге.
Другим любимым местом был у нас Летний сад, пришедший за время войны в совершенное запустение. Все деревянные постройки за четыре года разобрали на дрова. Беседки, павильоны, танцплощадку — растащили все. Посреди остатков липового парка торчала полуразрушенная кирпичная постройка, в которой по двум парам маленьких квадратных окошек, устроенных довольно высоко над землей в глухой, когда-то побеленной стене можно было опознать бывшую аппаратную летнего кинотеатра. Однажды ранней осенью 1946 года именно там мы решили «сварить ром», пираты ведь пьют ром, как известно из песни о сундуке мертвеца. Про этот напиток знали мы только, что он горький, поэтому решили варить его из редьки. На каком-то огороде раздобыли черную редьку, не очень тщательно ее отмыли, и долго варили ее в большой консервной банке, поставив ее на два кирпичика и разведя между ними костерок. Спички принес, разумеется, Эмиль, и идея была его. Врать не буду, пить это варево никто из нас не решился.
В конце второго года учения или в начале третьего Якимовы переехали, и я несколько лет не виделся с Эмилем. Однажды, года через четыре, в выходной день, он появился под окнами нашей комнаты и покричал мне, чтобы я вышел. С ним были Моряк и Павка, мы по старой памяти отправились в Новодевичий. Было тепло, академия и большинство жильцов съехали еще в 1949 году, в монастыре постепенно укреплялся филиал Исторического музея, но пушки по-прежнему валялись в траве. Около одной из них мы расселись, но прежнего увлеченно-задушевного разговора не получилось. Я в свои тринадцать с небольшим лет был совершенно ребенок, а Эмиль был уже в так называемом переходном возрасте. У него была несвежая кожа на лице с признаками акне (тогда я этого слова не знал, и только через пару лет узнал слово хотенчик, хотя меня самого эта напасть, слава Богу, миновала). Он и говорил другим голосом, а его детский романтизм сменился, как понимаю теперь, полудетским цинизмом. Точно не помню, кажется, он уже курил. Расстались мы прохладно и никогда более не виделись.
После отъезда Эмиля я на несколько лет сблизился с Яковом Резником и Владимиром Шехтером. Яша Резник был младшим сыном Ефима Резника, огромного, могучего с роскошной «перец с солью» шевелюрой. Он работал фотографом в ателье где-то поблизости. Старший брат Яши, Михаил учился в нашей же школе и был известным в наших дворах футболистом. Когда ему однажды сломали ногу во время игры, это живо обсуждалось в нескольких соседних домах.
Жили Резники в доме на углу Погодинки и Малого Саввинского переулка. Г-образный в плане дом интересен тем, что стены, составляющие его фасады, пересекаются под острым углом. Резники жили на первом этаже в малюсенькой комнате, которая помещалась в этом углу и была подобием внутренности утюга.
Яков учился средне, много хуже Шехтера и меня. В шестом, кажется, классе его оставили на второй год. Тогда же в Летнем саду, о котором я уже упоминал, построили школу №35, и он перевелся в нее, благо она стоит окно в окно с его домом. В этом доме теперь нет жильцов. На первом этаже там издательство и книжный магазин «Православная книга», а на втором и третьем эндокринологическая клиника.
Вова Шехтер (дворовое прозвище Воло) был записной отличник, очень правильный во всех смыслах и отношениях. Небольшого роста, головастый, физически очень развитый, особенно в подростковом возрасте, когда он записался в секцию байдарочной гребли. В этом смысле я ему, пожалуй, завидовал, но не сильно. Не настолько, чтобы самому заняться чем-нибудь подобным. Я, вообще, был такой мечтатель, стоило мне что-нибудь вообразить в подробностях, как я утрачивал к этому интерес, как к чему-то уже сбывшемуся. Вова был младший ребенок в семье, у него были еще две сестры Мирра — старшая и Эвелина — средняя.
Отец, его звали Павел, а отчества не вспомню, работал в Гидропроекте. Он бегал по утрам, что по тем временам было редким чудачеством, и Вову брал с собой, а главное, был яхтсмен, но сколько помню, сына к этому своему и теперь-то редкому, а тогда — уникальному, увлечению не привлекал. Главой семьи у Шехтеров была мать по имени Мария, отчества тоже не помню. Она не работала. Это была рыхлая немолодая женщина седая и не очень здоровая. Ноги у нее были всегда отекшие, как это бывает у сердечниц. Теперь гораздо реже встречаются такие женщины, видно, научились лучше лечить. Она была активной деятельницей родительского комитета все десять лет, что мы учились вместе. Ни с Яшей, ни с Вовой особой близости, как с Эмилем, у меня не было. Хотя мы много времени проводили вместе, главным образом у нас дома. Дело в том, что у меня была чертежная доска — идеальная площадка для игры в футбол пуговицами.
На размеченной как футбольное поле доске ставились две пуговичные команды по 11 пуговиц. Малюсенькая пуговичка изображала мяч. Большой пуговицей с острым кантом, которая называлась тренер, нужно нажать на край пуговицы-игрока, чтобы она заскользила по полю, стукнула по мячу и загнала его в ворота противника. Как в настоящем футболе никаких ограничений на габариты игроков не существовало. Особо я ценил две огромные черные пуговицы от дамского пальто. Их я ставил в защиту перед воротами и старался особо ими не манипулировать, они и так закрывали больше половины ворот. Игроками нападения, наоборот, были небольшие пуговицы из полированной скорлупы кокосового ореха. Если «игрок», задевал «игрока» противника, прежде, чем коснуться «мяча», назначался штрафной удар. В начале игры и после гола игроки расставлялись по общепринятой тогда схеме W (произносилось на немецкий лад как дубльвэ) — 3 защитника, 2 полузащитника, 5 нападающих. Правило офсайда отсутствовало.
Шестого августа 1945 была взорвана американская атомная бомба над Хиросимой, а через три дня СССР разорвал договор о ненападении с Японией и вступил в войну с ней. Впечатление окружающих от атомной бомбардировки Хиросимы я назвал бы сдержанным удовлетворением. Помню отец спросил меня, кто придумал атомную бомбу. Я ответил — Рузвельт, он засмеялся и назвал совершенно незнакомое мне имя Оппенгеймер.
Я первый раз пошел в школу в день формального окончания Второй мировой войны и новой короткой войны — Советско-Японской. Второго сентября на борту американского линкора «Миссури» был подписан Акт о безоговорочной капитуляции японской армии и флота.
Вспомнил сейчас несколько событий этого времени, достойных упоминания.
Зимой 1946 г. я нашел в снегу деньги, много — 60 рублей, две банкноты — одна серая 1 червонец (десять рублей), другая зеленая — 5 червонцев (пятьдесят рублей). Принес маме, и мы вдвоем, отец был во Владивостоке, решили их прокутить. Поехали в «коммерческий»[8] магазин, помещавшийся на первом этаже гостиницы «Москва» со стороны Охотного ряда. Купили три пирожных: наполеон, корзинку и песочное и еще ярко красную коробку печенья «Красная Москва». Это происшествие так выбивалось из обыкновенного порядка вещей, что вот и через 75 лет я его так живо помню, а сколько всего гораздо более важного забылось напрочь.
В эту зиму я, катаясь на раскатанной ледяной дорожке посреди тротуара, сломал еще даже не вылезший полностью передний постоянный зуб — верхний первый правый резец, появившейся на месте выпавшего молочного.
Однажды мы с Вовой и Яшей в какой-то из дней почему-то отпущенные из школы раньше обычного, решили попутешествовать. Поздней весной второго года школьной жизни, или в начале сентября третьего года — помню было очень тепло, прямо жарко, сели мы на трамвай, доехали до станции метро «Дворец советов»[9]. Спустились в первый раз без взрослых в метро и доехали до станции «Охотный ряд»[10]. Вышли на улицу Горького и пошли по четной стороне в направлении Белорусского вокзала. И где-то недалеко от Пушкинской площади от группы идущих нам навстречу молодых женщин одна отделяется, идет прямо ко мне и громко спрашивает: «Андрей, а ты как здесь оказался?». Это была тетя Нина Малярова (урожденная Шестакова, дочь бабушкиной сестры Анны), двоюродная мамина сестра. С ее дочерью Ольгой, моей троюродной сестрой, младшей меня на год, мы в Голицыно ходили летом в одну группу на так называемую детскую площадку. Я был смущен до невозможности. Что я ей наплел не помню совершенно, но на мое счастье, это выяснилось только через много месяцев при каком-то очередном общем летнем празднике Шестаковых и Радивилиных. Телефонов не было ни в нашей, ни в теткиной квартире, а нынешних мобильников не представляли себе самые отвязные писатели-фантасты.
В очень теплый весенний день в самом конце апреля 1946 г. с Шехтером и Резником шли мы в школу. По свойственной мне в те поры и не изжитой по сию пору мечтательности я о чем-то задумался, загляделся неведомо на что. Бабушка это называла, и все ее дети вслед за ней, «Загляделся, как Ларёв на нёбо». Жил в бабушкином детстве в Ярцеве некто Ларёв, который после травмы или болезни не мог держать голову иначе, как вздернув высоко подбородок, как человек постоянно глядящий в зенит и физически неспособный смотреть себе под ноги. Таков и я бывал частенько. Вот и на этот раз я зацепился левой ногой (это важное обстоятельство) за неровность асфальта, упал и даже через штанину сильно ссадил себе коленку. Расстроился не сильно, потому что всем доподлинно известно: споткнуться на левую ногу — к счастью.
Через пару дней мама взяла меня с собой на первомайскую демонстрацию. Идти со Старосадского до Красной площади, если по прямой, то от силы полчаса. Колонна шла, конечно, не кратчайшим путем, но все равно недолго. Жалко только, что наш район шел по предпоследней полосе, считая от мавзолея. Я-то все равно не видел вообще ничего, кроме задниц впереди идущих. И тут мама попросила незнакомого мне сослуживца поднять меня повыше. Он посадил меня на плечи и крепко держал за лодыжки. Теперь я был гораздо выше почти всех на этой площади, кроме немногих таких же счастливцев, восседавших на плечах отцов. И я увидел Сталина! Я его отличил и от других вождей в гражданской одежде, и от маршалов в таких же фуражках и шинелях, как у него, я точно узнал его.
После праздников, подходя к школе, на том самом месте недалеко от проходной фабрики им. Эрнста Тельмана, я вспомнил о своем падении и гордо сказал приятелям: «Я вам говорил, что споткнуться на левую ногу — к счастью. Вот я и увидел Сталина!».
В декабре 1947 г. случилось важное событие — денежная реформа и отмена карточек. Банкноты поменяли на новые в соотношении 1:10, а монеты оставили прежние. Отец разменял сколько сумел банкнот на мелочь в заводском буфете, а на остальные купил билеты в театры. Родители пару месяцев ходили не меньше раза в неделю по театрам, и изредка мы ходили втроём.
Примерно в середине третьего класса я увлекся собиранием (не могу назвать это увлечение коллекционированием) почтовых марок. Довольно скоро у меня собралось альбома три-четыре иностранных марок, подобранных по странам. Отечественные марки меня не интересовали. Мне очень нравились марки Монголии, Тувы и некоторых африканских территорий, это назвалось колонии. Они часто были вычурной формы — треугольные, ромбические или прямоугольные, но с необычными пропорциями: один из размеров — высота или ширина, много больше другого. У меня была целая страница, стандартных марок почты Третьего рейха разных номиналов и цветов с портретом Гитлера, штук тридцать. В это время любимым моим занятием, после чтения, было подолгу, иногда часами, рассматривать свои альбомы. Не могу сказать, о чем я думал в это время. Это было что-то вроде медитации, о которой я тогда ничего не слышал и слова этого, конечно, не знал. Я обязательно брал с собой свои альбомы, когда ехал в Голицыно на каникулы.
В четвертом классе, я думаю, но может быть, и ранней осенью в пятом классе, Яков с Володей по обыкновению зашли за мной по дороге в школу. Как правило, они просто кричали под окном, и я выходил. Но, если времени было достаточно, они заходили в квартиру и ждали, пока я дособираюсь. Так было и в этот раз. На перемене перед последним уроком кто-то из них сказал: «Ну, вот теперь посмотришь свои марочки». Я озаботился, но не особенно. Придя домой, первым делом сунулся я к ящику, в котором хранил свои альбомы. Их там не было. Я горько зарыдал, рухнул на килевицевский кожаный диван, уткнулся в подушку и плакал без перерыва до прихода родителей. Это было первое предательство в моей коротенькой на тот момент жизни. И оно меня буквально поразило в первоначальном древнерусском смысле этого слова.
Отец в тот же вечер пошел к Шехтеру и Резнику, они в присутствии своих родителей признались, что подучил их утащить марки Мишка Федосов, живший в одном доме с Яшей и учившийся в параллельном классе. Отец пошел к Федосовым и вернулся с моими альбомами и еще с кучей марок, принадлежавших Мишке, но во гневе конфискованными его родителями с категорическим запретом впредь держать их дома. Каюсь, я завел новые альбомы и наклеил родные марки вперемешку с Мишкиными. Мишка же был выпорот офицерским кожаным ремнем, надеюсь, что не пряжкой, но, боюсь, это не очень помогло. Что-то порочное было в этом парне. Если я ошибаюсь, то это приятная ошибка.
Тогда эти марки стоили сущие копейки, но за семьдесят лет прошедших с тех пор они подорожали бы в сотни раз. Увы, я не сохранил их, потому что потерял к ним интерес. Уже в институте я легко дал их «посмотреть» парню из параллельного класса по фамилии, кажется, Обухов, поступившему, как и я, в МЭИ. Он же в свою очередь дал мне «посмотреть» монеты. Монеты я смотрю до сих пор, а он, если жив, чего я искренне ему желаю, то пусть смотрит на мои марки.
В первое воскресенье сентября 1947 года праздновалось 800-летие Москвы. Москвичи (практически все работающие) были награждены медалью в честь 800-летия Москвы, как после Победы вообще все, работавшие на момент окончания войны, были награждены медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 года». Открыли после надстройки на два этажа здание Моссовета (до революции дом генерал-губернатора). Против парадного входа в середине Советской[11] площади торжественно установили закладной камень будущего памятника основателю Москвы князю Юрию Долгорукому. На этом месте до революции стоял памятник генералу Скобелеву[12].
Было устроено народное гуляние на улице Горького. Мы всей семьей поехали в центр. Там торговали юбилейными значками, открытками, мороженым. Была прекрасная погода. Улица была запружена народом и опять я видел только, мягко говоря, поясницы идущих впереди людей. Отец поднял меня на плечи, как во время первомайской демонстрации. Я увидел, как обычно говорят, «море голов», но это была скорее река, широченная медленная неостановимая. Вот запомнилось, значит, произвело сильное впечатление.
Памятник скоро поставили, и теперь кажется, что он там был всегда. А ведь все, что видим, было и будет не всегда, даже горы и моря, даже сама Земля, само Солнце. Что уж там говорить о бронзовых бородатых мужиках на бронзовых же жеребцах.
В третьем классе полагалось вступать в пионеры. Все, как у всех: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма. Обещаю, что буду жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины». Это было в третьем кассе, весной.
А летом того же года в Голицыно меня уже десятилетнего бабушка легко уговорила креститься. С неделю она меня «катехизисировала»[13], сшила мне белые трусики, белую длинную крестильную рубашку, научила Господней молитве, сказала, как я должен отвечать на вопросы батюшки и взяла с меня еще одно «торжественное обещание» — никому не рассказывать обо всем этом. Решив, что я готов, свозила меня на поезде на станцию Здравница, в ближайшую к Голицыно действующую церковь. В церкви кроме нас с бабушкой и пожилой женщины с дочерью и ее младенцем никого не было. Старенький священник крестил сначала младенца, потом снял купель со специальной подставки, поставил ее на пол, я стал в нее в своих белых трусиках и в пять минут пионер стал православным христианином. Крестной матерью бабушка стала сама, а крестным отцом записала дядю Женю, члена ВКП(б) и секретаря партячейки конструкторского отдела в крупном закрытом НИИ.
В это же лето бабушка крестила, как бы втайне от меня, и двоюродную сестру Лидию, она младше меня на два года, стало быть, не была пионеркой, а была, по-видимому, октябрицей, октябренкой <?>, октябренком она не могла быть по определению. К концу каникул как все тайное и это выяснилось. Владимир Степанович Чечевичкин, дядя Володя, муж младшей маминой сестры Татьяны, провел со мной беседу, смысл которой сводился к требованию — по крайней мере в школе о крещении помалкивать. Действительно, я никогда и никому о крещении до окончания школы не упоминал. И на втором курсе вуза, после того как я стал носить подаренную подругой тоненькую серебряную цепочку, отвечал на довольно частые вопросы о крещении отрицательно, доставал цепочку и показывал отсутствие креста, или малюсенькую серебряную лягушку с микроскопическими красненькими глазками, подаренную мне следующей подругой.
Зимой 1949/1950 я подхватил скарлатину в проходной комнате Яшкиной квартиры, через которую обязательно нужно было пройти, чтобы попасть в его комнату-утюг. Болел тяжело, положили меня в детскую больницу тут же на Погодинке. Лежал я в полуподвальной палате, подоконник окна был примерно на уровне моей головы. Каждое утро по дороге на работу мама забегала посмотреть, как я там. Чтобы меня увидеть, ей приходилось присесть на корточки. Первые несколько дней я был плох, она не выдавала своего присутствия, а когда я стал выздоравливать, она стучала в окошко, я заранее писал на листке короткую записку и, встав на стул, прислонял к окну.
Палата была квадратная, в ней было четыре кровати, посередине стоял квадратный же стол, за ним мы ели. Еще на нем играли в карты, писали, рисовали, за ним читали. Под кроватями — горшки, больница инфекционная, бродить по коридорам, разнося заразу, не положено. Поэтому и в палате должно оставаться все, с чем туда пришел, так что приличных книг мне туда не передавали. Зато там оказались маленькие, в ладошку, брошюрки из «Библиотечки журнала Советский воин». Среди них была книжечка «М.Ю. Лермонтов. Стихи». Стихи произвели на меня оглушительное впечатление. Я даже одну записку родителям начал первыми строками из стихотворения, названного издателем уже после смерти поэта «Валерик».
Я вам пишу, случайно; право,
Не знаю, как и для чего.
Я потерял уж это право,
И что скажу вам? — ничего!
Что помню вас? Но боже правый,
Вы это знаете давно,
И вам, конечно, все равно.
Пишу по памяти, может быть, не вполне точно, но проверять не хочу, мне и так очень нравится.
Прочитал я эту брошюрку от корки до корки несколько раз, и вот уже семьдесят с лишком лет остаюсь почитателем и поклонником поручика Тенгинского пехотного полка. Хотя теперь я более или менее ясно представляю себе его человеческие качества.
Четвертый класс я закончил на одни пятерки с похвальной грамотой, хотя из-за скарлатины не был аттестован за самую большую третью четверть. Надо сказать, у нас были выпускные экзамены, целых четыре: изложение, русский устный, математика устная и письменная. И до конца обучения каждый год были экзамены: в пятом классе пять, в шестом и седьмом по шесть, забегая вперед, в восьмом и девятом по семь, в десятом еще больше, но сколько, не помню.
Начиная с четвертого класса сложилась у нас забавная традиция. После последнего экзамена небольшой группой человек 5, почти всегда я и Володя Шехтер были в этой группе, шли мы, ведомые Олегом (Аликом) Гончаренко в его дом на внешней стороне Смоленского бульвара. Там жили, в основном, семьи слушателей военной академии им. М.В. Фрунзе.
Мы поднимались на верхнюю площадку лестницы. Когда дом строили, предполагали устройство лифтов. Почему-то лифты не установили. Марши и площадки лестницы образовали высоченную шахту в пять или даже шесть этажей. В эту шахту мы одновременно торжественно бросали свои ручки со вставленными перьями в ознаменование окончания очередного года обучения, как обет за время каникул ни разу не брать их в руки.
Традиция пресеклась не от того, что мы поумнели, а потому, что к восьмому-девятому классу появились шариковые ручки и быстро вытеснили перьевые. Школа с присущим ей консерватизмом сопротивлялась, но прогресс неостановим. Сначала разрешили их только в старших классах, а в начальной школе упирались довольно долго. Бросать шариковую ручку было бы, во-первых, жалко (даже исписанные стержни в первое время не выбрасывали, а перезаряжали в мгновенно расплодившихся пунктах перезарядки), а во-вторых бесполезно: она могла остаться неповрежденной.
Каждое лето я жил в Голицыно. Образовались и специально голицынские приятели и приятельницы — целая компания. В нее входили двоюродная сестра Лидия, которая жила в Голицыно постоянно, троюродный брат Вова, в те поры Фролов, потом усыновленный отчимом и ставший Морозовым, Костя Жижко, постоянный житель Тбилиси, внук Коршуновых из дома напротив, которого мать привозила в Голицыно, оберегая от жаркого кавказского лета. Одно лето с нами тусовался пацан по фамилии Малахов, звали его все Малах, и я забыл его имя. А вот упомянутый троюродный брат Вова Морозов, помнит, что имя Малаха было Александр.
С ним связано одно печальное событие. Случилось это летом 1949 года, после четвертого класса, или 1950-го, после пятого. Бабушкин дом и еще несколько соседних были сданы Кунцевскому заводу искусственных кож под пионерский лагерь. Мы жили в сарае, слегка приспособленном под летнее жилье. Бабушка называла это жилье своей летней виллой, так это и прижилось, все стали так называть эту постройку, старую, еще дореволюционную, оставшуюся от сгоревшего дома, на месте которого в 1922 году был построен бабушкин дом. До войны там держали свиней и корову.
Сколько вечеров провели мы с бабушкой на ступеньках левой половины виллы, под ее рассказы «про правду». Это я так просил ее рассказывать. «Про правду» означало про то, что случилось на самом деле, то есть о ее родителях и детстве в Ярцево, о гимназии в Духовщине, о революции и «кулацком мятеже» в Гжатске, о моей маме и других ее детях, как они была маленькими, о животных, которые раньше жили в ее доме. Она с удовольствием это делала. И если бы не эти тогдашние вечерние посиделки, не случилась бы упомянутая в предисловии книга, да и эти записки тоже.
Так вот, заходит за мной этот Малах, зовет идти с ним. Они гранату нашли. Нет, говорю, бабушка за хлебом посылает. Сбегаю, говорю, и приду к вам. У нас место встреч было — за домом Ивановых, «Пупков» по-уличному, (дом №2 по Виндавскому проспекту), на берегу Большой Вяземки. Плотину-то солдаты взорвали в 1941 году, чтобы рыбу собрать. А восстановили ее только в пятидесятых, поэтому наш берег Вяземки тогда был сухим, там и в футбол играли, и в прятки, и в двенадцать палочек. Одной штангой футбольных ворот всегда была двойная ель, сросшаяся примерно на высоте груди футболистов. Малах ушел, а я вернулся к бабушке за деньгами и сумкой.
Рядом с виллой стоял стол с лавками, за которым по выходным обедала вся большая бабушкина семья. С этого места была хорошо видна верхушка той самой ели. Тогда не было ни нынешних высоченных яблонь, ни посаженных дядей Женей лиственниц. Вдруг слышим звук взрыва и видим, как падает один из стволов ели. Бабушка говорит: «Пупок совсем с ума сошел, средь бела дня деревья взрывает». С этим я ушел за хлебом. Через четверть часа возвращаюсь. Бабушка мне и говорит: «Малах взорвался, все кишки наружу вывалились, а парню, что был с ним глаза выбило и лицо посекло, но он жив». Этот парень был одноклассником Малаха, Морозов была его фамилия, но он не с Виндавского был проспекта, я его совсем не знал.
Хоронили Малаха всем классом. Ходили и мы всей компанией прощаться. Открытый гроб поставили на стол в большой пустой комнате, только стулья по стенам, в доме Качаловых. Но мы на кладбище не ездили. Малах не голицынский был, мать его снимала комнату у Качаловых.
Теперь качаловские потомки тот дом снесли и построили на участке два отдельных. А полянку через много-много лет занял, говорили, священник. Построился, как все, за высоким сплошным жестяным зеленым забором. И того, что было не стало, как и не бывало никогда.
Зимние и весенние каникулы я тоже всегда проводил в Голицыно. На зимние каникулы я приезжал с лыжами, и пока не восстановили пруд катался с правого более высокого берега Вяземки. Лыжи были деревянные. Крепления — ременные, мягкие, обувь — валенки. На лыжах я ходил в младших классах только в Голицыно и только в валенках с этими мягкими ременными креплениями. Поэтому по большей части лыжи, валенки и я существовали все независимо друг от друга, как бы сами по себе.
По сравнению с нынешними приспособлениями всего одно, но важное преимущество — ноги не мерзнут даже когда полные валенки снега. Снимешь валенок, вытряхнешь снег, и через минуту опять тепло. Вот в весенние каникулы с обувью проблема, резиновой обуви детских размеров не было, теплой резиновой обуви не было и для взрослых. Помню страшный скандал закатила тетка Клава, чьи новые белые валенки бабушка выдала мне под клятвенное обещание не лезть в них в воду. Разумеется, я не только их промочил и изгваздал в весенней грязи, но ухитрился сильно их скособочить, ибо они были мне сильно велики.
Раз уж вспомнил про валенки, то продолжу. Во время войны и года три-четыре после нее Большая Вяземка была не запружена, плотину взорвали военные, когда фронт был примерно в 20 км от Голицына. Сделано это было не из стратегических соображений, просто такой способ поймать много рыбы и сразу. Я в этих теткиных валенках, шубе и шапке-ушанке подошел к тому, что осталось от плотины. Между краями разрыва бетонной ее части было метров пять, от силы шесть. Снег уже начал таять, через разрыв бежал довольно бурный поток, и насколько он глубок я не имел ни малейшего понятия.
Взрыв выбил из плотины бетон, но ставил, слегка покривив, стальную кованую балку шириной в мою тогдашнюю ладонь. Решив перебраться на правый берег речки, я сел на эту балку верхом и потихоньку начал движение перебирая руками и подтягивая задницу. Мои усилия вскоре привели к неизбежному — потерял равновесие и перевернулся. Падая, я инстинктивно скрестил ноги и обнаружил себя висящим примерно в метре над водой. Не помню, чтобы в этот момент сильно испугался. И в позе обитателя американских тропиков — ленивца начал движение в обратном направлении. Успешно, раз даже шапка с головы не свалилась, а вы это читаете примерно через семьдесят с лишним лет. Об этой истории я никогда никому не рассказывал. Взрослым по причинам всякому понятным, а сверстникам из-за боязни показаться смешным. Теперь же не опасаюсь я ни взрослых, ни насмешек.
Однажды в начале лета 1946 года все мужчины большой бабушкиной семьи, включая меня, в выходной день отправились на сафари, иначе это и не назовешь. Дядя Женя привез из Германии две малокалиберные винтовки. С этими винтовками все мужчины — дядья Женя, Вова и Володя (муж младшей маминой сестры Татьяны), мой отец и я после завтрака пошли в остатки усадебного парка[14] в Больших Вяземах. Там с княжеских времен сохранились высокие липы, на которых гнездились во множестве грачи. Вот этих грачей мужики по очереди настреляли не меньше дюжины. Не каждая птица бывала поражена насмерть, некоторые, упав в некошеную траву, бились в конвульсиях. Я брал такую птицу за хвост и лапы и с размаха бил ее головой о ближайший пень, а потом совал в мешок. На мне были только сандалии и трусы — обычная летняя форма одежды. Перемазался в крови с ног до головы, женщины увидев меня сначала онемели, о потом хором набросились на мужиков. Бабушка ощипала птиц и потушила их с картошкой в самой большой кастрюле. Ели все, никто не отказался.
Раз уж вспомнил, то скажу, что дядя Вова был охотник, и часто приносил то сойку, то кукушку, то еще какую-нибудь птицу, и все это обязательно съедалось. Однажды он подстрелил ястреба (я думаю, это было в 1944 году), у него тушка была с большую курицу, мясо белое, тоже как у курицы и жирное, очень вкусное. Бабушка натопила с него большую чайную чашку жира и жарила на нем потом картошку. Не могу сейчас вспомнить, какую птицу не ели, сороку или ворону — говорили, что у нее мясо горькое.
Года через три дядя Женя понял, что иметь нарезное оружие в доме слишком стрёмно, поменял их на духовые ружья. Последний раз я видел мелкашку в Верее[15], куда дядя Женя и его молодая жена Майя взяли меня на несколько дней с собой к ее родственникам. Он там с берега застрелил в маленькой речке, впадающей в Протву, довольно большую щуку.
А теперь о неудачной охоте. Году в 1950-ом, дядя Вова был в отпуске зимой и собирался на охоту. К этому времени я подрос и мог держать в руках ружье. Надо сказать, сколько себя помню в доме было дамское ружье. История появления его в семье мне неизвестна. Может быть, не настаиваю, оно перебралось в бабушкин дом вместе с кое-какой утварью из дома Мандельштама. Это была изящная, кажется, бельгийская или французская курковая двустволка 22-го калибра[16], легкая и не длинная, с ореховым прикладом и цевьем и гравированными металлическими деталями. К ней подходили гильзы от малокалиберных винтовок (5,6 мм), вручную снаряженные порохом и дробью. Два дня мы вместе с дядькой снаряжали патроны к этому ружью и ружью самого дяди Вовы. Он только что перед этим получил Сталинскую премию[17] второй степени и на причитающуюся ему долю от нее купил два новых немецких велосипеда для себя — «Miffa», для жены Клавдии — дамский «Diamant».
Велосипеды были роскошные, с фарами под рулем и динамо-машинками для выработки электричества для них. Ни разу не довелось мне прокатиться ни на одном из них, хотя я уже научился ездить на велосипеде и стоя поверх рамы, и под рамой. Велосипедов в семье было несколько, но все старые, много раз ремонтированные и много раз крашенные кисточкой. Новые заграничные были табу. Сам дядька каждый раз после поездки тщательно вытирал велосипед от пыли, регулярно смазывал. Это была вещь не для шпаны вроде меня. Кстати, сейчас вспомнилось — на каждом велосипеде сзади седла был подвешен номер. Маленькая желтая жестянка, чуть меньше почтовой открытки. Велосипеды регистрировались, и номера можно было получить только в Звенигороде, бывшем в те времена районным центром. Теперь же один из древнейших городов России вообще не город, а муниципальный район находящийся в 35 километрах от Одинцова.
Главной же покупкой лауреата было отличное немецкое ружье Sauer & Sohn Три Кольца[18] 16-го калибра, один ствол чок, другой получок[19]. Вот из этого я один раз стрелял, и очень удачно. Дядька подбросил довольно высоко полуметровую дощечку. Я выстрелил, и она волшебным образом прекратила падение и подлетела на пару метров вверх.
Но вернемся к нашим приготовлениям. В большой столовой дядя разложил с десяток приспособлений для снаряжения патронов. Там были манерки[20], которыми отмеряются порции пороха и дроби для обоих калибров, вырубки для изготовления картонных и войлочных пыжей[21], машинка для запрессовки капсюлей[22] в гильзы, машинка для закатки картонных одноразовых гильз, масленки с ружейным маслом, особенные отвертки и жестяные коробки с порохом и дробью. Где все это хранилось и пряталось от детей, не знаю и теперь. Все манипуляции сопровождались подробными рассказами о том, что сейчас делается, и почему делается именно так. Мое участие сводилось к внимательному слушанию с открытым ртом. Бабушка приготовила для меня теплую одежду, чтобы я не замерз за целый день.
Увы! Когда утром меня разбудили к раннему можайскому поезду, узнать меня было нельзя. Вместо верхней губы у меня вырос хобот чуть меньше, чем у слона. Тетка Таня, которая оказалась в Голицыно в тот день, поставила диагноз — воспаление надкостницы. Она была не права. Как я теперь знаю, это был отек Квинке — специфическая форма аллергии[23]. Это слово тогда вообще не употреблялось. Для каждого вида такого состояния было отдельное слово — сыпь, цыпки, крапивница, золотуха, сенной насморк и так далее до астмы. Горе мое было неописуемо. С тех пор время от времени эта напасть случается со мной, и почти никогда я не знаю, что ее вызвало на этот раз.
Примечания
[1] Написано осенью 2020 года. РОНО — районный отдел народного образования.
[2] Загадочное слово, не нашел ни одного языка кроме украинского и белорусского, в котором школьный стол с наклонной доской, соединенный со скамьей, назывался бы похоже. Та парта, за которой я сидел, изобретена в сибирской ссылке народником Петром Феоктистовичем Коротковым, получившим свидетельство на изобретение в 1887 году. Слово образовано, по-видимому, от латинского корня part — часть. Прежде ученики сидели за длинными общими столами и на таких же длинными скамьях.
[3] Так назывались школы, дававшие законченное (полное) среднее образование и право поступать в высшие учебные заведения: университеты, академии, институты. Десятилетнее среднее образование, заменившее девятилетнее, введено в 1932 году, а спустя два года в СССР установилось три типа общеобразовательной школы: начальная, с 1 по 4 класс; неполная средняя («семилетка»), с 1 по 7 класс; средняя (десятилетка) — 10 классов.
[4] Геринг, Герман Вильгельм (немецкое произношение Гёринг, (1893–1946) — политический, государственный и военный деятель нацистской Германии, рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Великогерманского рейха, обергруппенфюрер СА, почётный обергруппенфюрер СС, генерал пехоты и генерал земельной полиции. Герой Первой мировой войны, за время боёв сбил 22 самолёта противника и был награждён Железным крестом 1-го и 2-го класса, орденом Pour le Mérite и другими. С 1922 года активный сподвижник Гитлера, с 1923 года верховный руководитель СА. С 1933 года председатель Рейхстага. В годы Второй мировой войны Главнокомандующий ВВС Третьего рейха. В 1943 году утратил доверие Гитлера в связи с неисполнением поручения обеспечить воздушную поддержку окруженной под Сталинградом группировки Паулюса. За неделю до падения Берлина арестован СС, 29 апреля в политическом завещании Гитлера лишен всех званий и должностей в том числе утратил статус официального преемника рейхсфюрера. Добровольно сдался армии США вместе с семьей. Международным трибуналом в Нюрнберге приговорен к смертной казни через повешение. Подал прошение о замене повешения расстрелом. После отказа за два часа до казни покончил жизнь самоубийством, раскусив ампулу с цианистым калием.
[5] Поль Густав Доре (1832–1883) — французский гравёр, иллюстратор и живописец. Один из лучших иллюстраторов XIX века. Сотрудничал с российским издательством «М.О. Вольф».
[6] В 1803 г. Дмитрий и Александр Грачевы приобрели владения Михневой и Карнауховых на высоком берегу реки Москвы с целью завести там ситцевую мануфактуру. А. Д. Грачев выстроил жилой усадебный комплекс, куда входили сохранившийся до сих пор дом и два флигеля.
В 1812 г. дом Грачевых не пострадал от пожара. Жилая часть владения была отделена от фабричной. Первая включала в себя двухэтажный главный дом с мезонином в глубине и два одинаковых одноэтажных флигеля, симметрично стоявших по сторонам парадного двора и выходивших торцами на красную линию Большого Саввинского переулка. Они были построены в 1816–1817 гг. В 1834, 1843, 1849 и 1850 гг. жилая часть достраивалась: были сделаны пристройки к дому, расширен западный флигель, появилась каменная ограда по линии улицы. В 1846 г. этот участок перешел во владение к купцу С. Шушарину, который приспособил здания под химический завод с красильными и сушильными цехами. В свою очередь, фабричную часть в 1847 г. выкупили братья Ганешины, в 1871 г. зарегистрировав заведение как Товарищество суконной и прядильной фабрик братьев В. и Н. Ганешиных и Ко. Через четыре года они выкупили жилую часть усадьбы, восстановив ее территорию в прежних границах. При Ганешиных жилые здания приобрели хозяйственную функцию. В 1875 г. были реконструированы оба флигеля, восточный приспособлен под контору <Якимовы жили в западном флигеле. А.Л.>, а в главном доме был устроен склад шерсти.
В 1879 и 1880 гг. главный дом был перепланирован под квартиры для работников фабрики, также был надстроен третий этаж. В конце XIX в. участок приобрела кружевная фабрика К. О. Жиро. После 1917 г. она была национализирована. На базе старого производства появилась сначала Кружевная фабрика «Ливерс» треста Мострикотаж, а затем, с 1940 го, Гардинно-кружевная и тюлевая фабрика имени Э. Тельмана. В главном доме располагались сначала общежития для рабочих, а затем детский сад и фабричная контора. https://um.mos.ru/houses/gorodskaya_usadba_konets_xviii_nachalo_xix_vv
В описываемое время детского сада там не было, а жили семьи работников Тельмановки, в том числе упомянутые Алик и Павка. Сейчас все здания реставрированы и выглядят весьма импозантно, там располагается бизнес-центр класса А-3, что бы это ни значило. А вот производственным корпусам не повезло. Очевидно владельцы не могут найти общего языка с девелоперами, и цеха, выходящие на элитарную Ростовскую набережную, стоят закутанными в зеленую капроновую сетку.
[7] Цитата из стихотворения «Песня старого гусара» (1817 г., опубликовано в 1819 г.) героя отечественной войны 1812 года Дениса Васильевича Давыдова (1784–1839). Антуан Анри Жомини (1779–1869), с 1813 г. состоял на русской военной службе в чине генерала от инфантерии (приблизительно соответствует современному генералу армии в сухопутных войсках) и прославился как военный историк и теоретик. Сначала Жомини служил во французской армии, но с 1813 года стал военным советником императора Александра I. Жомини, в частности, основал русскую Академию генерального штаба.
[8] Коммерческими назывались магазины, в которых можно было купить продукты или промтовары без карточек. Цены на все в них были в разы выше, чем на те же товары по карточкам.
[9] Эта станция называлась так с момента открытия в 1935 году до 1957, по названию неосуществленного проекта архитектора Б.М. Иофана (1891–1976) — гигантского здания для размещения высших органов советской власти на месте взорванного памятника победе в Отечественной войне 1812 г. — Храма Христа Спасителя. Проект победил на закрытом конкурсе в 1932 г. Здание должно было служить пьедесталом для стометровой скульптуры В. И. Ленина. Общая высота сооружения должна была составить 415 м (по другим данным общая высота должна была быть 420 м, высота скульптуры — 70 м). В соответствии с проектом был вырыт огромный котлован, и начато строительство стального каркаса. К началу войны каркас был выведен на несколько этажей выше нулевой отметки. В первые месяцы войны каркас порезали и использовали для изготовления противотанковых «ежей», о которых уже было упомянуто, и другое оборонное строительство. На момент нашей «экскурсии» на Кропоткинской площади оставался глубокий котлован. Через щели в деревянном заборе котлована были видны концентрические круги из сотен трапециевидных опор разобранного каркаса. Каждая опора была величиной с небольшой автомобиль. Последний раз всерьез строительство Дворца обсуждалось при принятии решения о сооружении в Москве так называемых Сталинских высоток (1947). Из 9-и запланированных зданий 2 не были построены (Дворец Советов и дом в Зарядье). В 1958–1960 гг. в котловане устроили крупнейший в Европе (так говорили) открытый плавательный бассейн. Это был круг водной глади диаметром 130 м. В 1994 г. бассейн закрыли, и восстановили храм в более или менее прежнем виде. Великое освящение совершено в августе 2000 г.
Автор этих строк пару зимних сезонов в 1964–1966 гг. регулярно плавал в бассейне, а в новодельном соборе очень теплой ночью в конце апреля 2007 г. был на ночном прощании с первым Президентом России Б.Н. Ельциным (1931–2007).
[10] Эта станция с 1990 г. и сейчас (уже в третий раз!) так называется, как она и была названа при открытии первой линии московского метрополитена (1935–1955 гг.). Забавно, но она так назвалась и в 1957–1961 гг., а в промежутках была «Имени Л.М. Кагановича» (1955 –1957) и «Проспект Маркса» (1961–1990). У поляков есть поговорка «До трех раз штука» (т.е. искусство), соответствующая русской «Бог троицу любит» и дворовому футбольному правилу «Три корнера — пенальти».
[11] Когда-то она долго называлась Тверской. 24 июня 1912 г. на ней открыли памятник генералу Скобелеву, но площадь не переименовали в Скобелевскую, как иногда считают. В апреле 1918 г. памятник снесли, а к первой годовщине Октябрьской революции на его месте соорудили монумент в честь советской конституции. С 1919 г. после переезда в здание дворца генерал-губернатора Московского городского совета трудящихся площадь переименовали в Советскую. Монумент конституции снесли в 1941 г. В 1947 г. на площади был заложен, а в 1954 г. установлен, конный монумент Юрия Долгорукого. В 1993 году площади вернули название Тверская.
[12] Скобелев Михаил Дмитриевич (1843–1882) — российский военачальник и стратег, генерал от инфантерии и генерал-адъютант. Участник и руководитель среднеазиатских завоеваний России (1870–1876) и герой русско-турецкой войны (1877–1878). Награжден орденами Св. Анны 3-х степеней, орденами Св. Георгия 3-х степеней, Св. Владимира 3-й степени с мечами, Св. Станислава 1-ой степени с мечами, Золотой саблей «За храбрость» с бриллиантами, Золотой шпагой «За храбрость» с бриллиантами, а также семью орденами других государств. Умер при загадочных и скандальных обстоятельствах в Москве в гостинице «Англия».
[13] Катехизация — изучение основ христианской религии и вероучения при подготовке к крещению взрослого и первому причастию ребенка.
[14] Парк старинной усадьбы в селе Большие Вяземы на Старой Смоленской дороге на берегу реки Большая Вяземка. Усадьба известна с 1526 года. В разное время была вотчиной Бориса Годунова, резиденцией Лжедмитрия I, дворцовым имением. Подарена Петром I князю Борису Голицыну в 1694 г. и с тех пор до революции 1917 года оставалась родовым имением князей Голицыных. В описываемое время в усадьбе действовал Зоотехнический институт коневодства.
[15] Верея — старинный город Московской губернии, известный с 1371 г. Уездный с 1782 до 1929, затем до 1959 г. — районный, до 2017 городское поселение Нарофоминского района.
В настоящее время — часть Нарофоминского городского округа Московской области.
[16] Традиционное обозначение диаметра сверления ствола огнестрельного оружия. Для гладкоствольного оружия равен числу сферических свинцовых пуль с диаметром равным внутреннему диаметру ствола, которые можно отлить из одного английского фунта (453,6 грамм). Внутренний диаметр ствола 22 калибра равен 5,6 мм. В этом случае цифра 22 означает, что внутренний диаметр ствола составлял 0,22 дюйма, в англо-американской системе обозначений калибров 22LR.
[17] Государственная ежегодная премия за выдающиеся достижения в науке, технике, литературе и искусстве. Имела три степени. Существовала в 1940–1954 гг.
[18] Старейшая германская оружейная фирма, основана в 1751 г. в городе Зуль (в 1949 г. на территории ГДР). Клеймо «Три кольца» означало изготовление стволов из специальной марки стали, производившейся на заводах Круппа, находившихся на территории ФРГ.
[19] Канал ствола гладкоствольного оружия не цилиндр, а конус с уменьшением диаметра к дульному отверстию. Это сужение называется чок или получок в зависимости от отношения диаметров канала в казенной части и у дульного отверстия.
[20] Дядя Вова так называл маленькие мерные цилиндрические кружечки или ковшики для отмеривания порций пороха и дроби. Собственно, манерка — стандартная металлическая солдатская фляжка и крышка-стаканчик этой фляжки для употребления содержащейся во фляжке жидкости.
[21] Пыж — войлочный или картонный кружок плотно запрессовываемый в гильзу для разделения порохового заряда и дроби, а также для предотвращения выпадения дроби, картечи или пули из гильзы.
[22] Капсюль (пистон) — деталь патрона инициирующая воспламенение порохового заряда. Плоский стаканчик из мягкого металла, запрессовываемый в донце гильзы. На дне стаканчика размещается чувствительное к удару взрывчатое вещество, чаще всего — гремучая ртуть. При производстве выстрела боек ударяет по капсюлю, гремучая ртуть взрывается и воспламеняет основной пороховой заряд, вызывая в нем мгновенно протекающую цепную реакцию.
[23] Аллергия — гипертрофированная реакция организма на некоторое вещество — аллерген. Может выражаться кожными высыпаниями, кашлем, насморком, спазмом бронхов, отеком мягких тканей.
