И вдруг в разгаре нашей, довольно теплой беседы, деликатного опроса о семье и планах на будущее, отец спросил каково мое отчество. Я внутренне содрогнулся, по-своему понимая, зачем ему оно. Мне подумалось, что его интересует моя национальная принадлежность. Внешне и по чистоте речи я вполне воспринимался своим, но редкое имя вызывало сомнение. Шло лето 1953 года.
ИСПОВЕДЬ У САМОЙ ГРАНИЦЫ
(флотская элегия)
К 70-летию «13 января 1953 года»
В очередном выходе наших корабликов в море на свои пока мирные учения, когда я уже стал старшиной II статьи и командиром отделения мотористов, случилась досадная неисправность. Мой средний из трех двигатель всеми своими тысячами сил мощности стал перегреваться. Я это скоро заметил и после тщательной проверки обнаружил, что вышел из строя насос забортной воды. Этой водой охлаждается внутренняя закрытая система охлаждения двигателя пресной водой или другим охладителем. На ходу поднялся на мостик управления кораблем и доложил командиру и старшине мотористов. Старшина спустился в моторный отсек, оглядел и согласился со мной. Поступила команда заглушить двигатель, а мне разрешили снять насос, разобрать его и выяснить причину. Результат разборки был не утешителен. Вал, на котором сидит крыльчатка насоса, разорвался на две части. И кусок его со шлицами, на которых сидит крыльчатка, остался в ней. Весь мой опыт слесаря-ремонтника еще на гражданском производстве подсказал выход. Я предложил командиру связался по рации с расположенной не далече бригадой наших кораблей, и если у них есть токарный станок, то неисправность можно скоро устранить. Командир выслушал меня и получил согласие бригады. Когда мы швартовались, токарь нас ждал на причале. Ему мой план тоже понравился. Он был прост и доступен. Выточить новый вал с возможностью на его конце закрепить обломок со шлицами старого вал Через пару часов катер присоединился в море к группе наших корабликов. Вскоре на очередном построении дивизиона его командир вызвал меня из строя и поставил перед ним. Он рассказал, как мне быстро удалось устранить неисправность, и тут же объявил благодарность в виде трех дней отпуска. Я мог их присоединить очередному отпуску или использовать в любое свободное от походов в море время. Я тут же выбрал второй вариант. Где то не далеко от Владивостока расположен город (или городок) Артем. В нем жила моя двоюродная сестра Сима. Мне о ней сообщила мама на правах ее тети. Мы списались с Симой, и она пригласила в гости в свой дом, где жила вместе с мужем офицером военного аэродрома и двумя сынишками малышами. Дальневосточная даль исключала приглашение иных родственников. Я сообщил ей о заработанном отпуске, условились о времени приезда. В оговоренное время я получил отпускные документы и рано утром в субботу отправился на вокзал к пригородному поезду. Поездка в Артем длилась около трех часов, и я был рад, пусть из окна вагона, осмотреть Дальневосточные не знакомые мне прелести.
Я поднялся в полупустой вагон, выбрал свободный отсек и с удовольствием уселся у окна. Достал, как водится в дороге, из барсетки книгу и отдался любимому занятию, пока нет движения. Увлеченный книгой, я не заметил пополнение отсека. Надо мной вдруг раздался деликатный дамский голос с просьбой позволить сесть напротив меня у окна. Я оторвался от книги и поднял свои очи. Передо мной стояло юное существо с портфельчиком, типичный образец модели студентки младших курсов. Причем модели весьма привлекательной Лицо, прическа, одежда, речь, манера держатся, были для меня — дикаря с глухой закрытой военно-морской базы, лишенный гражданских лиц, прямой находкой. Конечно, я отложил книгу и моментально, ловко увлек незнакомку разговором. При этом не стеснялся своего интереса учебы в подобном. Она, очевидно, уловила неподдельность моего интереса. Я не стеснялся своих мечтаний. Все это как то сразу придало разговору и знакомству редкую сердечность. Очевидно, и ей что-то во мне понравилось. Темы дружеских разговоров, казалось, возникали с какой-то божественной резвостью. Возможно, дамский профиль ее учебного заведения лишал студенток довольному общению с парнями. Возможно… Мы почти не умолкали. Уже на самом подъезде к Артему я назвал адрес моего гостевания. Она с восторгом сказала, что это в двух домах от ее многоэтажки. И тут мы обменялись именами. Ее, возможно, удивило мое, а меня привело ее к скрытому восторгу: молниеносно пронеслось в разуме или душе — ВЕРА дарит Надежду и Любовь…
Мы вместе сошли на перроне и неспешно отправились в город. Она исправно исполняла роль гида и ей это видно нравилось. А когда приблизились к нашим адресам, как то без особых стараний договорились встретиться сегодня. Уточнили время и скамейку между нашими домами.
Сима и ее семья встретили меня приветливо, точнее, радостно. В дальневосточной дали от родного Свердловска они не видели родственников. Возможно, я и был им интересен. Свои скромные конфетные подарки я вручил мальчуганам, они не отходил от меня. А когда я с Симой поделился неожиданным свиданием она, мудрая женщина, подбодрила меня на встречу. По-матерински оглядела и благословила…
Пара часов нашего общения с Верой прошли в моем счастливом ликовании. Наши вагонные темы уточнялись в деталях. Тут же возникали новые. Время летело быстро. А когда она собралась домой, договорились о завтрашней встрече. На прощание она со смехом выдала удивление: поцелуи и жаркие при первом свидании…. Не мог я ей объяснить, что в положении матроса первая встреча может оказаться и последней. Мы редко управляем сами собой…
Вечер в семье Симы прошел приветливо и сердечно. Муж оказался прекрасным душевным человеком. О его службе офицера мы, конечно, не говорили. Сима делилась информацией о наших общих родственниках, которых я не знал. И заочное знакомство с ними было интересно. Авось когда-нибудь увижу. В душе я с нетерпением ждал «завтра».
И оно наступило. Очевидно, даме крайне необходимо время накануне свидания. И она его использовала. Я в душе восторгался ее новым для меня видом. Мне неудобно перечислять детали новшества, это выглядит как то рыночно, но я был счастливо потрясен. Еще до службы я активно занимался в драматическом кружке клуба. Наш режиссер, актер драматического театра, научил нас играть любое настроение и состояние. Я очень увлекался этим и продолжал играть в быту, за пределами сцены. Вот и сейчас я очень умерено и уместно проявил свою радость встречи. Как сказал поэт Константин Ваншенкин — «Легко текла беседы нить». Она знакомила меня с городком, делилась учебными планами и успехами. Учебе она отдавалась с большими интересом и рвением. Ей предстояло стать школьным учителем. Где то через пару часов общения она вдруг сказала, что поделилась с родителями знакомством со мной, и они приглашают меня сегодня на обед. Чуть ошалевший, я «взял себя в руки» и подумал, что это можно воспринять как удачу, если придусь им по душе.
В намеченное время мы повернули к ее дому, и она ввела меня в квартиру. Родители встретили приветливо, и в ответ на мое имя назвали свои имена и отчества. Меня откровенно рассматривали, а я хранил не проницаемое спокойствие. Тут мне теряться не было повода. Как матрос третьего года службы я был одет безупречно. Свежая парадная «форма три» тщательно подогнана по фигуре, безупречно чиста и отглажена. Стрелки на брюках, рукавах синей шерстяной форменки и синем флотском воротнике хранили свою «утюжную» свежесть. А ослепительно белый чехол бескозырки, изготовленный по заказу, завершал мое оформление. Как старшина, я отрастил безупречную прическу. Мои каштановидные густые волосы, т.н. шатена, в условиях дальневосточного кислородного голодания обрели волнистость. Особая прядь слева, при бескозырке набекрень — к правой брови, была картинно выставлена. Как и все, или почти все моряки, я дорожил всем этим. А наши командиры строго следили за внешним видом матросов. При построении перед увольнением на берег нас проверяли бескомпромиссно, вплоть до состояния носового платка, и в каком кармане. Впрочем, всему этому я уделял внимание и до службы… Уселись за стол, и меня удивила в его центре бутылка водки, любимая всеми мужиками СССР, «Московская». Я уже был в этом мастак, не знал опьянений, но здесь разыграл глухого трезвенника. После краткого поздравления отца с приездом в город и знакомством я только пригубил край стакана и поставил на стол. Я это воспринял как первый «вступительный экзамен», и успешно его сдал.
И вдруг в разгаре нашей, довольно теплой беседы, деликатного опроса о семье и планах на будущее, отец спросил каково мое отчество. Я внутренне содрогнулся, по-своему понимая, зачем ему оно. Мне подумалось, что его интересует моя национальная принадлежность. Внешне и по чистоте речи я вполне воспринимался своим, но редкое имя вызывало сомнение. Шло лето 1953 года. Страшного пятьдесят третьего для гигантской, необъятной страны и меня, скромного паренька из 258 дивизиона 165 бригады, единственного в них своим родом-племени. В январе–апреле 1953 года в стране разыгралось позорное дело группы врачей, в том числе и Кремлевской больницы, в основном евреев, обвиненных во враждебном вредительстве с целью уничтожения руководителей государства. Все началось со статьи в газете «Правда» 13 января 1953 года под названием «Подлые шпионы и убийцы под маркой профессоров–врачей». Обвинение их в диверсии быстро распространилось государственными СМИ на всю нацию. По нормам того времени по стране прокатилась плеяда массовых митингов с осуждением не только врачей, но всей народности. До этого прошла депортация многих советских народов с высылкой из мест наследственного проживания в районы страны, мало пригодных для жизни. Я хранил в памяти убийственный случай, когда в детстве, в эвакуации, жил в городке Оренбуржья возле железной дороги. Мы, мальчишки, подворовывали с нее все, «что плохо лежит». Особо интересовало топливо, продовольствие с платформ (картошку, свеклу и т.п.) и др. И нам довелось видеть как в «телячьих вагонах» под охраной военных с оружием вывозили стариков, женщин, детей. На мой вопрос, кто эти преступники охранник пригрозил меня пристрелить…. Позже стало общеизвестным, что готовилась и депортация евреев. Очевидно, как подготовку к ней, в 1936 году закрыли еврейские школы, в 1937 — газеты и журналы. В 1948 НКВД убили С. Михоэлса, руководителя еврейского театра и ЕАК (Еврейского антифашистского комитета), а 12 августа 1952 года расстреляли 13 членов ЕАК. В годы войны они собрали за рубежом миллионы долларов (в США — 16, в Англии — 15 и в др. странах) купили на них и привезли на родину танки, самолеты, другое вооружение, два теплохода с продовольствием и одеждой. Это были выдающиеся граждане страны.
В 1937–1938 годы и позже, в сороковые, уволили с работ великих ученых, руководителей НИИ, создателей новых наук и производств. Уволили ведущих конструкторов и руководителей крупнейших, в том числе и военных, заводов. Достаточно назвать только два имени.
В 1949 году уволили с должности Исаака Моисеевича Зальцмана. В войну он был главным танкостроителем страны. Директор Ленинградского Кировского завода, он стал наркомом (министром) танкостроения. Созданный им на Урале «Танкоград» обеспечил фронт танками Т-34, тяжелыми танками КВ и ИС. И еще десятком различных боевых машин на гусеничном ходу. Закончил карьеру скромным начальником смены на заводе в городе Орле.
Александр Григорьевич (Абрам Герцлович) Дукельский конструктор артиллерийских систем. В 1897–1905 годах создал главные калибры (305, 366 мм) для боевых кораблей «Ретвизана», «Бородино», «Андрея Первозванного». «Севастополя», «Императрицы Мария». В 1927 году, когда нечем было защищать Дальневосточные берега, создал из стволов «Императрицы Марии», утопленной в Черном море, железнодорожный артиллерийский транспортер, который ходил по проложенной ветке вдоль Дальневосточного побережья. На ветке были поворотные круги для стрельбы из батарей. Когда учился на острове Русском нам, курсантам, показали организацию стрельбы с этих кругов. Мы восхищались, но имя конструктора не назвали. Как и то, что он доктор технических наук, профессор военного института, лауреат Сталинской премии…. В 1938 году, после увольнения, он покончил собой.
На острове Русском, куда меня за хорошую службу первого года службы, единственного из дивизиона, направили для учебы в школе командиров отделенный мотористов флота, тоже готовился митинг. Меня вызвали в кабинет командира курсантской роты, и двое не знакомых мне офицеров, страшной тогда службы, предложили завтра выступить на митинге и осудить еврейских врачей-диверсантов. Едва заметив на моем лице только мимику несогласия, тут же предупредили, что отказ исключен. У меня потемнело в глазах, и когда выходил не попал в дверь, а уткнулся телом и лицом в косяк. Ночь я не спал, отрабатывая завтрашнюю муку. Для себя я решил четко и жестко…. Я буду говорить о предателях типа гетмана Мазепы, генерале Власове, украинских бандеровцах и других. И не слова о своих единокровцах. Я использовал строки из поэмы А. Пушкина «Полтава», многие из которых знал и помнил еще из военного детства. Мое первое еще детское увлечение поэзией, в эвакуации, когда отец на войне, а мама в «тифозном бараке», началось с потребности убедить себя в силе русского оружия. И я нашел в стихах Александра Пушкина и Константина Симонова. И вот, через десяток лет пригодилось…. Александр Пушкин гениально одарил речь Петра Великого. Ее содержание, уничтожающее предателя, казалось современным. В те годы и позже многие строки поэмы стали моими речевками. Я ими пользовался как родными.
«И где Мазепа? Где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе?»
Неотвратимая хлесткость Пушкинских слов и моя горячая искренность помогли, очевидно, мне выстоять.
Друзья подходили и одобряли мое выступление, но я с трепетом ждал суждение офицеров. А они ни слова. Участники митинга, матросы и офицеры, собраны со всей страны от Калининграда и до Владивостока. Принцип отбора — случайность. Вполне объективно можно сделать вывод, что состоялся нечаянный Всесоюзный опрос населения и со мной согласились представители всей страны. Через месяц после смерти И. Сталина газета «Правда» разразилась статьей об ошибочности «дела врачей». Уцелевших, выдержавших издевательства допросов в безжалостных застенках НКВД, выпустили из тюрьмы. Хотя, очевидно, выжившие были не очень живы. Неприязнь к ним продержалась долго. Люди избегали врачей–евреев, а слово «еврей» было позорнее любого сквернословия. Сознаюсь, я его избегал как опасность страшной болезни.
И вот после сонмища таких переживаний, что там! — страданий, меня в доме, ставшей так близкой мне дамы, «ощупывают» на предмет моей нацпринадлежности, и как щенка к порогу или за порог. Я не старался сдержаться и метнув в отца взглядом, а я знал о его ярости, назвал себя — Иосиф Моисеевич. И тут же гордо назвал своего отца: Моисей Иосифович, участник и инвалид Великой Отечественной войны. Воевал и ранение получил на Калининском фронте под Ржевом. Там же погиб его брат. Они были в одной роте. Отец, кузнец вагонного депо, вернулся домой с изувеченной правой рукой. И уже не сдерживая себя, спросил его, добротно откормленного с лоснящимся лицом, — на каких фронтах он воевал. И поймал его не менее злой взгляд: как ответственный работник он имел «бронь» и на фронте не воевал. Я нарочито перевел разговор о производствах города Артема…
Обед завершался вполне мирно. Я допил свои полстакана чая и поднялся уходить. Вера тоже встала, собираясь меня проводить. Уже от двери отец попросил ее задержаться, а я вышел. Как и при большинстве многоэтажек от двери вдоль прохода стояли две скамейки, одну из них я оккупировал. Достал заветную «Беломорину» и с блаженством затянулся. Отгоняя от себя все размышления. Хотя от тревоги избавится, не мог. Вера вышла, я бросил окурок, и мы неспешно пошли. Почему-то молча. Отойдя не далеко от дома, она остановилась и взволновала меня своим лицом. Таким я его еще не видел. С чуть повлажневшими глазами она сказала, что отец ей не отец, а отчим. И держит ее с раннего детства в «жестких рукавицах». Вот и сейчас он строго обязал ее прекратить со мной всякое общение. Мокрота обернулась слезами. Она бросилась мне на шею, расцеловала и почти бегом удалилась. Я стоял поверженный и, что для меня самое горькое, без малейшей возможности оплатить. В моем характере не было даже следов подобной снисходительности. Я не мог никаким обходным маневром сохранить наши отношения. Даже почтой. Впереди у нее годы учебы и отчим в случае нарушения его запрета отравит ей жизнь. Я не мог позволить себе стать причиной несчастий, ставшей так дорогой мне Даме. Все оборвалось как выстрелом. Я все воспринял с болью и безмолвно. Выстрел и есть выстрел….
После не долгого гуляния по центру Владивостока на трамвае отправился к последней остановке на окраине города — Луговой. В штабе бригады доложил дежурному офицеру о своем возращении. Он похвалил за явку в срок. Он был из другого дивизиона и не знал, что я никогда не опаздываю. Для меня, выросшего в военном безотцовстве, в хулиганской орде местных мальчишек, служба на флоте стала выше всякой святости. И я на всю жизнь сохранил ему свою благодарность. Его командирам, комсомолу, обучению и флотскому воспитанию. После демобилизации наскоро, не закончив в связи с призывом восьмого класса вечерней школы, не начиная девятый (со второго полугодия) закончил десятилетку. И в 27 лет стал студентом инженерного факультета. В 32 года защитил дипломный проект. Память хранит как редкое студенческое потрясение, с угрозой отчисления. Мою идеологическую и методическую схватку с доцентом курса «Политическая экономия. Социалистический способ производства». Нас в группе было двое от служивших а армии. И мы острее других воспринимали экономику страны. Нас, с ним коммунистов, разбирали на парткоме института. За него, коллегу был почти весь состав парткома. Меня поддержали ректор профессор Н.С. Щибраев и декан доцент С.Ф. Маман. Партком переметнулся за меня, уволили доцента Ивана Васильевича. Думаю это единственный случай такого сохранения студента во всей высшей школы страны. В 38 лет закончил аспирантуру института механизации. На защите диссертации присутствовал мой командир корабля Александр Иванович Бутурлакин. И это после десятка лет жизни на гражданке. На банкете он заявил, что он единственный командир корабля, чей матрос защищает диссертацию. За столом это, конечно, вызвало улыбки…. Как бесценные реликвии храню листовку политуправления «Моторист первого класса», с моей фотографией. Я первым в дивизии среди матросов срочной службы сдал экзамен на первый класс моториста. Грамоту ЦК ВЛКСМ мне вручили на пятом году службы как успешному комсоргу дивизиона торпедных катеров. Я подменил штатного офицера-комсорга, совмещая со службой старшины группы мотористов катера. Прошло более шестидесяти лет и в год столетия комсомола меня избрали в десятку номинантом комсомола родной мне Самарской области. Комсомольскую премию (первую в жизни) я пустил на издание своей книги. Вероятно, в 21 веке это первый и единственный случай, когда комсомольские деньги идут на издание книги.
Более сорока лет я совмещал работу доцента инженерного факультета с увлечением журналистикой (член Союза журналистов РФ, 2007). Более сотни публикаций в местной, центральной, иногда зарубежной печати. Всегда хвастался, что готов писать на любые темы кроме двух: о религии и национальностях. Этим эссе я изменил последнему своему запрету. Как сказал поэт Андрей Дементьев в своем стихотворении в монологе о Ф. Тютчеве — «Я отыскал твой след/ У самой своей границы». У самой своей границы пишу о том, что не решался сказать во все свои «авторские» годы. К этому могу добавить, что это сложилось на фоне пяти изданных книг. Пятая вышла в 2022 году и впервые о поэзии («Бисер нашей поэзии»). Особый интерес интернет изданиям. Только в PROZA.RU около шестидесяти публикаций и около восьми тысяч читателей, «Мастерская» — Гановер, «Библиотека Виктора Конецкого» — Москва, «Литературная губерния. Самара». Последнюю редакцию и ее страницы очень любили местные поэты и писатели. Все дорожили свободным доступом. Однако предыдущий губернатор, будучи чужаком на Средней Волге уничтожил издание. Однако меня выручил «Областной журнал «Самара и Губерния». Это лучшее издание не только в области и, очевидно, в России. В нем необъятный охват тем, великолепные редактура и иллюстрации. В последние два года из восьми изданных номеров в семи мои публикации. С моей пестротой тем это счастливейшая находка.
Прошли годы…. Моя семья, семьи моих детей, внуков и еще юных правнуков не знают национальной розни. В них намешаны крови четырех прекрасных народов России. Я это ЗНАЮ! Это произошло у меня на виду. Вопреки религиозным возражениям я высоко ценю смешанные браки, в них источник будущих российских гениев.
Мои дети, внуки и правнуки пошли в меня: отца, деда и прадеда — технари. Я тихонько восторгаюсь их «золотыми» руками и технической сообразительностью. Но нашелся один из правнуков, в ком обнаружился дар художника. На счастье в сельской школе оказался художественный класс во главе с талантливой учительницей-художником. И мой правнук Витя увлекся. Хорошо зная своего прадеда-матроса, он маслом написал мне чудесную картину ночного неба над морем, тонко прописал детали пейзажа и сверкающей лунной дорожки на волнах. Я обомлел и расцеловал своего 11-летнего художника. В какой из национальных кровей он черпает эти способности? Недавно в Петербурге на каком-то детском конкурсе его картина с видами Волги и ее берегов заняла второе место. И мне чуть горько, что не доживу до его 20-25-летия, его творческой зрелости. На скромном провинциальном кладбище весной всегда есть заботы. И однажды его отец, мой внук, в помощь мне отправил Витю. Я восторгался, с какой ловкостью и старанием он владеет всеми почвообрабатывающими инструментами. Художник Витя сохранил в себе сына, внука и правнука технарей
Недавно издал в Московском журнале и местном издании эссе «Три капитана». Когда писал и не думал, а когда издал, обнаружил двое из них полуевреи. Виктор Конецкий — отцом, а Григорий Поженян — мамой. Третий — чистокровный русский и мой командир, капитан второго ранга, Герой Советского Союза, начальник штаба нашей бригады торпедных катеров Матвей Подымахин. Судьба нас свела на самом дальнем Дальневосточном берегу нашей необъятной страны. Героя ему присвоили за потопленные немецкие суда и десанты в Новороссийск и Керчь. Возможно, где то там он высаживал десант во главе с Григорием Поженяном. Отсюда их дружба и встреча на Дальневосточне в 1955 году, которой мы, матросы все восторгались. Г. Поженян только ради встречи с другом одолел тогда самое длинное в мире железнодорожное расстояние Крым — Приморская бухта Разбойник. М. Подымахин признанный освободитель Севастополя, Крыма и всего юга. Его имя в мемориале на Сапун горе в Крыму. Я в волнении стоял возле стелы с его именем и с мокрыми глазами благодарил судьбу, что когда-то она нас свела. Когда он прибыл к нам, для знакомства с прилегающими к базе акваториями был назначен торпедный катер, а из старшин создали команду сопровождения. В нее угодил и я. Для меня и других старшин это было первое знакомство с новым начальником штаба. У меня сохранилась фотография, где ранней весной 1955 года начальник штаба бригады торпедных катеров капитан II ранга Матвей Подымахин вручает старшине шлюпочной команды Иосифу Брумину «призовой пирог» за победу в первой шлюпочной гонке сезона.
Матвей Прокопьевич! Дорожу и последней памятью о ВАС.
Впервые открываю книгу Марка Штейнберга «Евреи в войнах тысячелетий». Книгу о народе, испытавшем в своей истории необозримый океан страданий, бесконечных унижений, около девятнадцати столетий не знавшей своей государственности и языка. О народе, к уничтожению которого даже в 20 веке причастны едва ли не все нации просвещенной Европы, где нашлись и такие, что убивали своих сограждан под пение национального гимна. Писать о народе, давшем миру высочайших творцов во всех областях культуры и науки, торговли и ремесел, как о народе-воине — уже смелость.
Я открывал книгу как, очевидно, в сказках удачливые кладоискатели поднимают крышки заветного сундука. И под первой «крышкой» нашел такое, что резануло болью « памяти сердца»…
Марк Штейнберг— полковник Советской Армии, не давно ушел из жизни в США. В свои лейтенантские годы командовал взводом саперов. Взвод, как и вся Советская Армия, был многонациональный. И в этом конгломерате наций нашлось место солдату-минеру Семену, единственному еврейскому пареньку.
Разминирование, нет работы опаснее, велось методично, в чем-то рутинно, но пока встречались свежие заряды. Но как только попадался старый проржавевший и страшно опасный заряд — вызывались добровольцы. И первым в эту работу бросался минер Семен Минкин. Однажды командир не выдержал и спросил, почему он бросается первым. Малейшая ошибка и даже просто отвернувшаяся удача — смерть или увечье, когда смерть краше жизни. И тут Марк Штейнберг услышал неожиданное — «Я не хочу, товарищ лейтенант, что бы кто-то посмел сказать: смотрите — этот Минкин, этот еврей — трус. Нет, я не трус. И вообще, мы, евреи не трусы, мы смелые, хорошие солдаты. Пусть меня лучше разорвет на куски, чем кто-нибудь посмеет сказать или подумать, что я, еврей, трус».
Автора, и меня, читателя, поразило признание Семена. И не смутила стилистика речи. На меня накатилось своё, личное…
Я тоже был единственным в 258 дивизионе торпедных катеров Тихоокеанского флота. И в 165, а потом и в 166 бригадах, где я служил, тоже. Сказать за всю 25 Краснознаменную дивизию ТОФ не могу, не объять взглядом. С детства в эвакуации вбитое кулаками чувство чужака во мне сидело прочно и чадило, как долго дымит подожженный пень, когда верх сгорел, а снизу все еще упрямо потягивает дымок, горит невидимая миру суть. И думано-передумано об этом, и жито-пережито…. Никогда не забыть, как толпа местных сорванцов вырвали у меня, 12-летнего авоську с хлебным пайком и бросили в пыль дороги. Похрустывая песком на зубах с сырыми глазами я жевал свою пайку. Еще тогда, лишенный детства, понял, что оставаться самим собой мне будет трудно. В 14 лет бросил ненавистную школу (6 класс) и пошел работать. В 15-18 лет, работая учеником, помощником машиниста, машинистом дизельной электростанции, я понял: хочешь быть как все — будь лучше других, но без следов высокомерия и чванства. Вот триада, взятая мной, как способ выжить: все уметь, все знать и ничего не бояться. Создал ее себе как личную заповедь. Такова судьба.
Завершалась компания 1954 года, обещавшей быть знаменательной. Руководители государства, Н. Хрущев и Н. Булганин (первый секретарь ЦК КПСС и пред Совмина) возвращались из Пекина, с празднования 5-летия КНР и, конечно же, завернули в Приморье, и, конечно же, на итоговое учение флота. Наш дивизион, имея самые свежие корабли — только третья кампания, задействован на полную в планах, отводимых дивизии. Да вот беда — в самом начале наш катер в проливе Босфор Восточный, рядом с Золотым Рогом, напоролся на топляк и погнул винт. Бухты, на берегах которых города-клоаки. И топляк еще самое безобидное, что можно прихватить в припортовой воде. Катер пробила сильная вибрация, снизили обороты двигателей, потеряли скорость, выход один — менять винт. Приказали вернуться на базу в Большой Улисс, благо не далеко ушли, заменить винт и вернуться в расположение дивизиона в море. Под двумя двигателями, из трех, потащились домой. Когда швартовались, новый винт уже был на пирсе. Однако обнаружилась новая беда: водолазы на своем ботике давно ушли в море в район учения и вернуть их быстро нельзя, ботик у них тихоходный. Вызвать подъемный кран из Владивостока дело долгое, да и вряд ли возможное, они могут работать далеко от своей базы.
В акватории бухты появился другой катер нашего дивизиона и с него сошел командир дивизиона капитан второго ранга И.Б. Антонов. Ему тут же доложили ситуацию, и командиры наши стояли «в растерянных чувствах», что для нас, да для них, было внове. Комдив прошел войну на Северном флоте и не было для него безвыходных ситуаций… И тут пришел мой черед…Одной рукой я взялся «за ножны», другой «за рукоять»…
Я подошел к командирам — «Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться». Он повернулся ко мне и одними глазами разрешил. «Разрешите мне заменить винт. Я выполнил все учебные задания и имею допуск на подводные работы».
Я давно это подозревал, а тут убедился, что это так…По боевому расписанию на каждом катере по два водолаза-совместителя, как правило — это мотористы. Кстати, все на катере имели другие совмещения. Нас непрерывно учили водолазному делу в классах и учебных спусках у причала. На грунте, на глубине до 10 метров, мы выполняли разные не сложные работы. Однако в дивизии, по моим наблюдениям, относилось к этому как к досадной игре, почти как к сумке с противогазом в условиях абсолютного отсутствия химической угрозы. Однако мы, матросы, реально пребывали под водой, хорошо понимая эти опасности. Однако для начальства мы, конечно же, водолазами не были.
В прошлом году, так же осенью, нам обновили легководолазное снаряжение: гидрокомбинезон и аппарат. На первом же пробном спуске обнаружилась течь одного из клапанов и в шлем-маску стала поступать вода. Я дал сигнал на подъем, а когда появился над водой, то страхующий профессиональный водолаз сразу же «уронил» меня на грунт. Быстрый спуск вызвал кессонную болезнь, и я потерял сознание. Отсутствие ответных сигналов вынудило поднять меня, и тут увидели уроненную на грудь голову. Двое друзей, в чем стояли на пирсе, бросились в воду, подвели швартовый и всем миром выбросили меня на верх. Друг Коля Воронков не стал раздевать, а спешно разорвал на груди тонкую ткань и вырвал изо рта загубник, дав мне первый вздох все будущей жизни. Меня откачали в барокамере у подводников, а дивизии не зачли водолазную подготовку за год.
Командиры переговорили между собой, подозвали меня и дали «добро». Хотя у них было кем меня заменить. Возможно, их подкупила моя настырность. Я только попросил разрешить мне работать не в скафандре, а в брезентовой робе. К сожалению, наше легководолазное снаряжение (скафандр и отдельно аппарат) предназначались как средство спасения при выходе из аварийной подводной лодки. Работать в нем не удобно: на груди дыхательный мешок из мягкого материала и приборы управления дыханием, а в скафандре — еще и громадный узел рукава, через который забираются в него. Все это сковывает, мешает работать.
Замена винта работа технически не сложная, но когда катер стоит на киль-блоках на берегу. Когда работает профессиональный водолаз, он использует, так называемый, трехболтовый скафандр, где все эти помехи отсутствуют, кроме того, он имеет телефонную связь со страхующими, а у нас рот законопачен загубникам.
Я, конечно, понимал всю меру ответственности взятой добровольно работы и невольно проецировал опыт работы на берегу, на подводную. В дивизии не было опыта делового использования легких водолазов. В поздней сентябрьской воде нельзя долго пребывать в брезентовой робе, опасно переохлаждение. Работа в водной среде — это не прямой аналог работы на берегу, движение рук и тела словно приторможены, удар молотком теряет силу. Четкость зрения, даже в чистой воде, больше пригодна для поэтического воспевания, а уж в прибрежной полосе состояние полумрака и теряется точность рабочих движений. На грунте возле пирса всегда обилие легких частиц и при малейшем движении стопы они рвутся к верху. И, конечно, засоренность на дне. Десятилетиями наши предшественники , да и мы, отправляли любой мусор за борт. От ощущения грязноватой и холодной воды по всей поверхности тела усилием воли можно отключиться, но нельзя от его физиологического воздействия. Я был захвачен азартом преодоления всех препятствий и в этом было, что-то такое, что не подается никаким объективным оценкам. Я не знаю его название, но по ощущению — это место на острие общего внимания, интереса и даже зависимости. Нормального мужика это греет с такой мощью, что одолевает все личные неудобства. «Мартен» такого интереса пылал во мне, а с ним любое «море по колено», даже если оно накрыло тебя с головой.
Катер развернули кормой к берегу, на руках вывели на такое место, что бы стоя на грунте иметь винт на высоте груди. Катерный винт — красивая деталь. Латунный, точнее из сплава «томпак», он как золотой. Три лопасти большие и тонкие как уши слона изящно взаимно изогнуты. Балансировка его строгая. Ни один корабельный винт не вращается с такой частотой — 1700 оборотов в минуту. Вес его — 46 килограмм и в контакте он не удобен, большой диаметр и острые кромки лопастей. Работы с ним не много. Как говаривал Аркадий Райкин — «Две винтки отвернуть, две винтки завернуть». Однако эти «винтки» большего диаметра и затянуты… как для себя. Я оговорил с ребятами сигналы страховки через водолазный конец (веревку), облачился в робу, нацепил аппарат и шлем-маску с загубником и пошел в воду. А дальше знакомая слесарная работа (на гражданке у меня 7 разряд), отогнул стопора, отвинтил обтекатель, взялся за гайку. Вибрация облегчила эту работу. Завел вокруг лопасти конец и дал сигнал к подъему. Вскоре мне вернули исправный винт. По сигналам, чуть помогая мне сверху, я удачно насадил винт на конус вала, дальше все в обратном порядке затянуть и застопорить. Главное с достаточным усилием и точно. Все!
Когда я выбрался на пирс, то был страшнее черта. Дело в том, что поверхность современных корабельных бухт покрыты нефтепродуктами, мазутом. И он прижимается к тому берегу, куда гонит ветер. На этот раз — к нашему. Я нагишом стоял на холодном бетоне под холодной струей пожарного шланга, и ребята оттирали меня ветошью в дизельном топливе. Я дрожал дрожью, должно быть, последних минут жизни. Подошел комдив, посмотрел и вернулся на катер. Когда я уже одетый во все свежее, не попадая зуб-на-зуб и лишенный речи, вернулся на борт, командир катера сказал: «Комдив приказал тебе выпить кружку спирта и в койку. Иди в кубрик, там все приготовлено».
В кубрике вся команда, редкое зрелище — на боевом корабле, где «сухой закон» один из главнейших, не пьющий матросик будет давиться спиртом. Зубоскалят все, кроме командира. Он понял приказ комдива и следит строго. По совету бывалых я на выдохе влил в себя кружку (грамм триста) спирта, зашелся кашлем и слезами и, не успев толком закусить, свалился в ближнюю койку. Меня закидали меховыми бушлатами и разошлись по боевым постам.
Проснулся я не скоро, ночью, тишина, чуть покачивает. При свете ночника огляделся, в кубрике никого. Встал, покачался на ногах — здоров! Ни тени дрожи, блаженное чувство тепла во всем теле. Словно и не был в этой холодной и зловонной клоаке. И самодовольное чувство радости — Я СУМЕЛ! Черт возьми! Это я прошел через такое, что другие никогда не узнают. Я доказал себе и только себе…. Себе? Да нет, не только себе…. А командир дивизиона Иван Борисович Антонов, наш Батя, поступил вопреки всем правилам и спас меня. Батя! Я всю жизнь это помню. И когда я, матрос 258-го, стал аспирантом, нашел его телефон и доложил. Как командиру на всю оставшуюся…. Он помнил и благодарил за память. Таков был Советский флот и мера человечности его служивых.
Поднялся на палубу, а там за мостиком, между торпедными аппаратами, закусывают. Здоровым в море непрерывно есть охота. Лежим в дрейфе, рядом огни других катеров дивизиона. Команда встретила воплем и сразу к трапезе. Подошел командир, осмотрел и даже обнюхал, вроде бы не заметно, спросил о самочувствии. Предупредил, скоро пойдем и мне быть в машинном отсеке…
А где же еще?
Вновь и вновь возвращаясь в свое прошлое, храню наивное утешение: я с достоинством пронес его по жизни. Не маскировался псевдонимами, не жаловался на судьбу, не проклинал антисемитизм, не «поджимал хвоста» при любых превратностях. Наши честь и достоинства, образование и науки, трудолюбие и мастерство, боевитость и владение оружием с нами и передаются из поколения в поколение. И оказались по существу флотским достоянием моей великой Родины России. Мои внук Гриша в прошлом году (2022) и сын Витя в текущем (2023) не взирая на затраты времени и средств слетали во Владивосток и посетили современное побережье бухты Большой Улисс полуострова Назимова. Познакомились и изучили место службы деда и отца. Это педагогика или связь поколений?
Меня всегда смущала несовместимость двух моих далёких интересов: инженерно-технических и литературно-журналистских. И неожиданно нашёл совмещение. Администрация выделила клочок земли, и в 2017 году я возвёл на нём небольшое строение. В нём собрал в полном объёме печатные работы и частично технические творения. И, прежде всего, машину МОД-3 (машина огородника-дачника). Это гибрид мини-трактора и автомобиля. Она создавалась, в том числе, и как тема дипломного проекта сына. Я признаю его авторство больше своего. На неё получен « патент на промышленный образец», который мы передали вузу. За сто лет его существования это первый и единственный патент подобного рода. Друзья-посетители называют моё творение музеем. Я выбрал иное название — «Приют моей отрады». «Приют…» не только ласкает душу памятью о прошлом, но и дарит размышление, где и как разместить будущие работы. Дух добровольного и свободного от забот об угождении кому бы то ни было журналиста, держит меня на поверхности планета Земля. Мои соплеменники одна из древнейших и уцелевших наций в мире. Ее возраст около четырех тысяч лет. За эти годы она пережила массу рассеяний по всем или почти всем странам планеты. Сохранив при этом верность почти забытому языку, религии и мечте о строительстве своего государства. И почти во всех странах их или не долго терпели, или массово уничтожали. Ощущение внешней нелюбви и ненависти прошло по истории моего народа, как течение гигантской Волги в своих берегах. И везде, где они жили и служили тамошнему государству они, сохраняя личные честь и достоинство, были его верными гражданами, в том числе и в боевой защите, приютивших их стран. Одолевая при этом жадную зависть иноверцев, что народ обильно талантлив. От создания собственной религии, ставшей основой других мировых религий и до всех разновидностей деятельности человека на планете Земля. Народ, численность которого составляет 0,2 процента, дал миру в конце ХХ века 29 процентов Нобелевских лауреатов, а в начале ХХI века 32 процента. Это честная мировая оценка.
Удивительная судьба! Вот что значит «родиться с серебряной ложкой во рту» .