Как только со стороны человека или группы людей обозначается попытка преодоления хотя бы нескольких ступеней на пути духовного подъема, как только появляется даже намек на приведение мира к задуманной цели, силы тьмы, созданные Всевышним в изначальные времена, просыпаются, наполняясь угрозой, чтобы воспрепятствовать осуществлению великого замысла.
КОРАХ
(отрывок из романа)
(продолжение. Начало в № 5-6/2022 и сл.)
Падение
Моше держался тропы, которой сорок дней назад поднимался на встречу с Мастером. Он тогда вообще мало что знал, во всяком случае так казалось ему теперь. На самом деле при подъеме никакой тропы не было — путь он отыскивал сам, пока в конце концов, найдя проход между тесно притершимися скалами, не очутился на небольшой площадке близ вершины горы. Сейчас же дорога казалась знакомой, и, хотя он никогда не видел ее в перспективе спуска, чутье подсказывала ему верное направление. Ступал он уверенно, но аккуратно, ибо ноша его была для мира бесценной. Две каменные плиты, перевязанные плетеной веревкой, болтались у него за спиной. Их отшлифованные поверхности были покрыты врезанными в камень знаками, причем буквы казались подвешенными в плоскости скрижалей. Однако, самым непостижимым было вот что: откуда бы Моше ни заходил, слова на обеих сторонах плит читались одинаково, справа налево. Это с трудом умещалось в сознании — интуитивно он ожидал, что, будучи прорезанными в камне насквозь, с обратной стороны буквы выглядели бы зеркально. Но нет, ошибки не было: независимо от угла зрения на плитах светился один и тот же текст.
Еще одно обстоятельство радовало Моше, также необъяснимое с позиции житейского опыта. Ему предстоял спуск продолжительностью в несколько часов, а каменные плиты вовсе не отягощали спину. В какие-то моменты ему даже показалось, что они сами несут его, словно крылья, помогая перепрыгивать между острыми, как лезвие, скальными камнями. Вместе с тем, он чувствовал хрупкость тонких скрижалей, отчего был особенно осторожен, выверяя каждый следующий шаг.
Он все больше думал о тех, кого сорок дней назад оставил внизу под горой. Вернее, он представлял себе их радость при виде подарка, какой не преподносился ни одному из земных королей. «Ожидание окупилось, — думал он, — все лишения семинедельного пути, страдания в рабстве, горе войны — все ради этого момента. Мы получили Тору, а вместе с ней и роль Израиля — родственные узы связывают нас теперь со Всевышним, особое служение с целью исправить мир и привести его к совершенству.»
Моше остановился на минуту и посмотрел на открывшуюся долину. Солнце пряталось за линией западных гор, и внизу в стане евреев уже зажигались вечерние костры.
Как прекрасны шатры твои, Израиль, — прозвучало у него в голове, словно далекий ветер донес до него слова неизвестной песни.
«Я беру этот народ в жены и никогда не покину его, если только они будут сохранять мне верность» — вспомнил Моше слова, адресованные всему народу в первый день его пребывания на горе. О верности и следовании заповедям Творца он даже не задумывался, настолько естественным и приятным казалось ему это добровольное подчинение. Иначе и быть не могло: точно то же самое они с Ципорой пообещали друг другу, стоя в стане мидианитов под свадебной хупой[1]. И его светлейший тесть, князь и верховный жрец Мидьяна праведник Итро своей большой и доброй рукой засвидетельствовал их союз перед Богом и людьми.
Теперь же завет с ними заключил сам Творец мира, низведя свое вселенское величие до роли племенного божества вчерашних рабов. Только что прошел этот народ тяжелые родовые муки — выход из Египта — и теперь подошел к тому, для чего и был создан.
«В заслугу праотцов», — думал Моше. Авраам, Ицхак и Иаков. Я действительно стою на плечах гигантов.
Дышать стало еще легче. Теперь каждый шаг превращался в затяжной прыжок, приближающий его к стану, сокращая минуты до долгожданной встречи.
«Сейчас, — повторял он вслух, — сейчас должно наконец осуществиться то, ради чего все затеяно, чего ждали много столетий, и что так ни разу и не состоялось. У нас есть все, чтобы исправить промах Адама. Всевышний с нами, прямо здесь, народ принял Тору, и теперь, когда они узрят закон, произойдет то, чего Он от нас так ждет.»
Если бы кто-нибудь, скажем Йешуа, его ближайший ученик, спросил его, что же именно должно произойти, Моше не знал бы, как объяснить. Но всей душой, всем разумом и всем сердцем он чувствовал наступление этого момента.
Йешуа действительно уже спешил ему навстречу, но остановился в десяти шагах от Моше.
— Учитель, твое лицо излучает свет! — в голосе Йешуа переплелись торжество, смирение и трепет. И эти два луча…
Моше остановился. Он и сам вдруг ощутил исходящее от него легкое белое сияние, а откуда-то из головы, чуть выше лба, били в ночное небо два ярких луча один рубинового, другой сапфирного оттенка.
— Как рад я видеть тебя, мой мальчик, — подойдя к молодому войну, Моше обнял его. — Мне кажется, мы близки к цели.
Йешуа стоял молча, не зная, как начать говорить. Слишком нездешним был теперь учитель, и при виде его язык у Йешуа прилип к гортани, и он позабыл все слова, которые собирался до него донести.
— А что там за шум внизу? — Моше продолжал держать ученика за руку. — Это не воинственный клич победителей, и это не стон побежденных. Это напоминает… радость праздника, они ждут меня!
С этими словами он ускорил шаг, оставив Йешуа собираться с мыслями, так и не узнав от потерявшего дар речи ученика, с чем тот спешил ему навстречу.
* * *
Как только со стороны человека или группы людей обозначается попытка преодоления хотя бы нескольких ступеней на пути духовного подъема, как только появляется даже намек на приведение мира к задуманной цели, силы тьмы, созданные Всевышним в изначальные времена, просыпаются, наполняясь угрозой, чтобы воспрепятствовать осуществлению великого замысла. Так было с Первым Человеком, не имевшим инструмента развенчать тонкую игру Сатана; так не раз случалось в древних поколениях, когда герою не доставало терпения и воли закрепиться на достигнутой неимоверными усилиями высоте. Так случилось и теперь, у горы Синай, в присутствии Самого, когда целый народ, а вернее шестьсот тысяч созидательных душ, находясь за шаг до исправления промаха Первого Человека, или, как Мастер объяснял Моше, до воссоздания нового Адама, не сумели удержаться на высочайшем уровне святости, и чуть было не ввергли мир в состояние предначального хаоса. Сопротивление темных сил росло, подобно сжимающейся пружине во все дни, а вернее, во все ночи следования сынов Израиля к горе Завета. И, облачив свое могущество в одежды естественных человеческих слабостей, демоны зла обратили это место в гору Ненависти.
* * *
Утром сорокового дня Аарон и Хур, сын их с Моше сестры Мирьам, завтракали возле своих шатров. Лагерь, раскинувшийся у подножья Синая и взбегающий на склоны окрестных гор, жил своей обычной жизнью. Повседневностью, однако, это можно было назвать лишь потому, что люди давно привыкли к происходящим с ними чудесным вещам. Вода из скалы текла в изобилии, будучи не только средством утоления жажды, но и неся в себе целебные свойства: она ставила на ноги любого, с кем приключилась хворь. В добывании хлеба и мяса не было необходимости, поскольку ежедневно кроме субботы выпадал ман, принимающий вкус любого блюда, какое желал себе человек. За тридцать девять дней, прошедших после божественного откровения, люди расслабились и вспоминали теперь об этом событии как о сновидении, приключившемся с ними когда-то давно. В громы и молнии, как и в переход через Тростниковое море, многие боялись верить, а некоторые о них попросту забыли.
Раз в день Аарон держал речь перед шатром Собрания, напоминая о заповедях, данных им Творцом мира. В каждом своем обращении не забывал он упомянуть об их учителе Моше, который хотя и находится сейчас в недостижимых для них мирах, но по прошествии сорока дней непременно возвратится в стан с подарком от Невидимого Бога.
* * *
С самого утра Хур ощущал разлитую в воздухе тревогу, не находя ей разумного объяснения. Все это время он делал зарубки на деревянном шесте у входа в шатер, отсчитывая дни до возвращения Моше. Выходило так, что к вечеру, самое позднее, завтра утром тот должен был спуститься с горы. Солнце, как обычно, поднималось над пустыней, ман имел вкус любимых рисовых лепешек, дети копались в песке у своих жилищ, и ничего, казалось, не должно вселять беспокойства. Но оно присутствовало, и от него никак невозможно было отделаться.
Хур подошел к шатру Откровения, где Аарон заканчивал свою речь. Сегодня собравшиеся были особенно многочисленны, и Хур подумал, что люди предвкушают появление своего вождя, его родного дядюшки. Однако, ему бросились в глаза многочисленные чужаки, которых он ранее не встречал. Судя по одежде и выражению лиц, происходили они из бедуинских поселений, там и сям разбросанных по пустыне. Со времени пересечения моря таких прибилось к ним великое множество. Иногда даже казалось, что Израиль растворился в толпах местного сброда, пришедшего поглазеть на еврейские чудеса. Однако, вели они себя пристойно, ничем не пытаясь выделяться среди его народа. Поэтому вожди и старейшины спокойно относились к незваным пришельцам.
— Я надеюсь, в будущем они сумеют пополнить народ Израиля свежей кровью, — сказал он Аарону.
— Ты думаешь? — задумчиво заметил тот. — Как бы при этом не пролилась свежая кровь.
— Откуда такие мысли, дядя? — улыбнулся Хур. — Они давно с нами, и сражались на нашей стороне против Амалека.
— Люди меняются, — вздохнул Аарон. — На войне они могут быть героями, а потом… Потом они могут превратиться в убийц.
Хур поймал себя на том, что возвращения Моше он ждет почти с нетерпением, хотя все предыдущие тридцать девять дней не возникало в нем и следа торопливости. Сейчас, однако, казалось, что только появление Божьего Человека положит конец всем его тревогам.
Перед шатром образовалась группа из нескольких незнакомцев, видимо из местных. О чем-то между собой посовещавшись, они подступили к Аарону и Хуру.
— Этот человек, Моше, который нас вел… Он, наверное, пропал.
— С чего вы взяли? — удивился Аарон, — он должен вернуться не сегодня — завтра.
Говоривший оглянулся на своих товарищей, затем, слегка прищурившись посмотрел на Аарона:
— У нас плохое предчувствие. Сегодня сороковой день, как он отбыл. Он клялся, что пробудет там ровно сорок дней. Мы полагаем, что не увидим его больше.
Аарон пожал плечами.
— Давайте дождемся завтрашнего дня. Может, уже вечером Моше появится здесь.
— Мы не хотим больше ждать! — послышалось из толпы. Выкрик был подхвачен другими, превратившись в рев. — Не хотим больше ждать!
Аарон и Хур переглянулись. За время отсутствия Моше это был первый бунт, совершенно неожиданный и нелогичный. По их подсчетам, наступил сороковой день, и еще вчера ничего не предвещало разлада в стане. Оба стояли перед все нарастающей орущей толпой, решительно не зная, как поступить. Ведь Моше, когда на него обрушивался народный гнев, уходил за советом к облачному столпу, и возвращаясь, всегда предлагал решение. Никто из них не имел подобной связи с Небесами, да и столп исчез сорок дней назад, когда Божий Человек отправился на гору. Все, что у них оставалось, это спокойствие и ожидание. Да десять заповедей, вложенные ангелами в каждого из них.
Человек без имени, говоривший с Аароном, подняв руку и дождавшись, чтобы толпа утихла, произнес зычно и внятно, чтобы слова его были слышны до задних рядов:
— Сделай нам нового вождя. Он поведет нас!
Аарон отшатнулся.
— Как же я это сделаю? У нас нет ни котлована, ни золота на отливку.
— Об этом не беспокойся, — медленно и весомо возразил человек, — все раздобудем.
Хур приблизился к Аарону, чтобы слышно было только ему:
— Нужно потянуть время. Хотя бы до завтра. Все решится само собой.
— О чем это вы перешептываетесь? — раздалось из толпы. — Как в очередной раз нас обмануть?
Послышался гул неодобрения. Недовольство росло, и Хур чувствовал приближение угрозы. Абсурд заключался в том, что ситуация внезапно вышла из-под контроля, когда никто этого не ожидал. Обсуждать что-то, приводя доводы, не имело более смысла. Толпа готова была взорваться и ничего не желала слушать.
— Хорошо, — глубоким и уверенным голосом произнес Аарон, — соберите золото у своих жен, кто сколько даст. И выройте яму. Я отолью вам вождя, а завтра устроим праздник Богу.
Ликование и торжествующие возгласы были ему ответом. Безымянный слегка поклонился, обнажая оскал:
— Будет сделано.
Два десятка человек из передних рядов, отделясь от толпы, исчезли за соседними шатрами. Остальные не расходились.
* * *
Воспользовавшись передышкой, Хур вернулся домой. Высокая женщина с длинными черными волосами, обрамлявшими красивое лицо, улыбнувшись, подала ему кубок со свежей водой, сегодняшним утром набранной из скалы. После обжигающих лучей воцарившегося над восточными горами солнца здесь в шатре дышалось легко. Полуоткрытая занавесь входа и небольшое окно с противоположной стороны обеспечивали маленькому дому движение воздуха, столь необходимое в условиях пустынного зноя. Подбежал малыш лет шести и обхватив Хура за пояс, крепко прижался к нему. Тот потрепал черные мальчишкины кудри.
— Папа, как хорошо, что ты пришел. Смотри, что у меня есть!
Из детского угла, где лежала его циновка, он притащил какую-то безделушку, похожую на украшение, покрытое черно-желтым слоем металла.
— Откуда это у тебя? — удивился Хур.
— Говорит, они с детьми играют этим, — ответила жена.
— Странно, заметил он, — это похоже на египетское изделие. Неужели уже начали растаскивать золото? Оно, вообще-то, предназначено для храма.
Они расположились рядом на ковре. Мальчик устроился на коленях у Хура, вертя свою игрушку, а тот поглаживал ему голову. Через минуту мальчик встрепенулся, и сообщив, что идет играть с детьми, выбежал из шатра.
Взрослые остались вдвоем, с улыбкой глядя ему вслед.
— Я рада, что все так сложилось, — нарушила она молчание. — Помнишь, как ты переживал накануне Исхода? Конечно, в Египте приходилось выполнять изнурительную работу, но сняться и идти неведомо куда без определенной цели было непросто.
— Конечно, — отозвался Хур, — нам многое пришлось преодолеть. Но смотри, как изменилась жизнь. За несколько месяцев мы стали другие, совсем не те, что прежде. Вся эта каторга отравляла нашу жизнь. Да и старшего вот-вот грозились забрать на строительство Питома, и неизвестно, увидели ли бы мы его когда-нибудь.
Она всхлипнула и уткнулась в него носом.
— А так смотри, у него уже свой сын Бецалель. Мне кажется, мальчик наделен необыкновенными способностями.[2] — Хур прижал жену к себе. — Ладно, подбодрил он, — все будет хорошо. Вот только дядя Моше вернется.
— Он же должен уже скоро, да?
— По моим расчетам, сегодня — завтра.
Они помолчали.
— Странно, наконец произнес он, — ни с того, ни с сего народ вышел из берегов, как море тогда. Требуют у дяди Аарона, чтобы он отлил им идола. Это при том, что все это время они спокойно жили. Зачем в последний день поднимать бучу?
— Идола, — переспросила жена, — а как же?.. Ведь нельзя по заповеди.
— Нельзя. Но они требуют. И разговаривать сейчас с ними — дело неблагодарное. Они ничего не воспринимают. Мы имеем дело с толпой, и это нехорошо.
— А что же делать? — забеспокоилась жена.
— Мы попытаемся выиграть время до возвращения Моше. Они вбили себе в голову, что он пропал или погиб, и ничего не хотят слышать.
— Не ходи туда, — она умоляюще посмотрела на мужа.
— Я же не могу оставить дядю одного. Он с детства был так добр ко мне. Его нужно поддержать, что бы ни случилось. Он послал их собирать золото из женских украшений. С этим они провозятся не один день, а Моше уже на подходе. Не переживай, все образуется.
Он обнял ее и покинул шатер.
* * *
Подходя к Аарону, по-прежнему стоящему перед колышущейся толпой, Хур заметил десяток людей, как раз тех, кто отправился на поиски золота. Свалив перед Аароном и Хуром увесистые тюки, которые они едва тащили, люди достали ножи и вспороли их один за другим. Отблески солнца резанули обоим глаза, заставляя отвернуться.
— Откуда это у них, дядя? — тихо спросил Хур. — Похоже, в ход пошло египетское золото для храма.
— Да, похоже на то. Я не ожидал, что они соберут его так быстро. Обойти женщин стана — на это нужно время. Но я не предполагал, что они доберутся до египетского…
— Ваши женщины отказались давать свои украшения, — объявил безымянный. При этом стало понятно, что он не из какого колена, а именно, из примкнувшего к евреям сброда. — Поэтому мы позволили себе воспользоваться бесхозным золотом. Нам сказали, что вы вывезли его из Египта. Так что оно все равно не ваше, и мы таким образом, никого не обокрали. Наоборот, мы полагаем богоугодным делом, что золото это пойдет на нового вождя, который поведет нас дальше дорогой Всесильного.
— Элоким! — Раздалось из толпы. — Мы хотим вернуть себе силу Элоким![3]
— Слышите? — безымянный кивнул в сторону толпы, — они хотят вернуть силу. Ведь все видели, что Бог Израиля всесилен. Всесилен, строг и ревнив. Что он сделал с великим Египтом? А море? А Амалек? Все по справедливости.
— Но в этом не весь Творец, — произнес Аарон, стараясь успокоить участившееся дыхание. — Бог Израиля значительно шире и несравненно глубже. Он не ограничен справедливостью и судом.
Безымянный оглянулся, словно ища поддержки у сподвижников.
— Не знаю, как там насчет глубины, — решительно проговорил он. — А с нас достаточно справедливости. Сделай нам того, в ком сила, и кто даст нам хлеба.
— Хлеба! — подхватила толпа, — мяса и хлеба!
— Зачем им хлеб, ведь выпадает ман… — едва слышно проговорил Хур.
— Они не чувствуют его вкуса, — тихо ответил Аарон, — это Эрев Рав, чужаки, примкнувшие к нам в Египте и в пустыне. Их души устроены не совсем так, как у потомков Иакова.
Повернувшись к народу, Аарон попытался еще раз его успокоить:
— Сказано вам: не хлебом единым… — начал он было, но рев толпы заглушил его слова.
Видя дядину растерянность, Хур вышел вперед и воззвал к собравшимся.
— Тихо! Успокойтесь! Вы забыли, кто перед вами. Этот человек возглавлял вас в Египте, и ему вы обязаны тем, что народ дожил до Исхода, а не смешался с местной болотистой почвой и не остался там навеки!
На кого-то его слова произвели отрезвляющее впечатление, но таких людей было все-таки меньшинство.
— Подумайте, — продолжал Хур, так, чтобы голос его был услышан в задних рядах. — Аарон ежедневно напоминает вам о заповедях, что мы получили несколько недель назад. Не делай себе изваяния никакого, что на небе вверху, и что на земле внизу. Как же можете вы требовать золотого истукана в нарушение запрета?
Он собирался еще что-то сказать, но внезапно перед ним мелькнуло нечто бесформенное и тяжелое, похожее на египетские кирпичи, что месили в соломенных ямах поколения рабов. Увесистый камень, летевший откуда-то из толпы, угодил ему правее глаза, где вилась тонкая прядь густых черных волос. В то место, где мальчикам оставляют завиток, чтобы он спускался по щеке, и многие не состригают его, даже становясь взрослыми. Последнее, что он увидел, было склонившееся над ним растерянное лицо дядюшки Аарона, которое вдруг показалось ему молодым, как в беззаботном египетском детстве. А потом все затихло.
* * *
В первые секунды все оцепенели. Даже ближние ряды, увидев мертвое тело, остановились в нерешительности. Сын Мирьам, сестры обоих вождей, всеобщий любимец лежал у ног Аарона, убитый нелепым камнем, брошенным из безликой толпы. Обернувшись назад, безымянный взревел:
— Кто!?
Ответа не последовало. Тогда он обратился к Аарону:
— Это трагедия, которую нелегко осознать и принять. Видит Всесильный Бог, мы этого не хотели.
Аарон успел подумать, что никакие действия не имеют более смысла. В толпе может произойти все, что угодно, и никто за это не в ответе. Он молча смотрел на бездыханного племянника. Через минуту послышался женской крик, и на мертвое тело с причитаниями упала молодая женщина, которая только несколько минут назад спокойно жила в своем маленьком счастье.
Задние ряды напирали, не потому что хотели пройти вперед, а потому, что так устроена толпа. В ней непременно кого-нибудь да задавят.
В сопровождении Датана и Авирама появился Корах. Протиснувшись к Аарону, он присел возле мертвого тела. Рука его легла на холодеющий лоб Хура и прикрыла ему глаза:
— Мальчик мой. Ты провел возле меня всю ночь, и я был спасен. Кто спасет тебя?
Женщина больше не причитала и не плакала в голос. Поджав под себя колени, она молча сидела возле мужа и взгляд ее направлен был в пустоту.
— Унесите его к шатру, — велел Аарон молодым людям. Он обнял за плечи вдову своего племянника. — Уходи, и сиди в шатре вместе с сыном. Здесь сейчас опасно.
Пока возились вокруг тела, толпа напирала сзади. Успокоить ее не было никакой возможности. Необходимо было подстроиться к ней, на время стать ее частью, пока ее глухая разрушительная сила, насытившись кровью, не уйдет в песок.
— Мы больше не можем сдерживать натиск, — крикнул Аарону безымянный. — Начинай отлив, иначе они сейчас разнесут здесь все.
Аарон действовал словно в тумане, плохо понимая, что сейчас лучше. В наскоро отрытой яме была устроена плавильная печь, куда сбросили без разбору все, что удалось притащить из разрушенной страны. Изделия из золота и других драгоценных металлов, когда-то украшавшие дома египтян, превратились в отвратительную свалку, которой суждено было медленно переплавиться в нового вождя.
Среди всей суматохи мало кто заметил Мирьам, молча стоявшую поодаль. Ее густые черные волосы, развивавшиеся на ветру, когда она пела гимны Богу, враз поседели. Она стала ниже ростом, а глаза потеряли прежний блеск. Она была подобна жене Лота, превратившейся в соляной столб при побеге из Цдома. И никто, даже тот, кто знал про скорбящую мать, не посмел взглянуть в ее сторону.
* * *
От ямы валил едкий дым, распространяя тяжелый запах. Толпа несколько отступила, освобождая место для главного действа. В общей неразберихе безымянный предводитель заметил какой-то предмет, втоптанный в песок возле того места, откуда унесли тело Хура. Должно быть он выпал у кого-то из близких, но тот не заметил. Не разглядывая предмета, обернутого в тряпку, безымянный сунул его себе за пазуху и вернулся к яме.
Аарон уже больше часа раздувал пламя в наскоро сложенной печи, от которой широкой волной накатывал удушливый жар. Запах стоял невыносимый, поэтому Аарону то и дело подавали свежесмоченную куфию, чтобы он мог обмотать голову и прикрыть лицо. И хотя сейчас внимание было сосредоточено на другом, многие заметили, что сегодняшний день подозрительно быстро закончился. Как-то необычно быстро спустились сумерки, постепенно сгустившиеся в темноту. Нависшая над станом тьма, начисто сковав волю, вселила в людей слепо осязаемый страх. Передвижения в лагере почти прекратились, и все оставались там, где их застала ночь.
Так продолжалось еще какое-то время. Аарон колдовал над ямой, толпа издавала притупленный гул. Безымянный подошел к Аарону:
— Ну что? Долго еще?
Аарон не ответил, даже не повернувшись в его сторону. Прикрыв глаза, он продолжал нашептывать свою Каббалу. Одно хитросплетение слов волной накатывалось на другое, так что находящийся рядом не мог разобрать, где начало и где конец у этой таинственной последовательности звуков. Безымянному даже показалось, что гудящая толпа раскачивается в такт словам Аарона, а сам священник нарочно привел в ритм это безумное камлание.
Постепенно из ямы стало подниматься нечто отвратительно бесформенное. Гладкая поверхность расплавленного золота отливала желто-черным оттенком и была скорее неприятна для глаза. В ней отражались отблески костра, разожженного тут же у ямы. Взгляд блуждал, безнадежно пытаясь остановиться на какой-нибудь детали этого монстра, но поскольку зацепиться глазу было не за что, смотрящего даже слегка подташнивало. Невозможно было определить, что это, животное или человек, настолько уродливыми выглядели его очертания. Этому несчастному существу или подобию существа, идолу, отлитому из драгоценного металла, никак не удавалось ни встать, ни выбраться из ямы, ни отделиться от тошнотворной смеси, породившей и исторгшей его из своей среды.
Неотрывно взирая на то, что отлил для них Аарон по их же ультимативному требованию, безымянный вожак нащупал за поясом что-то твердое. Став частью массового психоза, он позабыл о свертке, оброненном молодыми людьми в суматохе над погибшим Хуром. Пока никто не видит, он вытащил предмет и развернул тряпку. В руках его оказалась глиняная табличка с буквами, которые он не мог прочитать. Не найдя ничего лучшего, он швырнул табличку в яму с барахтающимся в золотом отваре существом.
— Знаешь, что означали эти буквы? — услышал он голос из-за плеча.
Безымянный обернулся. За спиной стоял высокий человек в куфие и смотрел на него в упор. Его рука лежала на рукояти короткого меча, в глазах читалось презрение и брезгливость. Несмотря на жар возле ямы безымянный почувствовал пробежавший по спине холодок. Он понял, что человек имеет какое-то отношение к этой табличке, и тут же пожалел о своем поступке.
— Что, скажи?
— Поднимись бык!
При этих словах произошло вот что: бесформенная золотая туша превратилась в молодого тельца, настолько схожего с настоящим, что толпа невольно отшатнулась, давая дорогу своему новому вождю. Однако тот никуда двигаться не собирался. Очутившись на золотом постаменте, бычок застыл, слегка подняв голову с мощными, но все же изящными рогами.
— Веди нас, веди! — раздалось из толпы.
Статуя равнодушно взирала на беснующихся вокруг людей, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему. Голем[4] полезного животного, способного преобразовывать материальную реальность при выполнении тяжелой работы, застыл в безмолвии и безразличии.
Но людям этого показалось мало. Одни бросились перед быком на колени, другие принялись водить вокруг ямы хоровод. Раздавались возгласы восхваления в адрес нового вождя.
Пока все это продолжалось, молодой человек в куфие выбрался из толпы и побежал по тропинке в гору, в том направлении, откуда вот-вот должен был показаться учитель.
Разбиение
Сначала Моше не поверил тому, что видит. Он оглянулся, к нему приближался догонявший его Йешуа. Он снова повернулся лицом к стану, но увидел ту же самую картину, что и секунду назад. Толпа безумствовала, танцуя вокруг золотого истукана в форме быка. Слышались крики и звуки бубна. Моше почувствовал кровь, мощной волной прилившую к голове. Руки налились силой, ноги запружинили по камням, неся его вниз. Две каменные скрижали так и остались — то ли висеть, то ли стоять, прислоненные к валуну.
С криком, не помня себя от бешенства, Моше ворвался в толпу. Протискиваясь к яме, он успел разглядеть усталое, разбитое горем лицо брата. Не было нужды расспрашивать, что и как здесь произошло; он уже все понял сам. От светящегося лица Моше осталась лишь яростная тень, а вместо двух бьющих в небо лучей окружающих пронизывали налитые гневом глаза. Народ расступился перед ним в трепете. Пляска мгновенно прекратилась, и никто уже не воздевал руки к быку.
Он удивился своей метаморфозе, словно взглянув на себя со стороны, и осознал, что облик пастыря, негодующего на свое стадо, ему никак не подходит. Состояние полета, парение над вещественным миром не могло пропустить это качество в душу, именуемую Моше. Ибо гнев — состояние будничное, приземленное, а душа его находилась уже не совсем в мире людей. Однако, в следующий момент успел он постичь внешнее проявление гнева по отношению к идолопоклонству. Именно так, как вложил в него Мастер на Синае. Он вспомнил Авраама, в праведном неприятии разбившего глиняных божков своего отца. Постижение высшего смысла не оставляло возможности сосуществования со злом. Ибо, как открыл Авраам, а теперь воспринял Моше, любая подмена пути к Всевышнему ограниченными вещами повседневности, будь то идолы, деньги или слава — суть зло, сбрасывающее души в пропасть безвременья.
— Как вы могли? — клокочущим от ярости голосом проревел Моше.
Ответа ему не было. Над станом воцарилось молчание, тем более зловещее, что вокруг стояла непроглядная тьма.
А дальше произошло то, что объяснить было трудно, да никто уже и не пытался. Моше шагнул к золотому тельцу и, приподняв, швырнул его обратно в огненное месиво. Это было совершенно непостижимо, поскольку чтобы поднять тельца, понадобилось бы несколько сильных мужчин. Но еще непонятнее было то, что, погрузившись в смердящую яму, из которой он восстал, телец разлетелся на тысячи мельчайших осколков, и всем вдруг показалось, что их будто бы смыл невесть откуда взявшийся поток воды. Творение темных сил, за которое было заплачено духовным падением, а главное, жизнью человека, было низвергнуто и перестало существовать.
Однако, на другом конце счетной линейки, на противоположной чаше весов тоже должно было что-то произойти, и это произошло. Скрижали, начертанные перстом Всевышнего и предназначенные для избранного им народа, а через него и для всех народов мира, сами собой разбились на сияющие лунным светом частицы черного мрамора, так что на них не осталось ни одного целого слова. Больше их не видел никто из смертных.
* * *
Моше все еще находился в состоянии крайнего возбуждения, и энергия выплескивалась из него с разрушительной силой. Он подпрыгнул к Аарону, глаза его горели, дыхание сбивалось:
— Как ты допустил?
— Они убили Хура, — глубоким голосом, глядя в землю, произнес Аарон. — Шальной камень из толпы.
Моше побледнел. Тяжело дыша, простояв несколько мгновений, он взбежал на возвышение над шатром Собрания, и воззвал оттуда:
— Кто предан Господу, ко мне!
Тут же вокруг него начал формироваться внушительный отряд левитов. Евреи из других колен нарастающим потоком перемещались на сторону Моше. Вокруг ямы остались лишь участники ночного действа, потерявшие ориентацию и не знавшие, что им предпринять. Составлявшие основную толпу все еще колыхались за ними темной обреченной волной, издавая гул подобно пчелиному рою.
Моше посмотрел вперед, затем назад, потом обвел взглядом бесформенную человеческую массу вокруг ямы.
— По слову Бога над вами будет учинен суд Высшей справедливости.
Моше кивнул головой, и добрая сотня левитов, с ладонями на рукоятях мечей, возглавляемая Йешуа сыном Нуна, двинулась по направлению к толпе. Среди людей началась паника, многие кинулись прочь от ямы, давя друг друга в безумной толчее. Прочие пали на колени, моля о пощаде. Но мечи так и не были извлечены из ножен. Скорее это был знак устрашения, заставивший наиболее активных зачинщиков предстать перед судом.
О процедуре суда присутствующие имели самое отдаленное понятие. Тем не менее, Моше, Аарон и Корах по праву старших вождей рассматривали каждый случай. Особое внимание уделялось опросу свидетелей, которых просили показывать, насколько тот или иной обвиняемый принимал участие в создании тельца. Кроме того, учитывалась мера его влияния на других.
По делу об акте массового идолопоклонства прошли несколько тысяч человек. К чести многих, они предстали перед судом добровольно. Около трех тысяч были приговорены, причем не делалось различия ни в принадлежности коленам ни в родственных связях. Странным образом, приговор не был вынесен ни одному левиту. Ни один из потомков Леви не участвовал в создании золотого тельца. На протяжении веков что-то хранило этот удивительный род, не позволяя провалиться в египетское рабство, или как теперь, удерживая от идолопоклонства.
— Я передаю лишь слова нашего Бога, — начал Моше заключительную речь. — Вы совершили большой грех, и за это должны понести наказание. Среди левитов не нашлось ни одного замаравшего себя отвратительным действом. Поэтому роль священников будущего храма переходит от первенцев всех колен к потомкам Леви. Ибо так велел Господь.
Далее, около трех тысяч из вас суд признал виновными в том, что случилось. За это им полагается смертная казнь. Однако, я и свою вину не списываю со счетов. Не должен пастырь оставлять свое стадо на столь длительный срок. Поэтому, как велит наш Бог, казнь мы заменяем изгнанием. Три тысячи приговоренных должны покинуть собрание Израиля до рассвета. Это падение, от которого не так-то легко оправиться, ибо путь к Богу через этот народ для них отныне закрыт. Но это все-таки и не смерть, ибо не подобает ознаменовывать начало жизни народа кровью, пускай и заслуженной.
Бог Израиля — это не только справедливость, это еще и милосердие. И может быть когда-нибудь те, кто вершит судьбы людей, обратятся мыслью к невзрачному, несговорчивому племени скотоводов, достойно переживающему падение с вершин святости. И знайте, сыны Израиля, это не гордыня и не самолюбование. За завет, заключенный нами с Невидимым Богом, нас будут ненавидеть во все времена, ибо избранность наша не даст иным покоя. Однако, отныне и навсегда мы должны являться примером для всех народов, и да будет всякое действие наше справедливо и милосердно. Ибо так велел Господь.
* * *
Прошло еще несколько темных часов, когда лагерь успокоился, и измотанных физически и эмоционально людей свалил сон. Многих не покидало ощущение, что минувшая ночь была самой длинной в их жизни. Непонятным оставалось, как за одни сутки успело произойти столько событий.
Моше, не отведав мана, стал собираться в дорогу. Подошел Корах:
— Ты наверх?
— Да… теперь я уже не уверен, где верх, где низ. — Моше выглядел усталым, озабоченным. Вчерашнего человека, в радости несущего скрижали Завета своему народу, от сегодняшнего, хмуро собиравшемуся обратно на гору, отделяла пропасть.
— Что ты Ему скажешь?
— Не знаю. Мне нечего сказать. И никому нечего. Нет у нас никаких оправданий, и думаю, никогда не будет. Его милосердие — это все, на что мы можем надеяться.
Они обнялись.
— Береги себя. Не взваливай на свои плечи общую вину.
— Уммм, как доведется.
* * *
Кто поймет огромность отчаяния человека, державшего в руках ключ от заветной двери, когда, будучи поднесенным к замку, тот рассыпается в прах, и красочный мир блекнет, затягиваясь в свинцовый панцирь. Разве беглецы из фараоновых каменоломен, кому удался побег… Кто, почуяв воздух свободы, уже строит планы на будущее, но в самый неожиданный момент схвачен и доставлен обратно в свою тюрьму, в условия, по сравнению с которыми прежние покажутся благом.
И хотя не было на нем никакой вины, а напротив, проявил он милосердие к виновникам гибели любимого племянника, чувствовал себя Моше, как пойманный египетский раб.
Путаясь в тяжелых мыслях, не замечая дороги, добрался он до своей площадки. Мастер стоял на краю скалы, хмуро глядя вниз. Моше предстал образ властного жреца с вытянутым лицом и длинной седой бородой. Белый балахон развевался на ветру, а голову обхватывал тонкий ремень с вырезанными на нем буквами Мем и Шин. Буквы были разделены неким подобием свода. Моше что-то угадывал в их сочетании, но не мог вспомнить, что именно.
— Сколько мне еще терпеть этот жестоковыйный народ? — В голосе слышались досада и разочарование.
Моше молчал.
— Я уничтожу их, они мне больше не интересны.
— Ты? — Моше не верил тому, что слышит. — Как это?
— Вот так. Очень просто.
Спокойствие, и как ему показалось, равнодушие, с которым Мастер произнес последние слова, испугало Моше. «А и правда, что ему стоит», — подумал он про себя. Но тут же отогнал эту мысль.
— Их смету, будто и не было. А от тебя произведу новых. Ты ведь этого хотел тогда, у горящего куста?
Пронзительные глаза впились в Моше и взгляд прошел через него насквозь. Он чувствовал, что нет ничего ни в его теле, ни в мыслях, что осталось бы утаенным от этого всепроникающего света.
— Я… Моше запнулся, — мне тогда очень не хотелось покидать Мидьян. Потому что Ципора и дети, и Итро — все мое было там. А Египет остался в таком далеком прошлом, о котором мне не хотелось даже вспоминать. Но видно, так мне записано в твоей Книге — вечно возвращаться в те места, которые, полагаешь, осталось позади, и нет туда возврата, и хочешь об этом забыть.
— Да, есть в твоей душе такое странное свойство. — Лицо Мастера слегка расправилось от морщин, хотя до улыбки дело не дошло. — Я так с ходу и не припомню, обладала ли какая-нибудь душа, посланная нами сюда, этим необычным качеством. И я не исключаю, что оно в тебе еще проявится.
На некоторое время воцарилось молчание. Едва слышно было лишь бормотание Мастера:
— Хм, интересно, сперва вверх… потом вниз. И ведь не без оснований. Похоже на Йосефа. Занятно, надо будет об этом подумать…
Моше все-таки решился:
— Если ты убьешь их, что скажут другие народы? Бог Израиля разрушил Египет, ценой огромных усилий вытащил оттуда полуживых рабов, рассек море, утопил армию фараона, отбросил Амалека, дал этому народу Тору на Синае, — и все ради чего? Чтобы тут же стереть его с лица земли? «Успешным ли было это начинание?» — задумаются они.
Мастер посмотрел на Моше внимательным, но теперь уже не пронизывающим взглядом.
— В твоих словах есть правда: извне выглядеть это будет именно так. Но ты думаешь, меня это остановит?
Моше шагнул вперед. Наблюдателю этой сцены могло бы показаться, что он закрыл собой от глаз Мастера весь стан Израиля.
— Вот я — червь перед тобой во прахе земном. Был я ничем до своего рождения, а когда родился, то как бы и не родился. Но ты подписал завет со мной и с этим народом. Поэтому, если уничтожишь их, то забери и меня. Ибо нет мне жизни без них.
Глаза Мастера подобрели.
— Хорошо, ты прошел испытание, и разумом, и сердцем. Разумом, поскольку нашел правильный довод в пользу продолжения замысла, ну а сердцем, ты сам знаешь. Ты уже не тот, что был у горящего куста в стане мидианитов. Ты столько вложил в этот народ, что стал с ним единым целым. И конечно, вас нельзя разделить.
Мастер улыбнулся.
— Садись, вот тебе новые скрижали, бери инструмент и записывай. Теперь ты станешь со-творцом закона.
Сердце Моше учащенно забилось, глаза увлажнились, и он не мог скрыть радости, внезапно подступившей и окрасившей мир вокруг цветами надежды.
— Ты правильно сделал, что не устроил массовой казни, — сказал Мастер. — Значит, ты многому здесь научился и положил это знание себе на сердце.
Моше глубоко вздохнул, чтобы унять волнение, и принялся за работу. Уже буквы слились в слова и строчки медленно и аккуратно выходили из-под его пера, когда он вскинулся и обратился с вопросом:
— Скажи, почему разбились твои скрижали?
Мастер хитро прищурился, но лицо его оставалось добродушным.
— Как ты сам думаешь?
— Хм.. — Моше помедлил, — я полагаю, была опасность, что, увидев эти чудесные плиты с вращающимися вырезанными в камне буквами, люди могли бы начать им поклоняться. Так же, как и…
— Верно, молодец. Но я покажу тебе еще одну вещь. Первые скрижали, как явление чистого духовного мира, не смогли существовать среди людей. Подобные предметы приходят сюда ненадолго, чтобы сыграть свою роль и исчезнуть. Помнишь агнца с витыми рогами, что Авраам принес в жертву вместо Ицхака? Он тоже из таких вещичек. В определенном смысле жертвенный агнец и скрижали Завета сродственны.
— А этот… — Моше помедлил, подбирая слово.
— Без него, — подхватил Мастер, — тоже не обойтись. Попытка исправить себя и мир всегда наталкивается на сопротивление обратной стороны. Здесь ее именуют Ситра Ахра. Она создана для противовеса, и в определенные моменты становится очень активной. Телец — ее творение. Твой брат Аарон только сказал необходимые слова, и в том нет его вины. И заметь, золотой идол смог появиться лишь когда в мир спустились первые скрижали.
— Ты говоришь, что скрижали и телец не могут существовать друг без друга?
— Твоя догадка верна. Вообще, способность к восприятию всепроникающих идей мне очень импонирует в тебе. Разбив тельца, ты избавил Израиль от идолопоклонства. После этого скрижали не могли более существовать. Но если подняться еще выше, до тонкой тишины, где все предметы и явления сливаются вместе, то можно увидеть, что скрижали и телец — в сущности едины. Просто в вашем восприятии они проявляются двумя разделенными сущностями. Однако, в высших мирах они связаны духовным корнем.
— Это невероятно, — глаза Моше горели.
— Я скажу тебе еще больше: мельчайшая мозаика материального мира устроена подобным же образом. Твое взаимодействие с одной частицей мгновенно влияет на те, что с нею запутаны.
Моше прикрыл лицо руками и стал медленно раскачиваться, словно силясь что-то вспомнить.
— У меня такое ощущение, что со мной такое запутывание уже происходило. Не могу понять…
Мастер смотрел на него выжидающе с легкой улыбкой.
— Точно! — Моше вскинулся. — Тогда, перед морем. Огненный столп прикрывал нас от атак Рамзеса. Я направлял посох то к морю, то к египтянам, чувствовуя каждое движение столпа, словно мы были связаны невидимой нитью.
— Именно так и было. Молодец, что вспомнил. Вообще, на море пришлось выстраивать сложную систему с множеством участников. О некоторых из них ты даже не подозреваешь. Но все отработало очень точно. Отсюда это выглядит красиво, а украшение мира, как ты помнишь, входит в наши главные цели.
— Да, конечно. Можно тебя еще спросить: что означают Мем и Шин на твоем обруче?
— Я вижу, что ты мучаешься… Не отчаивайся, это не так тривиально. Мем — маим — Нижние воды, Шин — Шамаим — Верхние воды. Между ними свод. Эти знаки — отголосок Второго дня, когда мне впервые пришлось разделять единое. Это было непросто, поскольку устанавливалась граница познания. Не дано человеку туда заглянуть, и только искренний плач души может быть услышан в Верхних водах.
Падение сынов Израиля, пускай в потенциале, заложено в план Творения, как и все остальное. Любой промах, любой отход от главной задачи — стремления к единству с Богом — действует по модели Второго дня — разбиению целого.
— Ты знаешь, — улыбнулся Моше, — меня просто переполняет радость. Что там у нас дальше?
Примечания
[1] Хупа — свадебный четырехугольный навес, который держат над женихом и невестой
[2] Бецалель — строитель первого переносного храма в пустыне
[3] Элоким — одно из имен Бога, означающее творящую силу. В Каббале: качество, которым создавался мир. Требующие создания золотого тельца видели во Всевышнем лишь аспект силы, не понимая других качеств, например милосердия.
[4] Голем — одушевленный истукан, созданный для тяжелой работы. Слушается только приказов своего хозяина. Знаменитый Голем был создан Равом Левом (Мааралем) в Праге в XVI в.
