Симону вдруг стало стыдно думать плохо про незнакомого человека. Впрочем нет, не стыдно. Он имеет право так думать. Весь мир против них. Против него, против Рашель, а, главное, против их детей. Значит и он против всего мира!
Полина Лихтшайнхоф, Александр Орфис
[Дебют]ПОЕЗД
(Однажды во Франции)
А как наши судьбы — как будто похожи:
И на гору вместе, и вместе с откоса!
Но вечно — по рельсам, по сердце, по коже —
Колеса, колеса, колеса, колеса!
(Александр Галич «Поезд»)
La France c’est fini![1] Погибла Франция! Разгромлена, повержена в прах, разодрана на три неравные части, сумма которых больше не равняется целому![2]
Но всё так же любезно и неспешно едет поезд на юг из Gare-de-Lyon.[3] И всё также дремлют в пути, читают газеты, шутят, смеются, невинно флиртуют жизнерадостные пассажиры. Только время от времени заходит в купе могучий победитель в новеньком мундире и тогда затихают голоса, бледнеют лица и вскочившие пассажиры — мужчины и женщины, взрослые и дети — как по команде указывают дрожащими руками на внезапно опустевшие сиденья. Но горделивый пришелец, не говоря не единого слова, окинет купе презрительным взглядом и пойдёт своей дорогой. И снова всё по-старому. Возвращается ветер на круги своя.[4]
Но на этот раз не победитель привлек внимание пассажиров, а побеждённый. Ветхая шинель в заплатах. Рваные, обмотанные бичевой, опорки. Грубый деревянный костыль, подпирающий длинное, тощее, неуклюжее тело. И неуверенный, почти заискивающий голос:
— Mesdames et Messieurs[5]… не найдётся ли тут свободного местечка?
— Огр![6] Мамочка, огр! — вскрикнул розовощёкий карапуз, бросаясь под защиту упитанной кумушки.
Побеждённый смутился ещё больше:
— Я … из плена домой возвращаюсь. — И вдруг звонко отчеканил — Капрал Рене Шевалье, сто двадцатый полк, семьдесят первая пехотная дивизия.[7]
— Ах какое облегчение[8] для вас! — сострила кумушка — Зато теперь враги шастают по нашей прекрасной родине и угоняют в рабство достойных людей за сомнительное удовольствие вернуть в наше общество таких, как вы.
— Я знал… я не хотел… меня штыком из лагеря выгнали…
— И в плен сдаваться тоже не хотел?! — откликнулся какой-то коренастый верзила.
— Мне под Седаном …осколками ногу раздробило…До сих пор хромаю. — пробормотал побеждённый, но его уже никто не слушал.
— А я ведь требовал за добровольную сдачу в плен на каторгу отправлять. И не я один.[9] Так, нет отказались, гуманисты проклятые! — процедил сквозь господин в пенсне, придававшем ему весьма интеллигентный вид.
— Да уж лучше сразу на гильотину! — подытожил благообразный и чистенький старичок.
Гнев вспыхнул в тёмных глазах побеждённого. Он поднял костыль как знаменосец древко и твёрдо шагнул вперед. Да, видно, неудачно наступил на изувеченную ногу и с глухим стоном шатнулся в сторону, почти рухнул на пол, но в последний момент успел опереться спиной на дверь купе.
От слабости у побежденного закружилась голова. Mesdames et Messieurs поплыли у него перед глазами, сливаясь в одну багровую массу. Вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим.[10]
Побеждённый закрыл глаза, борясь с накатившей дурнотой, и тут почувствовал, как сбоку кто-то дергает его за рукав. Неужели им все еще мало? Побеждённый открыл глаза и увидел, что девочка-подросток, сидящая слева у окна, смотрит прямо на него большими карими глазами.
— Месье — сказала она негромко и (возможно ли это?!) без тени гнева или осуждения — Месье, садитесь на мое место. Я и мама подвинемся, а папа возьмет на руки Мишеля.
Рене неверящим взглядом уставился на девочку. Потом перевел глаза на ее родителей. Невероятно, но они не возражали. Мальчонка немного надулся и, кажется, собирался протестовать против пересаживания, но папа шутливо дернул его за ухо и тут же нежно прижал к себе, подавляя возражение, а девочка сдвинулась на место брата, освобождая между собой и матерью кусок скамьи. Рене хрипло пробормотал:
— Ну что вы мадемуазель, не надо!
— Ах бросьте, месье, вы же едва стоите на ногах. — устало и недовольно вмешалась мама. Она при этом хмуро окинула взглядом пассажиров и каким-то образом Рене почувствовал, что ее недовольство относится к ним, не к нему.
Он тяжело опустился на предложенное место и тут же почувствовал, что и вправду вряд ли мог дольше оставаться стоять. Сидеть, какое же это счастье! Просто сидеть и дать отдых ноге. Расслабиться…
Симон плечом чувствовал соседа. Бывший солдат заснул, кажется, через пару минут после того, как сел. Но и спал настороженно, даже во сне держа голову прямо и не его бледном небритом лице не появилось расслабленного выражения, присущего спящим людям, оно оставалось все таким же сосредоточенным Симон скосил глаза на серые лохмотья мундира и с тревогой подумал, нет ли у парня окопных вшей. Впрочем, он ведь не сразу из окопа. А в лагере для военнопленных наверняка его самого и все его вещички обработали от мерзких насекомых. И вообще вся жизнь твоя летит в тартарары, а ты беспокоишься о таких пустяках, как вши, ключи от парижской квартиры и потерянная было в предотъездных хлопотах, но вновь счастливо обретенная Мишелем плюшевая белка.
Симон тяжело вздохнул. Они и его семья содрали с одежды желтые звезды и запрыгнули в этот поезд, как утопающий хватается в бурю за хрупкий обломок, не спрашивая, куда понесет его по волнам. Поезд ехал из Парижа на юг. Но что ждало их семью там? Вишистское правительство готово было пойти на любые уступки победителям. Что уж говорить об охоте на евреев с последующей выдачей. Для сотрудников[11] это никакая не уступка, а, возможно, даже удовольствие.
Удастся ли им затеряться на юге? Четыре неуклюжих парижанина с печатью гонимых на лицах и паспортами на еврейскую фамилию… Положим, не самую еврейскую, но все же достаточно многоговорящую. Кого они смогут обмануть? Где укрыться? Допустим, Симон наймется пастухом где-нибудь в горах. И как это будет выглядеть? Он, со своими светскими манерами, ботинками, сшитыми для прогулок по бульварам, в каких только и поскальзываться на горных тропах. Рашель, со своими замашками жены адвоката и острым язычком? Даже если предположить, что ей удастся укротить свой нрав, ну какой дурак доверит Симону своих овец?
Откуда-то зазвучал «Va, pensiero».[12] Симон встрепенулся. А может быть попытаться пробраться в Ниццу — или сразу в Италию? Муссолини евреев не выдаёт — пока не выдаёт.[13] А итальянский язык я знаю.
Nel mezzo del cammin di nostra vita
mi ritrovai per una selva oscura,
ché la diritta via era smarrita.[14]
А вдруг по дороге заблудимся? Нанять проводников? А что если проводники сдадут нас победителям или же просто сами убьют и ограбят?
Весь ужас состоял в том, что, хотя не уехать им было нельзя, ехать им было некуда!
Кровь стучала в ушах в такт стуку вагонных колес. Нет, Симон не мог заснуть. А рядом спал Рене, дремала Рашель и вокруг ее рта выделялись совершенно новые трагические складки, вдруг сделавшие моложавую, еще красивую женщину, похожей на ее мать, и еще, удивительное дело, на мать самого Симона, депортированных из Парижа ещё месяц назад. Где они теперь?!
Спал и пухлый маленький Мишель, отрада отцовского сердца, и дышал невинной теплотой. А вот Жюли не спала. В ее сторону Симон не смотрел, но откуда-то точно знал, что ей, как и ему, не до сна.
Дочь все понимает, она так же как и он вслушивается в беспощадный стук колес. Там-тут-там-тут. Там смерть и тут смерть, там не спасения и тут нет спасения. И нет у Симона, взрослого и умного, ни слова утешения для его девочки, все, что он сможет ей сказать прозвучит беспомощно и пусто, лучше уж молчать дальше.
Несколько часов спустя поезд все так же тащился на юг. Рядом вдруг зашевелился попутчик, о котором Симон совсем забыл. Он улыбнулся какой-то домашней улыбкой. Выглядел Рене явно лучше, чем раньше. Сон пошел ему на пользу. А тут и Мишель встрепенулся и тут же потребовал свою белку. А ухватив ее, во весь голос заявил о том, что они с белкой ужасно, просто ужасно проголодались. На пухлом лице проступило капризное выражение. Еще немного и Мишель опять начнет спрашивать, когда они вернутся обратно в Париж. А там и вовсе ляпнет то, о чем посторонним слышать не стоит.
Рашель, которой пришли в голову те же мысли, торопливо зашуршала пакетами в саквояже. Предложила и попутчику. Тот покраснел, забормотал, что у него с собой тоже есть еда. Некоторое время стороны пытались перещеголять друг друга в щедрости, потом смирились и совместно принялись жевать. У Симона совсем не было аппетита, но он послушно жевал что то, что сунула ему Рашель.
После еды удовлетворённый Мишель свернулся на руках отца, как котенок, и снова задремал. О, счастливая пора, когда можно ни о чем не думать и не существует ни ответственности, ни страха перед будущем!
Симон уставился в окно, на небо, которое по мере продвижения на юг, казалось, на глазах наливается щедрой синевой. Вдруг до него донесся еле слышный, смущённый голос жены:
— Извините пожалуйста, что мы вам сразу место не уступили… Мы… не хотели привлекать к себе внимание.
А потом он услышал тихий, но ясный вопрос Рене:
— Вы… от депортации спасаетесь?
Симон побелел от ужаса. Что ты наделала, Рашель?! Он сразу донесёт сотрудникам, а то и самим победителям. А вдруг не сразу? Не помчится же он их выдавать. Раненая нога не позволит. Симону вдруг стало стыдно думать плохо про незнакомого человека. Впрочем нет, не стыдно. Он имеет право так думать. Весь мир против них. Против него, против Рашель, а, главное, против их детей. Значит и он против всего мира! Тут Мишель пискнул во сне и Симон почувствовал, как мучительно защемило сердце. Такой маленький, такой беззащитный. И он и Жюли. Он, Симон, готов щитом встать за детей, вот только какой из него щит? Как он смешон и жалок. Парижский адвокат, который умеет только болтать языком и никогда не прикасался к оружию.
Рене, не дождавшись ответа, начал рассказывал о своем:
— У нас с матушкой чудесный летний домик в окрестностях Экс-ан-Прова́нс.[15] Невероятно уютный и очень уединенный. Вокруг только белые горы и наши, средиземноморские колючки, которые чувствуют себя вольготно, даже если два месяца подряд стоит сухая жара и не выпадает ни капли дождя. Ниже расположены виноградники и дорога, что ведет в долину, но в окрестностях нашего домика царит просто невероятная тишина и покой, только целый день стрекочут цикады… Впрочем, и мы не так часто бывает там, наверху, мама в последние годы предпочитает городскую квартиру…
Симон слушал эту оду провансальской деревенской жизни, угрюмо уставившись в вагонное окно.
— Так почему бы вам не пожить там? — все тем же тоном продолжал Рене.
Симон очень медленно повернул голову к попутчику. Губы бывшего солдата шевелились, Жюли и Рашель согласно кивали в такт его словам, но все, что тот говорил долетало до Симона как через толстый слой ваты.
— О нет, вы нас совершенно не стесните, совершенно… Море, конечно, далековато. И до города добраться не просто. Но зато какой там чистый воздух! Чистый в любом смысле.
Жена и дочь продолжали кивать, а сам Симон, адвокат, привыкший схватывать сказанное на лету, сейчас не понимал ни слова. Или просто не решался верить тому, что слышал. Они ведь всего лишь уступили этому человеку место в поезде. Всего лишь немного пространства на жесткой деревянной скамье…
„Домик“ Рене оказался целой фермой, действительно очень уединенной и в то же время достаточно благоустроенной и оснащенной всем необходимым. Семья Симона оставалась там, под надежным укрытием белых гор, обвитых колючей зеленью, до самого конца оккупации. Чтобы потом благополучно вернуться в Париж, где много лет спустя дочь Мишеля поведала нам эту историю.
Идут и идут поезда по Европе на север, на запад, на юг, на восток.
Везут наши судьбы. Кто ты, мой попутчик — преступник, художник, пророк?
Под говор колес мы молчим и болтаем, смеемся над шуткой простой,
Идут поезда, а случается, поезд становится нашей судьбой.[16]
Примечания
[1] Погибла Франция (фрц.)
[2] После поражения в 1940 году часть Франции (включая Париж) была оккупирована нацистской Германией, другая оказалась под контролем (заседавшего в Виши) коллаборационистского правительства. Ницца и её окрестности (а также Корсика) достались фашистской Италии.
[3] «Лионский вокзал» (фрц.) в Париже.
[4] Экклезиаст, 1:6.
[5] Мадам и месье! (фрц.)
[6] Людоед во французских сказках
[7] Полк, как и дивизия, были почти полностью уничтожены в бою в мае 1940 года.
[8] Облегчением (relève) называлось освобождение 100 000 французских военнопленных (в основном раненных и больных) в обмен на такое же число гражданских французов отправленных на принудительные работы в Третий Рейх.
[9] Авторская отсылка к недавно введенной статье статья 352.1 УК РФ.
[10] Апокалипсис 12:3
[11] Именно так (дословно) переводится французское слово «collaborateur»
[12] «Лети мысль» (ит.). Хор пленных иудеев из третьего акта оперы Джузеппе Верди «Набукко».
[13] Депортация итальянских евреев в лагеря смерти началась осенью 1943 года.
[14] Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины
(Данте Алигьери / «Божественная комедия» / «Ад» / Песнь 1 / Ст. 1-3 / Перевод Михаила Лозинского)
[15] Город на Юго-Востоке Франции.
[16] Автор стихотворения — Pauline Lichtscheinhof.
Написано:
«…пришелец, не говоря не единого слова, …»
——————————‘
Не говоря НИ единого слова!
И такое же знание французского.
И с литературной точки зрения слабо.
Хотел бы ещё добавить, что «Поезд» основан на документальном происшествии, однако написан в своеобразном стиле, балансирующем на грани документального реализма («Капрал Рене Шевалье, сто двадцатый полк, семьдесят первая пехотная дивизия») и фантазии, а то и фантасмагории.
Отсюда эпитеты «победители», «побежденные» и «сотрудники», цитаты из Апокалипсиса и Данте и отсылка к «статье 352.1 УК РФ»
А «благообразный и чистенький старичок» взят из рассказа Максима Горького «Погром»:
«— Жидов бьют! — с удовольствием в голосе сказал какой-то старичок, благообразный и чистенький. Он крепко потёр маленькие, сухие ручки и добавил:
— Так их и надо!»
Что- то постмопассановское
«Прощай, оружие»
(Сл.Александра Скребкова-Тирелли, Муз.В.Узланер)
Источник: https://www.litprichal.ru/work/475263/
Прощай, оружие
(Сл. Александра Скребкова-Тирелли, Муз. В.Узланер)
Как будешь жить, когда сгорит земля,
Как будешь пить за здравье среди смерти?
Вот это были сёла и поля.
Поверьте!
Вот чайник, вот альбом, карандаши,
Вот сумка с документами и платьем.
Играет марш республики Виши.
Братьям.
Играет марш безжизненный, дурной,
Поверх неумолимой колыбельной,
И крестик наливается виной.
Нательный.
И тянет вниз к совсем чужой земле,
Холодной в абрикосовом июле.
Что жизнь твоя — лишь песня о золе
И пуле?!
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
O зоЛЕ и ПУле
Источник: https://www.litprichal.ru/work/475263/
a им что документальное что музыкальное
прочитал и не говоря НИ единого слова
— A дебют-то, дебют?
— Дебют очень даже; да, очень и очень.
И довольно о дебютах.
А стихи — номинировать и точка.