ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Сколь бы тяжелым ни было душевное состояние Бабеля в начале его пребывания во Франции, как бы ни одолевали его материальные проблемы, как бы медленно и мучительно трудно он ни работал, смыслом и способом его жизни всегда — и прежде, и теперь — была литература.

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Любил ли Бабель живопись?

Бабель наблюдал за жизнью простых парижан, жадно впитывал новые впечатления, самые разные вещи оказывались достойными его внимания. Ему претил «туристский» стиль, его нисколько не привлекали осмотры музеев и других достопримечательностей под руководством гида, а Лувру он предпочитал посещение заседания палаты депутатов или разглядывание витрин автомобильных магазинов. Как-то, по дороге в Лувр, где он должен был встретиться с Нюренбергом и писателем Ефимом Зозулей, который сам увлекался живописью и писал картины, в одной из таких витрин он увидел новые машины последних моделей и, будучи не в силах от них оторваться, так и не пришел на свидание в музей. «По красоте, — объяснял он потом им свой поступок, — по цвету, по пластичности они не уступают вашим „Джоконде“ и Венере Милосской, вместе взятым. Какая красота!»[1] Героя же «Улицы Данте» Жана Бьеналя Бабель сделает агентом «Рено», торговавшим подержанными автомобилями.

Были у писателя и дополнительные, пусть не вполне серьезные, причины не посещать Лувр. Однажды, готовясь к выставке, Евгения Борисовна устроила что-то вроде предварительного просмотра в своей мастерской. Как бывалых зрителей она пригласила Нюренберга и Зозулю. На стенах висели приятные, хотя и не оригинальные работы, натюрморты и парижские пейзажи, написанные в модной тогда постимпрессионистской манере. Пока шел осмотр, Бабель сидел в стороне и все время молчал. После окончания показа, он сказал с иронией: «Теперь, друзья, вы понимаете, почему я не хожу в Лувр»[2].

«Любил ли Бабель живопись?» — задавался вопросом Нюренберг. И сам отвечал на него так:

«Думаю и верю, что любил, но не так, как большинство наших писателей, которые в картинах ищут преимущественно содержание, мало обращая внимания на поэзию цвета, формы и фактуры.

Он глубоко верил, что искусство, лишенное чувства современности, нежизнеспособно. И часто высказывал мысль, взятую у итальянских футуристов: „Музей — это великолепное кладбище“. Он не искал встречи лицом к лицу с живописью, но, когда случалось с нею встретиться, старался понять ее и, если возможно, искренне полюбить»[3].

Среди любимых художников Бабеля Нюренберг называет Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Пикассо и, конечно, Шагала.

Весьма любопытны в этом плане воспоминания Юрия Анненкова, которые в чем-то перекликаются с мемуарами Нюренберга, а в чем-то их опровергают.

«В Париже всегда было что посмотреть, — рассказывал Анненков. — Но Бабель в особенности интересовался живописью, а вернисажи художественных выставок устраивались в Париже по два, по три раза в неделю. Я много раз бывал с Бабелем на выставках и даже — в музеях. О живописи Бабель говорил со мной гораздо чаще, чем о литературе. В живописи его интересовали главным образом французский импрессионизм и истоки беспредметного, абстрактного искусства. Импрессионизм привлекал Бабеля своей интимностью, непринужденностью, уютностью.

— Импрессионизм, — сказал он однажды, беседуя о Ренуаре, — это — что-то такое успокоительно-пестренькое!

Эти слова меня удивили неожиданной правдивостью определения, даже с технической стороны. И не только по отношению к Ренуару: посмотрим на холсты Клода Моне, Дега, Писсарро, Сислея, Берты Моризо, или их последователей — Сёра, Синьяка, Вюйара, Боннара, до нашего Пуни включительно»[4].

Русская эмиграция в Париже

Как писатель Бабель приехал в Париж не с пустыми руками. В его багаже были сделавшие его знаменитым «Конармия» и «Одесские рассказы». «Конармия» к тому времени выдержала два издания в Госиздате и была напечатана на немецком языке в Берлине, а в конце 1927 года ее выпустили на испанском языке в Мадриде, о чем Бабель с восторгом сообщал Лившицу: «Конармия вышла в Испании в превосходном издании и, говорят, имеет там успех. Это открывает мне дорогу в Испанию — до сих пор ни одному русскому — ни белому, ни красному — визы не давали» (из Парижа 26 января 1928 года). В Испании, однако, ему побывать так и не довелось.

В 1928 году «Конармия» была издана и на французском языке в Париже[5]. А до этого отрывки из нее печатались в прогрессивном журнале «Europe», возглавляемом Роменом Ролланом (15 октября 1926 года и 15 апреля 1928 года)[6]. Рассказы Бабеля публиковались и в русских эмигрантских журналах (например, первый номер журнала «Версты» за 1926 год перепечатал «Историю моей голубятни»).

Перед отъездом за границу Бабель закончил пьесу «Закат», которая шла в Баку и в Одессе. За репетициями и премьерой спектакля в Москве, в МХАТе-2, он будет следить, находясь во Франции.

Тогда же, весной 1928 года, издательство «Academia» удостоило Бабеля специально посвященной ему книги в серии «Мастера современной литературы». Эта новость застала его в Париже. Отнесся он к этой книге с мягким юмором и 21 мая писал матери и сестре:

«В России вышел сборник статей обо мне. Читать его очень смешно, — ничего нельзя понять, писали очень ученые дураки. Я читаю все, как будто писано о покойнике — так далеко то, что делаю я теперь, от того, что я делал раньше. Книжка украшена портретом работы Альтмана, тоже очень смешно, я вроде веселого мопса». Но все же добавил: «Сборник пошлю вам завтра. Пожалуйста, сохраните его, надо все-таки собирать коллекцию».

К тому времени, когда Бабель впервые появился в Париже, он был хорошо известен на Западе, в том числе во Франции. Его таланту отдавали дань многие французские писатели — Анри Барбюс, Ромен Роллан, Андре Жид, Роже Мартен дю Гар. Роллан, например, спрашивая однажды Горького о его личном знакомстве с Бабелем, писал: «Я читал отрывки из его произведений, проникнутые неукротимой силой» (20 февраля 1928 года)[7]. В ответном письме от 22 февраля Горький так отозвался о Бабеле: «Это — человек очень крупного и красочного таланта и человек строгих требований к себе самому. Его „Конная армия“ — ряд превосходно сделанных эпизодов в стиле Гоголя-романтика, автора „Тараса Бульбы“, — Гоголя до „Ревизора“ и „Мертвых душ“. Бабель — большая надежда русской литературы»[8]. В этом же письме Горький сообщил Роллану парижский адрес Бабеля.

Позднее писатель и общественный деятель Андре Мальро не только присоединится к кругу французских почитателей Бабеля, но станет его личным другом. В 1930-е годы Андре Жид и Андре Мальро бывали гостями Бабеля в его московской квартире в Большом Николоворобинском переулке, а Жид просил Бабеля отредактировать русский перевод его книги «Новая пища» (1936) — об этом речь впереди.

Высоко отзывалась о Бабеле и эмигрантская критика, правда, критика, настроенная к Советскому Союзу лояльно. Еще в 1925 году солидный эмигрантский журнал «Современные записки», издававшийся в Париже, поместил положительную, обстоятельную и во многом прозорливую рецензию князя Д. П. Святополк-Мирского на первый сборник рассказов Бабеля, выпущенный Госиздатом. Один из крупнейших специалистов по современной русской литературе писал: «Изо всех „советских беллетристов“, ставших известными после 1922 года, Бабель, кажется, самый известный, и едва ли не единственный действительно без натяжки популярный; в частности, едва ли не единственный, которого вне России читают „для удовольствия”, а не для того только, чтобы следить за тем, что пишут „на том берегу“». «У Бабеля нет художественно пустых мест, — признавал он, — каждая фраза, каждое слово играет роль в общем художественном развитии». А заключил критик свою рецензию выводом о том, что Бабель «уже дал вещи такого калибра, что мы его должны зачислить в разряд подлинных мастеров»[9].

Немного позднее Святополк-Мирский в журнале «Благонамеренный», в разделе «Библиография», поместил совсем небольшой обзор того же сборника и написал, что новеллы «Король», «Письмо», «Соль» — «совершенство, и по силе мастерства, и по великолепию сказа, в котором Бабель не имеет соперников». Но при этом он весьма отрицательно отозвался, как и в предыдущей рецензии, о таких рассказах, как «Линия и цвет» и «Иисусов грех»[10].

Георгий Адамович, упрекая Бабеля в излишней красивости стиля, все же считал его самым талантливым из «всех писателей последнего времени»[11].

Однако отношение к Бабелю русской эмиграции в Париже было далеко не однозначным. Многие воспринимали его не только как представителя нового режима (в одной из своих работ тот же Святополк-Мирский, хотя и без всякого негативного оттенка, дал ему определение «коммунист Бабель»[12]), но даже как чекиста, что для некоторых русских эмигрантов было одно и то же. «В свое время мои рассказы о прежней работе в Чека подняли за границей страшный скандал, и я был более или менее бойкотируемым человеком»[13], — скажет писатель позднее, в 1930 году, на заседании секретариата ФОСП.

О чем шла речь? В книге, посвященной последним дням жизни Бабеля, С.Н. Поварцов приводит рассказ В.Б. Сосинского об отношении к Бабелю наиболее непримиримой части эмиграции:

«Когда Бабель однажды появился в одном из парижских кафе, где обычно собирались русские писатели, на него с криком „чекист!“ неожиданно бросился бывший „сатириконец“ и друг Саши Черного поэт Валентин Горянский. Бабель ответил на пощечину, а скандал получил огласку в эмигрантской прессе»[14].

Дело было в знаменитой «Ротонде». Имела ли место пощечина на самом деле и ответил ли на нее Бабель, неизвестно. Но скандал действительно разразился и действительно получил огласку, правда, анекдотическую. 28 февраля 1928 года Александр Яблоновский поместил заметку в газете «Возрождение»:

Я слышал, что в «Ротонде» произошел маленький литературный скандал. Вернее даже — скандальчик.

Советский писатель Бабель, который «гостит» ныне в Париже, подошел к группе эмигрантских писателей и, узнавши среди них своего знакомого по России, В. Горянского, весело протянул ему руку…

Но г. Горянский руки не подал и только сказал не без отвращения:

— Проходите! Проходите! Проходите…

Я спросил у г. Горянского, отчего oн так немилостиво поступил с советским писателем.

— Ведь это несчастие, а не преступление — быть подсоветским писателем?

Но г. Горянский принес мне книгу «Писатели», изданную в Москве под редакцией Вл. Лидина, и указал автобиографию г. Бабеля <…>.

Когда я прочитал эту страничку из автобиографии Бабеля, г. Горянский спросил меня:

— Разве я был не прав?

— Да, теперь я вижу… Малый служил в чека и участвовал в продовольственных грабежах. Этого довольно. Значит, «нерукопожатная» личность.

А интересно все-таки было бы знать, это по программе Горького действовал г. Бабель или по личной инициативе? Как будто бы Горький посылал его только «в люди», а в чекисты он сам догадался поступить.

Но, с другой стороны, разве не может быть, что под словом «люди» Горький понимал именно «чекистов»?

Считал же он своим «другом» Дзержинского?

Во всяком случае, добрые отношения между двумя сов. писателями не нарушились и после службы г. Бабеля в чека.

Горьком с «благоговением», то и Горький вспоминает о Бабеле с благосклонностью.

— Свой своему поневоле брат…[15]

История нашла освещение и в советской печати. 16 марта 1928 года в «Известиях» появился фельетон Григория Рыклина «Случай с Бабелем», в большей степени ответ на заметку в «Возрождении». Вот фрагмент известинского фельетона:

Ходит Бабель по шумным улицам французской столицы, наполняется впечатлениями и скучает по Бене Крику и Госиздату.

Со скуки зашел в «Ротонду» и заказал кофе.

За соседним столиком сидели какие-то люди, разговаривая по-русски. В одном из них узнал Бабель старого знакомого. Подошел к нему.

— Здравствуй, Горянский. — И протянул руку.

Каемся, мы не знаем, кто такой Горянский… Так себе — небольших размеров эмигрант.

Мы даже не знаем (как нам не стыдно!), чем занимается сей молодой человек. Белые газеты уверяют, что он писатель. Может быть.

Толстого мы читали. Горянского нет.

Так вот, писатель Бабель подошел к своему старому знакомому и беззаботно протянул руку.

И маленький эмигрантик гордо поднялся на цыпочки, посмотрел на писателя и отвернулся. По словам постоянных «очевидцев» из белых газет, на лице Горянского в ту минуту «появилось презрение».

Похорошел ли от этого Горянский или нет, нам доподлинно неизвестно. Но в эмигрантской среде в одно мгновение приобрел большую популярность. Герой! Смельчак!..

Александр Яблоновский в поисках темы наткнулся на Горянского и воспел его в заметке, напечатанной в «Возрождении».

Александр Яблоновский в поисках темы узнал адрес героя, сбегал к нему домой и расспросил о подробностях.

Смельчак показал Яблоновскому автобиографию Бабеля, из которой так и прет злодейский дух…[16]

И все же в Париже Бабель довольно тесно общался со многими эмигрантами из России. После ареста, в тюрьме, в собственноручных показаниях он писал: «Во время первой поездки я виделся с Ремизовым, Осоргиным, Мариной Цветаевой. Ремизову оказал небольшую денежную помощь, завязал знакомство с сыном Леонида Андреева — Вадимом, молодым эмигрантским поэтом, и возбудил ходатайство о разрешении ему вернуться в СССР»[17]. Несмотря на то что показания были написаны под давлением следователей, списку упомянутых в них имен можно верить.

Однако список этот далеко не полный. Сюда надо добавить еще ряд имен. Например, музыканта и публициста-евразийца Петра Петровича Сувчинского. Об их знакомстве свидетельствуют 14 коротких записок Бабеля Сувчинскому, находящихся в Национальной библиотеке Франции. Пять из них относятся к 1928 году, остальные — ко второму визиту Бабеля в Париж. 2 марта 1928 года он надписал Сувчинскому отдельное издание пьесы «Закат»: «Петру Петровичу Сувчинскому — „на память“»[18].

По свидетельству жены поэта-авангардиста Бориса Божнева Э.М. Каминер, в Париже Бабель общался с ее мужем, и Божнев дарил Бабелю свои книги[19].

Дружил Бабель и с художником Юрием Анненковым, который оставил небольшие, но яркие воспоминания о писателе, процитированные выше. Вообще же, по свидетельству Сосинского, Бабель «не чурался общения с русскими эмигрантами», ему были интересны люди вне зависимости от их политических взглядов. Он бывал не только в парижских трущобах или в рабочих кварталах, его можно было увидеть, например, на лекции П.Н. Милюкова[20].

С самим Владимиром (Брониславом) Сосинским Бабель общался довольно тесно. Вот письмо Сосинскому от 18 сентября 1927 года, которое содержит разговор на серьезную и для обоих важную тему о литературных поисках и мастерстве (по всей вероятности, Сосинский дал Бабелю для прочтения несколько новых ненапечатанных рассказов):

«Воскресная моя поездка окончилась неудачей. По неопытности я проплутал целый час в поисках нужного мне трамвая, попал на Chatlet в девятом часу. Мне объяснили, что поездка в Clamart возьмет час, а то и полтора. Неловко было приезжать так поздно — и вот я вышел обманщиком. Очень жалею о том, что не повидался с вами, и очень прошу извинить меня. <…>

Рассказы Ваши прочитал. По-моему, у Вас есть то, что называется литературным дарованием, но мало самостоятельности. И над языком надо работать больше, чем Вы это делали до сих пор. Очень надо следить за тем, чтобы не засорять язык иностранными оборотами, шаблонными, стершимися фразами, безвкусными прилагательными… Впрочем, я не беру на себя смелости давать советы. По совести говоря, я сам во всем сомневаюсь. Талант это есть, вероятно, соединение неутомимых мозгов, недремлющего сердца и мастерства. Если развивать одно качество в ущерб другому, тогда нарушается божественная гармония искусства и литература выходит плохая, претенциозная.

От всего сердца желаю Вам, Бронислав Брониславович, успеха».

Еще в первый приезд Бабель подружился с французским историком, политиком и писателем Борисом Сувариным, который вспоминал: «Во время наших бесконечных разговоров — у него, у меня, в кафе, на улице, даже в метро, даже во время прогулок — мне никогда не приходило в голову делать заметки (память в то время у меня была слоновая). Мы говорили главным образом о России, о литературе и советской политике. Но я очень любил его размышления о Париже, о Франции, ибо глаз внимательного и веселого наблюдателя обнаруживал то, что старый закоренелый парижанин вроде меня больше не замечал. И это вызывало у него забавные и проницательные мысли»[21]. Но кое-что Суварин все же записал, однако заметки эти относятся ко второй поездке Бабеля во Францию.

Алексей Ремизов

Сегодня мы располагаем материалами, которые позволяют внести ряд уточнений в историю взаимоотношений Бабеля и Алексея Михайловича Ремизова.

Из письма Святополк-Мирского Ремизову в июне 1926 года мы узнаем, например, о том, что именно Ремизов «открыл» Бабеля, как и Сельвинского, для него и для редакции журнала «Версты»[22]. А ближайшая помощница Алексея Михайловича, Наталья Резникова, дочь О.Е. Колбасиной-Черновой[23], вспоминает:

«В 1924 году Ремизову впервые попался перепечатанный в какой-то зарубежной газете рассказ Бабеля „Соль“. Для А.М. это было совсем новое и очень понравилось ему. Я помню, как в этот период мы пришли к Ремизовым вчетвером: моя мать, мои сестры и я. А.М. усадил нас на диван и прочел нам „Соль“ с большим подъемом и пафосом, как героическую поэму. На нас это чтение произвело большое впечатление. По мнению А.М., тон рассказа требовал такого чтения. Я всегда сожалела, что Бабель во время своего пребывания в Париже не познакомился с Ремизовым и не слышал его чтения»[24].

Свидетельство Резниковой достоверно: вырезку из парижской газеты «Звено» от 1 декабря 1924 года, по которой Ремизов, видимо, и читал «Соль» собравшимся у него в тот вечер, он хранил до конца жизни. В этом номере была напечатана еще одна новелла Бабеля — «Смерть Долгушова», и краткое, но весьма хвалебное предисловие К.В. Мочульского «Два рассказа из книги „Конармия“».

Ремизовского чтения Бабель, возможно, не слышал, но лично знаком с Ремизовым был. Об их общении в Париже помимо показаний самого Бабеля на следствии существуют косвенные документальные свидетельства. Так, сохранилась записная книжка Ремизова с адресами его парижского окружения, начатая предположительно в 1925 году. Адреса Бабеля в ней, правда, нет, но зато рядом с именем К.Д. Бальмонта есть запись: «Babel Исаакъ Эммануиловичъ»[25].

Ремизов следил за творчеством Бабеля и читал те его рассказы, которые появлялись в Париже, в эмигрантской прессе. 6 июля 1926 года он писал находившейся на лечении в Виши жене, Серафиме Павловне Ремизовой-Довгелло:

«Прилагаю вырезку из Дней из России (из Кр<асной> Газ<еты>), до чего это по-русски. (Да, в „Днях“ перепечатывают повесть Бабеля)»[26]. Фраза в скобках о повести Бабеля, в отличие от остального текста, написана красными чернилами — скорее всего, не только потому, что она была вставлена позднее, но и потому, что Ремизов хотел ее выделить. После смерти жены в 1943 году Ремизов переписал свои письма к ней в несколько тетрадей большого формата, часто меняя первоначальный текст. Вот как стал выглядеть приведенный выше фрагмент: «Прилагаю из „Дней“ из России („Красная газета“): до чего это по-русски! В „Днях“ перепечатывают повесть Бабеля»[27].

В нескольких номерах газеты «Дни», с 6 по 10 и 13 июля, были помещены фрагменты киноповести «Беня Крик». Но источником служила не «Красная газета»: парижские «Дни» перепечатывали киносценарий «Беня Крик» из № 6 журнала «Красная новь» за 1926 год.

Похоже, Ремизов сам искал встречи с приехавшим во Францию Бабелем. Устроить эту встречу мог человек, довольно близко знавший Ремизова и в то же время входивший в число парижских знакомых Бабеля. Скорее всего, это был Петр Сувчинский или Владимир Сосинский. Встреча Ремизова и Бабеля, видимо, состоялась в отсутствие Серафимы Павловны, так как не нашла отражения в ее дневниковых записях. Более того, по не понятным до конца причинам, контакты двух писателей в Париже оказались скрытыми от близкого окружения Ремизова[28]. По словам исследователя творчества и биографии Ремизова А.М. Грачевой, тот соблюдал осторожность конспиратора в общении с людьми, которые возвращались в советскую Россию.

Бабель упомянул Ремизова и в своем отчете о второй заграничной поездке на встрече в редакции газеты «Вечерняя Москва» 11 сентября 1933 года: «Ремизова ночью выбросили из квартиры оттого, что он долго не платил квартирной платы. Он схватил рукописи, жену, вещи и ночью они скитались по городу»[29].

Бабель говорил о конкретном случае, произошедшем в 1933 году. Много позже, 10 октября 1948 года, сам Ремизов так прокомментировал этот эпизод:

«Весной 33 года выгнали нас с квартиры.

Жили мы в Булони.

Вот я и сочинил: денег никаких — попрошу вспомоществование в Soc<iété> des Gens de Lettres.

Надо документальное прошлое. Все это я приготовил — сколько ночей трудился, высчитывал.

Ходил не один, а с С. О. Карским.

Даже прошение не приняли, не то, что чего дать!»[30]

И все же существует хоть более позднее, зато не косвенное, а прямое подтверждение контактов двух писателей в Париже. Это записка Сувчинского Ремизову от 3 декабря 1951 года:

«Дорогой Алексей Михайлович,

Если Вы не можете написать о Бабеле — лично, то не могли бы Вы написать о его текстах, о том, что будет напечатано в этой книге? <…>

Конечно, если это Вас затруднит, то — не стоит!..»[31]

Через день, 5 декабря, имея в виду книгу Бабеля, Сувчинский, по-видимому, уже пообщавшись с Ремизовым и получив его отрицательный ответ, писал: «Мой „внутренний голос“ насчет этого Предисловия говорит также „нет“»[32].

Отказ написать предисловие к произведениям Бабеля скорее всего связан с тем, что Ремизов не считал себя вправе публично высказываться о репрессированном на родине писателе. О какой конкретно книге могла идти речь, тоже неясно. Вероятно, не осуществленным осталось не только предисловие Ремизова, но и сам сборник Бабеля, о котором шла речь в записках Сувчинского. Однако упоминание о том, что Ремизов мог бы написать какие-то личные заметки, то есть по сути воспоминания о Бабеле, не оставляет сомнений в их непосредственном общении в конце 1920-х годов, а возможно, и позднее. Заслуживает внимания и показание Бабеля на следствии о предоставлении Ремизову «небольшой денежной помощи»: постоянно жаловавшийся на материальную нужду Ремизов считал, что причиной ее была его просоветская репутация[33].

В начале 1950-х годов общение с Ремизовым продолжила Евгения Борисовна. В письме от 2 марта 1952 года она сообщает Ремизову о том, что «издательства Laffont — Gallimard готовят к выпуску Энциклопедию, главным образом литературную», сообщает, что занята сверкой русского каталога и просит уточнить список его произведений, которые он хотел бы видеть в этой энциклопедии[34]. В конце письма она спрашивает и о последних крупных произведениях И.А. Бунина.

«Галлимар» назван в письме ошибочно. Речь идет о четырехтомном «Dictionnaire des œuvres de tous les temps et de tous les pays» («Словарь произведений всех времен и всех стран»), который впервые был издан в 1952–1954 годах на французском языке Робером Лаффоном совместно с известным итальянским издательством Валентино Бомпиани («Robert Laffont» — «Valentino Bompiani»), затем многократно переиздавался[35]. В первом томе была напечатана статья о «Конармии» («Cavalerie Rouge»), в четвертом — об «Одесских рассказах» («Récits d’Odessa»). В последнем томе помещена статья о романе Ремизова «Крестовые сестры» («Sœurs en croix»).

Через месяц после письма, 8 апреля, Евгения Бабель навестила Ремизова у него дома, оставила запись и нарисовала свой автопортрет в одной из «Золотых книг Обезвелволпала»[36].

Это будет Марсель

В середине октября 1927 года из-за обострившейся астмы Бабель на некоторое время покидает Париж. Но уезжает он не в деревушку на Средиземном море, как планировал раньше, а в Марсель.

Каким невыразимо прекрасным предстал перед ним этот южный портовый город! «…Я не только до 1 ноября не уеду из Марселя — я никогда отсюда не уеду»[37], — признавался Бабель, пусть и в шутку, в одном из писем. «Его восхищали кварталы вокруг Старого порта, ветхие дома, состарившиеся в пороках женщины, выползавшие из щелей-комнат, матросы всех рас и наций»[38], — вспоминал Лев Никулин.

Друзьям Бабель сообщал свой марсельский адрес: «Belvédère Hôtel 46, rue des Pêcheurs». «Живу я в отеле на высокой горе, — писал он Слоним. — У подножия этой горы — порт, рыбачьи домики и — нечего скрывать — Средиземное море. Я теперь привыкаю к шуму порта, к ходу волны и к отдаленному гулу города. Думаю, что отсюда меня клещами не вытянут. Город, как говорится, „превосходит всякое вероятие“».

Улочка Пешёр в 7-м округе Марселя, где жил Бабель, узкая, похожая скорее на пассаж между двумя глухими стенами, но тем не менее живописная, существует поныне. Дом № 46 (если, конечно, с тех пор не произошло перенумерации) оказывается первым слева от лестницы в тридцать две ступени, по которой нужно было подняться, чтобы попасть на эту улочку. Когда же Бабель выходил из дома, спускался «с горы», проходил несколько шагов направо и пересекал набережную, то взору его открывался великолепный вид на море и находящийся всего в миле от города знаменитый замок Иф, где когда-то томился в заточении Эдмон Дантес — благородный граф Монте Кристо. Как и прежде, сегодня «у подножия горы» располагаются «порт, рыбачьи домики». Точнее, не порт, а небольшая бухта, уставленная по всему периметру лодками.

Бабель видел сходство Марселя с его родиной, и это сходство особенно восхищало его. «Представьте себе Одессу, достигшую расцвета. Это будет Марсель», — писал он Лившицам 28 октября. Позднее он разовьет эту мысль. В машинописях рассказа «Улица Данте» есть отрывок, не вошедший в окончательный текст. После слов «с этой мыслью я уехал в Марсель» следует небольшое лирическое отступление: «Там увидел я родину свою — Одессу, какою она стала бы через двадцать лет, если бы ей не преградили прежние пути, увидел неосуществившееся будущее наших улиц, набережных и кораблей»[39].

При публикации рассказа писатель от этого отрывка отказался. Но снял он его не из опасения, что не пропустит цензура, а по причинам чисто художественным: этот отрывок не совпадал с «парижской» тональностью произведения. Ведь совсем неважно было, откуда герой-повествователь приехал во Францию. Он просто иностранец, чужой (постоянный в произведениях Бабеля мотив чужака), лишь непреходящее чувство одиночества пронизывает рассказ. «Нет одиночества безвыходнее, чем одиночество в Париже», — устами лирического героя новеллы констатировал автор.

Однако совпадение строк из письма Лившицам с лирическим отступлением об Одессе, не вошедшим в окончательный текст, позволяет отнести замысел рассказа к осени 1927 года. В этом письме есть продолжение: «Экзотика здесь действительно сногсшибательная, но я уже маленько поостыл к экзотике».

Как бы то ни было, все чудесным образом переплелось для него в Марселе, все было близко его душе: и сходство с любимой Одессой, и своеобразный колорит крупного портового города, и «сногсшибательная» экзотика, и сильный морской ветер, и горячее южное солнце, по которому он всегда так тосковал.

Как здесь не вспомнить, что герои «Идиллии» Мопассана, рассказа, переведенного Бабелем на русский язык незадолго перед отъездом за границу, ехали из Италии на заработки именно в Марсель.

Но все когда-нибудь кончается. Подходил к концу короткий марсельский период жизни Бабеля. В середине ноября в Марселе началась зима, подул холодный мистраль, и нужно было оттуда уезжать. «Прожив месяц в Марселе, я вернулся в Париж», — сообщает о себе герой «Улицы Данте». Прожив в Марселе немногим больше месяца, к концу ноября вернулся в Париж Бабель.

«À force de travailler[40]…»

Сколь бы тяжелым ни было душевное состояние Бабеля в начале его пребывания во Франции, как бы ни одолевали его материальные проблемы, как бы медленно и мучительно трудно он ни работал, смыслом и способом его жизни всегда — и прежде, и теперь — была литература.

В Париже писатель почти тотчас же принялся за работу. «Я тружусь здесь, как вдохновенный вол, света божьего не вижу (а в свете этом Париж, не Кременчуг)…» — писал он в шутку Полонскому 5 октября 1927 года.

Серьезно и более подробно, хотя, как обычно, в самых общих выражениях о своей работе он сообщал Лившицу 10 января 1928-го:

«Первые месяцы пребывания моего в Париже, месяцы устроения, не способствовали, конечно, „вдохновению“, но понемногу я втянулся в работу. Снова, как в дни моей юности, я задумываю coup d’État[41] в моей литературе. Посмотрим — удастся ли. Маленечко я устал, да и coup потруднее, чем первый. Может быть, к лету закончу. До окончания работы я в Россию не двинусь».

Чуть позже, 26 января, в письме тому же адресату, он возвращается к этой теме:

«О моей работе… Контуры ее — успех или неуспех (для меня) обнаружатся, я думаю, месяца через три. Тогда я тебе подробно о ней напишу. А сейчас, что можно сказать — тружусь трудно, медленно, с мучительными припадками недовольства».

Работа, работа и работа… Всегда и везде на первом месте оставались для него литература, писательский труд. Но какова именно была эта работа и что за «переворот» он задумал, ничего определенного сказано не было.

Некоторое представление об изменениях в процессе работы и о распорядке дня дает письмо Бабеля Ефиму Зозуле от 8 июня 1928 года:

«Работать я работаю, немного, конечно, много не умею, но гораздо методичнее, чем раньше, боюсь, как бы Господь Бог меня за эту методичность не наказал. Верный своей системе — я буду откладывать печатание как можно дольше. <…>

Если у вас или у них есть какие-нибудь поручения (личные или журнальные), напишите мне, я все немедленно исполню; времени у меня порядочно, работаю я часа четыре в день, остальное время „фланирую“, или, как сказал бы репортер, „наблюдаю“».

Бабель не любил распространяться на литературные темы и редко делился конкретными планами, почти всегда ограничиваясь лишь намеками. Во всяком случае, никакого подробного письма Лившицу, как было обещано, не последовало, и лишь незадолго до отъезда из Франции, 26 сентября 1928 года, он вновь напишет другу о характере изменений в своем литературном труде и о своих исканиях, но опять-таки в самом общем плане:

«О работе моей я сам не могу сказать — двигается оно или нет. À force de travailler — настанет такой день, когда тайное для самого меня сделается явным. Работать мне много трудней, чем раньше — другие у меня требования, другие приемы, и хочется перейти в другой „класс“ (как говорят о лошадях и боксерах) — в класс спокойного, ясного, тонкого и не пустякового письма. Это, нечего говорить, трудно. Да и вообще я такой писатель — мне надо несколько лет молчать для того, чтобы потом разразиться. Раньше были перерывы в 8 лет, теперь будут поменьше. И на этом спасибо».

Горькому в январе того же года Бабель писал, что все бьется над начатой давно работой, Никулину и Слоним он сообщал о «Сизифовом труде», который вряд ли сможет окончить до августа.

Но еще 16 декабря 1927 года он писал Кашириной о том, что «придумал себе побочную литературную работу, которую нигде, кроме как в Париже, сделать нельзя», а спустя несколько дней, 22 декабря, в письме к ней же обмолвился: «Я, вероятно, пробуду здесь до осени. У меня затеяна большая работа, связанная с Парижем». Поэтому логично предположить, что параллельно с «Сизифовым трудом» Бабель начал работать над циклом парижских рассказов, из которых нам известна только «Улица Данте», или над циклом, связанным с историей Великой Французской революции.

Книжные новинки

Находясь в Париже, Бабель очень живо интересовался современной французской литературой и вообще всеми книжными новинками.

«Исайя! По моему поручению завтра тебе высылают книги Валери и Кокто — знаменитейших и, как будто, лучших из нынешних франц<узских> поэтов», — сообщал он Лившицу 15 января 1928 года. А спустя десять дней он вновь писал ему о Поле Валери: «Книжный магазин сообщил мне, что задержка вышла из-за того, что никак нельзя было достать книгу Valéry. Из снобизма книги Valéry печатаются — можешь ты себе это представить — в пятидесяти или ста экземплярах, делает он это для того, чтобы „чернь“ не читала, — но поэт, все говорят, изумительный».

Многие вышедшие в Париже книги он посылает Анне Григорьевне Слоним. Сам перечень этих книг выглядит внушительно. Среди них «Mon avion et moi» («Мой самолет и я») американского летчика Чарльза Линдберга, «Conquête de la vie» («Завоевание жизни») французского хирурга С. Воронова, биография Джека Лондона, написанная его женой Чармиан Лондон, «скандальная книга» об Анатоле Франсе — записки бывшего литературного секретаря писателя Ж.-Ж. Бруссона («Anatole France en pantoufles»[42], Paris, 1924), биография Диккенса Г. К. Честертона, роман-биография («une biographie romancée») Бальзака, один из романов французского писателя Пьера Бенуа, несколько романов Франсиса Карко, книжка о знаменитом и загадочном мультимиллионере Базиле Захарове, книга английского военного и путешественника Томаса Эдварда Лоуренса «Семь столпов мудрости», по словам Бабеля, «изумительная, божественная книжка, шедевр приключенческой литературы», и, наконец, мемуары Айседоры Дункан, которые многие по степени откровенности сравнивали с «Исповедью» Ж.-Ж. Руссо.

Большинство книг он посылает для перевода на русский язык и издания в России, например, в Госиздате или «Земле и фабрике». Еще 23 декабря 1927 года Бабель сообщал Ефиму Зозуле:

«Я недавно получил письмо от Анны Григорьевны. Она просит выслать ей новейшие французские книги и указать, к кому бы обратиться по вопросу о переводах. Первую часть ее просьбы я исполнил — книги выслал, относительно же переводов попрошу ее позвонить Вам по телефону».

А вот что пишет Бабель 18 февраля 1928 года самой Анне Григорьевне о трех из посланных ей книг:

«Здесь большая мода на биографии-романы. Я вам пошлю еще блистательную биографию Бальзака. Думаю, что ее стоит перевести на русский яз<ык>, она найдет много читателей, да и форма необычная. С книжкой Лондон все было бы хорошо, если бы не последние главы, где говорится об отношении Лондона к войне, увы, оно было положительное. „Ouvrage“ Бруссона[43], по-моему, легко пристроить — книга пахнет дурно, но написана хлестко».

Бабеля также просили подыскать для журналов «Красная новь» и «Новый мир» среди современных французских сочинений короткие рассказы, то есть произведения именно того литературного жанра, в котором так сильны были французы и замечательным мастером которого был сам Бабель. Однако поручение это оказалось не из легких.

«Выписать стоящую книгу рассказов или просто стоящую книгу здесь очень трудно — жаловался он Слоним. — По-нашему — французы пишут о пустяках, с нашей точки зрения (и как будто это правильная точка зрения), все это очень скучно».

(продолжение следует)

Примечания

[1] Нюренберг А. М. Одесса ― Париж ― Москва. С. 445.

[2] Там же. С. 446.

[3] Там же.

[4] Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. М., 1991. Т. 1. С. 299–300.

[5] В переводе Мориса Парижанина в издательстве «Rider»; переиздание состоялось в 1930 году. В 1929 году «Конармия» вышла также на английском языке в Лондоне.

[6] Участниками журнала были, например, Ж. Дюамель и Ш. Вильдрак.

[7] М. Горький и Р. Роллан: Переписка (1916–1936). М., 1996. С. 152.

[8] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 17. С. 203.

[9] Святополк-Мирский Д. П. И. Бабель. Рассказы // Современные записки (Париж). 1925. № 26. С. 485–488.

[10] С. М. Д. И. Бабель. Рассказы. Государственное издательство. 1925 // Благонамеренный (Брюссель). 1926. № 1. С. 168.

[11] Адамович Г. В. Собр. соч. Литературные беседы. Кн. 1: «Звено». 1923–1926. СПб., 1998. С. 233.

[12] Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Новосибирск, 2009. С. 456.

[13] Цит. по: Фрейдин Г. Вопрос возвращения II: «Великий перелом» и Запад в биографии И. Э. Бабеля начала 1930-х годов // Literature. Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank. Stanford Slavic Studies. Vol. 4, part II. Stanford, 1992. P. 196.

[14] Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 7.

[15] Яблоновский А. А. Истинная дружба // Возрождение (Париж). 1928. 28 февр.

[16] Цит. по: Рыклин Г. Е. Случай с Бабелем / Публ. и коммент. Э. А. Шульмана // Вопросы литературы. 2006. № 6. С. 370–372. Об этом эпизоде см. также: Бар-Селла З. Парижская пощечина (выбранные места из биографии И. Э. Бабеля) // Восток — Запад: Пространство локального текста в литературе и фольклоре: Сб. научн. статей к 70-летию проф. А. Х. Гольденберга. Волгоград, 2019. С. 256–266.

[17] Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 140.

[18] Частное собрание.

[19] Об этом Элла Михайловна Каминер рассказала в письмах дирижеру Геннадию Рождественскому (см.: Наше наследие. 1998. № 46. С. 162).

[20] См.: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 139.

[21] Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. 1980. № 23. С. 344.

[22] См.: Письма Д. П. Святополк-Мирского к А. М. Ремизову / Публ. Р. Хьюза // Диаспора: Альманах. Вып. V. Париж; Санкт-Петербург, 2003. С. 335–401.

[23] Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова — литератор, вторая жена Виктора Чернова; у нее было три дочери. Наталья вышла замуж за поэта Д. Г. Резникова, ее сестра-близнец Ольга стала женой В. Л. Андреева, а младшая дочь Ариадна — В. Б. Сосинского. В одном из писем Сосинскому Колбасина пообещала: «О Бабеле напишу, но пришлите „Историю моей голубятни“». В конце письма есть приписка: «Мама о Бабеле уже начала писать» (ОРФ ГЛМ. Ф. 570. Оп. 1. Ед. хр. 76). Дата на письме отсутствует, но исходя из упоминания «Истории моей голубятни» его можно датировать не ранее 1926 года, когда рассказ появился в журнале «Версты». Следов написанного Колбасиной о Бабеле пока не выявлено, известно лишь об их совместной работе над фильмом об Азефе (см. об этом в восьмой главе).

[24] Резникова Н. В. Огненная память: Воспоминания об Алексее Ремизове. СПб., 2013. С. 124. Известно, что Ремизов был хорошим чтецом и исполнял на публике не только свои произведения, но и произведения других авторов. Напомним и о публичных чтениях того же рассказа «Соль» Маяковским, о которых говорилось в предыдущей главе.

[25] ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Ед. хр. 942. Л. 3об.

[26] Там же. Ед. хр. 340. Л. 143.

[27] Там же. Ед. хр. 299. Л. 81.

[28] Подробнее см.: Урюпина А. С. О русской эмиграции в Париже конца 1920 — начала 1930-х гг. (По материалам архива А. М. Ремизова в ГЛМ) // И. Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век: Материалы Международной научной конференции в Москве 23–26 июня 2014 года. М., 2016. С. 548–564.

[29] Цит. по: Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 218.

[30] ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Ед. хр. 251. Эта запись сделана Ремизовым на конверте, в котором, по всей вероятности, и хранились документы, собранные для Société des gens de lettres. На конверте есть и более ранняя помета Ремизова: «21.II.1933».

[31] ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 3. Ед. хр. 158.

[32] Там же. Ед. хр. 163.

[33] Комментируя дневниковые записи своей жены, Ремизов писал об этом: «Мы приехали в Париж 7 ноября 1923 г. и сейчас же поднялось на меня гонение: меня объявили „большевиком“. А это выразилось во всяких денежных отказах, что было очень чувствительно; при всяких дележах меня обходили, напр., устраивался „бридж“ „в пользу писателей“, я никогда не получал, даже И. А. Бунин, раздавая из своей нобелевской премии, мне ничего не дал (Бунин получил нобелевскую премию в 1933 году. — Авторы), а на вечерах моего чтения мешали устройству, никто не помогал распространению билетов и часто в день моего вечера устраивалось другое собрание. То, что про меня говорят, меня никогда не трогало, но всякие денежные неудачи, связанные с моей „репутацией“, меня огорчали, и что С<ерафима> П<авловна> терпит из-за меня всякие лишения, это меня мучило. Мы жили одиноко и скрытно» (ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Ед. хр. 287. Л. 48; цит. по: Урюпина А. С. «Жили одиноко и скрытно»: О репутации и литературном окружении А. М. Ремизова в Париже 1920–1930-х годов (по материалам архива писателя в Гослитмузее) // Октябрь. 2015. № 7. С. 187–188). Уместно в этой связи привести свидетельство Резниковой: «…не надо забывать, что у А. М. была мания в этом отношении: в течение всей своей жизни он всегда подчеркивал свою нужду, неустроенность и заброшенность» (Резникова Н. В. Огненная память. С. 206).

[34] ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 4. Ед. хр. 171.

[35] В 1980 году словарь был издан в семи томах, в первом томе на с. VII в числе сотрудников (для русской части) упоминается m-me Isaac Babel.

[36] ОРФ ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Ед. хр. 947. Л. 45 об. «Обезвелволпал» («Обезьянья Великая и Вольная Палата») — общество, официально основанное Ремизовым в 1908 году. В 1950-е годы было составлено восемь записных книжек-альбомов под названием «Золотые книги Обезвелволпала», в семи из которых проставлены номера; Евгения Борисовна расписалась во второй из пронумерованных книг.

[37] Никулин Л. В. Исаак Бабель. С. 135.

[38] Там же.

[39] РГАЛИ. Ф. 622. Оп. 1. Ед. хр. 42. Л. 35–41; Ф. 3108. Оп. 1. Ед. хр. 126. Л. 5–10.

[40] В процессе работы (фр.).

[41] Государственный переворот (фр.).

[42] «Анатоль Франс в тапочках» (фр.). В русской версии книга обычно называется «Анатоль Франс в халате».

[43] Книга Ж.-Ж. Бруссона в 1925 году уже была издана на русском языке под названием «Анатоль Франс в туфлях и в халате». Вероятно, Бабель об этом не знал.