©"Заметки по еврейской истории"
  апрель 2023 года

Loading

Я прожил в Казахстане 26 лет. Родился я в Украине, а когда мне исполнилось два года, родители уехали из Украины в поисках лучшей жизни, работы, жилья. Я учился в школе и в институте в Казахстане. Эта республика была по-настоящему многонациональной. Я не помню никаких склок, разногласий на национальной почве, моими друзьями были русские, казахи, украинцы, татары, корейцы, китайцы, немцы и т.д.

Михаил Токарь

ПУТЬ ВРАЧА

(продолжение. Начало в № 2-3/2023)

Тимирязево

Михаил ТокарьСдав экзамен, мы уехали в отпуск к себе в Караганду. По окончании отпуска поехали в тот, самый далекий и наименее обеспеченный оборудованием, райцентр.

Главврач встретил нас радушно. Обрадовавшись, что приехала семья врачей, он сразу же предложил поехать еще дальше: работать в сельской участковой больнице, я — терапевтом, Ирина — педиатром. Но областной педиатр строго указала, что в области остро не хватает детских врачей, и она ни за что не согласится, чтоб педиатр работал терапевтом. И мы остались в районном центре. Ирина продолжала оставаться в послеродовом отпуске, а меня назначили сразу заведующим и единственным врачом в детской поликлинике, а также неонатологом в родильном отделении.

В плане жилья нас не обманули, мы получили целый дом, трехкомнатный с кухней, с участком 15 соток. Но дом, конечно, не был благоустроен: воду приносили из колонки на улице, туалет — будка с выгребной ямой на краю участка, отопление — печное, дровами и углём. Но мы были молодые, полные энергии и нас это не пугало.

К счастью, вместе с нами, а частью и за год до нас, в это село заехали еще несколько семей врачей и врачей-одиночек. Это была солидная прибавка к немногочисленному местному медицинскому персоналу. Среди нас были хирурги, педиатры, гинекологи, терапевты. Других специальностей практически не требовалось, потому что педиатр был специалистом во всех подобластях педиатрии, хирург был и общим хирургом, и ортопедом, и урологом, а если надо — то и лор-врачом.

Село, хотя и называлось районным центром, было небольшим. Из культуры — только клуб, где крутили старые фильмы, и танцы, которые чаще всего заканчивались пьяными драками. Поэтому главным развлечением у нас были встречи по вечерам в домах молодых врачей (со старшими коллегами мы общались только по работе). Мы ходили в гости друг к другу по очереди. Все эти вечера были довольно однотипными: с обилием мясных продуктов (все остальные врачи, кроме нас, были казахами) и распиванием водки или коньяка (вино у нас было не в почете, да и хорошего вина невозможно было достать), а после этого — сладкое с крепким чаем и семечки. Встречи длились долго, мы основательно обсуждали проблемы на работе, в доме, с детьми, местные сплетни.

Единственное, что мешало нам наслаждаться общением, было ургентство — дежурство на дому. Мы делили между собой дни, когда дежурный по больнице доктор мог вызвать по необходимости хирурга, гинеколога, педиатра (ургентного терапевта не было, потому что считалось, что им может быть любой врач). Когда мы договаривались встретиться у кого-нибудь дома, то проходили через приемный покой и сообщали медсестре, у кого мы будем сидеть — телефонов же ни у кого не было. Что происходило дальше? Посреди вечера подъезжала машина скорой помощи, водитель сообщал о поступлении больного в приемный покой или экстренной ситуации в отделении — и врач соответствующего профиля выезжал в больницу.

Из всех семей врачей только мы выращивали на участке овощи: картошку, помидоры, огурцы. Было у нас и несколько кустов смородины. Я отвел от общего водопровода на улице небольшую трубу и с ее помощью наполнял бочку, врытую в землю. Из этой бочки мы поливали огород.

Ранней весной в больницу обычно привозили из птицефермы двух-трехдневных цыплят, гусят, утят. Этих птенцов мы приносили домой, на кухне огораживали небольшой участок на полу, над ним подвешивали инфракрасную лампу для обогрева. Кормили мы их вареными яйцами, свежей травой, с добавлением раствора витаминов, что покупали в ветеринарной аптеке. После того, как птенцы подрастали, мы их выносили во двор, кормили дробленым зерном. Они щипали траву. Так продолжалось до поздней осени. Когда выпадал снег, держать их было негде, и мне приходилось всех птиц резать. Мы их ощипывали, потрошили и бросали в пакетах на необогреваемую веранду. Так мы сами себя обеспечивали мясом птицы.

Не забывали нас и родители наших пациентов. Врач на селе — профессия уважаемая, хороших человечных специалистов всегда ценили. Поэтому нередко по вечерам к нашим воротам подъезжала машина, и к нам в дом выгружали туши баранов или части туш говядины, конины. Были также утки, куры, а то и дичь, подстреленная на охоте.

Отопление было печное. Через больницу мы закупали несколько стволов деревьев, сосед за бутылку водки распиливал их на чурбаны, которые я постепенно колол и складывал в сарае. За углем я отправлялся на железнодорожную станцию. Я всегда выбирал уголь из вагонов, груженных «с горкой». Это означало, что уголь относительно легкий, в нем мало побочной породы, поэтому он будет легко гореть с малым количеством золы. Топить приходилось два раза в день в течение долгих месяцев. Северный Казахстан граничит с Уралом и Сибирью, поэтому климат довольно суровый. Зимой снег иногда доходил до крыши дома, а в туалет я прорывал туннель выше моей головы.

Молочных изделий купить в магазинах было невозможно, поэтому мы покупали свежее молоко у соседки, которая держала корову, как и большинство местных жителей. Из этого же молока готовили и творог. Жарили мы на гусином жире, что вытапливали из тушек наших гусей. Овощи были наши, а за фруктами, даже простыми яблоками, надо было ехать в областной центр, шесть часов на автобусе в один конец.

Ну, это всё о быте. А работа в скудных условиях сельской больницы всегда была и есть тяжелая и напряженная. Как я уже писал, я начал работать врачом в детской поликлинике и неонатологом в родильном отделении, а потом еще заведовал инфекционным отделением и был там единственным врачом. В дополнение к этому после прохождения первичной специализации я еще работал рентгенологом — одновременно и техником, и врачом.

Несмотря на обилие должностей и обязанностей, больница могла мне оплачивать только две с половиной ставки плюс ночные дежурства. Чтобы обеспечить семью, я, взяв патент, открыл в больнице массажный кабинет и стал частным образом делать массаж. В те времена, когда зарплата врача в Советском Союзе была 120 рублей, я зарабатывал до 1000 рублей в месяц. Ирина к тому времени вышла из декретного отпуска, сдала экзамен по окончании интернатуры, и ее назначили заведующей и единственным врачом в детском отделении больницы.

Но со всеми этими деньгами всё равно нечего было делать. Купить в деревне хоть что-нибудь приличное не было никакой возможности, мы просто складывали деньги в ящик «до лучших времен». Но эти времена так и не наступили, деньги враз обесценились после финансовых реформ советского правительства, которое пыталось оттянуть агонию режима.

Другие врачи старались заработать в основном с помощью ночных дежурств. А одна семья врачей — хирург и педиатр — брали из совхоза бычков, откармливали их и через несколько месяцев сдавали назад, получая деньги за привес мяса.

Во время ночного дежурства врач должен был вести госпитализированных пациентов по всей больнице, то есть по всем отделениям — терапия, хирургия, детское, родильное, инфекционное. Также он должен был принимать пациентов в приемном покое: лечить небольшие травмы, а также отравления, вызванные в основном алкоголем, накладывать гипс и швы, проводить лабораторное освидетельствование водителей, привезенных милицией.

В случае необходимости вызывали хирурга или гинеколога, но в основном старались справляться самостоятельно. С оборудованием и лекарствами было плохо. Лаборатория делала только общий анализ мочи и крови, ни о какой биохимии мы и не мечтали. Рентген-кабинет был очень примитивным, чудом делали хорошие снимки, в том числе желчных и мочевых путей, зубов. Химикатов для проявки рентген-снимков не хватало, поэтому приходилось устраивать бартерный обмен химикатами с фотокорреспондентом районной газеты.

Из антибиотиков был практически только пенициллин. Калиевую соль, введение которой в мышцу вызывало сильную боль, я обменивал в ветеринарной аптеке на натриевую, уколы которой были безболезненны. Там же доставал ампулы более сильных антибиотиков, которые не поставлялись в райбольницу. Наши врачи были оторваны от специалистов, от областного центра. Приходилось надеяться только на себя, на свои знания, на те книги, что привезли с собой, но больше всего — на удачу. Но мы верили в себя и старались изо всех сил.

В таких условиях, без необходимых лекарств и анализов, без помощи специалистов выхаживать тяжелых новорожденных было очень трудно. Заведующий родильным отделением боролся со статистикой детской смертности по-своему: он задним числом менял срок беременности и умерших после рождения младенцев записывал как «поздний выкидыш».

Отношение к детям не всегда было материнским. Нередко привозили малышей, родившихся дома, совершенно запущенных (особенно когда беременность была нежеланной), зимой, завернутых в одну только тонкую пеленку. Такая мать надеялась, что младенец умрет в роддоме, и ее не обвинят в его смерти.

Один раз я пытался спасти такого ребенка. Мать привезла его практически бездыханным. От отчаяния я сделал ему внутрисердечно инъекцию адреналина, но этого хватило ненадолго. Младенец умер через несколько минут.

Как я уже сказал, выхаживать недоношенных детей было сложно. В больнице не было кювеза для недоношенных, поэтому я рекомендовал матерям «способ кенгуру», придуманный в бедных странах Латинской Америки для таких случаев. Недоношенного младенца вставляли внутрь широкой вязаной кофты, которую привязывали на поясе к голой коже матери. Таким образом для ребенка создавалось пространство, в котором сохранялись тепло, влажность, тактильный контакт с кожей матери, да и грудное молоко было рядом. Естественно, это не годилось для тяжело недоношенных детей, но они и не выживали.

Мои коллеги, акушеры-гинекологи, проявляли чудеса в своей работе для того, чтобы сохранить у сельских женщин здоровье и способность к деторождению. Однажды к нам привезли в отделение женщину с первыми родами, у которой уже сутки как отошли околоплодные воды, но все еще не было схваток. Введение препаратов для сокращения матки не вызывало никакой реакции, состояние было критическим. По существующим тогда правилам полагалось пойти на операцию кесарева сечения с ампутацией матки, так как через сутки после того, как плодный пузырь разорвался, матка считалась инфицированной, а риск развития острого воспаления — очень высоким.

Заведующий отделением пожалел женщину. Ему не хотелось оставлять ее калекой, без матки, не способной вновь родить ребенка. И он решился на отчаянный шаг. Он созвонился с ветеринарной аптекой и спросил, есть ли у них сильное сокращающее средство. Аптекарь ответил, что есть, но для крупного рогатого скота. Врач послал машину за этим лекарством. Потом он посоветовался со мной, как определить дозу, ведь ампула рассчитана на корову. Я ему сказал, что вес пациентки — это не единственный параметр, который надо принимать во внимание, ведь различные животные по-разному реагируют на один и тот же препарат. Тогда решили ввести содержимое ампулы в бутылку с физраствором, поставить капельницу, дождаться схваток (если препарат подействует на женщину) и в тот момент, когда схватки станут эффективными, закрыть капельницу. Риск был очень велик. Но врач-акушер сказал, что берет его на себя.

Женщине подключили капельницу. Гинеколог вместе с акушеркой были наготове, я в качестве неонатолога приготовил всё необходимое для рождения ребенка с возможными отклонениями. Через несколько минут у женщины начались сильные схватки, а еще через некоторое время произошли стремительные роды. Гинеколог с акушеркой с трудом успели вмешаться в процесс для предотвращения травм. Мне перебросили новорожденного младенца. Мы с детской медсестрой внимательно обследовали его на предмет травм головы, ключиц, шейного отдела позвоночника. Гинеколог, в свою очередь, осмотрел женщину на предмет разрывов в половых путях и шейки матки. К нашему огромному изумлению и мать, и ребенок нисколько не пострадали при этих экстремальных родах. Гинеколог был очень горд собой, я же покачал головой и заметил, что у нас было больше удачи, чем мозгов. Вся эта авантюра могла закончиться разрывом беременной матки, так что гинеколог просто не успел бы спасти ее от тяжелого внутреннего кровотечения, что привело бы к гибели и матери, и ребенка. Могли быть и менее страшные, но все же тяжелые последствия: разрывы и травмы у женщины и младенца. Но гинеколог на это лишь заметил: «Победителей не судят».

Мы часто руководствовались таким подходом, так как мы были одни и помощи никакой не было. Хирурги после года интернатуры в одиночку шли на сложные операции типа ушивания колотой раны сердца. У меня был трудный случай, когда в инфекционное отделение поступил десятимесячный ребенок с тяжелой формой менингококковой инфекции. У него была высокая температура, заторможенность, он был весь покрыт кровавыми пятнами из-за нарушения свертываемости крови вследствие общего заражения. Шансов спасти его было мало. Я позвал хирурга, чтобы поставить катетер в подключичную вену для длительного внутривенного лечения (в то время не было катетеров в периферийные вены, а колоть ребенка внутривенно несколько раз в день было тяжело и жестоко). Хирург пришел, но заметил с сомнением, что я вряд ли спасу ребенка. Я разозлился и поспорил с ним на бутылку коньяка, что мне удастся это сделать. Разумеется, я боролся со смертью не за бутылку, но всё же…

Трое суток я не выходил из отделения, не было других врачей, которым я мог доверить этот бой. Дежурные терапевты, хирурги, гинекологи не смогли бы вмешаться. Я расписал лечение по часам и минутам, включая сочетание антибиотиков, поддерживающую терапию, гепарин для рассасывания тромбов в сосудах и восстановления системы свертываемости крови, дачу растворов внутривенно. Весь ход лечения я должен был контролировать сам, а также следить за состоянием ребенка: температурой, давлением, сознанием. Невозможно было доверить ребенка под наблюдение медсестер, так как уровень их знаний, а также профессиональной дисциплины был очень низок. В конце концов, мне удалось спасти этого ребенка. Только по истечении трех суток я вернулся домой.

Другой случай, когда я почти пошел на подвиг, произошел на моем дежурстве. Привезли трехлетнего ребенка с температурой и болями в животе с подозрением на острое воспаление. Я вызвал ургентного хирурга, который, разумеется, был одновременно и взрослым, и детским хирургом. После того, как мы осмотрели ребенка, — а других методов обследования не было: ни лабораторных тестов, ни ультразвука — мы решили, что речь идет об аппендиците и необходимо сделать операцию.

Наркоз в нашей больнице давали в нерабочее время поочередно врач-анестезиолог и медсестра-анестезистка. В тот вечер ургентным был врач. И мы послали за ним машину. Но доктора дома не оказалось, а его жена сказала, что он уехал на охоту. Медсестры-анестезистки тоже не было в селе. Трехлетнего ребенка нельзя оперировать под местным наркозом, и встал вопрос, кто даст наркоз в то время как хирург будет оперировать.

Хирург, мой сверстник, посмотрел на меня своими карими глазами и сказал: «Мишка, у нас нету выбора, только ты должен дать наркоз, больше некому». Я попытался отказаться, сославшись на то, что никогда не давал наркоз и вообще не имею представления об анестезии. На что хирург ответил: «Не волнуйся, я тебе всё объясню, ты только введешь наркоз и будешь следить за состоянием ребенка во время операции». Выбора не было. До города далеко, ребенка не довезти, санавиация в тех погодных условиях не долетела бы до нас. Я скрепя сердце согласился и уже собирался пойти мыться перед операцией, как тут в приемный покой привезли врача-анестезиолога с простреленной стопой. Доктор спокойно объяснил нам, что пошел на охоту и взял дробовое ружье. Прилег в лесу в ожидании дичи, ружье лежало рядом. Для согрева выпил из фляги несколько глотков медицинского спирта и не заметил, как случайно нажал на курок. Ружье выстрелило ему в ногу.

Будучи к тому времени еще и рентгенологом, я сделал ему снимок стопы. Мы втроем — с самим пострадавшим и с хирургом — посмотрели снимок. Пострадавший сказал с облегчением: «Ерунда, всего одна плюсневая кость раздроблена» и попросил укол обезболивающего. Потом он поинтересовался, что происходит в больнице. Мы рассказали ему, что должны прооперировать трехлетнего малыша. Тогда доктор попросил поставить ему стул в операционной, так как стоять он был не в состоянии, и дал ребенку наркоз. Операция прошла успешно. А затем мы с хирургом под местным наркозом удаляли из его стопы обломки костей.

Начав работать врачом в районной больнице, я впервые встретился со смертью. В инфекционное отделение поступила молодая женщина, мать маленьких детей. У нее был тяжелый бактериальный менингит, острое воспаление мозговых оболочек, с высокой температурой, рвотой и затуманенным сознанием. Муж ее ждал снаружи. После начала лечения — антибиотики, внутривенные вливания, поддерживающая терапия — состояние больной улучшилось, она пришла в сознание. Я очень обрадовался улучшению и сразу вышел к ее мужу, чтобы сообщить об этом. Но выяснилось, что это было лишь кратковременное прояснение сознания, предагональное, перед смертью. Как же мне было больно вернуться к мужу и сообщить ему трагическую новость о смерти жены.

Я смотрел, как с такими ситуациями справлялась врач-педиатр с многолетним опытом, которая жила в нашем селе. В районе все её знали. Ее подход к тяжелым пациентам был таким. Когда мать привозила в больницу тяжелобольного запущенного ребенка, она сразу говорила: «Ну ты зачем привезла этого полутрупика? Что я с ним буду делать?» Отчаявшаяся мать умоляла ее взяться за лечение, на что она отвечала: «Ну ладно, попробую что-нибудь сделать». Если, несмотря на лечение, ребенок умирал, доктор реагировала: «Ну я же тебе говорила». Если выживал, то доктор замечала: «Что ж, повезло». Разумеется, я не мог, да и не хотел так себя вести, но уж больно нелегко было в таких случаях.

Работая в тяжелых условиях, коллектив больницы был очень сплоченным. Мы любили отмечать праздники, собираться вместе. Сотрудники приносили домашние продукты: картошку, салаты, жареных гусей и поросят. Естественно, общее гуляние сопровождалось обильными возлияниями. Все в районе знали, что идти в больницу накануне праздников (Новый год, Первое мая, Восьмое марта, День медицинского работника) можно было только в случае крайней необходимости, если речь шла о жизни и смерти. Большинство сотрудников были в состоянии, которое трудно назвать рабочим.

Мой рабочий день накануне праздника начинался с гулянки в родильном отделении, потом я заходил в детское, к Ирине, затем к себе в инфекционное, к друзьям-хирургам. Под конец праздник отмечался в детской поликлинике. К тому времени прием больных уже заканчивался, мы собирались в большом холле поликлиники, выставляли обильную снедь из дома и начинали отмечать… Сначала выпивали всю водку, затем медицинский спирт, который мы получали на уколы и прививки. Я также приносил бутылку спирта, которую мне выдавали в рентгенкабинете для «промывки экранов». После того, как всё это заканчивалось, я посылал медсестру в районную аптеку, и она мне оттуда звонила и спрашивала: «Доктор, что принести? Настойку пиона, боярышника или элеутерококка?» Как правило, мы выбирали боярышник. Фармацевт в аптеке сливала нам десять бутылочек в одну пол-литровую бутылку — и праздник продолжался.

Как-то раз, после одной такой гулянки, я остался на ночное дежурство. Прошелся по больнице, вроде, всё было спокойно и дежурство обещало быть тихим. И тут привезли в приемный покой мужчину, который напился на поминках по случаю годовщины смерти своей жены, которую по пьянке зарезал собственный брат. Мужчина сильно расчувствовался и решил покончить жизнь самоубийством, выпив концентрированный 70%-ный раствор уксусной кислоты. Такой способ самоубийства был в то время очень распространенным из-за доступности препарата. Уксусная кислота продавалась в любом магазине. Но способ этот был мучительным, смерть не всегда наступала, а выжившие страдали от тяжелых ожогов пищевода и желудка, серьезных поражений печени и почек.

Так вот, когда этого мужика привезли в приемный покой, он был пьяным и изо рта у него шёл запах уксуса. Я приготовил ведро с водой, в которой растворил кристаллы марганцовки, усадил мужика на стул, поставил перед ним кружку и сказал, что он должен пройти промывание желудка. Мужик стал спорить, ругаться, периодически переходя на пьяные слезливые рыдания. Спорить и уговаривать его я не собирался. Я просто объяснил, что промыть желудок ему все равно придется, но выбор способа остается за ним. Или он пьет кружкой раствор перманганата калия («марганцовка») и вырывает в сторону, или я ввожу ему зонд и промываю желудок без его активного участия. Пациент нехотя согласился. После промывания желудка и подключения капельницы внутривенно его подняли в терапевтическое отделение. Он заявил, что лежать не собирается и убежит умирать при первой же возможности. У него отобрали одежду и обувь, он надел больничный халат и лег в кровать.

На следующее утро я делал обход по отделениям и в терапевтическом спросил про этого пациента. Выяснилось, что посреди ночи он сбежал из больницы в халате и тапочках на босу ногу. Дело было 30 декабря, на улице стоял тридцатиградусный мороз, а жил этот мужик на краю села. Я послал за ним водителя скорой помощи. Через некоторое время водитель приехал обратно и сказал, что пациент жив, сидит дома и в больницу возвращаться даже не думает. На том эта история и закончилась. Мужик пострадал от отравления не сильно, протрезвел и больше умирать не собирался.

Алкоголизм, пьянство были вокруг повсеместно. Пили все, спивались все — от школьников до учителей и врачей. Практически все местные доктора злоупотребляли выпивкой, пили и дома, и на работе. Нередко хирурги проводили операции пьяными. Рассказывали мне случай, как один хирург, которого я уже не застал, не смог пойти домой после пьянки и остался ночевать в комнате врачей. А ночью привезли пациента с аппендицитом. Других хирургов не нашли. Дежурная педиатр пыталась разбудить его, но безуспешно. Тогда она вместе с медсестрой наполнили ванну холодной водой и погрузили в нее мертвецки пьяного хирурга. После ванны он немного проснулся, его одели в хирургический костюм, подвели к операционному столу и объяснили, что речь идет об удалении аппендикса. Сзади хирурга стояла медсестра и поддерживала его, чтобы он не упал на операционный стол. Так хирург на автопилоте и провел операцию. Но осложнений было немало.

Я сам после пары лет в деревне стал осознавать опасность, что и я могу потерять контроль над собой. Не раз, возвращаясь домой с работы, после того как мы с друзьями-врачами «хорошо сидели», я, не переодеваясь, сразу шел во двор колоть дрова. Ирина уже понимала, что я так «шифруюсь».

Те годы (1990-1993), что мы провели в деревне, были смутными. До нас отдаленно доносились отголоски событий периода развала Советского Союза: выступления, бунты, попытки переворота. Помню, нас вызвал к себе главврач и потребовал подписать петицию против переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Инициатива, разумеется, исходила от районного комитета партии. Мы все удивились и не подписали, потому что слишком уж это выглядело патетично и глупо, что районная больница Казахстана вмешивается в решения жителей Ленинграда/Санкт-Петербурга.

И всё же отношение к происходящему было неоднозначным. Я помню, в 1991 году был в гостях у хирурга-казаха. Сидели, трепались о местных событиях и тут показали ОМОН, штурмующий Вильнюсский телецентр. Литва боролась за отделение от Советского Союза. Наши мнения о происходившем разошлись. Если хирург горячо поддержал литовцев, солидаризируясь с их желанием жить в независимом национальном государстве, то я осудил «этих сепаратистов». Да, в то время я так думал. И у меня были для этого свои резоны. Как еврей я знал историю своего народа и понимал, что, как правило, центральная власть защищала евреев от погромов и притеснений. А все попытки борьбы малых народов за свою независимость всегда сопровождались поисками козлов отпущения и обычно в их роли оказывались местные еврейские общины.

Как-то, на следующее утро после попытки переворота и свержения власти Горбачева, к зданию больницы подъехала милицейская машина, по каким-то своим делам. В тот момент, когда милиционеры проходили мимо нас, мы пошутили над старым хирургом, который считал себя либералом и любил покритиковать власть. Мы со смехом сказали ему: «Смотри, за тобой уже приехали». Местные милиционеры жутко удивились, когда мы им рассказали про новости о попытке переворота.

Кроме всего этого было очень много всяких мутных событий. Открывались какие-то странные кооперативы, рэкет местного разлива. Правда, к нашей больнице это не имело отношения, у нас просто вовсю разворовывались средства. Как-то в нашем селе местный бизнесмен открыл кооператив по производству мороженого, в состав которого входили сырые яйца. Деликатесов в селе было мало, поэтому его мороженое пользовалось большим спросом. Через несколько недель после открытия кооператива в деревне вспыхнула эпидемия кишечной инфекции: десятки взрослых и детей жаловались на рвоту, понос и температуру. Более двадцати детей в тяжелом состоянии, с признаками обезвоживания были госпитализированы у меня в инфекционном отделении. Из областного центра приехал мой руководитель интернатуры, детский инфекционист. Мы вместе с ним обследовали и лечили больных детей. У всех выявилась кишечная инфекция, вызванная сальмонеллой, источником которой было то самое мороженое. К счастью, удалось спасти всех детей.

Главврач больницы, в которой я работал педиатром, предложил мне поехать в Алма-Ату, в институт усовершенствования врачей на первичную специализацию по рентгенологии, сроком на пять месяцев. В отличие от Израиля и стран Запада в Советском союзе первичная специализация занимала всего пять месяцев интенсивного обучения в институтах усовершенствования врачей. Обучение включало в себя лекции, практические занятия и выпускной экзамен.

Но этого было мало. По возвращении в село в качестве рентгенолога я не чувствовал себя настоящим специалистом. Мне не хватало опыта, у меня были кое-какие теоретические знания, но полностью отсутствовали практические навыки работы. К тому же я был в селе один, не с кем было посоветоваться, проконсультироваться.

Параллельно с обучением рентгенологии за счет больницы я за свой счет прошел курс ультразвукового обследования. Также в этом институте усовершенствования врачей открылось множество других платных курсов, среди которых был и курс сексопатологии. Я тогда еще не знал, что я буду дальше делать с этим дипломом, но время было непонятным, существовать на зарплату врача стало невозможно, все те накопления, что мы сделали в деревне, в ходе денежных реформ испарились. Поэтому я искал любую возможность для того, чтобы впоследствии заработать.

По окончании пятимесячного курса я вернулся в деревню. В деревне было ощущение развала, безысходности, отсутствия будущего. Наш трехлетний срок работы по распределению заканчивался, и мы решили вернуться в наш город. Приезжать без начальных денег было неумно, ведь надо было найти квартиру в городе и жить отдельно от родителей. В то время вышел указ о приватизации жилья. Мы приватизировали наш дом в селе, который получили по приезде.

Перед тем, как уехать, мы его продали местному казаху, который закончил юридический факультет университета и был назначен помощником прокурора района. Он пытался давить на совесть: укорял нас, что мы приватизировали и продаем дом, который получили в качестве молодых специалистов. На это я ему ответил, что мы делаем всё по закону и что все заработанные нами деньги государство забрало своими реформами. Еще я посоветовал ему заняться лучше главврачом. Весь район знал, что он разворовывает средства райбольницы.

После того, как мы оформили все документы и закончили все дела, мы погрузили наше небольшое имущество в контейнер и перебрались в Караганду. В этом же, 1993-м, году мои родители и сестра решили уехать в Израиль. Я к тому времени не собирался уезжать из Казахстана, были планы на будущее. Я собирался работать, заниматься наукой, получить ученые звания. Практического опыта и уверенности в себе у нас было достаточно. Я верил, что смогу продвинуться.

Начальные средства (деньги от продажи дома в деревне, немного скопленных денег, а также небольшая сумма, полученная от родителей) позволили нам купить двухкомнатную квартиру в центре Караганды. У нас начался новый период жизни.

Караганда

Итак, мы переехали в Караганду, перевезли вещи, обустроились. Ирина сразу нашла работу: участковым педиатром в районе частного сектора, довольно далеко от нашего дома. Зарплата участкового педиатра была невысокой, я же искал заработок, который мог обеспечить нашу семью.

В результате я пошел работать на кафедру детских болезней лечебного факультета, что находилась на базе детской больницы. Посоветовали мне туда обратиться и дали рекомендации мои институтские преподаватели.

Встретила меня завкафедрой приветливо, она откровенно со мной поговорила. В частности, она сказала: «Миша, я навела о тебе справки, ты мне подходишь. Вообще-то у нас не принято, чтобы завкафедрой-еврей брал на работу сотрудника-еврея, но я на таком положении у ректора, что могу себе это позволить». Она сразу спросила, не собираюсь ли я уезжать в Израиль. По ее словам, это не помешает ей принять меня на работу, но она должна знать. Она только что защитила докторскую диссертацию, а для того, чтобы стать профессором, под ее руководством должны быть защищены как минимум три кандидатские диссертации. Я ей прямо ответил, что в ближайшее время не собираюсь уезжать в Израиль, но не могу поклясться, что это решение не изменится, если жизнь заставит. Мой ответ ее удовлетворил, и я был принят на работу ассистентом кафедры детских болезней. Одновременно я устроился дежурантом в детской больнице, которая являлась базой кафедры. Я должен был быть каждый день на кафедре, а еще делать около десяти ночных дежурств в месяц. Таким образом десять дней в месяц мой рабочий день длился 30 часов подряд. Это, конечно, было тяжело, но нужно было обеспечивать семью.

Через несколько дней после начала работы я присутствовал на консилиуме с участием завотделением, врачей больницы и приглашенных специалистов из других больниц — детский невропатолог и детский инфекционист. Обсуждали случай больного ребенка со слабостью в ногах. На консилиуме все приняли мнение завкафедрой, что речь идет об аутоиммунном заболевании спинного мозга, синдроме Гийена-Барре, часто развивающемся после вирусной инфекции. Выслушав всех докладчиков, вернувшись домой, я продолжал размышлять. Я не был уверен в правильности их диагноза. Было много симптомов, что не укладывались в клиническую картину: сыпь на лице, увеличение печени, отеки на ногах, не характерные для неврологического поражения анализы крови. Я пришел к выводу, что речь идет не о синдроме Гийена-Барре, а об одном из ревматологических заболеваний — дерматомиозите. Все симптомы и анализы крови указывали на это.

На следующий день я тихо подошел к завкафедрой и высказал ей свои предположения. Как ни странно, она отнеслась к ним с интересом, позвала заведующую детским ревматологическим отделением, которая тоже принимала участие в том консилиуме. Завкафедрой ей сказала при мне: «Тут наш новый молодой ассистент не согласен с нашим диагнозом. Он утверждает, что речь идет о дерматомиозите. Старая опытная заведующая изменилась в лице от возмущения: «Вот, приехал молодой врач из деревни и ставит нам тут свои диагнозы… Я видела десятки случаев этого заболевания, естественно, он ошибается». Но через несколько дней после повторных обследований и лабораторных данных им пришлось признать мою правоту. Завкафедрой сразу обратила это в свою пользу, всем сотрудникам кафедры и врачам в больнице она говорила: «Вот видите, кого я к себе приняла».

Естественно, мой поступок, так же, как и слова завкафедрой, вызвали ко мне настороженное и даже в некотором смысле враждебное отношение. Но я продолжал работу на кафедре и в больнице, свой опыт неотложной педиатрии я не раз использовал на дежурствах, помогая врачам в отделении, и постепенно отношение ко мне изменилось к лучшему.

По заданию завкафедрой я начал готовить кандидатскую диссертацию по теме «Ожирение у детей, психологические аспекты». Мое институтское увлечение детской психиатрией и психологией очень помогло мне при подготовке диссертации. Я сдал экзамены кандидатского минимума по педиатрии, философии и английскому языку.

Работа ассистентом на кафедре, особенно клинической, очень непроста. Совмещение практических занятий по темам, контрольные, выбор необходимых пациентов для курации студентами, связь с врачами отделений, проверка студенческих историй болезни, показательные осмотры пациентов, сбор информации о них у родителей. Я работал на кафедре детских болезней лечебного факультета, для лечебников педиатрия не была профильным предметом и нужно было их этим заинтересовать. К тому времени, что я начал работать, в институте появились группы с обучением на казахском языке. Хотя я и не владел языком в полной мере, так, чтобы объясняться со студентами, мой опыт в деревне немного поднял мой уровень, и я спокойно проверял студенческие истории болезни, написанные на казахском языке.

Республиканская больница восстановительного лечения

Несмотря на то, что я работал в двух местах и Ирина работала на полную ставку, денег хватало впритык. Зарплату не всегда платили или платили частично. Мы не могли себе позволить купить мясо. Помогали родители Ирины: они давали нам консервированные овощи со своего участка. Самый большой подарок ребенку, что мы могли себе позволить — это шоколадный батончик Сникерс из ларька. Надо было найти еще один источник дохода. Торговать я не умел, да и до сих пор не научился. Поэтому я искал работу по врачебной специальности.

Рядом с детской больницей, в которой я работал, располагалась Республиканская больница восстановительного лечения, пациентами которой были люди, пострадавшие от спинно-мозговых травм. Не случайно эта больница находилась в Караганде, шахтерском городе. Очень многие пациенты были шахтерами, которые повредили позвоночник и спинной мозг от обвалов горной породы при падения опор шахтных проходов. Были также пациенты после других производственных травм (строители и другие), а также автомобильных аварий. В основном это были молодые мужчины. Многие годами страдали от последствий травм и периодически госпитализировались на курс реабилитации, в который входили физиотерапия и лечение неврологических и урологических проблем (у большинства было недержание мочи, повторные инфекции мочевых путей).

Больница располагалась во внушительном пятиэтажном здании с большим участком вокруг. При входе сразу била в нос смесь запахов мочи и раствора эфира, которым обрабатывали кожу для предотвращения пролежней. Я услышал, что в этой больнице было полставки сексопатолога, взял диплом об окончании курса и устроился туда на работу. Курс был очень коротким, нам дали только основы сексопаталогии, опыта у меня в этой области не было и я, честно говоря, даже не представлял, как смогу помочь пациентам. А пациентами, как я уже говорил, были довольно молодые мужчины, жизнь которых резко изменилась после травмы позвоночника. Но они, тем не менее, хотели получать от жизни удовольствие и удовлетворение.

Практически все мои пациенты не просто сидели на инвалидности, большинство из них организовались в кооперативы, которые были распространены в то время. Они шили меховые шапки, изготавливали кустарно ювелирные изделия, т.е. занимались не тяжелой физической работой, которую можно было выполнять, сидя в инвалидном кресле. Естественно, эти больные ощущали, что жизнь их круто изменилась, семьи часто рушились. Они страдали не только от обездвиженности и нарушения кровоснабжения в ногах, от пролежней, от недержания мочи. У них еще часто случались повторные переломы хрупких костей ног. Причем часто пациенты даже не замечали, как ноги ломались. Один из них рассказал мне, что как-то на работе резко дернулся, а вечером, перелезая с инвалидного кресла в кровать, увидел, что нога сгибается не в колене, а на уровне бедра. Лечение этих переломов требовало хирургического вмешательства, а заживление, естественно, занимало очень много времени.

Одной из проблем, что крайне беспокоила этих пациентов, было нарушение сексуальной функции — эрекции, эякуляции. Они кое-как смирились с тем, что уже не смогут пойти, стоять. Но с утратой сексуальной жизни они смириться не могли и готовы были на всё, чтобы хоть в какой-то мере её улучшить.

В то время еще не было виагры, и основным методом восстановление эрекции у этих пациентов было введение с помощью шприца препарата папаверин. Кололи они себя сами. Папаверин вызывает расширение гладкой мускулатуры, в том числе и в кровеносных сосудах. Урологи больницы подбирали способом титрации дозу препарата от минимальной до эффективной и обучали пациентов вкалывать его себе в кавернозные (пещеристые) тела полового члена примерно за полчаса до полового акта. Для обычного пациента эта процедура довольно болезненна, но спинальные пациенты не чувствовали боли. Но был риск инфекции, кроме того, иногда пациенты вкалывали себе большую дозу, что вызывало приапизм — длительную патологическую эрекцию. Состояние это требовало медицинского а иногда и хирургического вмешательства.

Приступив к работе сексопатолога в спинальном центре, я не представлял даже, с чего начать. Я не собирался перенимать методы лечения, применявшиеся урологами в этом центре, и пытался лечить лекарственными средствами (но тогда не существовало эффективных лекарств) и методом китайского точечного массажа, но всё это не давало эффекта. Тогда я стал внимательно изучать руководство по сексопаталогии. Большинство методов там было посвящено лечению функциональных, психологических причин нарушений в сексуальной области, у моих же пациентов было органическое поражение поясничного отдела спинного мозга, и эти методы им не подходили.

И тут я прочитал небольшую главу, посвященную лечению сексуальной функции при повреждении парацентральной дольки головного мозга. Это участок коры головного мозга, отвечающий за работу органов малого таза, в том числе за функционирование мочевого пузыря, за сексуальные функции — эрекцию, эякуляцию. Авторы этой главы предлагали раздражение участков кожи, связанных с поясничным отделом спинного мозга: резкое охлаждение и затем резкое согревание. По мнению авторов, такое рефлекторное раздражение вызовет стимуляцию поясничного отдела спинного мозга и в отсутствие соответствующего участка головного мозга заставит его взять на себя роль центра сексуальных функций.

Я подумал, что этот метод может быть полезным для пациентов с травмой позвоночника. Головной мозг у них не поврежден, но связь с ним отсутствует, поэтому имеет смысл стимулировать участок спинного мозга, чтобы он взял на себя управление поврежденными функциями. Этот метод лечения был прост в применении, без особых неприятных ощущений. Я предложил нескольким пациентам его попробовать. Все как один сказали: «Давай, док, пробуй, главное, чтоб помогло». И я начал пробовать на них этот метод, который они назвали «заморозка».

Я работал в центре на полставки, приходил три раза в неделю. Два раза в неделю я производил с больными эту процедуру, а еще один день обходил их, проверял, искал новых пациентов. У большинства больных этот метод вызвал значительное улучшение сексуальной функции, причем не только эрекции, но и эякуляции. Чем чаще они «тренировались», закрепляя успех, тем дольше этот эффект сохранялся. А еще я заметил, что во время процедуры «заморозки» пациенты отмечали ощущение сокращения мочевого пузыря и потепление в ногах. Я стал популярной личностью у мужчин этого центра. Я даже подумывал собрать материал и написать статью о применении этого метода у пациентов со спинальной травмой.

Но жизнь в то время в Караганде становилась всё хуже и хуже. Работая на трех работах, я не мог обеспечить свою семью. Бегая между кассами в медицинском институте, детской больнице и больнице восстановительного лечения, я лишь изредка получал даже не всю, а только часть причитавшейся мне суммы. Питались мы в основном вегетарианской пищей, но не из соображений идеологии, а от невозможности купить мясо.

Но главной побудительной причиной уехать в Израиль, как ни странно, были проблемы с замерзшей канализацией. Зимой трубы на морозе замерзали, утеплить их не было никакой возможности. Мне приходилось раз в неделю за бутылку водки вызывать сантехника, который паяльной лампой размораживал трубы, иначе нечистоты со всех этажей выше меня всплывали бы у нас в квартире. Я даже за деньги сделал врезку в трубу центрального отопления, чтобы горячая вода постоянно текла в ванну, чтобы избежать обледенения канализационной трубы. Вся эта «грязная» война, а также ощущение безнадежности, беспросветности привели нас к решению уехать в Израиль.

Моя завкафедрой к тому времени тоже засобиралась уезжать к сыну в Россию, так что она меня вполне поняла. Мои родители и сестра уже год жили в Израиле, и хотя нельзя было сказать, что они хорошо устроились, но они не жаловались, говорили о надежде продвинуться, о помощи, что получают от государства. В отличие от тяжелых усилий, которые требовались в прошлом для оформления отъезда в Израиль, в то время процедура уже была довольно легкой. Через еврейский центр я узнал дату и время, когда израильский консул приезжает в Караганду. Мы собрали нужные документы и справки. Оформление заняло короткое время, и мы стали ждать вызова на выезд в Израиль.

Я прожил в Казахстане 26 лет. Родился я в Украине, а когда мне исполнилось два года, родители уехали из Украины в поисках лучшей жизни, работы, жилья. Я учился в школе и в институте в Казахстане. Эта республика была по-настоящему многонациональной. Я не помню никаких склок, разногласий на национальной почве, моими друзьями были русские, казахи, украинцы, татары, корейцы, китайцы, немцы и т.д. И при развале Советского Союза в 1991 году я мало почувствовал изменения.

Помню, в нашем районе Северного Казахстана, как и в других частях страны, появились новые переселенцы: этнические казахи из Китая, Монголии. Это были потомки тех казахов, что бежали из Казахстана в тридцатых годах при насильственной коллективизации. Тогда абсолютно вольных казахов, привыкших жить и кочевать со своими стадами, заставляли сбиваться в колхозы. Многие погибли, другие бежали. И вот этих потомков бежавших казахов призывали вернуться на Родину, бесплатно давали дома, овец. Правда, я слышал о некоторых трениях вновь приехавших с местными жителями.

Я столкнулся со строительством независимого Казахстана за пару месяцев до отъезда в Израиль. Как-то вечером я сидел дома и мне позвонили. Человек, представившийся капитаном из райвоенкомата, сказал, что меня вызывают назавтра в военкомат для медицинского освидетельствования. Я поинтересовался, в связи с чем? Капитан ответил, что я лейтенант запаса, и время от времени должен проходить медкомиссию. Это мне показалось странным, но я знал, что скоро должен сниматься с военного учета для отъезда в Израиль, и я не хотел ссориться. На следующий день я приехал в райвоенкомат с паспортом и военным билетом, которые сразу же забрали. А меня направили на медкомиссию. Делать было нечего, и я пошел.

Обходя всех специалистов, я дошел до дерматолога. Доктор поинтересовалась, есть ли у меня жалобы, проблемы с кожей. Я ответил, что давно болею псориазом, но в последние годы стало хуже. Видно, это связанно с напряженной, нервной работой. Я пытался пройти лечение ультрафиолетовым облучением, но оно мало помогло. Доктор дала мне направление, чтобы я привез справку из кождиспансера о том, что я у них на учете. Для этого надо было ехать на другой конец города, мне не очень-то хотелось тратить время, и я предложил доктору написать, что я здоров. На что она спросила: «А ты вообще понимаешь, для чего тебя сюда вызвали?» Я ответил, что не имею понятия. И тут доктор мне объяснила, что Казахстан формирует свою армию, в которой не хватает офицеров. Поэтому меня, как и других, вызвали на медкомиссию, чтобы перевести на срочную военную службу.

Доктор показала мне брошюру, в которой было отмечено, что призывники с псориазом освобождаются от военной службы в мирное время и призываются к нестроевой службе в военное время. Я мигом схватил направление, съездил по-быстрому в кождиспансер, привез нужную справку и так получил освобождение от военной службы. Тот капитан с таким сожалением вернул мне мои документы! Это надо было видеть…

После получения разрешения на выезд мы практически всё своё имущество, включая двухкомнатную квартиру, отдали родителям и сестре Ирины. Всё равно, много от продажи мы бы в то время не получили, даже квартира тогда стоила три тысячи долларов — немыслимая сумма для простых людей в Казахстане, но не такая уж большая в Израиле. И вот, с чемоданами и 120 долларами на руках мы улетели в Израиль.

(продолжение)

Share

Михаил Токарь: Путь врача: 3 комментария

  1. Инна Беленькая

    Я очень много не дописала.
    На самом деле, это жизнь без прикрас. Некоторые ее страницы просто шокируют, зато другие вызывают гордость за автора, за врачей, которые в таких условиях — без нужных лекарств, без соответствующей аппаратуры, жертвуя своим временем, идя на риск в некоторых случаях — борются за жизнь, спасая и выхаживая больных.

  2. Инна Беленькая

    Это жизнеописание, можно сказать, почти земского врача, если учитывать условия работы в больнице в захолустной деревне вдали от всякой цивилизации. Написано очень живо, искренно. Думаю, что вызовет интерес не только у коллег автора, но также и у других читателей.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.