ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Завершая разговор о первой зарубежной поездке Бабеля, надо сказать о том, что когда он писал из Франции о тоске по России, он не лукавил. Например, в письме из Марселя: «Все очень интересно, но по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю»

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

«Закат» во Втором МХАТе

В Париже Бабель пристально следил не только за французскими книжными новинками, но и за переизданиями своих произведений в России — «Конармии», сборников рассказов. Однако главным событием этого периода была подготовка спектакля «Закат» в МХАТе-2^[1]. Ставил «Закат» Борис Сушкевич, роль Бени Крика играл Иван Берсенев. Что-то не заладилось в этой постановке с самого начала. Еще находясь в Марселе, Бабель жаловался Слоним:

«С пьесой, как и следовало ожидать, неприятности. Главрепертком вычеркнул целиком всю пятую сцену (синагога. Мотив: „трактовка синагоги как сборища торгашей в нынешний политический момент неприемлема“^[2]) и все фразы, в которых есть слово — жид. Я с замечаниями Главреперткома не согласился и просил театр в случае, если нельзя будет уломать „богомольную дуру-цензуру“, снять пьесу с репертуара».

Театр, судя по всему, просто не понял авторского замысла. В результате спектакль был поставлен, но вышел неудачным. Премьера состоялась 28 февраля 1928 года. О провале «Заката» в одних и тех же выражениях Бабель писал Лившицу и Слоним 7 марта 1928 года. Процитируем письмо, адресованное Анне Григорьевне:

«Как и следовало ожидать, Закат провалился. „Событие“ это произвело на меня, как бы это сказать, благоприятное впечатление, во-первых, потому что я был к нему подготовлен, и оно чрезвычайно утвердило меня в мысли, что я разумный и трезвый человек, и, во-вторых, я думаю, что плоды этого провала будут для меня в высокой степени полезны <…>. Вы, я думаю, были на спектакле. Жду от Вас рецензии. Надо думать, что и играли плохо. Единственное — чего я не ожидал, что спектакль выйдет скучным. А скука, оказывается, была томительная».

«Огорчило» Бабеля, как видно, и отсутствие скандала, который должен был бы, по его мнению, способствовать сборам. «Просто спектакль покорно опустился в Лету. Если тебе попадутся какие-нибудь рецензии — сделай одолжение, пришли», — просил он Лившица.

15 марта, в письме Слоним, он объяснил, в чем может состоять польза от провала спектакля, и сообщает о мнении Горького о пьесе:

«…я хотел бы поехать в апреле к Горькому в Сорренто. От него каждую неделю — настойчивые и очень душевные приглашения. Чувствую, что надо ехать. Он обещает, что денег эта поездка будет мне стоить очень мало. Поживу у него до мая, т. е. до отъезда его в Россию. Получил от него [Горького] также очень лестное письмо о „Закате“, ну да я, грешным делом, вкусу его не всегда доверяю, хотя и мне, признаться, пьеса до сих пор не разонравилась. В другой раз буду умнее. Если напишу пьесу — буду торчать на всех репетициях».

Тем не менее «Закат» какое-то время еще шел на сцене МХАТ-2. Но

«театр, — писал он позднее матери, — не смог донести до зрителя тонкости, заключающейся в этой грубой по внешности пьесе. И если она кое-как держится в репертуаре, то, конечно, благодаря тому что в этом „сочинении“ есть от меня, а не от театра. Это можно сказать без всякого хвастовства».

Высокую оценку «Закату» и в совершенно неожиданном плане дал Борис Пастернак, правда, оценка эта не имеет отношения к спектаклю. После публикации пьесы Бабеля в «Новом мире» Пастернак писал отцу:

«Вчера я прочел „Закат“, пьесу Бабеля, и еврейство, как этнический факт, стало для меня чуть ли не впервые в жизни явленьем положительной и непроблематической важности и силы. Вряд ли, впрочем, это изменит мою судьбу, потому что она складывается не под влияньем отдельных впечатлений. Я бы хотел, чтобы ты прочел эту замечательную вещь, но в номере, где она помещена, имеется большая статья обо мне…»^[3]

28 апреля в письме родным Бабель вновь возвращается к разговору о «Закате»:

«В четвертой книге [„Нового мира“] довольно толковая статья о Закате П. Маркова, лучшего русского театрального критика, заведующего репертуаром Худож<ественного> театра. Очевидно, люди что-то раскусили в этой, надоевшей мне, пьесе».

Речь идет о большой статье П.А. Маркова, в которой бабелевской пьесе и ее постановке в Москве посвящен лишь фрагмент. Приведем его — оценка критика получила одобрение драматурга, а их мнения о спектакле практически совпадают:

Для решения вопросов бытового материала особенно замечательна по своим литературным достоинствам пьеса Бабеля «Закат», показанная во 2-м МХАТе. Ее сюжет взят из далекого и ушедшего быта, которому посвящены одесские рассказы Бабеля и который раскрыт в пьесе со стороны его философского смысла. <…> Быт Молдаванки он обратил в фон для рассказа о закате человеческой жизни — о печальном закате мощного Менделя Крика, который к концу своих дней почувствовал романтическую тоску и бесплодные желания. Свою тему рассказал Бабель с эпической простотой, сжатостью, спокойствием и скупостью. Не становясь на защиту того или иного из героев пьесы, он подвел конечный итог своих горьких наблюдений в заключительных словах раввина: «День есть день и вечер есть вечер».

Можно оспаривать бабелевские замыслы — нельзя не признать законченности и смелости, с которой сделана пьеса. Ее недостаток не в ее философском характере, а в чуждости этой философии нашим дням. Не занимательным кажется давно ушедший и призрачный быт, который не могут оживить даже тонкие психологические характеристики Бабеля. Стремясь подчеркнуть социальное значение пьесы, 2 МХАТ не разглядел основной природы бабелевской драмы. Из живых и теплых образов он создал преувеличенные маски.

Спокойному ровному течению пьесы режиссерски придана судорожная разорванность. Противоречие между намерениями режиссера и автора настолько очевидны, что порою казалось, что на сцене идет пьеса другого автора. Между тем социальное содержание пьесы выяснится более четко, если театр будет исходить из целостного смысла пьесы, а не отдельных образов, ибо пьеса в целом — с гибелью Менделя Крика и с победой Бени, с напрасной тоской, жестокостью и разгулом — есть глубокое осуждение далекой Молдаванки, как ее увидел задумавшийся над жизнью Бабель^[4].

«Улица Данте»

Вернемся в Париж, где в это время живет Бабель. Если на улочке Вилла Шовело и поблизости после десяти вечера нельзя было найти освещенное окно, то в других частях города ночная жизнь кипела. Вместе с Львом Никулиным осенью 1927 года Бабель несколько раз ездил по ночному Парижу. Возил их за полцены шофер Володя^[5], из русских эмигрантов, — у него в дождливую осеннюю погоду было мало работы. Эти ночные странствия назывались — «покататься на Володе».

«Мы ехали медленно, — вспоминал Никулин, — останавливались на набережной Сены или в Латинском квартале, на маленькой древней площади позади Пантеона. В то время Париж еще освещался газом, бросавшим призрачный, фосфорический отсвет на дома, оголенные деревья бульваров»^[6].

Воспоминания Никулина о жизни Бабеля в первый парижский период интересны тем, что они в какой-то мере позволяют увидеть, как подмеченные в жизни детали Бабель претворял в художественную реальность. Так, например, однажды на Монмартре писатели остановились у публичного дома. Дело было утром, «все окна были открыты настежь, видна была претенциозная роскошь, зеркала — все как на ладони». Бабель спросил Никулина, как тот думает, ведутся ли в этом заведении конторские книги. Никулин ответил утвердительно, потому что это было коммерческое предприятие, платившее налоги. «Интересно бы изучить записи в книгах. Это была бы глава в хорошем романе»^[7], — сказал Бабель. В другой раз они вдвоем оказались в кафе вблизи вокзала Сен-Лазар, где их взору предстала очень красивая, высокая, странно молчаливая женщина, одетая почему-то в бальное платье, сильно открытое, но помятое и поблекшее. Эта женщина показалась Бабелю похожей на Элен Безухову. Но цена этой, по словам Никулина, была как всем одиноким женщинам вблизи вокзала Сен-Лазар «в четвертом часу ночи, когда льет холодный дождь…»^[8]

Эпизоды, о которых поведал Никулин, а возможно, и другие парижские наблюдения Бабеля вылились в два небольших отрывка в рассказе «Улица Данте».

«И эту же цену я платил в публичном доме, содержимом несколькими сенаторами возле Gare St. Lazare. Бьеналю стоило большего труда представить меня обитательницам этого дома, чем если бы я захотел присутствовать на заседании палаты, когда свергают министерство», — говорит лирический герой новеллы.

В другом месте дано яркое описание свидетелей трагического происшествия в отеле «Дантон»:

«Все это случилось в шесть часов вечера, в час любви; в каждой комнате была женщина. Прежде чем уйти — полуодетые, в чулках до бедер, как пажи, — они торопливо накладывали на себя румяна и черной краской обводили рты. Двери были раскрыты, мужчины в незашнурованных башмаках выстроились в коридоре. В номере у морщинистого итальянца, велосипедиста, плакала на подушке босая девочка».

Хотя новелла «Улица Данте» была завершена весной 1933 года, в конце второго «французского» периода жизни Бабеля, следует заглянуть на ее страницы именно теперь, так как во многом впечатления от первого пребывания во Франции легли в основу замечательного «парижского рассказа»^[9].

Актриса Александра Вениаминовна Грановская, жена известного режиссера Алексея Грановского, часто встречавшаяся с Бабелем в Париже, рассказывала С.Н. Поварцову о своих прогулках и беседах с писателем, который признался ей однажды: «Мне интересно знать, как французы любят»^[10]. Начало новеллы «Улица Данте» именно о том, как любят французы:

«От пяти до семи гостиница наша „Hôtel Danton“ поднималась в воздух от стонов любви. В номерах орудовали мастера. Приехав во Францию с убеждением, что народ ее обессилел, я немало удивился этим трудам. У нас женщину не доводят до такого накала, далеко нет».

К приятелю рассказчика Жану Бьеналю два раза в неделю — по средам и воскресеньям — приходила Жермен, продавщица перчаток из магазина на улице Руаяль, и герой-повествователь становился невольным «свидетелем» их любовных свиданий:

«Не произнесши ни одного слова, они прыгали в своих простынях, как зайцы. Постонав, они помирали со смеху и лепетали о своих делах. Я знал об этом все, что может знать сосед, живущий за дощатой перегородкой. <…>

В дыму и золоте парижского вечера двигалось перед нами сильное и тонкое тело Жермен; смеясь, она откидывала голову и прижимала к груди розовые ловкие пальцы. Сердце мое согревалось в эти часы…»

Несмотря на скупость детали и сжатость описаний, внимание читателя в этой новелле то и дело привлекают сочные подробности, такие как, например, описание обеда в «харчевне скотопромышленников и торговцев вином против Halles aux vins^[11]»:

«Деревенские девки в шлепанцах подавали нам омаров в красном соусе, жаркое из зайца, начиненного чесноком и трюфелями, и вино, которого нельзя было достать в другом месте. Заказывал Бьеналь, платил я, но платил столько, сколько платят французы. Это не было дешево, но это была настоящая цена».

Далее говорится о воскресных поездках «за сто двадцать километров в Руан есть утку, которую там жарят в собственной ее крови», а чуть дальше упоминается известная марка бургундского вина — «макон по четыре франка за литр».

А вот, для сравнения, описание Винного рынка, сделанное Хемингуэем, которое по времени соответствует действию бабелевского рассказа:

«Этот рынок не похож на другие парижские рынки, а скорее на таможенный пакгауз, куда привозят вино и платят за него пошлину, и своим безрадостным видом напоминает не то казарму, не то тюремный барак» («Праздник, который всегда с тобой»).

Именно возле такого «таможенного пакгауза» обедали герои «Улицы Данте».

Трудно сказать, списано ли «меню» в харчевне с натуры или сочинено Бабелем. По мнению Александра Жолковского, в этом рассказе

«богатейший набор документальных данных о французской жизни взят не столько из действительности, сколько из некой готовой, литературно уже отрефлектированной, базы данных о Франции, из своего рода типового „Бедекера“. <…> Таков, в сущности весь гастрономический и прочий „типично французский“ антураж сюжета, да и его актерский состав, от бывшей любовницы Бьеналя (которая „улыбнулась углом карминного рта“) до женщин в номерах, застигнутых его смертью <…> — на ум приходит Тулуз-Лотрек»^[12].

Это, считает исследователь, скорее

«тоска по „вечной“, идеализированной, хрестоматийной „европейской культуре“. Несмотря на автомобили, перед нами скорее Франция времен Belle Époque — и даже более ранняя, уходящая на сто пятьдесят и тысячу лет назад, с детства вычитанная Бабелем из французской классики. Вычитанная, вымечтанная и наконец увиденная вживе, но строго по путеводителю. <…> В „настоящей“ Франции бабелевского рассказа нет и следа послевоенной травмы, финансового кризиса, политических движений (коммунистов, социалистов, Аксьон Франсез), антисемитизма (дрейфусаров и анти-дрейфусаров), русской эмиграции, хотя сам Бабель во всем таком прекрасно разбирался, имея широкие знакомства среди французских интеллектуалов и русских эмигрантов»^[13].

Тем не менее Бабель всегда умел наилучшим образом самыми лаконичными средствами передавать атмосферу и настроение. Так и в этот рассказ совсем небольшими вкраплениями он вводит топографию Парижа. Помимо улицы Данте, харчевни против Винного рынка, вокзала Сен-Лазар, магазина на улице Руаяль и Гранд-Опера, в тексте новеллы названы кафе у Порт Майо, где собирались «устроители матчей бокса и автомобильные гонщики», улица Гетэ (находящаяся, кстати, по соседству с улицей Одессы, рядом с бульваром Монпарнас), бульвар Сен-Мишель, ресторан на улице Данте, замок Консьержери, Латинский квартал.

За исключением небольшого финала, в рассказе нет пространных описаний, не упомянуты и главные достопримечательности города, вроде Лувра, Собора Парижской Богоматери, Эйфелевой башни. Но за немногочисленными упоминаниями несложно увидеть многие другие места Парижа, мысленно, вслед за героями и автором рассказа, прогулявшись по их маршруту. Так, по улице Руаяль, где работала Жермен, от церкви Мадлен легко дойти до Площади Согласия и выйти на Елисейские Поля, с другого конца Елисейских полей — от Триумфальной арки — недалеко до Порт Майо (оттуда же можно попасть и в пригород Нейи, где Бабель жил непродолжительное время зимой 1928 года и где он посетил Александра Бахраха). От самой улицы Данте рукой подать до острова Сите и до Нотр-Дам. Вместе с тем, чтобы добраться от Винного рынка, где герои обедали, до того же Порт Майо, где они заканчивали вечер, нужно было совершить довольно долгую прогулку по Парижу.

Главное событие происходит в самом сердце Парижа — в Латинском квартале, по улочкам которого, конечно же, много раз не только «ездил на Володе», но и бродил пешком Бабель. Правда, реальная улица Данте совсем непохожа на ту, что описана в рассказе, выбор улицы для названия был продиктован необходимостью упоминания великого итальянца. По соседству с улицей Данте сохранилась крошечная улица дю Фуар, существовавшая еще с начала XIII века. Fouarre — устаревшее слово, обозначавшее солому: в ту далекую эпоху студенты Парижского университета собирались для занятий под открытым небом и сидели прямо на соломе. Предполагают, что сюда приходил сам Данте, который в годы странствий, в начале XIV века, побывал в Париже и совершенствовал там свои знания. По крайней мере, так утверждает Боккаччо:

«…уже на пороге старости оказавшись в Париже, Данте выступал на многих диспутах и стяжал такую славу блеском своего гения, что тогдашние его слушатели и поныне рассказывают об этом с превеликим изумлением»^[14].

Наряду с парижскими реалиями, в рассказе упоминаются и другие места во Франции: Ривьера, где можно было купить «машины, послужившие два или три месяца», Руан, куда герои ездили по воскресеньям, Тур, где жили родители героини, Шартр, куда герой-рассказчик хотел пригласить Жермен после ее разрыва с Бьеналем, и, конечно, Марсель, столь полюбившийся самому писателю^[15].

«Здесь жил Дантон…»

Топография Парижа в этом рассказе, пусть данная штрихами, но прекрасно передающая атмосферу города, вполне реальна. За одним лишь исключением: на улице Данте, в Латинском квартале, расположился отель «Дантон». Гостиницы с таким названием не существовало — ни на улице Данте, ни вообще в Париже. Более того, из лирического эпилога новеллы мы узнаем, что когда-то, полтора столетия тому назад, здесь якобы жил и сам Дантон:

«Из своего окна он видел замок Консьержери, мосты, легко переброшенные через Сену, строй слепых домишек, прижатых к реке, то же дыхание восходило к нему. Толкаемые ветром, скрипели ржавые стропила и вывески заезжих дворов»^[16].

Конечно, Дантон не мог обитать на улице Данте, которая появилась на карте Парижа на рубеже XIX–XX веков. Нельзя оттуда увидеть и Консьержери, хотя замок и прежняя тюрьма находится не так уж далеко от этой улицы. Когда-то, в конце XVIII века, Дантон поселился на улице Кордильеров (ныне улица Медицинской школы), в Торговом дворе, а по версии Александра Дюма (роман «Инженю»), он жил на Павлиньей улице, которая во время реконструкции Парижа слилась с бульваром Сен-Жермен. Впрочем, примерно на том месте, где стоял дом Дантона, ему установлен памятник, а это и есть современный бульвар Сен-Жермен (перекресток Одеон).

Еще 26 декабря 1927 года Бабель писал Слоним:

«Для того чтобы жизнь моя в Париже была как можно более разумна, я стал читать замечательные старые книги по истории французской революции и — по совести — не могу оторваться, как в юности, читаю ночи напролет. Никто, кроме нас, эти книги понять не может».

Задумал ли Бабель цикл рассказов, посвященных Французской революции, или это была лишь часть какого-то более широкого замысла, мы уже не узнаем. Нам известно только, что в Национальной библиотеке он изучал архивы Французской революции, что в 1927 году обещал Полонскому к 15 августа представить для печати рассказ «Мария-Антуанетта» и просил анонсировать этот рассказ в «Новом мире»^[17], а один из лидеров Французской революции Жорж Дантон занял место на страницах парижского рассказа Бабеля.

Кстати, о «Новом мире». Находясь в Бельгии, 31 июля 1928 года писатель сообщал Полонскому:

«В конце августа вернусь в Париж. Я затеял там собирание материалов на очень интересную тему. Поиски эти возьмут у меня месяц, а потом домой».

Тема, безусловно, была так или иначе связана с Парижем. Но нельзя исключить, что это мог быть сбор материалов о Великой Французской революции.

Но почему именно Дантон, а не кто-нибудь другой из деятелей революции упомянут в новелле Бабеля? Возможно, Дантон привлекал писателя как самая неоднозначная и в то же время самая масштабная фигура Французской революции: человек неукротимого темперамента и вместе с тем блестяще умевший лавировать, приспосабливаться к ситуации, быстро менять свою позицию в зависимости от обстоятельств; то он председатель Клуба кордельеров или один из лидеров монтаньяров, то он позиционирует себя как политик, стоящий вне всяких партий. Дантон — революционер и одновременно богатый помещик, пекущийся о своем состоянии, может быть, как никто другой из его соратников, привязанный к земным радостям жизни (что тоже не могло не импонировать Бабелю). Возможно, выбор писателя пал на Дантона, потому что тот в первую очередь был известен как великий трибун революции, пламенный оратор, то есть человек, оружием которого было слово. Однако нетрудно заметить и чисто фонетическое созвучие в именах Данте и Дантона (как по-русски, так и по-французски: Dante, Danton). Эти два имени, два слова, повторенные каждое по три раза, являются в рассказе аллитерацией: «Улица Данте» — в названии, «Hôtel Danton» в первой фразе, затем в финале — вновь «отель Дантон», дважды «улица Данте», и еще раз имя Дантона в последнем абзаце.

В Париже, кстати, недалеко от улицы Данте, существует улица Дантона, и это подтверждает, что Бабелю в его рассказе необходимы были оба имени, обе выдающиеся исторические фигуры.

Но надо отдавать себе отчет в том, что не только универсальная формула Французской революции — свобода, равенство, братство — рождала у писателя ассоциации с событиями в России. Увы, нельзя было не провести аналогии и между уже начинавшимися в Советском Союзе репрессиями, изобличениями и абсурдными обвинениями против мнимых «врагов народа», которые в 1930-е годы превратят жизнь страны в ад, и событиями, происходившими во Франции почти полтора века назад. Поэтому финал «Улицы Данте» звучит особенно символично и рождает самые непосредственные ассоциации с судьбой автора рассказа.

Хотя ни страна, откуда герой-повествователь «Улицы Данте» приехал во Францию, ни его национальность не названы, автобиографический контекст в рассказе, безусловно, присутствует. Более того, возможно, что, сопоставление умершего в изгнании, но своей смертью, Данте и не отказавшегося покинуть родину и погибнувшего там Дантона^[18], отражает — скорее всего невольно — проблему жизненного выбора, стоявшего перед самим писателем, — остаться во Франции или вернуться в Россию.

«Подобно Дантону, — пишет Жолковский, — ему [Бабелю] предстояло погибнуть от рук былых политических союзников. Спасло ли бы его в Европе тридцатых-сороковых годов изгнание по примеру Данте, остается гадать…»^[19]

Иными словами, Бабель символически разделил судьбу оставшегося на родине политика Дантона, а не поэта-изгнанника Данте. Однако главная причина его не-эмиграции была как раз «поэтической», то есть «Дантовой»: только в России он мог оставаться настоящим писателем — в его понимании этого слова. Борис Суварин, которого трудно заподозрить в симпатии к советской власти, высказал проницательное суждение:

«Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо я знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: „Я русский писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы рыбой, выброшенной из воды“. Я много раз слышал от него этот основной мотив» (выделено Сувариным. — Авторы)^[20].

Пора домой

Между тем в 1928 году в Париже, как писал Бабель, стояла «упоительная, нежная, неправдоподобно прекрасная весна». В конце марта к тому же во Франции началась избирательная кампания, на какое-то время буквально поглотившая внимание писателя, ставшего свидетелем выборов депутатов в 14-й парламент Третьей республики.

«Теперь здесь очень интересно, — можно сказать, потрясающе интересно — избирательная кампания, — делился он своими впечатлениями с Никулиным в письме от 2 апреля 1928 года, — и я о людях и о Франции узнал за последнюю неделю больше, чем за все месяцы, проведенные здесь. Вообще мне теперь виднее, и я надеюсь, что к тому времени, когда надо будет уезжать, — я в сердце и в уме что-нибудь да увезу».

Первый тур выборов состоялся 22 апреля, а накануне второго тура, 28-го числа, он писал Слоним:

«Завтра второй тур французских выборов. Вот дела делаются! Дожить бы, увидеться с Львом Ильичом и рассказать ему, что я знаю о французской демократии, а знаю я уже порядочно. Тартарены из Тараскона^[21] переживают полосу расцвета — впрочем, как и во всяком строе есть „холодное и горячее“».

Прошло еще несколько месяцев, пора было возвращаться домой, в Россию. На этот раз ему так и не удалось выбраться в Италию к Горькому, очень рассчитывавшему на его приезд и настойчиво приглашавшему его еще с зимы, — и лишних денег не нашлось, и визы итальянцы не дали. Зато в августе он смог побывать у родных в Бельгии и даже отдохнуть с семьей в деревушке Сен-Идельсбад, вблизи знаменитого курорта Остенде, откуда 14 августа 1928 года он писал Юрию Анненкову:

«Обосновались всем семейством на берегу Северного моря в un petit trou, pas trop cher^[22], в 25 км от Остенде. Погода все время самая что ни на есть несоответствующая — холодище и ветрило, свистящий ветер, как в пьесах Ибсена, — но теперь стало подходяще, чего и вам желаем»^[23].

А перед отъездом Бабеля на родину к нему в гости приехали из Брюсселя его родные. На прощание, 7 сентября 1928 года, он повел их в еврейскую часть Парижа, о чем поздним вечером с нескрываемым восхищением писал Слоним:

«Милая Анна Григорьевна. Пишу Вам сего числа в 12 часов ночи. Только что вернулся из еврейского квартала St. Paul возле Place de la Bastille. Ко мне приехали из Брюсселя прощаться мама с сестрой (я уже писал Вам, что выезжаю в Россию в последних числах сентября). Я их угостил сегодня еврейским обедом — рыба, печенка, кугель, не хуже, чем в Меджибеже^[24] у цадика — и провел по необычайным этим уличкам — удаленным как будто от Парижа на сотни километров и все-таки в Париже, — по грязным извилистым уличкам, где звучит еврейская речь, продаются любителям свитки Торы, где у ворот сидят такие старухи, которых можно увидеть разве только в местечках под Краковом».

И ей же через несколько дней, вдогонку, написал:

«У нас теперь помимо брата Евгении Борисовны гостят моя мать и сестра — прощаемся. С ними прощаюсь и с Парижем, который теперь под ясным, розовым, осенним солнцем очень хорош».

Пока что писатель уезжал из Парижа не навсегда, а для того, чтобы вернуться сюда четыре года спустя и впервые увидеть свою маленькую дочку Наташу, родившуюся через девять месяцев после его отъезда (отношения мужа и жены между ним и Евгенией Борисовной все же возникли). Но об этом речь впереди…

Снова в Берлине. Элиас Канетти

Выехал Бабель из Парижа не в конце сентября, как рассчитывал, а 3 октября. Евгения Борисовна поехала вместе с ним, она сопровождала его, по всей видимости до Берлина, куда они прибыли 5 октября. А 8-го числа он писал Слоним:

«Три дня живу в Берлине и живу очень великолепно. <…> Больше ничего писать не могу, п<отому> ч<то> упоен сосисками. Боже, до чего они прекрасны — сосиски Würstchen».

Он вновь позволил себе именно здесь, в Берлине, немного расслабиться и перевести дух, насладиться жизнью. Но на этот раз его короткое пребывание в Берлине было куда интереснее: он встретился с Виландом Херцфельде, основателем и директором издательства «Малик», выпускавшим его книги, и познакомился с тогда еще малоизвестным писателем Элиасом Канетти. Последний приехал сюда в 1928 году как раз по приглашению Херцфельде и, после более провинциальной Вены, окунулся в гущу духовной и культурной жизни.

Канетти дал описание Берлина таким, каким этот город предстал перед Бабелем в июле 1927 года, по дороге в Париж, и на обратном пути, в октябре 1928-го:

В Берлине все было доступно, разрешалась любая активность; каждому, кто не боялся трудностей, не возбранялось заявить о себе. Однако сделать это было нелегко, шум вокруг стоял невообразимый, и в этом шуме и толчее ты всегда помнил: в Берлине есть много такого, что стоило увидеть и услышать. Все было позволено, запреты, недостатка в которых не было нигде, тем более в Германии, здесь теряли свою силу. Неважно, что ты прибыл из старой столицы империи, из Вены, здесь ты чувствовал себя провинциалом и до тех пор таращил на все глаза, пока они не привыкали оставаться открытыми. В самой атмосфере было нечто пряное, едкое, нечто такое, что освежало и возбуждало. Ничего не боясь, люди набрасывались на все подряд. Ужасающая неразбериха и толкотня, изображенная на рисунках Гроса, не была преувеличением, это было естественное для Берлина состояние, новая естественность, без нее нельзя было обойтись, к ней надо было привыкнуть. Любая попытка отгородиться от этой жизни воспринималась как извращение, только это извращением и считалось. <…> Все было на виду, не существовало никакой интимности… (выделено Канетти. — Авторы)^[25].

Из многих знаменитостей, с кем пришлось повстречаться Канетти, он выделил троих:

«…Георг Грос, чьими рисунками я восхищался со времен учебы в школе во Франкфурте; Исаак Бабель, обе книги которого я незадолго до этого прочел, из всех книг новейшей русской литературы они произвели на меня наиболее глубокое впечатление^[26]; Брехт, у которого я знал лишь несколько стихотворений, но о нем так много говорили, что это вызывало любопытство к нему, тем более, что он был одним из совсем не многих писателей, которых признавал Карл Краус»^[27].

В другом месте Канетти писал:

«Большое место в моих воспоминаниях о Берлине занимает Исаак Бабель. По всей вероятности, он оставался там недолго, но у меня такое чувство, будто я видел его ежедневно многие недели подряд, час за часом, хотя говорили мы мало. Он пришелся мне по душе, больше, чем множество других людей, с которыми я встречался. В моей памяти он занял такое прочное место, что она отвела бы ему любой из 90 моих берлинских дней»^[28].

Чуть дальше Канетти нарисовал словесный портрет Бабеля:

«Бабель был маленький, приземистый человек с очень круглым лицом, на котором выделялись очки с толстенными стеклами. Может быть, из-за них его широко раскрытые глаза тоже казались круглыми и выпученными. Едва он появился, как у меня возникло ощущение, что он уже успел разглядеть меня с ног до головы; как бы в отместку за его наблюдательность я тоже отметил про себя, что он широк в плечах и отнюдь не производит впечатление хилого очкарика»^[29].

Первая их встреча, по словам Канетти, произошла в ресторане Шванеке^[30]. И пусть память австрийского писателя не сохранила всех подробностей их встреч, пусть он ошибся в каких-то датах и деталях, некоторые штрихи, характерные для Бабеля, переданы им очень точно. Как, например, о том, что в ресторане Шванеке, в котором бывали сплошь знаменитости, при первом знакомстве Бабель приметил единственного человека, который не был знаменит, а именно его, Канетти, и подошел к нему. Или еще один, очень показательный эпизод. Бабель любил обедать в более демократичном заведении, у Ашингера. Чтобы быстрее туда попасть,

«он брал такси, даже если ехать было совсем недалеко, а когда дело доходило до расчета, он стремительно подсаживался к шоферу и объяснял мне с изысканной вежливостью, почему именно он должен платить. По его словам, он только что получил большую сумму денег, которые не имеет смысла брать с собой, их нужно было потратить в Берлине, и хотя я догадывался, что все это неправда, я заставлял себя верить ему, потому что меня восхищало его великодушие» (выделено Канетти. — Авторы)^[31].

Нельзя обойти главную тему, которая возникала в разговорах Бабеля и Канетти, — литературу:

«Я надеялся многое услышать от него о великих русских писателях, но они, надо думать, были для него чем-то само собой разумеющимся. <…> Он с такой серьезностью относился к литературе, что все приблизительное, кое-как пристегнутое было ему ненавистно. Да и я боялся не меньше его: мне так и не удалось преодолеть робость и высказать свое мнение о „Конармии“ и „Одесских рассказах“.

Но по нашим разговорам о французских писателях, о Стендале, Флобере и Мопассане, он мог почувствовать, что значили для меня его рассказы. <…> Мопассана он предпочитал Чехову, но когда я произнес имя Гоголя — его я любил больше всего на свете, — он сказал, к моему радостному удивлению: „Гоголя у французов нет, им недостает Гоголя“. Потом подумал немного и, чтобы не показаться хвастуном, добавил: „А у русских нет Стендаля“»^[32].

О пребывании Бабеля в Берлине на обратном пути домой Роман Гуль упомянул в письме К.А. Федину от 15 октября:

«Были здесь Якобсон, Бабель, сейчас здесь Маяковский»^[33].

И в этот раз Бабель пробыл в Берлине всего несколько дней — уже 11 октября он писал Лившицу из Варшавы:

«Медленно двигаюсь к Пенатам — пять дней провел в Берлине, два или три дня проживу в Варшаве. Жалко, что здесь нельзя остаться подольше — ничего более интересного, чем здешние Налевки — еврейский квартал — я не видел».

***

Завершая разговор о первой зарубежной поездке Бабеля, надо сказать о том, что когда он писал из Франции о тоске по России, он не лукавил. Например, в письме из Марселя:

«Все очень интересно, но по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю» (И.Л. и Л.Н. Лившицам, 28 октября 1927 года).

Или чуть позже, в письме из Парижа:

«…жить здесь в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы — из России — тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей» (им же, 10 января 1928 года).

Когда читаешь эти признания Бабеля, в общем-то интимного свойства — в письмах близким людям, то возникает желание сопоставить их с парижскими стихами Маяковского 1925 года, обращенными к широкой публике:

Веселых
тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
Едва ли!

В Париже
площадь
и та Этуаль,
а звезды —
так сплошь этуали.

Засвистывай,
трись,
врезайся и режь
сквозь Льежи
и об Брюссели.

Но нож
и Париж,
и Брюссель,
и Льеж —
тому,
кто, как я, обрусели («Еду»).

Мне тесно здесь
в отеле Istria —
на коротышке
rue Campagne-Première.

Мне жмет.
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай («Верлен и Сезан»).

Нельзя не вспомнить и знаменитые строки поэта, давно уже ставшие чем-то вроде формулы или слогана:

«Я хотел бы / жить / и умереть в Париже, / если б не было / такой земли — / Москва» («Прощанье»).

Но что же Бабель? Любя Францию и Париж всей душой, прекрасно зная французскую литературу и французскую историю, он понимал, что только в России был подлинный его материал, без которого он вряд ли мог состояться как писатель. Не вызывает сомнения искренность его слов в письме матери, отправленном уже из Киева в октябре 1928 года:

«Несмотря на все хлопоты — чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно — но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь».

(продолжение следует)

Примечания

[1] «Закат» был впервые опубликован в № 2 журнала «Новый мир» за 1928 год. В том же году пьеса вышла отдельной книжкой в издательстве «Круг». Об этом издании Бабель сообщал Горькому: «Посылаю Вам мою пьесу „Закат“, чудовищно изданную „Кругом“; грубейшие опечатки совершенно искажают текст. Я, какие ошибки заметил, выправил».

[2] Сцену в синагоге Бабелю подсказал Леонид Утесов (см.: Поварцов С. Н. Быть Бабелем. С. 24).

[3] Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2005. Т. 8. С. 175.

[4] Марков П.А. Очерки театральной жизни. К поискам театрального стиля // Новый мир. 1928. № 4. С. 227. Позднее эта статья была перепечатана с разночтениями в книге: Марков П.А. О театре: В 4 т. М., 1976. Т. 3. С. 505–517. Статья цитируется по журнальному варианту, который читал Бабель.

[5] Не исключена аберрация памяти у Никулина, и речь идет о брате Владимира Брониславовича Сосинского — Евгении Брониславовиче, как раз служившем в Париже таксистом.

[6] Никулин Л.В. Исаак Бабель. С. 133.

[7] Там же.

[8] Там же. С. 134.

[9] Подробно о рассказе см.: Погорельская Е.И. «В дыму и золоте парижского вечера…» Исторический и литературный контекст рассказа И. Бабеля «Улица Данте» // Вопросы литературы. 2010. № 1. С. 277–302; Она же. «В дыму и золоте парижского вечера…» Рассказ И. Бабеля «Улица Данте» в литературно-историческом контексте // Бабель И. Э. Улица Данте. Иерусалим, 2015. Ч. 2. С. 15–37; Жолковский А. К. «Улица Данте»: Топография, топонимика и топика парижской новеллы Бабеля // Новое литературное обозрение. 2014. № 130. С. 216–230; То же // Бабель И.Э. Улица Данте. Ч. 2. С. 39–53.

[10] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 31.

[11] Точнее Halle-aux-Vins — Винный рынок (фр.). Этот рынок был основан Наполеоном I в 1808 году и вплоть до 1960-х годов размещался на улице Жюссьё; в настоящее время на этом месте расположен университет, носящий имя А.-Л. де Жюссьё.

[12] См. выше воспоминания А. Нюренберга о любви и интересе Бабеля к Тулуз-Лотреку.

[13] Жолковский А. К. «Улица Данте»… // Бабель И.Э. Улица Данте. Ч. 2. С. 50–51.

[14] Боккаччо Дж. Жизнь Данте // Боккаччо Дж. Избр. соч.: В 2 т. / Пер. с итал. Э. Линецкой. М., 2002. Т. 2. С. 511.

[15] Подробнее см.: Погорельская Е. И. «В дыму и золоте парижского вечера…» // Бабель И.Э. Улица Данте. Ч. 2. С. 15–37.

[16] В машинописях рассказа есть весьма красноречивое разночтение: Дантон смотрел на Консьержери и Сену не «из своего окна», а «из моего окна» (см.: РГАЛИ. Ф. 622. Оп. 1. Ед. хр. 42. Л. 35–41; Ф. 3108. Оп. 1. Ед. хр. 126. Лл. 5–10).

[17] См.: Полонский В.П. «Моя борьба на литературном фронте»: Дневник. Май 1920 — январь 1932 // Новый мир. 2008. № 5. С. 141.

[18] Ср. примечание к упомянутой статье Жолковского: «…два хрестоматийных мема по поводу Дантона — это его слова, пророчески обращенные к Робеспьеру, мимо дома которого его везли на казнь: „Максимилиан, я жду тебя, ты последуешь за мной!“, а также его (возможно, апокрифический) ответ друзьям, предлагавшим ему бежать из Франции: „Возможно ли унести родину на подошвах своих сапог?“» (Жолковский А.К. «Улица Данте»… // Бабель И.Э. Улица Данте. С. 53).

[19] Там же. С. 50.

[20] Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. 1980. № 23. С. 364.

[21] Тартарен — герой трилогии А. Доде «Тартарены из Тараскона» (1872, 1885, 1890).

[22] В маленьком захолустье, не слишком дорого (фр.).

[23] Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Т. 1. С. 303.

[24] Правильно: Меджибож — местечко в Подольской области, большую часть населения которого составляли евреи.

[25] Канетти Э. Из книги: «Факел в ухе» / Пер. В. Седельника // Канетти Э. Человек нашего столетия: Пер. с нем. / Сост. и авт. предисл. Н.С. Павлова; коммент. Р.Г. Каралашвили. М., 1990. С. 198–199.

[26] Речь идет о книгах «Конармия» и «Одесские рассказы», которые вышли на немецком языке в издательстве «Малик» в 1926 году.

[27] Канетти Э. Первая книга — «Ослепление» // Канетти Э. Человек нашего столетия. С. 124.

[28] Канетти Э. Из книги: «Факел в ухе». С. 188.

[29] Там же. С. 189.

[30] Помещавшийся на Ранкештрассе, 4 литературно-артистический ресторан был основан известным в то время актером Виктором Шванеке.

[31] Канетти Э. Из книги: «Факел в ухе». С. 192–193.

[32] Там же. С. 193. Подробнее о воспоминаниях Э. Канетти о Бабеле см.: Шастина Е. М. Элиас Канетти: штрихи к портрету Исаака Бабеля // Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век: Сборник материалов Международной научной конференции в Государственном литературном музее 23–26 июня 2014 г. М., 2016. С. 565–586.

[33] Константин Федин и его современники: Из литературного наследия ХХ века. Кн. 1. М., 2016. С. 426.
В Берлине Бабель и Маяковский скорее всего чуть-чуть разминулись — Маяковский выехал туда 8 октября.

© издательство «Вита Нова»

© Авторы