Стою я так посреди своих вещей и размышляю: когда это мне была в вас нужда и когда еще вы мне понадобитесь? Они же лежат и накрывают друг друга тенью, и эта тень густа и все больше сгущается. И если скажете, тень не материальна, уж они-то весьма материальны.
УЗЛЫ НА УЗЛАХ
Перевод с иврита и комментарии Зои Копельман
(газета Ѓа-Арец, Песах 1950)
Меня тоже пригласили на съезд мастеров. Коль скоро меня пригласили, я сказал себе: поеду. Взял спальные принадлежности, упаковал их в бумагу и взял несколько экземпляров своей новой книги, поскольку наверняка встречу среди гостей съезда тех, кто просил ее у меня, вот я им и подарю, и не придется мне затрудняться почтовой пересылкой. Хорошо было бы, если б я сложил все вещи в заплечный мешок, да только пока вещи в мешке, мешок и несет, и несом, а как опустеет — сам становится ношей.
Я прибыл в город и оставил вещи в переплетной мастерской, как делаю всегда, когда выбираюсь сюда. Вышел и направился в здание съезда.
Зал был полнехонек. Я с трудом нашел себе место среди многочисленных гостей, званых и незваных. В воздухе плавал туман, а когда мои глаза прочистились, я увидел, что передо мной стоит Йосеф Эйбешюц. И поскольку он ниже меня ростом, я словно нависал над ним. Уши его покраснели от напряженного вслушивания, и не было в том ничего удивительного, поскольку как раз выступал старейший из мастеров и рассказывал обо всех новшествах, что появились в его поколении, а Эйбешюц, ясное дело, хотел понять, в чем смысл этих самых новшеств.
Я поприветствовал его кивком головы и не спросил: вы ведь намеревались ко мне зайти, так отчего ж не пришли? И он тоже не объяснил причины того, почему так и не явился. Тут между нами втиснулись какие-то новые люди и оттеснили меня с моего места. И раз уж меня вытолкнули, я ушел.
Поскольку я прибыл на съезд и не нашел, что там делать, мне подумалось, что вот, повезло, выдался у меня свободный денек. Сказал себе: раз уж так вышло, пройдусь немного.
Я направился к подворью Шеарей Хесед[1], спустился в низину, что позади домов, а оттуда взошел на холм, окаймляющий низину.
Миновал месяц мархешван. Полчища туч стояли под небесами, повиснув на невысоких, покрывающих холм деревьях. Ветви согнулись до самой земли и образовали что-то вроде беседки. В ней, под ветвями сидела какая-то компания и среди них — Шмуэль Эмден[2], ниспровергатель сторонников известного мастерства. Легко понять, что он прибыл на посвященный мастерству съезд, да не ясно, почему он тут, а не там. И коль скоро мы знакомы, я поднялся к нему.
В тот час он сидел и рассуждал о вопросе, которому пока не нашлись толкователи, хотя кое-кто уже начал над ним размышлять. Увидев меня, он поздоровался и указал мне на место рядом с собою. И снова принялся рассуждать, и разъяснял непонятное наряду с очевидным. Когда он смолк, я сказал: «Славное письмо вы мне прислали, возможно, мне следовало на него ответить?» Этот вопрос был совершенно лишним, поскольку в том письме не было ничего, что требовало бы ответа. Но едва я задал свой вопрос, он страшно побледнел, будто его оскорбили. И я понял, что поступил нехорошо, оставив его письмо без ответа.
Вскоре он и вся компания поднялись и ушли.
Встал и я, и тоже пошел.
Было бы лучше, если б я вернулся домой, да только день уже клонился к вечеру, а дом мой находится за городом, и транспорт до наших выселок уже перестал ходить. Мне ничего не оставалось, как подыскать место для ночлега. Я направился к переплетчику, чтобы забрать свои спальные принадлежности, прежде чем он запрет мастерскую.
Войдя в переплетную, я обнаружил там нескольких людей из компании Эмдена. По тому, как они стояли, я догадался, что и они оставили там на время свои вещи. Их ноги движутся быстрее моих мыслей, оттого они меня и опередили.
На пороге стоял старик-переплетчик и повязывал кушак, как тот, кто собирается на молитву[3]. Затем он взял связку ключей и передал их тому, кому передал, а сам ушел. Этот ушел, а тот встал рядом и роздал каждому его пожитки. Потом указал мне ключами на плетеный шкаф, где были сложены мои вещи, которые я оставил здесь сегодня, а также те, что я оставил несколько дней назад, и те, что положил тут неделями и месяцами раньше. И это, не считая еще кое-каких вещей и переплетенных для меня переплетчиком книг, которые громоздились в углах комнаты. В тот час они мне были не нужны, а вещевого мешка, либо чемодана, чтобы сложить их, у меня с собой не было. Потому-то я не стал их трогать, а взял лишь спальные принадлежности.
Тем временем люди из компании Эмдена разобрали свои пожитки и вынули кошельки, чтобы расплатиться за хранение. Меня удивило, что они платят за хранение, потому что с меня переплетчик никогда не спрашивал платы за оставленные у него вещи. Увидев, что все платят, я пошарил в карманах и спросил: «Сколько с меня?» А сам подумал: он, верно, попросит меня уплатить за каждый сверток. Нашло на меня раздражение, ибо из-за куска веревки, которой я мог бы связать все свои свертки в один, он, поди, стребует с меня порядочно. Он же покачал головой и платы не спросил. Однако поторопил меня, чтобы я забрал все свои вещи, потому что завтра придет маляр красить мастерскую, и он не может поручиться за сохранность моих вещей, и даже если ничего не пропадет, уж точно испачкается.
Поглядел я на людей из той компании, может, кто-нибудь мне подсобит. Но они ушли, и никто не вызвался мне помочь. И тот, что с ключами, тоже ушел. Не то пошел их проводить, не то вышел по своим делам. Тот, кто не обременен пожитками, волен делать, что душе угодно.
Стою я так посреди своих вещей и размышляю: когда это мне была в вас нужда и когда еще вы мне понадобитесь? Они же лежат и накрывают друг друга тенью, и эта тень густа и все больше сгущается. И если скажете, тень не материальна, уж они-то весьма материальны.
Тот, что с ключами, вернулся и стал греметь ими так, что, казалось, они сердятся. И не удивительно, ведь завтра предстоит нелегкий день, день покраски мастерской, человеку хочется отдохнуть, восстановить силы, а я его задерживаю. Но руки мои ослабли и пальцы сжались вместе, будто кто-то стянул их веревками.
Я расправил руки и стряхнул с них леность, стал брать свертки один за другим и связывать их вместе, потому что таковы уж свертки — связанные воедино, они облегчают участь переносчика, чего не скажешь о них, когда они порознь. Но стоило мне заметить взгляд того, кто стоял надо мной в нетерпении, как все силы, еще остававшиеся в моих пальцах, куда-то делись, и свертки выпали у меня из рук. И даже те книги, что были обернуты в бумагу и обвязаны бечевкой, высвободились из своих уз, бумага на них лопнула, и они попадали врассыпную.
Я подошел к самому большому свертку, снял с него веревку и хотел связать ею остальные вещи. Но веревка была старая, вся из связанных узлами обрывков, и каждый развязанный узел давался мне ценой ран на руках и сломанными ногтями. В результате, когда все узлы были развязаны, веревка распалась. И другая веревка, которую я снял с другого свертка, оказалась не лучше этой. Стоит мне развязать узел, веревка не держит, а едва я затягиваю ее узлом, рвется в другом месте.
Собрал я все обрывки, которые не пожелали быть добрыми соседями, и связал их друг с другом в одну длинную веревку. А когда в руках у меня оказалась длинная веревка, я стал увязывать все свертки вместе, пока не получилась одна большая связка. Поднял я эту связку, взвалил на плечи и пошел. Тот, что с ключами, запер за мной переплетную и ушел, бормоча: только бы завтра не было дождей.
Хорошо было бы, если б мне попался автомобиль и довез меня до пансиона или гостиницы, однако настало время вечернего заседания, и все прибывшие на съезд гости разобрали все транспортные средства в городе, чтобы попасть в здание съезда. Я огрузил плечи связкой, которая угнетала меня все сильнее и сильнее. И как связка, так и ее тень. Я не хочу сказать, что тень давит тяжестью, но она пугает, когда она густа, огромна и не имеет головы. И не было в том ничего удивительного, ибо поклажа на мне оказалась до того громоздкой, что вознеслась над своим переносчиком, и голова его поглотилась ношей.
Иду я так один-одинешенек и слышу глухой звук. Вижу — мои вещи падают. Та веревка, над которой я столько трудился, с самого начала не была крепкой, а когда я начал двигаться, связка у меня на плечах тоже пришла в движение, веревка лопнула, и пожитки мои рассыпались во все стороны.
Я склонился к земле и начал подбирать свои вещи. Подниму одну, другая с плеч падает. Подберу это, роняю то, подберу и снова роняю. Так ничего у меня на плечах не осталось, кроме веревки, которой я связал свои свертки. Тут, словно этого мало, начал накрапывать дождь. Дожди, что днем прятались в тучах, теперь вышли из укрытия. И нет поблизости автомобиля, чтобы отвезти меня в гостиницу, и нет никого, кто бы мне помог. И не было в том ничего удивительного, потому что съезд мастеров был великим событием, и все, кто мог, отправились на съезд, а кто не пошел на съезд, спрятался от дождя дома.
Дождь, поначалу едва накрапывавший, хлынул в полную силу. И в завесе дождя смутно обрисовались две торопливо бегущие фигуры. Не скажу, что это были Йосеф Эйбешюц и Шмуэль Эмден. Но если скажу, что один из них был либо тем, либо другим, тоже не удалюсь от истины.
От переводчицы
Рассказ «Узлы на узлах» вошел в сборник сюрреалистических рассказов Агнона «Книга деяний» («Сефер ѓа-маасим»). На иврите название рассказа звучит как Кишрей кшарим, где слово КеШеР означает «узел». В мистике Хабада рассматривается связь между тремя словами, составленными из букв коф (К), шин (Ш) и реш (Р): КеРеШ — доска, КеШеР — узел, связь и ШеКеР — ложь, обман.
Словом КеРеШ (доска) в Торе обозначаются обработанные стволы дерева ситтим (на иврит — шита), из досок которого был построен переносной Храм — Скиния (см. Исход, гл. 26). Ясно, что это слово метит перегородку между святым и несвятым.
Слово ШеКеР (ложь, обман) — обозначает мир скверны, мир клипот, мир обманных соблазнов земного бытия. Мудрецы мидраша отметили, что у слова ШеКеР «нет ног», поскольку три составляющие его буквы стоят, каждая, на острие или тонкой ножке, и это в отличие от слова «истина» (эмет), составленного из букв алеф-мем-тав, где первая и последняя буквы стоят на двух ногах, а средняя опирается на горизонтальное основание. Отсюда вывод: ложь — вещь нестойкая, а истина — устойчивая. И про упомянутые выше доски сказано: «И сделай доски для Скинии из дерева шитим стоячими [и также — устойчивыми]» (Исх. 26: 15).
И еще: ложь ассоциируется с глупостью (на иврите — штут), а что противостоит лжи и дает человеку устойчивость? Связь с Всевышним и его Торой — КеШеР, то самое слово, которое в рассказе Агнон сделал главным символом. И еще напомню, что в молитве мы соединяем вместе слова «Бог» и «истина» (эмет).
Примечания
[1] Район Иерусалима между Рехавией и Долиной Креста.
[2] Агнон кодирует смысл рассказа, отсылая читателя к исторической яростной полемике между Йонатаном Эйбешюцем (1690–1764) и Яаковом Эмденом (1697–1776), в которую были вовлечены многие раввины ашкеназского еврейства. Эмден публично обвинял Эйбешюца в тайном саббатианстве, требовал его отлучения и смещения с раввинского поста. Спор между великими законоучителями не нашел ни решения, ни примирения. Агнон использует тут фамилии реальных противников, присовокупляя к ним свои имена — Йосеф и Шмуэль.
[3] У хасидов принято молиться препоясавшись (пояс называется гартл), чтобы отделить верхнюю, духовную часть тела от нижней, плотской.
