Речь идет о мгновенной всепоглощающей и, не скажу разделенной, но уж точно воспринятой более, чем благосклонно, влюбленности. Такой сильной, что иногда взгляд, движение или слово вызывало расширение сосудов сердца и становилось буквально «тепло на сердце». Очевидно, что время от времени это случается с людьми, хоть и не со всеми. Но существование в русском языке такой метафоры не случайно, так же как ее антонимов: «сжалось сердце» и «сердце похолодело». Чем, в сущности, история и закончилась.
ШКОЛА ШКОЛ
ШКОЛА ОБЩЕНИЯ
(окончание. Начало в № 1/2023 и сл.)
От редакции. Когда эта последняя глава воспоминаний Андрея Борисовича Левина готовилась к выходу в свет, пришла печальная весть о кончине автора. Он прожил большую и насыщенную жизнь и успел оставить потомкам воспоминания о своем времени, о людях, с которыми встречался, и о себе. Пусть же эти мемуары послужат сохранению светлой памяти об их авторе.
ЛИТВА
Июль 1960
Название этой главки так отличается от всех других, потому что я, к своему стыду, не помню, как называлось литовское местечко, рядом с которым располагался аэродром, где и прошли мои лагеря — военные выпускные сборы. С большой долей вероятности это было неподалеку от Каунаса, с гораздо меньшей вероятностью — вблизи Шауляя.
Выезд в лагеря был назначен на один день всем потокам 1955 года поступления, около тысячи будущих инженер-лейтенантов. Собрали всех в БАЗе[1] часов в 10 утра и довели до каждой команды вводные: вокзал, время отправления поезда и номер вагона. Наш энергомашевский поток был разбит на две команды. Мы с Вовой попали в команду, направляющуюся в Литву, Толя с Игорем — в команду, следующую в Латвию, конкретно в Тукумс — город вблизи Рижского взморья.
Странная штука память, я в Тукумсе не был, никогда ничего о нем не слышал, а вот помню это название, а название местечка, в котором прожил целый месяц — нет. Впрочем, об этом местечке я и теперь ничего не знаю. Сейчас посмотрел бы хоть в Wikipedia, ан нет, не могу.
Наш поезд отправлялся вечером, разъезжаться по домам никто не захотел. Вова предложил поехать к нему домой, благо он точно знал, что ни отчима, ни мамы до вечера не будет дома. А жил он в трех минутах от станции метро «Дворец советов» в знаменитом доме Перцовой, построенном в 1907 году инженером Н.С. Жуковым (1874–1946), по эскизу художника С.В. Малютина (1859–1937). Дом в неорусском стиле, затейливо декорированный майоликой в духе «art nouveau». Очень интересный дом, искренне рекомендую поискать в сети фотографии.
Предназначался дом для проживания четы Перцовых (они занимали трехэтажную квартиру с окнами на реку Москву) и для сдачи квартир-мастерских художникам, одну из которых занял Малютин. В первые десятилетия прошлого века в доме жили и работали десятка полтора известных живописцев. К 1960 году там оставалась только искусствовед Ангелина Васильевна Щекин-Кротова (1910–1992), вдова Роберта Рафаиловича Фалька (1886–1958), известного художника модерниста, патриарха московского художественного андеграунда. Вова жил в одном подъезде с Фальком.
Что до комнаты, в которой мы собрались, то она, как весь дом, была весьма затейлива. Вместо обычных четырех углов, там было, кажется, двенадцать. Кроме углов, образованных печью-голландкой, были в ней и углы от выступов и углублений, назначения которых невозможно было даже предположить. Всего в квартире было четыре или пять комнат, заселенных самым разным людом, разумеется, не художниками. Теперь дом принадлежит Департаменту по обслуживанию дипломатического корпуса МИДа.
По дороге мы затарились кое-какой едой и горючим, кажется, слово бухло еще не употреблялось, вместо бухать говорилось кирять. Были куплены дорогие сигареты, не просто с фильтром, а с фильтром обклеенным золотой бумагой — то ли «Тройка» с палехской тройкой на твердой картонной коробке, то ли «Друг» с мордой немецкой овчарки. Состав компании определился на все лагерное время. Кроме двух вышеупомянутых это был Петр Попогребский, Игорь Дорофеев и не могу припомнить больше никого, кроме девушки Марины, которая пришла проводить Вову. Ее присутствие меня озадачило, его «по расчету, по моему: должна…»[2] была провожать совсем другая девушка, тоже очень интересная, но Марина была, ей-богу, по-настоящему красива. Впрочем, красота — в глазах смотрящего.
По приезде на авиабазу нас переодели частью в новое, частью в бэушное[3] обмундирование и сапоги. Перед отъездом в лагеря я взял урок наматывания портянок у дядьки Евгения Константиновича, младшего маминого брата. И, оказалось, не зря. На голову надели нам пилотки и стали нас называть «товарищ курсант». Командовал нами майор Латернер, высоченный красивый брюнет. Непосредственно с нами общались два срочника[4]: старший сержант — украинец с типичной запорожской фамилией не то Подопригора, не то Незабейворота, к слову, довольно вредный, и просто сержант, русский по имени Иван, старавшийся не особенно нам докучать.
В первый раз нас привели в столовую в неурочное время, когда никого кроме нас в ней не было. Всего нас было человек двадцать пять. Большущий зал был заставлен столами, за каждым из которых могло разместиться десять человек, визави по пять персон. Вдоль длинных сторон столов стояли скамьи, с торцов посадочные места не были предусмотрены. Это была столовая для рядового и сержантского наземного персонала, где-то была еще столовая офицерская, и еще отдельная для летного состава.
На трех столах стояли подносики с ломтями ржаного хлеба и алюминиевые миски, в каждой из которых лежало по десять кусков вареного сала, нарезанного кубиками объемом со спичечный коробок, а также по десять пустых алюминиевых мисок, которые вскоре дневальные наполнили знаменитой шрапнелью. Так солдатики и матросики называют уже два века кашу из перловой крупы, продукта обмолота и дробления зерен ячменя особых сортов. Большинство из сидящих за нашим столом с презрением отказались от сала, потому мне, Вове и еще кому-то, скорее всего Дорофееву, досталось минимум по три куска. На следующий день в обед нам досталось всего по два куска, а на третий день на громкий вопрос «Кто сало не будет?» ответа не последовало и социалистический принцип «всем поровну» восторжествовал окончательно, как и должно было быть в стране «окончательной и бесповоротной победы социализма»[5].
Поднимали нас в 7:00, и без рубах в одних трусах и взятых из дома тапочках или кедах бегом гнали минут 15 до одного и того же места, там была короткая остановка по команде «Разойдись! Оправиться!», минуты чрез три «Становись! Бегом марш!» обратно в лагерь недалеко от которого было футбольное поле, окруженное гаревой беговой дорожкой. Там короткая зарядка, и возвращение в лагерь. Умывание, бритье, заправка коек, построение. Перекличка, поверка личного состава, проверка соответствия формы уставу и к 8:00 прибытие к столовой. Там всегдашняя неразбериха, какая команда заходит первой, какая следующей, и так пока все не протолкнутся. На одной из проверок я и попался.
С детства я не любил туго затягивать поясной ремень. Ну очень не любил. Поэтому, когда наш Подопригора, или как там его, шел пред шеренгой и у каждого проверял степень затянутости ремня, я надувал пузо, а когда он проходил, возвращал живот в исходное состояние. Однажды я поторопился с возвратом в исходное положение, сержант развернулся подергал мой ремень и скомандовал:
— Курсант, два шага вперед!
— Есть, два шага вперед.
— Представьтесь!
— Курсант Левин, товарищ старший сержант!
— Товарищ курсант! За обман командира, назначаю вам два наряда вне очереди!
Вот так, обман командира, считай обман командования, обман Родины. Один наряд я отбыл на столовской кухне, очистил несколько ведер картошки, она была уже очищена в механической картофелечистке, но глазки и гниль нужно было вырезать вручную. Зато кухонные солдатики угостили белым хлебом со сливочным маслом к утреннему чаю и несколькими печеньицами — к вечернему. А вот второй наряд был обидный — дневалить в лагере в выходной, когда вся команда поехала на автобусную экскурсию в Каунас. Зато целую миску сала съели мы с Вовой на двоих, а за что он вместе со мной дневалил в тот выходной, не помню точно, но подозрение у меня на этот счет есть. Могу поделиться.
Смотрящим по нашей палатке естественным образом стал Игорь Дорофеев, мало что он был старше нас минимум на три года, а то и на четыре, так он, как было сказано, отслужил срочную от звонка до звонка. Так что все, что касается службы Родине, знал и понимал лучше всех нас. В первый же вечер он поведал, что с юнкерских дореволюционных лет, есть традиция. Каждый день после отбоя[6] кто-то зычно провозглашает: «Первому дню лагерных сборов…» далее следует короткая пауза, а затем десятки молодых глоток орут хором абсолютно нецензурное двухсложное слово, обозначающее окончательный и бесповоротный конец, и рифмующееся с выделенным курсивом существительным. Воодушевленные мы поступили так, как предписывала вековая традиция. Наши «дядьки» видно уже тоже разделись и поленились одеваться и ввязываться в скандал со значительным временным лагом.
На следующий вечер номер был исполнен всеми пятью палатками. Но наши блюстители были готовы, они не раздевались и потому оказались готовы действовать. Вывели нас из палаток, кое как построили и минут десять материли, потом, скомандовали «отбой». Мы думали, что победа за нами, но нет, увы, нет.
На третий вечер, когда мы хором исполнили свой номер, перед палатками оказались не только сержанты, но и сам майор Латернер, наш высоченный командир. Он скомандовал отнюдь не «Отбой!», а «Подъем!». Построил нас и объявил дополнительное вечернее занятие по строевой подготовке.
По команде «Подъем» солдат должен одеться за 45 секунд, идеально — за время, пока горит спичка, то есть 35 секунд. Этому нужно учиться, с первого раза ни за что не получится. Вова не удосужился попрактиковаться накручивать портянки и обул сапоги на босые ноги. Сначала нас заставили бежать до футбольного поля, а потом целый час мы маршировали. Вова стер ноги до крови и начал возникать, было тогда в ходу такое слово, это ему, видимо, и припомнилось.
На второй или третий день лагерей подошел ко мне Петр Попогребский, первые два курса мы учились в одной группе, а от целины он откосил. Знали друг друга хорошо, но общались нечасто. Запомнился он отчетливо, после того, как на третьем курсе после зимних каникул, появился он из своего Вильнюса на факультетском вечере в новом стейтсовом[7] серо-голубом в елочку костюме и показал новый для Москвы стиль танца. Это было в самом начале 1959 года, рок-н-рол не вошел еще в моду, а совместное топтание с партнершей, практически не сходя с места, изрядно поднадоело. Мне очень понравилось, я немедленно освоил такую манеру. На тот момент еще я знал о Пете, что он учится вполне успешно и играет за факультет в водное поло. И это все.
Так вот подходит Петя, и говорит, что вызвался за время сборов изготовить пульт переключения термопар, измеряющих температуру газов на выходе из камер сгорания двигателя самолета, и ему нужен напарник. На тогдашних МИГах стояли двигатели ВК1, не то, что цельнотянутые, но похожие до степени смешения на британские двигатели Rolls-Royce RB.41 Nene[8].
Я согласился. Нам предстояло врезать в деревянный ящик от каких-то запчастей пакетный переключатель и распаять в штырьковом разъеме девять пар проводков от термопар и пару проводков к потенциометру и пометить все алюминиевыми шильдиками с номерами термопар. Уже на следующий день после завтрака, когда нас строем привели на аэродром, мы с Петей отделились от команды и пошли в ТЭЧ[9]. Выдели нам рабочее место, выдали паяльник, канифоль, припой, кой-какой инструмент, показали к кому обращаться, если что-нибудь еще понадобится. Очень настоятельно порекомендовали без дела по ТЭЧи (ударение на и!) не болтаться. После того более трех недель никто ни разу к нам не подошел, не спросил, как дела, не надо ли нам чего. Поэтому ничего, что происходило с большей частью сослуживцев, я не знаю. Я их видел или в палатке, или в строю, пока нас ведут в столовую, из столовой или в баню. И, конечно, в самой столовой и в лагере. Сколько помню, в баню нас водили всего два раза.
Кстати, о походах в баню. Товарищ старший сержант не забыл про «обман командира», и когда мы строем шли через поселочек, он командовал «Курсант Левин! Запевай!». Ни голоса, ни слуха у меня нет от слова совсем, я даже во хмелю об этом помню и помалкиваю. По началу я ему поддался, спели мы и «По долинам и по взгорьям», и «Анчар», и «Все выше и выше, и выше…», а потом я сообразил и перешел на «Катюшу». Допев до «Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет!», на повторное требование «Запевай!» опять затягивал: «Расцветали яблони и груши…», сержанту первому надоело, он от меня отстал.
Еще мы с Петей участвовали вместе со всей командой в двух стрельбах. Один раз это был автомат АК-47 (три одиночных выстрела), другой — раз пистолет Макарова (тоже три выстрела). Ну и, конечно, торжественное принятие присяги. Еще целый час каждый день проводили мы все вместе, но назвать это общением не могу. Сразу после обеда строем вели нас в клуб, сажали в довольно большом зале, гасили свет и пускали учебные военные фильмы. Кроме обязательных фильмов об оказании первой помощи при военных травмах, о химическом оружии, о поведении при ядерном ударе, случались фильмы о форсировании водных преград танками или о рукопашном бое, всего не упомнишь. В темном помещении после обычно вполне терпимого обеда все поголовно засыпали и пробуждались только, когда зажигался свет.
Что до Пети, то он оказался совсем не высокомерен, как казалось многим. Он был не без снобизма, но если он разрешал себе более близкие отношения, то делался вполне дружелюбным. Все пять с половиной лет прожил в одной комнате с двумя сокурсниками Романом Басиным и Владимиром Цыпенко. Оба всегда отзывались о нем с неизменной теплотой. Меня удивляла его эрудиция. Такая, вовсе не типичная для нашего круга поверхностная книжная, брокгаузовская эрудиция, а глубинная целенаправленная. Когда мы, надышавшись паров канифоли[10], выходили покурить на солнышко под грибок у места для курения, он мог невзначай показать на какую-нибудь травку или цветок и спросить, знаю ли я, что это за растение. Я знал ответ, в лучшем случае, один из пяти, а то и меньше.
Реакции его часто меня удивляли. Как-то в разговоре зашла речь о романе Степанова «Порт-Артур». Я сказал, мол не очень мне понравилось, язык какой-то суконный. Ему это так понравилось, что пришлось признаться, что я не сам это придумал. Это мой отец так отозвался о романе, увидев, что я его читаю. А Петя, не помню точно, по тому поводу или по другому похожему, спросил: «А ты целуешься с родителями?». Он все время копил и сортировал слова, ощущения, чувства, впечатления, как склад заготовок для неопределенного будущего, в котором они непременно будут использованы.
Перед самым отъездом Латернер инициировал выпуск стенной газеты. Опять Петя взялся, а меня уговорил написать заголовки и нарисовать иллюстрации. Среди нескольких проходных блеклых заметок, как мы стреляли, да как мы присягали, тронул меня Петин романтический текст о тамошнем пейзаже. Дороги в Прибалтике старинные, если не сказать древние, рассчитанные на одну конную повозку. Часто они обсажены огромными вековыми деревьями. Вот об этих деревьях был Петин текст, о том, как вековые осокори[11] хранят память о всем, что случилось на этой земле за несколько веков и как мы их будем вспоминать через много-много лет. Слова осокорь я до того не знал, а деревья, не сильно, впрочем, ошибаясь, считал ивами. А что они еще и черные тополи узнал только что.
И вот ведь пророком оказался Петр Алексеевич Попогребский, прошло шестьдесят два года, и я вспоминаю сейчас и Петю, и осокори, и себя двадцатидвухлетнего. Как бы ему было приятно прочитать эти строки, но нет, не срослось. Он умер около сорока лет назад.
Судьба Пети сложилась особенным образом, только вот разве еще Эдуард Кемельмахер. Петр очень недолго работал инженером, потом ушел в редакцию журнала «Электрические станции», и все время писал. Видимо, он еще в юности решил стать писателем. К началу 1970-х он окончил Высшие режиссерско-сценарные курсы и оставил инженерную деятельность.
Поздним вечером 7 августа 1972 года, достопамятного рекордной жарой и пожарами на подмосковных торфяниках, две супружеские пары — я с женой Галиной и закадычный друг с пятого класса Юрий Бурчаков с женой Аллой, aka Алена, сидели на балконе кафе «Огни Москвы» на шестнадцатом этаже гостиницы «Москва». Юра любил это место. Наверняка, его идея была туда пойти.
Мы с Галей только что вернулись из короткого совместного с Дудкиными автопробега по Юго-Восточным окраинам Московского княжества: Коломна, Рязань, Солотча, Касимов, Муром, Владимир, Юрьев-Польской, Переяслав-Залесский, Москва. Вот мы и делились еще свежими впечатлениями о путешествии.
Было жарко. Очень жарко. Кто-то предложил: «А поехали на Воробьевы горы, искупаемся». А почему нет, поехали. Расплатились, спустились в метро. Будний день, август, Москва пустая, и вагон в метро почти пустой. Входим в вагон, садимся, и прямо перед собой вижу сияющую физиономию Пети! У него улыбка была красивая, зубы белые, ровные.
«Петя, спрашиваю, ты чего сияешь?». А он отвечает: «У меня сын сегодня родился!». «А как назовешь?» «Алексеем, я — Петр Алексеевич, он будет Алексей Петрович, а его сын будет опять Петр Алексеевич». От Охотного ряда до Воробьевых гор минут пять на метро. Я Петю обнял, и мы вышли.
И купались! Прямо с берега. Боже, как же хорошо быть молодым. Вставь Петя такой эпизод в свой сценарий, его бы обязательно забраковали как невероятный.
Лет десять мы время от времени пересекались. То оказались одновременно на офицерских сборах в МЭИ, и он уговорил нас сбежать с лекций в ДК МЭИ, где показывали «Осень» Андрея Смирнова, которого он все называл Андрюшей. То на первой, из ставших потом традиционными встрече однокурсников (начиная с 1976 года, каждые пять лет, пока ковид все не нарушил). А то на ТЭЦ-22, на которую Пославский организовал экскурсию нам с сыновьями (мой всего на два с половиной года старше Петиного). А еще на моем сорокалетии.
Всей командой мы были на двух Петиных премьерах: «День приема…» и «Комиссия…». Особенно запомнил вторую, на которой мы все были с женами, и Галя первый раз выгуливала полученный накануне из ювелирной мастерской гарнитур. Пара сережек и кольцо были сооружены мастером по моему эскизу из сломанной старинной броши с фальшивым рубином и дюжиной крошечных алмазиков, ограненных розочкой, колечка с маленьким бриллиантиком и пары сношенных золотых зубных коронок предков. В свете люстры большого зала Дома кино на Васильевской все это прекрасно смотрелось. И все было славно.
Когда и почему, «что-то пошло не так», я не знаю. Так или иначе, но брак Петра распался. Он стал злоупотреблять алкоголем, и побороть этот недуг не смог. Последний раз он звонил примерно за месяц до гибели. Был абсолютно вменяем, рассказывал, что получил заказ на сценарий по «Воительнице» Н.С. Лескова для телевидения. Я тогда жил на станции Завидово. На всякий случай, уточню: не в резиденции, которую так любил Л.И. Брежнев, до нее от станции километров пятнадцать, если не больше. Все пытался собственноручно привести в относительный порядок избу, которую получила в наследство жена. Я очень звал его приехать и пожить у меня. Он поблагодарил, но отказался, сказав: «Я привык писать с полным погружением.».
Полное погружение его и убило. Он умер в конце лета или в самом начале осени 1994 года. Как и от чего конкретно — никому из однокурсников неизвестно. Хоронили его запелёнатого бинтом с ног до макушки, как египетскую мумию. Прощание состоялось в ритуальном зале морга, в который свозят тела покойников, когда причина их смерти не очевидна или, когда необходимо установить личность усопшего. Захоронили его прах на Хованском кладбище. На похоронах нас однокурсников было немного, помню семерых: две девушки Нина Брюсова и Наталья Кахова и пятеро мужчин, по алфавиту — Дудкин, Левин, Лыско, Пославский, Цыпенко. Если забыл кого-то, то прошу прощения. Владимир Цыпенко сказал короткую прощальную речь. Семейных поминок не было. Мы помянули Петю у Нины Брюсовой дома, благо она жила тогда недалеко.
По сценариям Петра Попогребского снято пять фильмов:
«День приема по личным вопросам» (1974), Ленфильм, режиссер Соломон Шустер. В ролях: Анатолий Папанов, Олег Жаков, Зинаида Шарко, Юрий Комаров, Владимир Заманский, Олег Басилашвили, Людмила Максакова.
«За пять секунд до катастрофы» (1977), режиссер Анатолий Иванов. В ролях: Павел Панков, Валентина Талызина, Александр Мовчан, Степан Олексенко, Паул Буткевич, Эугения Плешките. Виталий Дорошенко, Вацлав Дворжецкий.
«Комиссия по расследованию» (1978), режиссер Владимир Бортко, «Ленфильм». В ролях: Олег Ефремов. Владимир Рецептер, Ирина Мирошниченко, Сос Саркисян, Евгений Лебедев, Павел Панков, Любовь Виролайнен, Михаил Боярский, Эрнст Романов, Михаил Погоржельский.
«Особо важное задание» (1980) в соавторстве с Борисом Тихоновичем Добродеевым (1927 — 2022), режиссер Евгений Матвеев, «Мосфильм». В ролях: Евгений Матвеев, Валерия Заклунная, Людмила Гурченко, Николай Крючков, Владимир Самойлов, Петр Чернов, Геннадий Юхтин, Евгений Киндинов, Евгений Лазарев, Лев Борисов.
«Ночь на четвертом круге» (1981), режиссер Игорь Усов, «Ленфильм». В ролях: Николай Волков мл., Евгений Киндинов, Ольга Агеева, Валерий Захарьев, Александр Самойлов, Павел Кадочников, Татьяна Иванова, Александр Пашутин, Кирилл Грачев, Людмила Шагалова.
Оцените звездность занятых в фильмах актеров!
Кроме этих сценариев Петя написал пьесу «Вурм», она была поставлена в театре Елены Еланской «Сфера» в Москве. Премьера состоялась 9 октября 1990 года. На одном из первых спектаклей по приглашению Пети, но без него, я с Галей был. Пьеса в стиле contemporary art, философская притча. Три, если не ошибаюсь, действующих лица, вместо сцены шестигранный помост в центре полусферического зала. Помню потом спросил, что такое Вурм? Он ответил: «Вурм — это Вурм».
В английском и немецком — это червь, еще у Шиллера в «Коварстве и любовь» есть отрицательный персонаж с таким именем. Им написана научно-фантастическая повесть «Абицелла», опубликованная в периодическом альманахе НФ.
Сын Пети — известный кинорежиссер и кинодеятель, лауреат и призер нескольких отечественных и международных кинофестивалей. При всем уважении, понять, почему он не озаботился размещением в Wikipedia или киношных энциклопедиях и кинословарях последних лет внятной статьи об отце, я не могу. Отец, чай, не шурин, да и тот — «какой ни есть, а все родня[12]».
ИДА
Сентябрь 1960 — Июль 1961
Читатель, добравшийся до этой главы, за что я ему, или ей, искренне благодарен, привык, должно быть, что название должно быть топонимом. Но на этот раз название — женское имя. Место действия здесь — второстепенное обстоятельство. Затевая весь этот длинный текст, я заранее более или менее отчетливо представлял, о чем пойдет речь и как я ее поведу. Но по мере приближения моей истории к этой странице и текста, и жизни, я все яснее понимал, что не справлюсь. Чтобы описать такое, нужен особый дар. Как по мне, то это мог бы Иван Алексеевич Бунин, и, пожалуй, никто другой из русских.
Речь идет о мгновенной всепоглощающей и, не скажу разделенной, но уж точно воспринятой более, чем благосклонно, влюбленности. Такой сильной, что иногда взгляд, движение или слово вызывало расширение сосудов сердца и становилось буквально «тепло на сердце». Очевидно, что время от времени это случается с людьми, хоть и не со всеми. Но существование в русском языке такой метафоры не случайно, так же как ее антонимов: «сжалось сердце» и «сердце похолодело». Чем, в сущности, история и закончилась.
Но я ни секунды не жалел ни о чем, не хочу даже представить себе, что это могло бы и не случиться в моей жизни.
Satis dictum, что можно перевести как «Сказанного достаточно» или «Сказано, и хватит с вас». Выбирайте.
ПРОЩАНИЕ
28 февраля 1961
Эта дата проставлена у всех моих однокурсников в их дипломах, свидетельствующих получение квалификации инженера-механика по специальности парогенераторостроение, турбиностроение или гидромашиностроение. Выпускали нас с апломбом. Сначала собрали всех в зале ДК МЭИ, великоватом для чуть более сотни выпускников. Настоятельно рекомендовали мужчинам быть в черных или темных костюмах и галстуках, девушкам — в белых блузках и темных юбках. Никогда я до этого дня не слышал, чтобы устанавливали дресс-код для акта вручения дипломов в советских ВУЗах.
Парням это не было проблемой: как раз тогда вошли в моду черные костюмы. Я привез отрез черной материи на костюм из Питера, купленный на обратном пути домой из Нарвы. Люся, старшая сестра Юры Бурчакова, портниха, устроила меня к закройщику в свое ателье, а сшила сама. У Вовы и Игоря были уже такие костюмы, а у Толи, вроде бы, нет. Девушкам было сложнее, некоторые понашили платьев специально для выпускного бала и пришлось потом переодеваться после торжественного акта. Впрочем, по фотографии в институтской многотиражке видно, что те, кто посмелее, пренебрегли указаниями — Юля Кондрашова принимает диплом из рук Андрея Владимировича в том же платье, в каком танцевала со мной на банкете в тот вечер. Капроновое с розовыми цветами, полупрозрачное, на чехле.
Сама процедура была в высшей степени казенная, за столом президиума сидел декан А.П. Ковалев, заместитель декана, тоже котельщик Лебедев, заведующий кафедрой паровых и газовых турбин А.В. Щегляев, секретарь комитета комсомола факультета Слава Благонадежин, тогда аспирант или уже ассистент, впоследствии профессор кафедры «Динамика и прочность машин» и от «гидриков» кто-то, не попавший на фото. Вот набрал фамилию Благонадежин и вспомнил характерную историю.
Весной перед самой сессией, вдруг почему-то потребовали переизбрать комсорга. Причины во мраке прошлого уже не различаются. Собрали собрание, никто не соглашается, никому и на фиг это не нужно, тем более и учиться вместе осталось всего ничего. Дошла очередь до меня. Я отказываюсь наотрез, беру самоотвод. Пристают почему, отчего. А я и выпалил: «Дайте мне хоть медовый месяц по-человечески провести!». Какой медовый месяц, у меня постоянная подруга на тот момент не просматривалась, не то, что молодая жена. Рты пооткрывали, но отстали.
Прошло лето, осенью общеинститутская комсомольская конференция, выбрали человек пять делегатов от группы, меня в том числе. Пришел, зарегистрировался, сижу скучаю. Докладчик, как раз Благонадежин, бубнит в микрофон монотонно, но вдруг как-то воодушевляется и начинает клеймить комсомольцев, не желающих заниматься общественной работой. «Находятся даже такие, которые под предлогом медового месяца, отказываются от выборных должностей!». Хорошо, что хоть фамилию не назвал. Этому обстоятельству тогда я порадовался, но особо не рефлексировал. А теперь думаю, нас на собрании было человек двадцать не больше, кто-то же из них настучал. Это как?
Вернемся все-таки в ДК. Наверняка были сказаны какие-то речи, но ни полслова из них я не помнил уже вечером, что уж о сегодня говорить. Банкет же был в ресторане гостиницы «Гранд отель». Я упоминал уже эту гостиницу, Юрка Бурчаков еще в девятом или десятом классе приохотил меня там стричься.
Нас было так много на том банкете, что общение было просто невозможно. Играл джазовый ансамбль, репертуар: танго «Маленький цветок» и прочее в этом духе. Вот где «Разлуку» надо было бы заказать. Ведь мы действительно разлучались надолго, с половиной курса — так вовсе навсегда. Но об том как-то не думалось.
Рок-н-ролл был уже в моде. но в общественных местах не приветствовался, даже в Москве. А что до провинции, то через два года, в начале зимы 1963 года меня с партнершей, молоденькой женой солидного сотрудника из наладки, дружинники, вывели с танцплощадки в Небит-Даге (Туркменская ССР). Танцы я запомнил очень благопристойными, прямо в духе выпускного вечера в школе в далеком, как тогда казалось, 1955 году.
Поскольку я почти весь вечер танцевал с Юлей, то предложил проводить ее до дома. Пошли мы пешком, а жила она где-то в районе Танкового проезда. Идти от площади Революции до начала Красноказарменной, час и пять или девять минут, в зависимости от маршрута. Правда Google считает, что человек идет со скоростью пять километров в час. Я тогда ходил, может быть, и побыстрее, но Юля такой темп вряд ли могла бы поддержать. Шли мы часа полтора и разговаривали. Я думаю, за все пять с половиной лет не наговорили столько, сколько в этот вечер.
Говорили мы о будущем. Мое будущее было абсолютно неопределенно, по распределению ехать в Калугу я не собирался, и никаких левых вариантов трудоустройства у меня пока не было. Юля же рассказала, что в самом ближайшем времени она выходит замуж. Почти всю дорогу я, дурак-дураком, убеждал ее, что не стоит так рано связывать себя обязательствами, стесняющими человеку свободу.
Как с такой жизненной установкой мог я рассчитывать на благоприятное развитие отношений с той, о которой рассказано в предыдущей главе? Как можно не суметь сложить в уме два и два?
Так поздним вечером 28 февраля, а, быть может, уже в начале 1 марта 1961 года закончилась моя юность. А теперь кончается и рукопись.
Этот текст начинается стихотворным введением — Интродукцией. Хорошо бы закончить его стихотворным же заключением — Каденцией. Его пока нет. Может, еще напишу, какие наши годы…
Примечания
[1] БАЗ — большой актовый зал в главном здании МЭИ, Красноказарменная, 17.
[2] «Пиши в четверг, одно уж к одному,
А может в пятницу, а может и в субботу,
Я должен у вдовы, у докторши, крестить.
Она не родила, но по расчету,
По моему: должна родить.»
Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829), «Горе от ума» (1824), действие 2, явление 1.
[3] Бэушное — от б/у, бывшее в употреблении.
[4] Срочник — военнослужащий, проходящий срочную службу по призыву. Срок срочной службы в авиации и в сухопутных войсках был тогда 3 года, на флоте — 4 года.
[5] В резолюции от 20 августа 1935 г. VII конгресс Коминтерна торжественно удостоверил, что в итоге успехов национализированной промышленности, осуществления коллективизации, вытеснения капиталистических элементов и ликвидации кулачества как класса «достигнуты окончательная и бесповоротная победа социализма в СССР и всестороннее укрепление государства диктатуры пролетариата».
[6] Отбой — сигнал горниста или по громкой связи, военнослужащие обязаны находиться на спальных местах без верхней одежды и обуви, перемещение по территории запрещено.
[7] Стейтсовый — произносится с ударением на второй слог, американский, от названия страны United States, иногда в этом же смысле и по тем же основаниям говорилось штатский.
[8] В 1946 г. британское правительство разрешило продать в СССР 40 двигателей, без лицензии на производство. Когда выяснилось, что СССР не только производит аналоги, но и передал документацию в Польшу, Чехословакию и Китай, британцы пытались отсудить 200 миллионов фунтов, но безуспешно.
[9] ТЭЧ — технико-эксплуатационная часть, подразделение, обеспечивающее выполнение регламентных работ, войскового ремонта и организацию доработок авиационной техники. В технико-эксплуатационной части имеется технический состав различных специальностей, сведенный в группы регламентных работ по специальности.
[10] Канифоль — смола хвойных деревьев, из которой удалён скипидар и другие летучие соединения. Самый распространенный флюс при лужении и пайке легкоплавкими припоями для растворения плёнок оксидов на поверхности спаиваемых металлов и припоя.
[11] Осокорь — тополь черный, вид из рода Тополь семейства Ивовые.
[12] Владимир Семенович Высоцкий (1938-1980), «Диалог у телевизора» (1973).
