ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Пушкин внес свою гуманистическую лепту в разработку образа Вечного Жида, которая в мировой литературе началась задолго до него, продолжается в наши дни и — нет сомнений — продлится и после нас. Вечный странник, неприкаянный Агасфер, Картафилус в произведениях Гете, Шелли, Жуковского, Беранже, Шамиссо и многих художников слова олицетворяет и гонимый еврейский народ, и человечество, ищущее новых путей.

Михаил Хазин
 «ИЗРАИЛЬ ВЫИ НЕ СКЛОНИЛ…»
(Еврейские мотивы в творчестве Пушкина)

«Кто сей народ? И что их сила,
 И кто им вождь, и отчего
 Сердца их дерзость воспалила,
 И их надежда на кого?..»

 

Не правда ли, современно звучат эти вопросы, заданные в незавершенном пушкинском стихотворении 1835 года «Когда владыка ассирийский»? Много глубоких и проницательных суждений о еврейском народе, его истории, духовности содержится в стихах, заметках поэта.
Сион в его восприятии отождествляется с высшей мерой нравственности. Сионские высоты для него — своего рода духовный Эверест, подняться на который — незаурядный подвиг, трудная работа души.

Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
голодный лев следит оленя бег пахучий…

Достаточно вспомнить такие произведения Пушкина, как «Пророк», выросший из книги пророка Исайи, «В еврейской хижине лампада…», рассуждение поэта о характере шекспировского Шейлока, чтобы убедиться: еврейские мотивы занимают существенное — и важное — место в его наследии.
В годы южной ссылки, длившейся почти четыре года, поэт имел возможность увидеть своими глазами жизнь и быт евреев Бессарабии, города и местечки Малороссии. 3 апреля 1821 года он зафиксировал в своем дневнике примечательное событие — похороны известного молдавского просветителя Банулеску-Бодони в Кишиневе.

«Третьего дня хоронили мы здешнего митрополита, во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах, со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их».

Не знаю, может быть, придирчивый читатель и найдет здесь повод для обиды «на национальной почве», я же вижу в этой зарисовке пристальный взгляд, внимание к этому племени, которое в чем только не обвиняли.
Великолепный знаток Священного писания, Пушкин часто обращается к нему, порой используя его с шутливым вольнодумством, порой извлекая из него высокую поэзию. Сразу после приезда в Кишинев, в 20-х числах сентября 1820 года Пушкин (арзамасское прозвище Сверчок) и генерал Михаил Орлов, по прозвищу Рейн, пишут письмо в Петербург своим друзьям-арзамасцам, пародируя псалом 136-й:

«При реках Вавилона, там сидели мы и плакали»: «мы, превосходительный Рейн и жалобный сверчок, на лужице города Кишинева, именуемой Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о Арзамас, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой речки…»

Типичное вольнодумство Пушкина времен «Гавриилиады».
От смешного и забавного Пушкин легко переходит к возвышенному и вечному. Исайя — один из великих иудейских пророков, чью книгу пророчеств Пушкин отлично знал и использовал в своем творчестве вплоть до того, что его стихотворение «Пророк» — своего рода переложение строк Исайи. Думаю, поэта в этом человеке, помимо всего, привлекала и некоторая схожесть биографий.
Предание гласит, что царь преследовал пророка. И когда Исайя спрятался в дупло кедра, велел распилить кедр. И пророка — тоже. Исайя отвергал идолопоклонство и вообще поклонение земным владыкам, часто любившим выглядеть богоподобными. Бог спросит с земных владык: «Что с вами, что вы притесняете Мой народ и бедняков раздавливаете между жерновами?» (3, 14-15). И впрямь будто обращено к тем, кто растирал людей в лагерную пыль. Насилия и несправедливость приведут к страшному концу, предупреждал пророк, чьи основные заповеди — справедливость, милосердие. «Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него был горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника…»

            И шестикрылый серафим
            На перепутье мне явился…
            И он мне грудь рассек мечом,
            И сердце трепетное вынул,
            И угль, пылающий огнем,
            Во грудь отверстую водвинул.

«И услышал я голос Господа… И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите».

            Как труп в пустыне я лежал,
            И Бога глас ко мне воззвал:
            «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
            Исполнись волею моей,
            И, обходя моря и земли,        
            Глаголом жги сердца людей».

 Библейская одухотворенность живет в этом стихотворении. Но есть у Пушкина другой текст — незавершенный замысел поэмы о Вечном Жиде, имеющий самостоятельную художественную ценность и отличающийся превосходным реализмом, с каким обрисовано еврейское жилище, еврейская семья.

            В еврейской хижине лампада
            В одном углу бледна горит,
            Перед лампадою старик
            Читает библию. Седые
            На книгу падают власы,
            Над колыбелию пустой
            Еврейка плачет молодая,
            Сидит в другом углу, главой
            Поникнув, молодой еврей,
            Глубоко в думу погруженный.
            В печальной хижине старушка
            Готовит позднюю трапезу.
            Старик, закрыв святую книгу,
            Застежки медные сомкнул.
            Старуха ставит бедный ужин
            На стол и всю семью зовет.
            Никто нейдет, забыв о пище.
            Текут в безмолвии часы.
            Уснуло все под сенью ночи.
            Еврейской хижины одной
            Не посетил отрадный сон.
            На колокольне городской
            Бьет полночь. — Вдруг рукой тяжелой
            Стучатся к ним. Семья вздрогнула.
            Младой еврей встает и дверь
            С недоуменьем отворяет —
            И входит незнакомый странник.
            В его руке дорожный посох.

 Пушкин внес свою гуманистическую лепту в разработку образа Вечного Жида, которая в мировой литературе началась задолго до него, продолжается в наши дни и — нет сомнений — продлится и после нас. Вечный странник, неприкаянный Агасфер, Картафилус в произведениях Гете, Шелли, Жуковского, Беранже, Шамиссо и многих художников слова олицетворяет и гонимый еврейский народ, и человечество, ищущее новых путей.
Случалось, Агасфера объявляли обидчиком Христа, и разъяренная толпа врывалась в еврейские кварталы под предлогом, что евреи спрятали того, кого ищут для расправы. Хотя о какой расправе могла идти речь? Ведь у Агасфера на лбу магический знак — никто из смертных не был способен его убить, никакой дикий зверь не мог его задрать. Сама смерть ужасно злилась на него и, не в силах завладеть его жизнью, злобно губила все, что Агасфер любил, что было дорого его сердцу.
Многие авторы оспаривают и то, что Агасфер искал смерти, что скитания ему ужасно надоели. Нет, он любил жизнь. И не сам он кидался в омут — его кидали. Не сам бросался в костер — его бросали. Смерть мстила ему за свое бессилие перед ним.
Трудно строить догадки, в каком направлении стал бы Пушкин разрабатывать образ Агасфера. Сохранилось свидетельство Франтишека Малевского, приятеля Адама Мицкевича, что на вечере у Ксенофонта Полевого 19 февраля 1827 года Пушкин говорил о замысле на тему «Вечного Жида». Он нарисовал перед слушателями картину: в лачуге еврея умирает ребенок. Пришелец уговаривает мать не плакать. «Не смерть, а жизнь ужасна». При нем умирает 120–летний старец. Это произвело на скитальца большее впечатление, чем падение Римской империи, чему он тоже был свидетель.
Но и дошедшая до нас картина позднего и печального ужина в еврейской хижине наделена такими чертами словесной живописи, что вызывает в памяти рембрандтовские работы, посвященные еврейской теме.
Другое (и не менее великолепное) неоконченное стихотворение Пушкина — «Когда владыка ассирийский…» — является переложением начала библейской книги Юдифь. Эту женщину называют библейской Жанной Д’Арк, потому что она спасла родину от вражеского нашествия. Царь Навуходоносор направил полководца Олоферна с армией в 120 тысяч пехотинцев и 12 тысяч конников проучить иудейскую страну, наказать за строптивость. Олоферн предал огню и мечу прилегающие земли. Остановился лагерем в горах. Евреи перекрыли горные перевалы.
Олоферн обложил город Бетулию (Пушкин называет его Ветилуя), захватил родники, снабжавшие город водой. Выдержать в таких условиях осаду было крайне трудно. Бетулию спасла Юдифь. Она проникла в лагерь Олоферна, была приведена к нему в шатер. Ночью, когда после пира Олоферн уснул тяжелым сном, Юдифь отрубила ему голову. Утром весть о гибели полководца пронеслась по лагерю. Возникла паника. Вылазка еврейских воинов вынудила растерявшегося неприятеля отступить.

            Когда владыка ассирийский
            Народы Азии казнил,
            И Олоферн весь край азийский
            Его деснице покорил, —
            Высок смиреньем терпеливым
            И крепок верой в Бога сил,
            Перед сатрапом горделивым
            Израил выи не склонил;
            Во все пределы Иудеи
            Проникнул трепет. Иереи
            Одели вретищем алтарь;
            Народ завыл, объятый страхом,
            Главу покрыл золой и прахом,
            И внял ему всевышний царь.
            Притек сатрап к ущельям горным
            И зрит: их узкие врата
            Замком замкнуты непокорным;
            Стеной, как поясом узорным,
            Препоясалась высота,
            И, над тесниной торжествуя,
            Как муж на страже, в тишине
            Стоит, белеясь, Ветилуя
            В недостижимой вышине.
            Сатрап смутился изумленный —
            И гнев в нем душу помрачил…
            И свой совет разноплеменный
            Он — любопытный — вопросил:
            «Кто сей народ? И что их сила,
            И кто им вождь, и отчего
            Сердца их дерзость воспалила,
            И их надежда на кого?..»
            И стал тогда сынов Аммона
            Военачальник Ахиор
            И рек — и Олоферн со трона
            Склонил к нему и слух и взор.

 Образ Ветилуи, белеющей в недостижимой вышине, — яркий поэтический символ незыблемости Израиля, «сионской высоты» еврейского народа, воплощенный в кованые строки, в стихи на все времена.

* * *
В пушкинскую эпоху слово «жид» уже имело в русском языке уничижительный, обидный смысл. Если заглянуть в «Словарь языка Пушкина», можно убедиться, что поэт не совсем в равной мере использовал оба понятия — и «жид», и «еврей». (Там дана статистика — сколько раз им употреблено то или иное слово.) Слова «еврей, еврейка, еврейский» встречается у него 33 раза, «жид, жиденок, жидовка, жидовский, жидок» — 49 раз. Перевес очевиден.

Как бы ни старались мы убедить себя, что в пушкинскую эпоху слова «еврей» и «жид» были почти синонимами, это, конечно, не так. В польском языке «жид» действительно означает «еврей», в русском — это презрительная кличка с давних пор. Пушкин не мог этого не знать. Еще 8 февраля 1785 года императрица Екатерина II подписала указ, которым фактически отменила в государственном делопроизводстве, в специальных документах и в печати употребление оскорбительного слова «жид», предписала заменить его словом «еврей». Но разве указы и законы в России могли когда-нибудь по-настоящему переломить устоявшуюся традицию?
Вот крохотный пример. Опера французского композитора Галеви «Еврейка» («La Juive», 1835) в русском переводе шла на сцене императорского театра под названием «Жидовка». В советские годы название предусмотрительно заменили на «Дочь кардинала».
Пушкин был учеником Державина, но, к счастью, не унаследовал его яростного юдофобства. Пушкин был современником Велижского судебного разбирательства о кровавом навете, но оно не оставило следа в его общественной позиции и творчестве. В письме Александру Бестужеву (Марлинскому) от 29 июня 1824 года Пушкин, касаясь публикации его поэмы «Братья-разбойники», опасается, что цензура не пропустит слово «жид» и авансом пылко ругает цензоров (Скоты! Скоты! Скоты!). Он отстаивает свое авторское право употреблять презрительную кликуху. Удивительно ли это дворянское высокомерие? Много лет спустя даже Лев Толстой упоминает в «Войне и мире» об «австрийских жидах».
Оставаясь человеком своего времени и разделяя его предубеждения, Пушкин то преодолевал их ограниченность, то снова попадал под их власть. Парадоксально, что к необидному слову «еврей» у него встречаются, мягко говоря, негативные эпитеты (презренный, сребролюбивый), а оскорбительное слово «жид» употребляется порой весьма сочувственно.
Сошлюсь на одно из примечаний Пушкина к его «Песням западных славян». Касаясь положения евреев в некоторых балканских княжествах, находившихся под оттоманским контролем, Пушкин писал: «Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы».
В чем же именно она, эта участь? О чем говорит оно, это сходство? В поисках хоть мало-мальски приемлемого ответа на этот вопрос обратимся к Вальтеру Скоту, применившему сравнение с летучими рыбами, перечитаем «Айвенго». Ведь этот роман, вышедший в 1819 году, — страстное выступление в защиту евреев. Воспетая в духе рыцарской поэзии еврейка Ревекка воплощает в себе стойкость, готовность к самопожертвованию, преданность нравственным ценностям.
Отец Ревекки, ростовщик Исаак из Йорка, правдиво изображен как жертва средневекового произвола. Роман «Айвенго», переведенный на все европейские языки и оказавший влияние на отношение общества к евреям, не прошел, конечно же, мимо внимания Пушкина. Наоборот, поразительно быстро круг идей и образов, разработанных в «Айвенго», стал достоянием Пушкина.
«Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях ему современной словесности, — позднее писал Пушкин в статье «Об “Истории русского народа” Н. Полевого». — Новая школа французских историков образовалась под влиянием шотландского романиста. Он указал им источники совершенно новые, не подозреваемые прежде, несмотря на существование исторической драмы, созданной Шекспиром и Гете».
А 25 сентября 1835 года Александр Сергеевич писал из Тригорского Наталье Николаевне: «Гуляю пешком и верхом, читаю романы В. Скотта, от которого в восхищении…»
Пушкин высоко ценил Вальтера Скотта, Байрона, Мицкевича, абсолютно безупречных в отношении к евреям. Самому Александру Сергеевичу такой последовательности подчас не хватало. Признавая некоторую его барскую предубежденность, давайте, тем не менее, думать, что самые проникновенные и пророческие его строки о евреях идут от сердца поэта, а издержки — от вековечных жестоких нравов России.
Шуточное стихотворение Пушкина «Христос воскрес, моя Ревекка», посвященное кишиневской красавице (по прозвищу Еврейка), прямо адресует нас к героине романа Вальтера Скотта «Айвенго», жемчужине Сиона, розе Шарона.
Ее отец Исаак обращает к дочери такие слова: «О дочь, моя, ведь мы с тобой обездоленные, бесприютные скитальцы! Самое худшее для нашего племени в том и заключается, что, когда нас оскорбляют и грабят, все кругом только смеются, а мы обязаны глотать обиды и смиренно улыбаться».
На что Ревекка умно возражает: «Полно, отец, и мы имеем некоторые преимущества… Мы подобны той траве, которая растет тем пышнее, чем больше ее топчут». (Глава Х).
Сравнение с летучими рыбами не менее выразительно. Согласно пословице, рыба ищет, где глубже, человек ищет, где лучше. Преследуемое племя, обреченное скитаться по миру в поисках лучшей доли, иногда вынуждено прибегать к необычным, поистине странным способам передвижения, как некоторые породы рыб — к полету. Если жизнь вынуждает, плавник превращается в крыло. Пусть на время, на очень кроткое время.
Можно с уверенностью предположить, что конкретные представления Пушкина о евреях, основанные на личном опыте, почерпнуты им в Бессарабии, присоединенной к России (вместе с ее еврейским населением) в 1812 году, всего за восемь лет до прибытия поэта в Кишинев. Кроме как в Бессарабии, поэту больше негде было воочию увидеть евреев — так близко, так подробно. В столицах им тогда жить не разрешалось.

* * *
На известном портрете Пушкина работы Тропинина (1827) поэт изображен с перстнем на большом пальце правой руки. Необычен и сам перстень, происхождением своим связанный с еврейской традицией, да и обыкновение носить кольцо на большом пальце, не так часто встречавшееся в России. (К слову сказать, в современной Америке оно совсем не редкость.)
Этот перстень-талисман с сердоликовой печаткой подарила поэту на прощанье Елизавета Ксаверьевна Воронцова, его одесская любовь, предварительно заказав для себя точную копию у ювелира. С этой легендарной вещицей связаны две жемчужины русской лирики — стихотворения «Талисман» и «Храни меня, мой талисман…»

             Храни меня, мой талисман,
            Храни меня во дни гоненья,
            Во дни раскаянья, волненья:
            Ты в день печали был мне дан.
 
            Когда подымет океан
            Вокруг меня валы ревучи,
            Когда грозою грянут тучи —
            Храни меня, мой талисман…

 Анненков писал в своих воспоминаниях: «Пушкин по известной склонности своей к суеверию, соединял даже талант свой с участью перстня, испещренного какими-то каббалистическими знаками и бережно хранимого им». Анненков упоминает каббалистические знаки, как некую абракадабру, ничего не говоря о еврейских буквах. О том алеф-бейзе, от которого через века пошли и альфа-бета, и алфавит, и азбука. Между тем на перстне была выгравирована надпись на иврите: «Симха, бен квод раби Йосеф а-закен зхроно ли-враха» («Симха, сын почтенного раби Йосефа умудренного, да будет память его благословенна»).
Некоторые российские специалисты полагают, что Пушкин даже не знал о еврейском происхождении перстня. По их мнению, лишь много лет после смерти Александра Сергеевича, только в 80-е годы Х1Х века эксперты установили, что на талисмане — еврейский текст, что это — именная печать, с вырезанной раввинским полукурсивом надписью на иврите.
Мне представляется, что незаурядная образованность Пушкина и его знакомство с ивритской письменностью, глубокое знание Библии делают обоснованным предположение, что еврейские истоки талисмана не были тайной для поэта.
Когда Пушкину было около тридцати лет, незадолго до женитьбы, он особенно много и вдумчиво читал Библию. В воспоминаниях А.О. Смирновой-Россет сказано, что Пушкин стал изучать древнееврейский язык, чтобы читать в оригинале писание, особенно книгу Иова. Напомню, что в «Онегине» поэт употребляет слово «шиболет», своеобразный пароль древних иудеев.
Кстати, другое ивритское слово — «Херут» (Свобода) было паролем друзей поэта, членов тайного общества, принятым по предложению еврея-декабриста Перетца. Но вернемся к истории талисмана. Сохранилось предание, что перстень этот был некогда подарен Елизавете Воронцовой раввином-каббалистом и обладал чудесным свойством — выявлять истинное отношение той или иной женщины к владельцу перстня.
Если женщина, в самом деле, испытывала искреннее, непритворное расположение, лишенное корыстного расчета, кольцо слегка нагревалось на пальце. Если же это было холодное кокетство, оно холодело. Пушкин довольно прозрачно подтверждает эту легенду.

            И, лаская, говорила:
            «Сохрани мой талисман:
            В нем таинственная сила!
            Он тебе любовью дан.
            От недуга, от могилы,
            В бурю, в грозный ураган,
            Головы твоей, мой милый,
            Не спасет мой талисман,
            … Но когда коварны очи
            Очаруют вдруг тебя,
            Иль уста во мраке ночи
            Поцелуют, не любя –
            Милый друг! От преступленья,
            От сердечных новых ран,
            От измены, от забвенья
            Сохранит мой талисман!»

 Увлечение талисманами уходит корнями в седую древность, когда верилось, что заклинанием, знаком от дурного глаза можно обрести энергетическую поддержку высших сил и посредством этого кода установить магическую связь с глубинами мироздания. В средние века трудно представить рыцаря без талисмана, оберегающего от недугов, от гибели в поединке. Да и в наши дни подобные «обереги» можно увидеть не только на новорожденных младенцах.
В былые времена особенно ценились талисманы, изготовленные еврейскими каббалистами. Ими мечтали обладать даже монархи и самые высокопоставленные особы.
В семью Воронцовых такой талисман мог попасть не только потому, что она была одной из самых богатых и родовитых в России, но еще и потому, что князь Михаил Семенович Воронцов славился своим добрым отношением к евреям, поддержкой Одесской общины в деле просвещения, духовности, обретения гражданских прав, хотя сам царь Николай Первый к евреям относился — куда как плохо. Вполне возможно, талисман был выражением признательности и почтения евреев к человеку, относившемуся к ним по-человечески.
В метельный день трагической дуэли на Черной речке талисман был на руке поэта — до смертного часа. Умирающий Пушкин завещал перстень В.А. Жуковскому, своему старшему другу.
Затем перстень перешел по наследству к сыну Жуковского — Павлу. Тот подарил его Тургеневу, гордившемуся обладанием этой вещей вещью и придавал перстню, как и сам Пушкин, большое значение.
В мемуарах В.Б. Пассек сохранилось такое пожелание Тургенева: «После моей смерти я бы желал, чтобы этот перстень был передан графу Льву Николаевичу Толстому как высшему представителю русской современной литературы, с тем, чтобы, когда настанет «его час», граф Толстой передал бы мой перстень, по своему выбору, достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями».
Далее судьба талисмана сложилась так: после смерти Тургенева Полина Виардо передала перстень музею Царско-Сельского лицея, откуда он был похищен в марте 1917 года.
В прессе 80-х годов ХХ века мелькнули сообщения, что пушкинский перстень «всплыл» в Италии. И снова пелена неизвестности опустилась над ним. Неужели навсегда? Может быть, мы опять услышим о нем, если русская литература даст миру писателя, чья рука достойна пушкинского перстня?

            Священный, сладостный обман,
            Души волшебное светило…
            Оно сокрылось, изменило…
            Храни, меня мой талисман.
 
            Пускай же ввек сердечных ран
            Не растравит воспоминанье:
            Прощай, надежда; спи, желанье;
            Храни меня, мой талисман.

 * * *
Даже в «Онегине» есть отзвук его интереса к изучению еврейской письменности, языка Библии. Иронически рассуждая по поводу русского «авось», одного из ключевыхпонятий русской ментальности, Пушкин в шутливом контексте употребляет слово на иврите. И какое! Слово-символ, слово-пароль. И где он нашел ему место? В десятой главе «Онегина» — самой загадочной, самой конспиративной…
У враждующих еврейских племен был способ определить, кто к какому стану принадлежит: достаточно было, чтобы испытуемый произнес слово «шиболет». И сразу становится ясно, кто есть кто. Само по себе значение «Шиболета» вполне невинно: это слово означает «колос». Но оно — опознавательный знак. Мета сущности. Средство распознания.

            Авось, о шиболет народный,
            Тебе я оду посвятил,
            Но стихоплет высокородный
            Меня уже предупредил.

 Пушкин насмешливо называет «авось» русским шиболетом: ждем, пождем, авось и мы свое найдем; поавоськаем, авось до чего-нибудь доавоськаемся. Авось — зыбкая надежда, шаткая уверенность, вера в несбыточное… Что касается высокородного предшественника, то им был сатирик, князь Иван Михайлович Долгорукий (1764-1825), автор оды «Авось»:

О, слово милое, простое!
Тебя в стихах я восхвалю!
Словцо ты русское прямое,
Тебя всем сердцем я люблю!

 Вяземский в «Сравнении Петербурга с Москвой» тоже восславил русский шиболет:

            … «авось» –
            России ось.
            Крутит, вертит,
            А кучер спит.

 Одно слово в «Онегине»… Но и оно позволяет считать, что изучение Пушкиным иврита имело творческую отдачу.

* * *
Не стану утверждать, что это универсальный закон, но величайшие поэты мира, независимо от их национальной принадлежности, так или иначе, касались в своем творчестве еврейской темы. Данте, Шекспир, Мицкевич, Пушкин — каждый из них не обошел ее.
Исследователи полагают, что Данте был знаком с древнееврейским языком. В «Божественной комедии» встречаются отдельные непонятные слова и темные строки, которые поддаются переводу с иврита. Есть в «Комедии» Данте фрагменты, дающие основания полагать, что он доброжелательно относится к евреям. В первой части трилогии Данте сострадает распятому Каяфе… В пятой главе «Рая» дословно говорится: «Будьте людьми, а не глупыми овцами, иначе евреи, обитающие среди вас, вас высмеют».
«Венецианский купец» Шекспира отмечен глубиной постижения еврейского характера, его диалектики, энергией сочувствия страданиям гонимого народа. Вспомните слова Шейлока о том, что еврей — такой же человек, как другие: «Разве у еврея нет рук, внутренних органов, частей тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища питает его, не то же оружие ранит его, не те же болезни поражают его, не те же средства лечат его, не так же знобит зима, не так же греет лето, что и христианина? Когда нас колют, разве из нас не течет кровь? Когда нас щекочут, разве мы не смеемся? Когда нас отравляют, разве мы не умираем?»
В «Заметках» Пушкина сохранился отзыв о «Венецианском купце»: «Лица, созданные Шекспиром, не суть как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков. Обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера Скупой скуп — и только, у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».
В самом деле, Шейлок, на первый взгляд, — карикатурный тип, первоначально задуманный, может быть, для плебейского удовольствия и забавы поглумиться над ним. Но под пером Шекспира он вырос в трагический образ мстителя за многовековые издевательства, несправедливости в отношении к его народу.
Если долгие годы Шейлока представляли на сцене как карикатурно-потешного скопидома, обиралу, то в годы жизни Пушкина знаменитый Кин уже играл его как сложный трагический образ. Недаром позже Гейне скажет, что Шейлок, в сущности, — единственная величавая, значительная фигура во всей трагедии «Венецианский купец».
Как бы то ни было, если задать вопрос: в каких произведениях мировой литературы (кроме еврейской) образ еврея дан наиболее глубоко и проникновенно, — назвать, на мой взгляд, надо будет наряду с «Натаном Мудрым» Лессинга и «Венецианского купца» Шекспира.
Вера в мощь и неодолимость человеческого духа, прославление борьбы и подвига, жизни и красоты составляет суть «Еврейских мелодий» Байрона. Цикл этих стихов особенно внятен слуху русского читателя, потому что многие его прекрасные строки переведены с английского Лермонтовым.
Мицкевич — один из тех писателей мирового класса, кто с большой симпатией и состраданием к притесняемому народу выразил в своем творчестве душевное расположение к еврею. В его поэме «Пан Тадеуш», польской национальной эпопее, изображен музыкант-самородок Янкель-Цимбалист, человек возвышенного образа мыслей и благородного сердца.
Он патриот Польши, которую считает своей страной, беспредельно предан ей и мучается бедами ее распада и разорения. Янкель, персонаж новой истории, вместе с тем воплощает и черты ветхозаветного еврея.
Обращаясь к соотечественникам с воззванием, в котором изложены основы будущего устройства свободной Польши, Мицкевич писал: «В Польше — свобода всякому исповеданию Бога, всяким обрядам и церквам… Старшему брату Израилю — уважение, братство, помощь на пути к его вечному и земному счастью, равные со всеми права».
Не подобные ли суждения Адама Мицкевича имел в виду Пушкин, когда писал о нем в стихотворении «Он между нами жил…»:

            Он говорил о временах грядущих,
            Когда народы, распри позабыв,
            В великую семью соединятся.

 Уже после смерти Пушкина из-под пера Мицкевича вышли такие слова: «Наиболее духовный из всех, еврейский народ способен проникнуться наиболее возвышенным в человечестве…»
Нелишне привести и свидетельство о Пушкине и Мицкевиче из «Записок» Ксенофонта Полевого: «Любопытно было видеть их вместе. Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался со своими мнениями к нему, как бы желая его ободрения…»
Конечно, это вовсе не значит, что Пушкин думал о тех или иных проблемах точь-в-точь как Мицкевич. Нет, для этого он был слишком самобытен. Больше того, поздней у него с Мицкевичем возник спор о судьбах славянства, русской государственности. И все же хочется думать, что филосемитизм Мицкевича мог быть в сфере его размышлений.
Увы, в пушкинском окружении были и юдофобы, подчас весьма сановные и влиятельные. Старик Державин, так рано заметивший талант Пушкина, заметил и евреев, но, к сожалению, взором недобрым и предубежденным. Впервые Державин столкнулся с евреями в том году, когда родился Пушкин. Павел Первый командировал его в Белоруссию разобрать жалобы местных евреев на притеснения. Желая выгородить вельможу, на которого жаловались евреи, сенатор Державин воспользовался Сенненнским делом (о евреях как изуверских убийцах), первым подобным процессом в России, за которым последовала растянувшаяся на долгие годы целая череда кровавых наветов, ритуальных обвинений.
Державин стоит у истоков официального использования нелепого мифа в России, обвиняя «всех евреев в злобном пролитии, по их талмудам, христианской крови». Да что толковать о сенаторе Державине, если сам Петр Великий, так высоко ценимый Пушкиным, испытывал, мягко говоря, недоверие к евреям, о чем С.М. Соловьев пишет в своей «Истории России с древнейших времен»: «Призывая отовсюду искусных иностранцев, Петр только для одного народа делал постоянное исключение, для жидов. «Я хочу, — говорил он, — видеть у себя лучше народов магометанской и языческой веры, нежели жидов. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю, не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько в том ни стараются и как ближних ко мне не подкупают».
Что касается императрицы Елизаветы Петровны, дочери Петра, то когда Сенат просил ее соизволения, чтобы евреи-купцы могли приезжать в Россию на ярмарки, от чего казне будет выгода, она наложила резолюция: «От врагов христовых не желаю интересной прибыли».
На протяжении короткой жизни Пушкина в России без конца тянулись юдофобские судебные разбирательства, основанные на кровавом навете. За недостаточностью улик арестованные евреи, обвиненные в ритуальном убийстве в городке Сенно, недалеко от Витебска, были освобождены, хотя поэт и сенатор Г.Р. Державин категорически возражал. Но даже оправдание арестованных евреев не остановило и не образумило гонителей. Далее на веку Пушкина можно назвать такие судебные преследования евреев: Гродненский кровавый навет — 1816-1817 годы. Велижское дело — 1823 год. Кровавый навет в городе Тельшяй — 1827 год. Кровавый навет в Изяславе — 1830 год.
К сожалению, в чем-то Пушкин разделял предрассудки той среды, в которой родился и вырос. Но можно ли судить прошлое по критериям сегодняшнего дня? Можно ли рассматривать события другого исторического периода вне контекста воззрений и предрассудков той эпохи? Да, Пушкин наравне употребляет слова «еврей» и «жид». Но посмотрите, как тонко поэт подчеркивает их стилистическое различие. Описывая в поэме «Братья-разбойники» симпатичных ему вольных людей, он в одной строчке дает выразительный портрет представителя этого племени:

            Здесь цель одна для всех сердец –
            Живут без власти, без закона.
            Меж ними зрится и беглец
            С брегов воинственного Дона.
            И в черных локонах еврей…

 Чуть дальше в той же поэме речь идет уже о тех, кого грабят лихие разбойнички. И в той социальной группе тоже не обошлось без представителя этого племени, но назван он уже по-другому, потому что это уже — взгляд и речь разбойника:

За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
 Богатый жид иль поп убогий, —
 Все наше! Все себе берем.

Впрочем, и к слову «еврей» есть мало приятные эпитеты. Исполнители романса «Черная шаль», дойдя до строчки «Ко мне постучался презренный еврей», подчас пели ее в таком варианте: «Ко мне постучался презренный пигмей», не желая обижать «лиц еврейской национальности».
У Владимира Жаботинского есть статья «Русская ласка» с красноречивым эпиграфом — как раз этой строчкой из «Черной шали». Горечь этой статьи во многом объясняется датой ее появления: 1909 год. Волна жестоких погромов прокатилась по России, начиная со знаменитого, кишиневского, на заре века, и продолженного разгулом насилия после 1905 года.
Кто виноват?.. В погромах обычно винили подстрекателей (подразумевая власти, тайную полицию) и отбросы общества, люмпенов. Интеллигенцию продолжали считать «святой и чистой», склонной к всемирной отзывчивости, вселенскому началу и прочим похвальным вещам.
Жаботинский не снимает ответственности за происходящее с русской интеллигенции. С болью сердечной обвиняет ее. Не дает поблажки и классике — Гоголю, Достоевскому, Некрасову, Тургеневу и, конечно, Пушкину. «Для Пушкина, — пишет Жаботинский, — понятие еврей тесно связано с понятием шпион (это в заметке о встрече с Кюхельбекером). В «Скупом рыцаре» выведен еврей-ростовщик, расписанный всеми красками низости, еврей, подстрекающий сына отравить папашу, — а яд купить у другого еврейчика, аптекаря Товия».
Увы, к этому можно добавить строки из стихотворения «Гусар», где бесы «…в мерзостной игре жида с лягушкою венчают», и «лавки грязные жидов», увиденные поэтом в Кишиневе, и еще, еще.
Жаботинский считает, что русская литература не создала произведений, проникнутых симпатией к еврею, равных по значению, скажем, «Натану Мудрому» Лессинга или шекспировскому Шейлоку. Даже доброе слово Короленко о евреях он, к сожалению, не высоко ценит. Слишком душит вековая черта оседлости, слишком давит материал.
Заметка, упомянутая Жаботинским, точнее, дневниковая запись Пушкина относится к 1827 году, когда на заштатной станции Залазы в тусклый осенний день пересеклись пути двух лицейских друзей: Пушкин ехал из Михайловского в Петербург, Кюхельбекера вместе с польскими арестантами, имевшими связи с декабристами, препровождали с фельдъегерем Подгорным из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. Вот как выглядела эта нечаянная встреча на станции, у тракта: «Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие, я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону».
Читаю и перечитываю эту драматичную запись. Приятного мало в этих словах — «Неразлучные понятия жида и шпиона». Предрассудок донельзя устойчивый. Как видно, и Пушкин отдал ему дань. Но давайте посмотрим, какое это было время.
Память о войне 1812 года была еще свежа. На фоне грозившей опасности и патриотического подъема всех слоев русского общества подозрительность к евреям, сравнительно новым подданным империи, резко усилилась. Как отнесутся евреи к нашествию Наполеона? Это настораживало, вызывало опасения.
А вообще недоверие в России к евреям — это недоверие к миру за пределами своей империи, подозрительность к чужакам, которые не только могут оказаться шпионами, лазутчиками, но скорей всего являются ими, как подозревают самые бдительные охранители. Тем более что у евреев и родственные, и торговые, и кто знает еще какие связи с чужими странами. Торговец, считалось тогда, уже наполовину шпион.
Подозрительность к евреям в России подпитывалась постоянно, но очень мало внимания обращали на то, как они умеют быть благодарны стране, приютившей их, как много деятельного добра шло от евреев в тот дом, где они обитали в качестве ненадежных квартирантов. Как верны они были своей мачехе-родине и как преданы ей в пору тяжелых испытаний.
Ко времени нашествия Наполеона евреи были сравнительно новыми обитателями России. Они достались ей вместе с незадолго до этого присоединенными к империи кусками польской территории. Империя не спешила наделить евреев правами граждан, держала их в черном теле. Наполеон же, выкормыш революции, провозгласившей свободу, равенство и братство, дал гражданские права евреям Франции, обещал блага всем евреям. Еще во время Египетского похода Наполеон провозгласил, что прибыл в Палестину для восстановления Иерусалима и Иудеи.
Вот и возник перед евреями нелегкий вопрос: кого поддерживать — Бонапарта или царя? Они пришли за советом к первому Любавическому рэбе. И Любавический рэбе сказал: надо поддерживать Россию.
Еще до нашествия Наполеона, на заре Х1Х века рэб Залман Шнеерсон представил пророчество о крахе самонадеянного полководца. Рэбе выбрал из Библии 24 слова, состоявшие из 96 букв (это была цитата из Второзакония, 32, 41-42, говорившая о гибели мятежников), и путем перестановки составил из этих 96 букв предсказание из 24 слов, гласившее: «Главари мятежников французских сперва будут преуспевать, но в конце концов будут посрамлены…»
Пусть Наполеон обещал евреям уйму благ — гражданские права, возрождение государства в Палестине, даже восстановление Храма, они за ним не пошли.
Любавический рэбе призвал к активным действиям в пользу России. И хотя в те годы евреи не отбывали воинской повинности, в сражавшейся русской армии были евреи-добровольцы. Даже удостоенные наград за отвагу. По поводу одного из них Денис Давыдов писал: «Весьма странно то, что сей улан, получив за этот подвиг Георгиевский знак, не мог носить его: он был бердичевский еврей, завербованный в уланы». Денис Давыдов, друг Пушкина, настолько доверял евреям, что, вступив в Гродно, передал власть в городе еврейской общине.
Декабрист С. Волконский сообщает, что евреи проявили мужество, доставив в русский лагерь кабинет-курьера, ехавшего из Парижа к Наполеону. Курьер был захвачен на территории, занятой французами, когда военное положение было запутанным.
Однако Пушкин — тут ни убавить, ни прибавить — разделял предрассудок своего времени, считая жидов — шпионами. К счастью, этим не исчерпывалось его отношение к евреям.

* * *
Национального момента касается Пушкин и в ряде эпиграмм. Объектом его бичующих, клеймящих строк был, в частности, небезызвестный Фаддей Булгарин, прославившийся своими литературными (да и обыкновенными) доносами.

             Не то беда, что ты поляк:
            Костюшко лях, Мицкевич лях!
            Пожалуй, будь себе татарин, —
            И тут не вижу я стыда;
            Будь жид — и это не беда;
            Беда, что ты Видок Фиглярин.

 В пушкинскую эпоху это имя — Видок — стало нарицательным для полицейского сыщика, соглядатая, стукача. Эпиграмма ходила по рукам. Надо отдать должное изворотливости и хитрости Булгарина. Он, Булгарин, сам напечатал ее в «Сыне отечества», #17 за 1830 год с одной маленькой поправкой: вместо «Видок Фиглярин» — открыто поставил собственное имя «Фаддей Булгарин».
Он сопроводил публикацию таким примечанием: «В Москве ходит по рукам и пришла сюда для раздачи любопытствующим эпиграмма одного известного поэта. Желая угодить нашим противникам и читателям и сберечь сие драгоценное произведение от искажений при переписке, печатаем оное».
Вроде бы храбрость проявил Фаддей Венедиктович. На самом деле — хитрость: под видом борьбы с искажениями сам внес искажение, чтобы избавиться от самого неприятного в эпиграмме — клички Видок Фиглярин. Видок, как известно, — полицейская ищейка, проныра, мастер тайного сыска. Дельвиг хотел напечатать в «Литературной газете» неискаженный текст эпиграммы, но не тут-то было: цензура наложила запрет.
Но я хотел бы обратить внимание на другую особенность этого короткого текста: здесь отчетливо проступает убежденность Пушкина — быть подручным властей предержащих, услужливым помощником тайного ведомства — куда низкопробней, чем принадлежность к самому отверженному племени. Впрочем, у Пушкина нет претензий ни к кому «по национальной линии» — ни к поляку (ляху), ни к татарину, ни к еврею: «Будь жид — и это не беда». (Правда, и хорошего, видимо, мало.)
В эпиграмме «На Воронцова» поэт охотно и весело уподобляет себя иудейскому царю Давиду:

            Певец Давид был ростом мал,
            Но повалил же Голиафа,
            Который был и генерал
            И, положусь, не проще графа.

 В «Памятнике» Пушкин предсказал, что «назовет» его всяк сущий на Руси язык. Не уверен, что он имел в виду и еврейский. Но на этом языке (на этих языках!) и людьми этого народа он был «назван». Не сомневаюсь, что в его мировой славе переводы на иврит, идиш и другие еврейские языки — значительная и весомая лепта.

* * *
Общепризнанно, что два лучших памятника в России — это Медный всадник Фальконе в Санкт-Петербурге и памятник Пушкину на Тверской в Москве работы Александра Михайловича Опекушина. Однако в анналах истории хранятся сведения, что в конкурсе на лучший проект монумента поэта серьезным соперником заслуженно победившего Опекушина был скульптор Антокольский, выходец из черты оседлости.
Марк Матвеевич Антокольский, создавший незабываемые образы русской и мировой истории, лишенные официальной чопорности, после Ярослава Мудрого, Сократа, Петра Первого логично пришел к Пушкину, к участию в конкурсе на памятник поэту в Москве.
К творческому состязанию, в котором участвовали лучшие скульпторы страны — Опекушин, Забелло, Шредер, подключился Антокольский сравнительно поздно. Он приехал из Италии в Москву — увидеть место установки монумента, надышаться здешним воздухом. Быстро создал два эскиза памятника в глине. Пушкин получился задумчивым, грустным. Сидел с тетрадью в руках и, словно окончив чтение, погрузился в свои думы.
Постамент представлял собой скалу, по уступам которой снизу вверх, — по спирали, — шли, словно тянулись к автору, «знакомцы давние», персонажи произведений Пушкина: Мазепа, впереди него — Пугачев. Выше — читающий ноты Моцарт, а сзади него, прижимаясь к стене, как бы исподтишка, — Сальери. Еще выше — фигура старца Пимена, наблюдающего за Борисом Годуновым. Далее Татьяна, потрясенная нравоучением Онегина, а перед ней — скрюченный Скупой Рыцарь, пересчитывающий деньги (мастера не покоробил образ ростовщика). Наконец, над обрывом, где кончалась лестница, замер Мельник, указывая вниз, где должна быть фигура Русалки с ребенком.
К победившему сопернику Антокольский отнесся доброжелательно и достойно, сказав: «Народ нашел своего ваятеля». Что касается отношения маэстро к поэту, само собой понятно: без искреннего расположения к личности и творчеству Пушкина он бы вообще не стал браться за работу над проектом памятника.

* * *
Россия еще не успела избавиться от крепостного права, когда появилась первая книжка Пушкина в переводе на иврит. Она вышла в 1860 году в Вильне, в издательстве «Кармель», и называлась «Из стихотворений Пушкина». Перевел ее Иона Герштейн (1827-1891), одаренный учитель, поэт и критик. Следует подчеркнуть, что это произошло до возрождения иврита, благодаря деятельности литовского еврея Элиэзера Перельмана (1859-1922), принявшего псевдоним Бен-Иегуда и под этим именем вошедшего в еврейскую и мировую культуру.
Позже произведения Пушкина переводили на иврит А. Любошицкий, Д. Фришман и другие. Даже в пору британского мандата в Эрец Исраэль издавались книги Александра Сергеевича. К столетию со дня гибели поэта в Иерусалиме в 1937 году вышли два перевода «Онегина», один принадлежал А. Левинсону, другой — А. Шленскому. Абрахам Шленский родился на Украине в 1900 году, эмигрировал в Эрец Исраэль в 1921 году, стал одним из основоположников поэзии на иврите. Его перевод «Онегина» на иврит отличается высокими художественными достоинствами. Чтобы ощутить его ритмическую точность, выразительность, достаточно сличить хоть несколько строчек оригинала с переводом:

Как грустно мне твое явленье,           Ма этьацевэт ки тавоа
 Весна, весна! Пора любви!    Авив, авив! Ха эт додим!
 Какое томное волненье                      Эй зо ригша носехет лоа
 В моей душе, в моей крови!   Баа од нефеш, од дамим!

В 1945 году в Иерусалиме вышла в переводе Мириам Бернштейн поэма «Полтава». В 1947-ом году в тель-авивском издательстве «Явне» — «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о мертвой царевне» в переводе Авраама Розенцвайга. Арье Аарони перевел «Графа Нулина», «Гавриилиаду», «Домик в Коломне», дал свою версию переложения «Евгения Онегина».
В современном Израиле Пушкин — один из широко издаваемых авторов. Даже военное издательство в серии «Тармиль» («Ранец»), предназначенной в основном для солдат, выпустило несколько книг Пушкина в переводе М. Вольфовского. Но то, что совершил Абрахам Шленский, умерший в 1973 году, — воистину творческий подвиг: им на протяжении десятилетий переведено на иврит почти все, что написал Пушкин. Со Шленским состязаются новейшие переводчики, пытаясь дополнить его, уточнить, превзойти.
Один из израильских лидеров сказал: «В состав крови каждого израильтянина входит русская литература». (Шимон Перес). Что касается израильской средней школы, то по количеству изучаемых в ней произведений Пушкина и других русских классиков она может смело конкурировать с российскими школами.
Кстати сказать, к 200-летию со дня рождения поэта почтовые ведомства Израиля и России совместно выпустили сувенирный знак, посвященный творчеству Пушкина и переводу на иврит его романа «Евгений Онегин» Абрахамом Шленским. В древнем Яффо, которому около 3800 лет (ныне он — часть Тель-Авива), есть улица, носящая имя Пушкина. Она соприкасается с улицами Песталоцци и Микеланджело, пересекается улицами Горького, Элизы Ожешко, Данте. Неплохое соседство подобрали израильтяне Александру Сергеевичу, неправда ли? Не зря поэт задумывался над вопросами: «Кто сей народ? И что их сила?»