На этот раз ситуацию отработали четко. Николая посадили в машину и без объяснения причин отвезли на конспиративную квартиру. То, что происходящее предельно серьезно, он понял сразу, старался не выдать испуга, но и не терять лица. В квартире его усадили на стул и промариновали больше часа. С ним не общались, на вопросы не отвечали, давая напрячься неизвестностью до максимального предела.
АНТИКВАР
Антология ушедших времен
(продолжение. Начало в № 5-6/2024 и сл.)
* * *
Как уже было сказано, любовная тема обкусана, объедена, обглодана со всех сторон. Если вы начнете рассказывать о том, что происходило с вами в вашей личной, персональной любви самого неожиданного, самого необычного, это при всех вариантах будет плагиат, возможно, невольный, вполне себе искренний, но — плагиат. Всё мыслимое и немыслимое «в любовях» уже было и описано.
Это понятно, и однако.
Всё-таки встреча Олеси и Николеньки была невероятно невероятной даже с точки зрения великой теории относительности.
Встретились два человека — уже взрослых человека, которые не знали ни любви, ни привязанностей, ни теплоты взаимоотношений с кем бы то ни было. Они в равной степени были невосприимчивы к такого рода чувствам извне, и, главное, сами не излучали ничего подобного. Удивительная встреча двух эмоциональных лишенцев, которые не представляли — ни на каком уровне — что можно, как сказал классик, «любить и быть любимым».
Именно это было главным в их близости. Эта взаимное притяжение компенсировало отсутствие в их жизни родительской любви, особый жизненный статус неравенства, у него — по рождению, у неё — по служебной необходимости. Как результат — полное отсутствие доверия к любому из окружающих.
Они не стремились к физической близости. Сознание, инстинкты к этому даже не развернулись. У них пока не возникло потребности делиться своими драмами, историей жизни. Они пока не ходили в театры, музеи и уж тем более не проводили время в иных общественных местах. Они пока не строили никаких планов, они не видели себя в будущем, они пока туда не заглядывали…
Что же они делали?
Просто после занятий ненадолго встречались на той же лавочке школьного парка, он доставал из портфеля припасенную для неё безделицу — конфету, шоколадный батончик, яблоко. Он смотрел, как она съедала его дары, она при этом сладко жмурилась и улыбалась. Потом он брал ненадолго её за руку, а она, нежно ткнувшись носиком в его щеку, изображала прощальный поцелуй и уходила домой. Николенька её не провожал.
* * *
Семья Олеси уже год находилась в Союзе. Они должны были вернуться значительно раньше, но отец по известным только ему причинам продлил их последнюю командировку до предела. Его доклады в центр были так увязаны, что для решения возникающих задач пригоден был только он. Никто никогда не узнает, насколько сознательно он тянул это пребывание во «вражеской» стране и насколько легко согласился вернуть себя и семью в отпуск, на родину, спустя три года после смерти Сталина. Волна перемен прошла у него над головой.
Сам по себе «отпуск» в чистом виде ничегонеделания продолжался достаточно долго. Предполагаемая вербовка отца противником не состоялась, несмотря на прилагаемые нашей разведкой усилия. Это вносило существенные изменения в дальнейшую работу группы. Уточнив на месте некоторые существенные моменты проделанной работы, семья около года пребывала в неопределенности. Отец преподавал в каком-то центре. Мать продолжала быть домохозяйкой в чистом виде. Олеся заканчивала школу.
События периода 1953-1957 годов в Болгарии, Чехословакии, ГДР и Польше определили направление деятельности наших спецслужб очень конкретно — держать весь социалистический лагерь под жестким контролем. Поэтому балканскую резидентуру должен был возглавить очень опытный человек, работать в братских странах планировалось «всегда и углубленно», так что требовалось внедрение на далекую перспективу. Отцу, не засвеченному в странах социалистического лагеря, нужен был «период отстоя», перепрофилирования, анализа и проработки направлений в предстоящей работе.
Решение о назначении его торговым атташе в Болгарии приняли полгода назад, жена должна была продолжить преподавание английского в посольской школе, а вот на Олесю планы строили долгоиграющие. Поступать и учиться она будет в Софийском университете на факультете лингвистики, легализует свои знания французского и английского языков, безусловно выучит болгарский и возьмет сербский. Дальше она, в зависимости от решения центра, либо выйдет замуж за сотрудника из числа иностранных нелегалов, либо, выйдя на «свободную охоту», должна будет выйти замуж за иностранца с получением иного гражданства, с перспективой долголетнего «мертвого залегания» до нужного часа.
Как видим, планы руководства в отношении дальнейшего использования Группы были просчитаны и утверждены.
* * *
Отец поставил ей жирную пятерку. Ещё бы, дочь уже давно встречалась с этим молодым человеком. А он, её начальник и руководитель группы, ничего не знал. Это не означало отсутствия или ослабления внимания к дочери. Это означало, что Олеся хотела скрыть эту связь, и достаточно долго ей это удавалось.
Когда смутные подозрения, некие косвенные признаки плюс естественные для Олеси запросы возраста сложились у отца в единое целое, он все вычислил быстро и профессионально.
Сначала из окна служебного автомобиля он отследил контакт дочери с неким молодым человеком. На следующий день этот контакт повторился. Затем на Николеньку был собран весь объективный материал с «подноготной до четвертого колена». Затем принималось решение как исправить сложившуюся ситуацию — Николай с группой и её, группы, последующей работой, поставленными целями и задачами никак не монтировался.
В обычной жизни у обычных людей далее следовал бы разговор родителей с ребенком. Просьбы, увещевания, аргументы, почему и зачем: «… вам не следует встречаться, он (она) тебе не пара, да ты знаешь, что он (она)…», которые в девяносто девяти случаях из ста заканчивались ничем или достигали прямо противоположного результата.
Но в нашем случае никакой семейной мелодрамы не предполагалось. Ситуация была оценена как достаточно серьезная. Первоначальное решение было принято следующее:
— Олеся никогда не узнает, что её «связь» с Николаем была известна отцу.
— Маму, которая ничего не заметила, ни во что не посвящать.
— Парню настоятельно посоветовать больше с Олесей не встречаться.
Двое топтунов из семёры получили простое задание. В том же школьном парке — месте достаточно безлюдном — после расставания парочки подойти к Николаю, представиться и: «…настоятельно посоветовать больше с Олесей не встречаться».
Ребята были молодые, уровень интеллекта был относительно невысок (именно поэтому оба служили в Седьмом управлении, которое занималось наружным наблюдением).
Известный вопрос:
— Кто хуже дурака?
Ответ:
— Дурак с инициативой.
Они решили для начала не представляться и удостоверения не предъявлять, поговорить по-пацански, припугнуть и так далее.
Того, что был пониже, Николенька положил хуком справа, второму сначала «починил печень», потом провел двоечку в голову с акцентом на правую руку. Место действительно было почти безлюдным. Николай поднял портфель и ушел не оглядываясь.
За такую самодеятельность разнос по полной программе был обеспечен, но вместо ожидаемых оргвыводов оперативников отправили в районную поликлинику на освидетельствование — «снять» побои. Более того, они написали два заявления в милицию, которые попали к местному участковому. С участковым провели работу, и он завел материал, понимая, что в данном случае его оценка «бытового пустяка» никого не интересует.
На этот раз ситуацию отработали четко. Николая посадили в машину и без объяснения причин отвезли на конспиративную квартиру. То, что происходящее предельно серьезно, он понял сразу, старался не выдать испуга, но и не терять лица. В квартире его усадили на стул и промариновали больше часа. С ним не общались, на вопросы не отвечали, давая напрячься неизвестностью до максимального предела.
Тот вошедший мужчина сел напротив и молча показал фотокарточку Олеси.
— Об этой особе вы, молодой человек, должны забыть.
— Как, почему, из-за чего?
— Так нужно. Вы скоро и так расстанетесь, но девочке морочить голову не надо. Постарайтесь охладить ваши отношения и разойтись.
— Никогда, ни за что!!!
— Вы хорошо понимаете, кто вас задержал и что от вас требуют?
— Возможно.
— Ваш ответ?
— Нет!
— Ну хорошо, даю вам неделю на размышления. Вы свободны.
Выслушав доклад, отец Олеси минуту молчал.
— Зря вы ему дали неделю, это ничего не изменит. Через день включайте участкового, лучше прикрепите к нему ещё и нашего сотрудника. Неделя… через неделю вопрос должен быть решен. Свяжитесь с районным военкомом.
До предела обескураженные Катерина и Владимир смотрели на участкового. Катя, эмоционально закипая, ничего не понимая, причитала, что этого не может быть и она со всем разберется и этого не допустит. Володя почувствовал неладное и лишних вопросов задавать не стал. Ему было достаточно тонкой номерной папочки с надписью «Дело №…»
— Катя, помолчи, есть ли какой-нибудь выход?
— Есть. Армия, срочная служба. в кратчайшие сроки.
— Хорошо, я поговорю с сыном.
* * *
То, что я вам сейчас буду рассказывать, мало кому известно. Я буду говорить о гуманизме. О гуманизме советской власти.
С чего начать?
Давайте вспомним, что «золотая молодежь» была всегда, и в Советском Союзе в том числе. Кстати, как ни странно, дети номенклатуры, даже очень высокой номенклатуры в показной наглости тогда замечались редко. Дети сталинских высших чиновников воевали, и не худшим образом, во время войны, это надо признать. Послабления начались с Леонида Ильича. Галя Брежнева разгулялась при папе во всю ширь, и это тоже хорошо известно. Но для нас главное в другом. Общая атмосфера в стране изменилась. Страна поднялась, жить стали лучше и позволять себе больше. Поэтому количество балованных деток в элитной среде, той самой «золотой молодежи», сильно поприбавилось. Им многое прощалось, но… до определенной черты. А черту эту, уже связанную с Административным, а то и с Уголовным кодексами, они — детки советской знати — перепрыгнуть просто так не могли, нравы и мораль «Кодекса строителя коммунизма» ещё никто не отменял, это была генеральная линия КПСС, и просто так серьезные проделки золотых детишек скрывать не удавалось.
Каков же был придуманный ход?
Если дитятко никого не ограбило, не убило, не изнасиловало, а так, нахулиганило или ещё как-то нашкодничало, но такое деяние «тянуло» на срок не более двух лет по УК, ему, дитятке, рисовали два пути, два варианта — либо в тюрьму, либо в армию.
Как вы понимаете, решение было одно — в армию, бегом.
А пока ты служишь, тобой особо не интересуются, да и Дело в конечном итоге закрывают.
Теперь вернемся к теме гуманизма без кавычек.
Дело в том, что такой «придуманный ход» на тех же условиях работал не только для элитных деток, но и для вполне себе граждан. Правда, надо иметь в виду, что Дядя Степа милиционер был вполне реальным персонажем, как тип милиционера советских времен вообще и Участкового в частности. Годами, а то и десятилетиями один и тот же дядя Степа работал на своей «земле», на своем участке.
Действительно знал всех, действительно был уважаем взрослыми, а пацанва боялась его как огня.
Поэтому спасение оболтуса начиналось именно с участкового, который напрямую взаимодействовал с военкоматом.
Отправить юношу в армию — «… пусть уж там перебесится, за три года дурь-то выбьют, специальность получит, мужиком станет», — было нормой, в том числе и тогда, особенно тогда, когда дитё серьезно набедокурит, с компанией нехорошей свяжется и т.п. Спасали в прямом смысле. Конечно, статистики никто не вел, но количество проблемных детей, в том числе стоящих на учете в милиции, спасли от тюремно-криминальной судьбы огромное количество. По секрету добавлю, что иной раз в критической ситуации отправляли на срочную службу и при наличии брони для студентов, и при наличии ограничений по здоровью, и даже ранее исполнившихся призывных лет.
Именно поэтому ничего экстраординарного и невероятного в развороте Николенькиной судьбы формально не было — такие варианты были известны.
* * *
Внутренние войска, конвойные части.
Это была ближайшая сформированная команда, которую военкомат в конце недели отправлял в войска.
Впоследствии Антиквар, оценивая прожитую жизнь, признает, что это было самое неожиданное и труднопреодолимое испытание. Рухнуло в одночасье всё, абсолютно всё. Осталась сама Жизнь, которой он не управлял ни в коей мере. Главное — ни йоты времени на осмысление. Понять, почему он среди незнакомых людей в скотских, в общем-то, условиях едет в неизвестном направлении, было невозможно. Мозг отказывался осознавать происходящее. Тупая апатия как спасение психики накатила и не отпускала долго. Организм требовал исполнения по минимуму простейших функций — дышать, есть, пить, справлять нужду. Сознание сузилось до исполнения команд и очередной необходимости быть как все.
Несмотря ни на что, отцы-командиры его заметили. Он был один из немногих новобранцев, который понимал и говорил по-русски. Ни о каком образовательном уровне, тем более о знаниях и уж тем более об интеллекте речь вообще не шла. Все перечисленное в самом себе он задвинул в самый дальний угол и привычно отупел до общего уровня. Но его русский язык среди преобладающего контингента из среднеазиатских и горских республик, рост, физическая подготовка выделяли его естественным образом.
Была проблема. Он не вписывался ни в одно землячество. Но с ним не связывались ни годки, ни старослужащие. Просто, когда в казарму к молодым пришли деды для проведения традиционного шмона и попытались забрать его кожаные перчатки, предусмотрительно, как и мозольный пластырь, положенные Володей в вещмешок, он молча, с короткого боксерского замаха уложил троих, четвертого, так сказать «главу узбекской диаспоры», вздернул на стенке, приподняв левой рукой за горло. Доли секунды, и узбек был бы мертв, но ему сильно повезло. Николай действовал хладнокровно и без злобы. Он вовремя отпустил узбека, привел его в чувство, посадил на свою койку, дал воды. Узбек пришел в себя, протянул руку, подобострастно улыбаясь, что-то сказал своим и увел их из казармы. То, что его не наказали ни офицеры, ни старослужащие, говорило об одном — он верно повел себя в волчьей стае. Его ПРАВО признали.
* * *
Много лет спустя элегантная дама бальзаковского возраста присела у барной стойки.
— Чем вас угостить, чем я вас могу порадовать? — галантно интересуется бармен.
— Памятью.
— Такого товара у нас в наличии нет.
— … сначала я бунтовала, пыталась тебя найти, потом меня увезли за границу — этому сопротивляться было невозможно, потом долгие годы я не могла вернуться в Россию.
— …
— Я помнила тебя…
— …
— Ты не смотришь на меня, молчишь, почему?
— Вы мне слишком дорого обошлись, мадам…чем вас угостить, чем я могу вас порадовать?
* * *
Его связь с внешним миром ограничивалась письмами от Катерины, как ему казалось, неуместно эмоциональными, и небольшими приписками в конце от Владимира. Он почти не отвечал, если не считать двух сухих писем за первые три месяца службы с уведомлением о том, что он здоров и им не стоит беспокоиться.
Своей доброй ведьме отправил открытку без обратного адреса: «Жди, если хочешь».
* * *
Чапаев был в их конвойной части замполитом. Вообще-то, у него была другая фамилия, просто его звали Василий Иванович. Он очень хорошо учился в школе и, несмотря на запрет отца, уехал в Ленинград, где поступил и закончил филологический факультет университета. По диплому он был учителем русского языка и литературы. Отец сразу отказал ему в какой-либо материальной помощи, но он не унывал, выкручивался разгрузкой вагонов и небольшой стипендией, которую получал как отличник.
Нужно было служить срочную. Не имея ни кола ни двора, при полном отсутствии какой-либо протекции или помощи в будущем, он принял решение стать офицером. Ему, с его нестандартным для армии образованием, предложили краткосрочные курсы и выпустили младшим лейтенантом, отправив служить во внутренние войска «по политической части». У него была ничем не примечательная служебная карьера. Сейчас он спокойно ждал перевода и своего назначения начальником колонии.
Спокойно дождаться не удалось. Зона взбунтовалась.
Вообще, это была «бакланья» зона. Отбывали наказание здесь люди несерьезные — хулиганы, дебоширы, мелкие воришки. Этот контингент среди настоящих, серьезных зэков пользовался традиционным презрением, в уголовном мире они были отщепенцами. Народ на зоне был в основном молодой, наглый, глупый, необразованный, но с понтами. В своем кругу они играли во взрослые игры. Выбирали паханов, с кем-то корешились, слабых гнобили, били, издевались. Беспредел в таких зонах был беспредельный. Там, где серьезные зэки не видели повода для беспокойства (тюрьма и зона — дом родной), сявки на понтах качали начальству права.
В этот раз дело дошло до открытого противостояния бакланов и администрации. Зэки закрыли зону.
Такая ситуация грозила большими неприятностями начальству. Действовать решили быстро и жестко. Без сбора оперативной информации о зачинщиках, без данных о возможном уровне сопротивления было принято решение о штурме. Николай оказался в первом отряде штурмовой группы.
БТР пробил внутренние ворота зоны, но застыл перед баррикадой через считанные метры, не давая штурмовой группе ворваться во внутреннее пространство. Бойцы первой группы утратили элемент неожиданности и были вынуждены через оставшийся узкий проход выходить на зэков практически по одному. Пока БТР сдавал назад, давая возможность остальным силам штурмующих ворваться в зону, первую группу одиночек били арматурными прутьями, топтали, калечили.
Николая, потерявшего сознание, с переломами и тяжелейшим сотрясением отправили не в гражданскую больницу, а в медсанчасть ближайшей колонии строгого режима.
Бакланов «умиротворили». Инцидент не вышел далеко наружу. Через неделю Чапаева благополучно назначили начальником той самой колонии строгого режима.
Уходящий передавал дела сменщику.
— Ты, Василий Иванович, присядь, в ногах, как говорится… зону тебе оставляю беспроблемную, зэков сравнительно немного, порядок держат авторитеты. Дела некоторых полистай — интересные люди, есть с высшим образованием, один так вообще кандидат наук, искусствовед, я его на библиотеку определил. Мне ведь, хе-хе, как «передовику и отличнику» осваивать особый контингент доверили. Нам с тобой любой урка понятен, любой масти, а эти ни во что не вписываются. Имей в виду, эти не грабили, не убивали, эти даже не валютчики, но денег у них немерено, где, как они их сделали, не распространяются, в своем кругу друг друга знают, сбиты в кучу круче, чем наши законники. Мне рассказывали, что своим даже деньгами, большими деньгами помогают, если на дело. Отсиживают аккуратно, блатные их не трогают, даже уважают. И знаешь, что странно? Вроде не душегубы, не насильники, но срока у всех очень большие. Спросил как-то: за что? На меня сначала цыкнули, потом тихо объяснили — за подрыв Советской экономики, категория «Цеховики».
Кстати, Василь Иваныч, тут у меня в больничке солдатик из твоих бывших конвойников. Мы его прячем, в обычную больницу не отправили. Ты бы к нему зашел, досталось парню. Потом уходу у нас никакого, еда чуть лучше, чем на режиме, его бы подкормить как-то надо… я заходил, кое-что принес, теперь уж ты. Кстати, мы его даже комиссовать не можем, сам понимаешь, вдруг всплывет история на вашей зоне. Жалко парнишку, ты зайди.
— Зайду.
* * *
В общем-то, умирал он спокойно. Свою жизнь не оценивал, не перебирал — оценивать и перебирать было нечего. Прошлая жизнь была безвозвратно утеряна, нынешняя не имела смысла. У него не было якорей. Ни одной причины, ни одного мало-мальски значимого существа, ради которого стоило напрячься для возвращения к жизни. Сам себе он был безразличен.
* * *
В нашей квартире камергерского дома царило возбуждение и бурный восторг. Какими-то путями Катерине удалось «пробить» телефон. В связи с наличием среди жильцов номенклатуры к дому подвели телефонный кабель, и Катя как-то ухитрилась.
Срочно стали вспоминать близких и неблизких знакомых, у которых были телефоны, тут же начали созваниваться: «Да, да, поздравьте, теперь и у нас, запишите номер». Глупо перезванивали в городскую справочную, к себе на работу — они «обживали» кусок советского счастья, выпавшего на их долю.
Примерно через месяц раздался звонок.
Катя, опередив Владимира, выхватила трубку, потом вдруг в напряжении застыла, что-то записала чернильным карандашом, потом, резко бросив трубку на рычаг, начала суетливо собирать чемодан.
— Что, Катя?
— С Николенькой плохо, мне надо ехать.
Прежде чем прийти в палату, Василий Иванович пролистал личное дело Николая, увидев особые отметки, присвистнул.
Парень — весь в гипсе и бинтах — сначала вызвал у него чувство обостренной жалости. Логически рассуждая, тем, что этот солдатик в безвестности лежит в этой «больничке», обеспечивалось спокойствие многих начальников и даже, как ни крути, его назначение на должность начальника колонии.
Чапаев присел рядом с койкой на табурет, представляться не стал, да и Николаю это было не нужно, он просто впервые за долгие дни увидел рядом с собой человека с участливым лицом. Неожиданно для себя Антиквар рассказал свою нехитрую историю. Василий Иванович видел многое, но такая переломанная судьба молодого человека, ещё, в сущности, мальчика, глубоко тронула его незачерствевшую «гуманитарную» душу. Он предпринял необходимые усилия, связался по межгороду с «Ленгорсправкой» и неожиданно выяснил, что по означенному адресу есть телефон.
Он не мог сопротивляться, а Катерина отыгралась за все предыдущие годы. Всю нерастраченную ласку, заботу, материнское увещевание, простое бабье кудахтанье над дитятей — все рухнуло на Николая с её приездом, с той секунды, когда она вошла и увидела его в бинтах и гипсе. Предупрежденная Чапаевым, она навезла с собой всякой разной снеди, мыла «Душистого» и «Дегтярного», белья Николенькиного нательного, несколько простыней, теплый шерстяной свитер и носки и ещё, и ещё всякого разного. Деньги, практически бесполезные в этих краях, пошли на закупку бинтов и лекарств. Василий Иванович поселил её у своей же хозяйки, которая отгородила для Катерины занавеской угол. Не совладав с готовкой в печи, Катя смогла найти и купить керосинку, Василий Иванович обеспечил запас керосина и по избе стали гулять запахи ранее этому жилищу незнакомые. Мало этого, Катя это «жилище» превратила в жилье, развернув бурную деятельность. Она отмыла, отскребла всё, до чего смогла дотянуться. Переставляла, передвигала сундуки — большой и малый, стол, лавки, этажерки и даже «севрант», который достался бабкиной матери от какого-то ссыльного политического. Она носилась стрелой между больничкой и домом, всё успевая, не запыхавшись, с наилучшим результатом во всем, при этом ухитрялась выглядеть «прям как артистка» даже в бабкиных валенках. Вступив с бабкой в сговор, она проникла в один из дней в комнату Чапаева, навела там порядок и уют и к вечеру перестирала все бельё — и Николеньки, и «похищенное» у Василия Ивановича. А у того, между прочим, появилась серьезная проблема. Его, Василия Ивановича, холостяцкая суть стала трещать по швам.
Никто не знал, никто бы никогда не смог догадаться, почему он вдруг решил жить — и не просто так, а ускоренными темпами стал выздоравливать. Никакой патетики, романтики, иного возвышенного или божественного. Причина была банальна до неприличия. Причиной была утка, больничная утка, которой пришлось пользоваться и которую теперь ему стала подкладывать Катерина. Хорошо ещё за бинтами не было видно, как он мучительно краснел, как презирал себя, не испытывая в очередной раз благодарности к приемной матери, а, наоборот, ощущая только одну потребность — закончить этот невыносимый позор. И ещё. Он сразу понял, что Катерина умереть ему не даст, как она и пела «…всем смертям назло», и ему волей-неволей пришлось возвращаться к жизни.
В жизни Екатерины наступил интересный период. Вновь она стала хозяйкой и матерью семейства. Был её обожаемый Николенька — сын, была бабка, которая влюбилась в Катю и звала её дочкой, и был Чапаев, который настораживал её и притягивал одновременно. Конечно, ни о какой супружеской измене и речи не могло быть, но Василий Иванович привлекал и своим размеренным спокойствием, добротой, и ещё интеллигентностью, которая неожиданно обнаружилась у человека в погонах.
Сам же Чапаев до дрожи боялся греха, понимая, что никогда себе не простит предательства по отношению к Владимиру, о котором Катя рассказывала по вечерам и с которым регулярно связывалась по телефону прямо из его кабинета.
Очередной звонок остался без ответа. Безответным телефон был и на завтрашний день.
— Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой, молодой, — задорно пропела Катерина, выходя из кабинета Чапаева. Выйти не успела. В дверях стоял оперативный дежурный с бланком телеграммы в руках. Не зная почему, Екатерина выхватила из рук офицера телеграмму, прочла и медленно, по косяку, сползла на пол.
Осколок шевельнулся, вошел в сердце. Судьба подарила Владимиру смерть праведника, смерть мгновенную.
Василий Иванович с бабкой собрал Катерину за десять минут. Отвез её на вокзал, купил билет, сунул в сумочку денег, о чем-то говорил с проводницей, та разохалась и побежала устраивать пассажирку. Вернувшись во втором часу ночи в колонию, он пошел к Николаю. Тот подтащил к себе костыли, чтобы подняться, но Василий Иванович махнул рукой.
— Коль, отец умер… мать я отправил хоронить… хочешь, побуду с тобой?
— Нет.
— Сигарету дать?
— Да я вроде не курю…не знаю.
— Ладно. Сигареты я оставлю, помянем отца завтра.
В сейфе начальника колонии, в дальнем углу под бумагой, хранилась шкатулка — продукт зэковского самодеятельного мастерства. Удивительное дело, природа действительно не терпит пустоты, и, когда для человека наступает пора временных ограничений — больница, тюрьма, — из недр является на свет тяга к Прекрасному. Да, да, не сомневайтесь. На закрытые МВДэшные выставки зэковского творчества привозят с мест такое. от мелкой пластики из хлебного мякиша до скульптурных работ из глины и камня.
В общем, не в шкатулке была суть. Суть находилась внутри. Эта «суть» передавалась без комментариев уже четвертому начальнику этой колонии, и каждый из них, открыв крышку, вздрагивал. Внутри на бархотке лежал пистолет ТТ (Тульский Токарев) — точная до микрона копия. В том, что из этой копии можно стрелять, у знающих людей не было сомнения.
Это была зэковская «поделка». Её лет десять назад преподнесли новому, не в меру ретивому начальнику. В день какой-то малозначительной календарной даты уважаемые сидельцы и преподнесли. Молча.
С тех пор каждому новому назначенцу на должность начальника колонии предшественник передавал этот сувенир, тоже молча, но со смыслом, чтобы Новый понимал, хорошо понимал, кто в доме хозяин.
Николай начал ходить. Сначала с двумя костылями, потом с одним, потом с палочкой, изготовленной на зоне (впоследствии у него их будет несколько, последнюю, из Дагестанского Кубачи — подарок Чингисхана и Бутерброда, он уже не станет менять).
Теперь Чапаеву надо было решать непростой вопрос. Формально Николай был переведен в его колонию и проходил срочную службу. Комиссовать при всем желании Василий Иванович его не мог. Главврач «больнички» — тоже в погонах, рисковать своей службой и положением не захотел, да и до пенсии ему оставалось два года. С другой стороны, хромающий солдат с тросточкой — не то, что эксклюзивом, даже пародией на военнослужащего не назовешь.
Через полгода после назначения Чапаев уже вполне освоился. По его указанию, начальник оперчасти пригласил к нему трех авторитетов. Он ничего скрывать не стал. Рассказал про парнишку. Объяснил, что «красноперым» он стал не по своей воле и в зону со штурмовой группой вошел не по собственному желанию. Рассказал, что он сирота, блокадник, что внезапно от застарелого осколка умер на днях его приемный отец — герой войны, что сам он весь изломан и, хоть и выкарабкался, с палкой ему придется ходить всю жизнь…
— От нас ты чего хочешь, начальник?
— Хочу перевести его до конца службы в библиотеку.
— По вашим законам, да и по нашим понятиям быть ему внутри зоны не положено.
— Поэтому и позвал…
— Он тебе, начальник, кто?
— Никто, жалко пацана.
— Извини, начальник, нам бы это надо с братвой перетереть. Через два дня старший опер передал Чапаеву маляву: «Люди решили — можно, братва гарантирует».
* * *
Красавчик не был красив. Да и какая красота, когда тебе всего тридцать, а на голове — плешь, брюшко, сутулые плечи, да и нос вислый, семитский, очарования не прибавлял.
— Ты, Ваня, красавчик, хорошо это сделал.
— Фима, красавчик, давай выпьем ещё по одной.
— Молодой человек, ты, конечно, красавчик, но бабушке место уступи.
Слово прилепилось к его лексикону с детства, люди с ним знакомые, иной раз и не помнили, как его зовут. Так что «Красавчик» было поначалу просто прозвищем, лишь потом — тюремным погонялом, кликухой.
Ещё когда он «учился на художника», в естественном процессе учебной копиистики одна из работ была у него куплена за символические деньги одним из преподавателей. Тот же доцент неожиданно предложил скопировать несколько известных работ. Потом выяснилось, что такие «пробы» отрисовало ещё несколько студентов, но в цвет, стиль и полную идентичность наилучшим образом попал только Красавчик. Вообще оказалось, что индивидуального значимого таланта живописца у Красавчика нет. Но копиист он был шикарный. В связи с этим ему были открыты два пути: либо всю жизнь писать копии чужих произведений по заказам заштатных музеев, либо заниматься реставрацией старых обветшалых полотен. Ни тот, ни другой путь ему не подходил — безвестность и безденежье. Он решил заняться теорией искусствоведения и даже защитился, но ситуация осталась прежней — ни славы, ни денег. Всё было бы в судьбе Красавчика кисло и безнадежно, если бы не та первая продажа. Преподаватель не скрывал, что часть его знакомых это «околохудожественная публика с деньгами». Природа денег у этих людей была разная, но стремление выглядеть богато — в одежде, интерьерах квартир и дач — родило модное увлечение развешивать по стенам живопись, желательно узнаваемую. Именно таким «бизнесом» и прирабатывал на жизнь преподаватель.
Однажды, чисто случайно, Красавчик напрямую вышел на заказчика, который недавно встал на высокий номенклатурный пост и получил во владение госдачу. При этом его безвкусная бабенка, отшелушивая свои деревенские начала, решила подняться над общей массой жен в их кругу, возомнив себя ценительницей прекрасного. Красавчика пригласили на дом, и советская матрона, тыкая пальчиком в альбомы с репродукциями, царственно объявляла: «Такое хочу!» Сложности возникли сразу — из-за размеров и рам. Барыня с недоверием выясняла, что «… эта прелесть такая махонькая. И что? Её нельзя, что ли, увеличить, сделать по размерам проема между горкой и книжным шкафом?» или «Эти музейщики явно поскупились на раму, для нашей копии мы закажем другую, чтобы смотрелась достойно!»
Спорить с ней было невозможно, но после того, как они с Красавчиком переспали, впоследствии занимаясь этим достаточно регулярно, характер у барыни помягчал, она стала прислушиваться, но важно не это. Главное, она подтащила к этому процессу «одухотворения» иных сановных дур, как правило, либо с деревенскими, либо с пролетарскими корнями, и Красавчик понял, что один он не справится, надо искать помощников.
Поначалу ему казалось, что ничем криминальным он не занимается. Ему не приходило в голову, что он стал в значимом масштабе использовать наемный труд (частное предпринимательство в советской системе координат было тяжким грехом). Что для такого рода деятельности нужно было получить как минимум патент и что, наконец, надо с этого всего платить налоги. Ему казалось — ну, делают его люди списки тех или иных картин, кому это мешает? За шоколадки, коньяки или безобидные сувениры он получал право садиться в галереях, выставочных залах или в музеях с мольбертом или картоном. Естественно, никто из своих не скажет, что эти копии пойдут на продажу, зачем рубить сук… Возможно, вот так тихо и незаметно он бы и делал деньги. Но.
Красавчик родился в небогатой, можно сказать, бедной многодетной семье. Он был из местечковых. Его папа «починял» обувь у таких же нищих соседей, как они сами, мать тоже чинила одежду, редко шила что-то новое для тех же соседей. Поэтому Деньги, невероятные по масштабам его семьи, из Красавчика, извините, просто пёрли. Сначала это была одежда (с течением времени он стал одеваться только у знакомых из комиссионок).
Потом он стал завсегдатаем ресторанов.
Далее, путем тройного обмена, естественно с доплатой, он выменял себе шикарную двушку с эркером.
Ну и, наконец, отдав приличную сумму, купил подержанную «Победу» в хорошем состоянии, получил права и стал выглядеть, в общем и целом, как кум королю.
Конечно, им не могли не заинтересоваться. Ему-то казалось, что он не светится, официально работает, ни с кем и нигде не конфликтует, кому он нужен?
Его долгое время не трогали, но, когда среди его клиентуры одновременно появились и несколько раз пересеклись жена одного секретного конструктора и послица одной «вражеской» державы, его взяли.
В итоге, тот букет статей, которые на него навесили, потянул бы и на расстрельную статью, но так как измена социалистической родине не состоялась или не была доказана, ему скромно натянули десяточку.
* * *
Конечно, им было интересно друг с другом. Дел в библиотеке было немного. Порядок в содержании вверенного им библиотечного фонда был идеальным. Они в основном общались с зэковской «интеллигенцией», которой в их колонии оказалось немало.
Красавчик последовательно удивился трижды. Во-первых, тем, что не понятно, в каком качестве с ним будет пребывать этот солдатик, во— вторых, тем, что солдатик явил Красавчику высокий общекультурный уровень, в-третьих, отраслевые знания солдатика по его, Красавчика, тематике превосходили объемом и глубиной весь багаж, включая кандидатскую диссертацию.
Чапаев рисковал в любом случае, поэтому из худших вариантов выбрали лучший. Николеньку переодели — клифт, телогрейка, брюки Василия Ивановича (пришлись впору и по цвету), солдатская ушанка без звезды, обрезанные кирзачи. Освободив каптерку в той же библиотеке, определили для Николая место пребывания. Последний узелок развязал начальник оперчасти. Офицерам, которые могли соприкоснуться с Антикваром, дали понять, что так необходимо для оперативного прикрытия и разработки особого контингента, тех самых Цеховиков. Братва при этом крепко держала ранее данное слово.
Кстати, гражданское прозвище «Антиквар» автоматически стало кличкой.
Что было примечательным за те остававшиеся до демобилизации Николеньки годы?
Антиквар стал личностью известной и даже уважаемой «в определенных кругах».
Первый круг — Цеховики, второй — серьезная уголовная публика. Тем и другим он читал лекции по различным разделам изобразительного искусства.
В заключении любое неординарное действие, явление или событие, вырывающее сидельца из тягомотной обстановки, становится праздником. Лекции Антиквара и были праздником для зэков в их рутинной жизни. Не поверите, многие «ученики» вели записи сродни студенческим конспектам. Некоторые потом перешли в «класс» другого «профессора» — Красавчика. Там учились рисовать.
В этом же классе занимался и Антиквар. Конечно, времени для общения и занятий у этой парочки было много больше, поэтому Николай «шел по индивидуальной программе». Практические навыки, полученные от Красавчика, дали Антиквару редкое, глубинное понимание живописных техник. Если бы кто-то вознамерился дать оценку Антиквару как специалисту, думаю, это была бы категория «Эксперт».
Катерина приезжала ещё два раза. Первый — примерно через два месяца, сразу после сороковин по Владимиру. Николенька был для неё теперь единственной живой, родственной, любимой душой. Она понимала, что он уже совсем взрослый мальчик, который лично в ней нуждался все меньше и меньше, но в тот период времени он был для неё единственным близким человеком. Нельзя сказать, что она была не рада увидеться с остальными членами своей «второй семьи» — бабулькой и Василием Ивановичем, но тогда она ещё не оттаяла от горя. Зато спустя год, вернувшись в этот дом, в котором неукоснительно поддерживался наведенный ею порядок, вдруг неожиданно обрела душевный покой. Жалела и помогала уже окончательно состарившейся бабке, игриво ухаживала за холостяком Чапаевым, ну и упивалась близостью с сыночком. Если сложить все вместе, это было именно то, что ей было нужно, чего она сама себе могла бы только пожелать … и ещё, чего уж тут, Чапаев стал для неё просто Васей.
* * *
Дверь приоткрылась на расстояние наброшенной цепочки. Он стоял напряженно. Пауза затянулась.
— Я ждала… как ты велел… сейчас уходи, приходи завтра. Он пришел завтра, успев подготовиться.
Дверь распахнулась. Николенька припал на колено, держа букет в вытянутой руке:
— Ну поцелуйте же, не ждали? говорите! Что ж, рады? Нет? В лицо мне посмотрите. Ни на волос любви! куда как хороши! И между тем, не вспомнюсь, без души, Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря, Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря; И растерялся весь, и падал сколько раз — И вот за подвиги награда! Ева тут же ему подыграла:
— Ах! Чацкий, я вам очень рада…
Сильно постаревшая Евстолия Николаевна держала спину прямо.
— Прости, моя Ева, я мерзавец…мне так было плохо, безразлично, отчаянно.
Она потрепала Николеньку по склоненной голове, приняла букет, впустила его в его дом.
— Я не могла видеть тебя вчера…я должна была выплакать остаток слез. Я, старая дура, никогда не хотела тебя ни с кем делить, жила иллюзией…и у меня не было ни одного адреса, ни одной зацепочки. Я скажу тебе страшное, я грешна перед Богом и тобой.
— Но.
— Молчи, я тебя не дождалась…я тебя похоронила.
— Ну вот же я, живой, только немного хромой всего лишь.
— Я вижу, вижу. Я ещё не пришла в себя окончательно и. и всё же, сударь, прошу к столу. Что, разве я не похожа на женщину, которая в состоянии приготовить обед?
— У нас сегодня будет три перемены блюд и, заметьте, это в отсутствие кухарки. Мои друзья из грузинских князей прислали мне от своих виноградников Цинандали и Оджалеши, есть на десерт бутылочка Новоафонского кагора, если этого мало, прямо от царицы Тамары есть бутылочка армянского коньяка. Кстати, сударь, а вы не стали за годы нашей разлуки алкоголиком?
— Ну что ты, Ева!
— Жаль. По крайней мере, сегодня мне нужна достойная компания. Сегодня я буду пьяна. Не смотрите на меня так, это решено!!!
Что было дальше?
Жизнь.
Он дважды был на Володиной могиле. Он хотел найти её сам, но первая попытка оказалось неудачной. Пришлось ехать с Катериной. Та с горечью все поняла. У неё с Николенькой не было общей скорби, общей памяти, Володя был для неё отдельно, для Антиквара — отдельно. Они подошли к скромному памятнику с пятиконечной звездой. Она молча положила цветы и быстро пошла прочь.
Он остался.
По-зэковски присев на корточки, вытащил из кармана чекушку и два бумажных стакана, разлил по-полной.
— Давай выпьем…отец.
Дальше.
Надо было работать. Его вспомнили даже без Евиного звонка. Теперь, попав в свою родную музейную атмосферу, он стал получать небольшую зарплату.
Дальше.
Без аттестата зрелости он не мог нигде учиться. Пришлось пройти десятый класс повторно в школе рабочей молодежи.
Дальше.
Он поступил в тот самый Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина и закончил его экстерном за три года. В аспирантуре не остался. Работал в экспертном отделе Эрмитажа. Водил, как Ева, экскурсии для иностранцев. Пропадал в фондах, выискивая среди безвестных полотен работы великих мастеров и известных художников. Дальше.
Однажды придя к Еве, застал её лежащей в неестественной позе на полу. Это не был инсульт, это была старость, это был Альцгеймер. Пока он проводил первые сборы, она виновато улыбалась, не смея ничего сказать.
Он вызвал такси, отнес вещи, закутал её в пальто и взял на руки:
— Ты поедешь ко мне, одну я тебя не оставлю, там Катя, увидишь, какая она замечательная.
* * *
Катя, конечно, была замечательная. Но попробуйте представить эту ситуацию — она открывает дверь, и на пороге стоит её Николенька, которого она так ждала, с которым теперь она строит жизнь, жизнь матери и сына, а на руках у него незнакомая старуха, которая, оказывается, теперь будет жить в их доме.
Ева, которую усадили в кресло, попросила Николеньку приготовить чаю.
— Я сейчас, — вскинулась Катя.
— Ничего, он сам справится… вижу ваше несказанное удивление, давайте я вам всё расскажу.
То, что услышала Катерина, её поразило до глубины души.
Как? Это знакомство длится долгие годы?
Как? Почему Николенька это скрывал от всей семьи?
Как ей теперь понять и принять происходящее и кто тогда она для своего сыночка?
Ева была стара и мудра.
Начала она с того, что пробудет здесь недолго, вот только чуть-чуть поправится. О каких-либо привязанностях вообще не упоминалось. Упор был сделан на обучение, на возможность ввести Колю в музейную жизнь, в музейное сообщество, на то, что их встречи носили консультационный характер и совсем даже не систематический. Пришлось сказать, что она одинока, что Николай это знает и только поэтому не захотел оставлять её в беспомощном состоянии.
Катерина слушала, кивала, потом, извинившись, ушла к себе.
Ей необходимо было свыкнуться, но не только с тем, что в их доме появился чужой человек, а с тем, что её ребенок знал и любил эту женщину многие годы, скрывая это зачем-то от всей семьи.
В том, что он любит эту женщину, Екатерина не сомневалась.
Евина фраза о том, что она пробудет здесь недолго, была вполне искренна. Евстолия Николаевна, никогда ни от кого не зависевшая, никак не представляла свою жизнь где-то и с кем-то. Она и вправду думала вернуться в свой родной дом.
Но дальше с ней стали происходить совершенно непонятные метаморфозы.
Да, врачи, которых приглашали к ней, категорически не предполагали её дальнейшего проживания в одиночестве. Она бы с этим просто так не смирилась — старость старостью, но её дух был силен. Здесь другое, через очень короткое время она вдруг поняла, что никуда не хочет уходить из этой квартиры, от Кати и Николая, из этой однозначно новой для неё семейной обстановки.
Николенька притих. Он страстно желал примирения и симпатии друг к другу этих двух женщин.
Екатерина, узнав окончательный диагноз, даже не задавала врачам вопроса, сможет ли Ева жить одна, всё было понятно и так.
Прошло около месяца.
— Зовите меня Катей.
— Можешь звать меня просто Евой.
Ффу, выдохнул Николай.
Еву разместили в комнате сестер. Она пыталась передвигаться самостоятельно, держась за стены и мебель, это давалось всё труднее и труднее. Купили инвалидное кресло-каталку. Поначалу она бунтовала, а затем неожиданно начала с форсом разъезжать по квартире, особенно эффектно обставляя свой выезд к семейному ужину. Ещё Ева помогала Кате накрывать на стол, вытирала пыль, не сходя с кресла, ухитрялась даже подметать полы. Катя беззлобно поругивала её за попытки такой самостоятельности, но всегда искренне благодарила.
Дом стал полнее, общий досуг наполнился новым содержанием.
В какой-то момент Коля в присутствии Катерины спросил, не хочет ли Ева, чтобы они привезли какие-нибудь вещи из её квартиры. Она растерялась, стала что-то перечислять, меняя список… В общем, Катя и Николай преподнесли ей сюрприз. В один из дней пришла машина, из которой сначала выгрузили Евину мебель, остаток вещей и, главное, картины, книги, даже люстру и бра. А потом на той же машине вывезли в обратном направлении уже порядком обветшалую мебель сестер.
Ева тихо сидела в углу большой комнаты. Когда расстановка мебели и всего остального закончилась, её торжественно ввезли в комнату.
Со смешанным чувством радости и печали она осматривалась в этом обновленном пространстве, понимая, что теперь ей здесь жить и доживать свой век.
Она заставила Екатерину пригласить нотариуса.
Составила завещание с подробнейшим перечислением и описанием всего, что должно впоследствии перейти к Николаю. Когда Антиквар об этом узнал, он изумился и сильно расстроился:
— Моя Ева, ты сделала то, что сделала. Я не благодарю, я готов всё это променять и ещё добавить на годы и годы твоей жизни…
— А вы, сударь, не рассчитывайте, что так скоро от меня избавитесь. Я решила ещё немного пожить!
Кстати. Не зная почему, поддавшись этому примеру, уже совсем по секрету от всех Катерина тоже написала аналогичное завещание в пользу Николеньки.
Сказка.
«Стали они жить-поживать да добра наживать. Как появился вдруг Змей-Горыныч!»
Змей-Горыныч был добрый, Змей-Горыныч был хороший, это был Вася.
Конечно, по характеру телефонных звонков все понимали, что это межгород. Катя, смущаясь, подхватывала телефон и бежала в свою комнату. После невразумительного ответа Ева не стала интересоваться этими звонками. Антиквар догадывался.
Поэтому.
Когда в один, вряд ли прекрасный, день раздался звонок в дверь и на пороге «образовался» Чапаев, единство нашего бытового триумвирата дало сразу несколько трещин.
При любых других обстоятельствах Николай, наверное, был бы рад встретить Василия Ивановича, но появление Чапаева в дверях их квартиры — в форме, с чемоданом и вещмешком — была платой не только за то, что сделал этот человек для Николая, но, главное, это была плата за Еву, за его Еву, которая стала частью их с Катериной семьи, так почему же Василий Иванович, её Вася, не может рассчитывать на то же самое?
Ева пребывала в шоке. Ну, допустим, ситуация в общих чертах ей была известна. Как всегда, она в эти «жуткие истории» не хотела углубляться, жила Здесь и Сейчас. Не имея ни малейшего представления о том, что такое мужчина в доме на постоянной основе, она, по большой любви, не без труда «приладилась» к Николеньке, а тут некий Чапаев. Нет, конечно, Василий Иванович в трусах по дому не ходил, был в меру интеллигентен и обходителен, но вот, допустим, утренняя небритость, да и за стол без галстука — это как и почему (у неё не было знаний о том, что мужская щетина на лице отрастает за ночь)? Хотя, конечно, в большей степени пришлось озаботиться своим внешним видом и поведением, а она к этому совершенно не привыкла.
Катерина чувствовала эти напряженности. А уж когда она всего лишь один только раз, пока Вася не распаковался, попыталась дать ему бритву и помазок Владимира…
Выражение глаз и сведенные скулы Николая она не забудет до конца жизни.
Сам же Василий Иванович ни в какие «приймаки» и нахлебники не набивался. Получив перевод в Управление на приличный руководящий пост, имел временный ордер на комнату в офицерском общежитии и в камергерском доме остался ненадолго, только по просьбе Катерины. А так через полгода его ждала, вообще-то, квартира в новостройке на Петроградской стороне.
Да. Через эти самые полгода Катерина станет жить на два дома.
Теперь он нуждался в Кате.
Странная ситуация, странное логическое построение.
Он привязан к Еве, ему помогает Катя, вследствие чего он впервые почувствовал близость с приемной матерью. При этом Ева — как связующее звено.
И, между прочим, Вася.
Он тоже удивительным образом вписался в круг этих людей в ранге приходящей персоны. В те первые две недели его присутствия он только обременял. Теперь, появляясь в качестве гостя вместе или отдельно от Катерины, он был предсказуем, галантен и домовит, как добрый дядюшка, который, приходя, обязательно чем-нибудь побалует — новой книгой, тортом или пирожными, букетиком ландышей — это напоказ, и доброй половиной своего офицерского пайка — это тихо, интеллигентно, без комментариев и акцентов.
