ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Это твоя страна.

Родина тьмы и света.

Осень, зима, весна,

многая лета…

[Дебют] Евгений Сельц

«ЭТО ТВОЯ СТРАНА»

Стихотворения

2016-й

Четверть века в Израиле.
Что сказать про эту страну?
Что на нее, любезную,
усталую спину гну?
Что поймала она меня,
как львица из Серенгети
ловит отбившуюся от стада
антилопу гну?

 

Ну да, нарожал детей,

но все же остался один.

Нелепый и неуместный,

как пингвин средь полярных льдин.

Во власти своих цейтнотов,

фиаско и наваждений.

Сам себе лампа

и сам себе Аладдин.

 

За эту чекушку века

ни разу не посетил

ни церкви, ни синагоги,

ни храмов иных светил.

Отрицал Высший Разум,

заигрывал с Провиденьем,

былье жевал-пережевывал,

но так и не проглотил.

 

Долго искал любви

и не нашел любви.

Выяснил, что это чувство

давно не в ладах с людьми.

Зато разлука торжествовала,

как Леди Победа,

со средним и указательным

буквою «V».

 

Вилки ронял и ложки,

но в дверь не стучал никто.

Только во снах являлся

какой-нибудь гой в пальто

и говорил цитатами

из Пруста, Мольера, Расина, Виана

и Жана Мориса Эжена Клемана Кокто.

 

Пил водку под тост «За водку!».

Закладывал за воротник

такое разнообразие

напитков, идей и книг,

что между шеей и галстуком

почти не осталось места,

чтобы туда хоть атом стыда проник.

 

Дружил с Перовым, Бруновым

и многими, кто на «-ов».

Это мне помогало

видеть поверх голов,

когда горизонт казался

подвижною гранью куба,

а вся галилейщина —

уделом ослов.

 

Многими был судим,

но сам никого не судил.

На вопрос о возврате долга

всегда отвечал: «Big deal!».

Виртуально слонялся

меж фермеров рынка Forex,

но жемчужин в навозе

ни разу не находил.

 

Не возводил надгробий

с эпитафиями и без.

Лелеял в себе надежду

на то, чтоб попутал бес.

Что же до эпитафий,

то выбрал бы вот какую:

«Когда-то он был ребенком,

а после просто исчез».

 

Добрался до дебаркадера

с мокрой надписью на борту:

«Порадовался и будет!

Пора подводить черту».

Но в жизни я стольких подвел,

что, жалея грифель,

черту оставлю в проекте,

а карандаш во рту.

 

Если чего и нажил

за эти долгие пятью пять,

то редкое чувство страха

последнее потерять.

Осталось понять, что именно.

Но в том-то и глупый фокус,

что этого, как ни странно,

мне не дано понять.

 

Ведь что у меня последнее?

Сердце? Слух? Голова?

Небо? Очки? Семантика?

Голос, живой едва?

Подарочное издание

стошекелевой банкноты?

Дурацкая вера в бессмертие

как в вечные дважды два?

 

Нет ничего последнего,

кроме легкого чувства вины

за износ преждевременный голоса,

вдохновенья, души, спины,

за то, что полжизни с хвостиком,

как и положено иностранцу,

я носил на левую сторону

упования и штаны.

 

***

 

Это твоя страна.

Родина тьмы и света.

Осень, зима, весна,

многая лета…

 

Климат здесь, как закон.

Еще со времен Ноя

жарок и влажен он,

как паранойя.

 

Климат диктует речь,

мысли и темперамент.

Климат диктует жечь —

тоже ведь твой параметр.

 

Сущее бьет ключом

в лоб, а кого и по лбу.

Твой народ заключен

в древнюю колбу.

 

Это твоя страна.

Это твоя реторта.

Вселенная замутнена,

размыта, почти что стерта.

 

Но народ твой живуч

в молитвах, в любви, в рутине.

Несмотря на сургуч

на горловине.

 

Не великий числом,

народ твой — праведник плена.

Он не готов на взлом

кода и гена.

 

Лишь бы не вышел весь

дух твоего народа,

когда истощится смесь

азота и кислорода.

 

***

 

Мне сказали, что я майор.

Оказалось, что мэр

маленького кибуца

в Северной Галилее.

Так сказать, председатель

небольшого колхоза.

 

Хорошо. Помогаю жителям,

чем могу.

Сижу с детьми,

когда их матери на работе.

Помогаю мужчинам,

в основном, советами.

 

Готовлю еду для всех,

особенно для солдат.

Поливаю цветы

на участках у бабушек,

которые не в состоянии

держать в руках лейку.

 

Веду кружки

в клубах книгочеев

и вязания крестиком.

Приблудных собак

устраиваю в приют.

 

В приемные часы

сижу на крыльце

и разговариваю с людьми.

 

У меня есть помощник.

Волонтер. Он фотографирует.

Хорошие фотографии,

на которых все мы вместе —

я, мэр, и они,

мои, простите, люди.

 

Выделяю средства

на строительство дороги,

на клуб и забор вокруг кибуца,

на ремонт домов

и водопровода.

Денег в бюджете мало, почти нет.

Ведь мы живем вскладчину.

 

Но зато есть песни.

И я пою вместе со всеми

в общей кибуцной столовой.

И как майор, то есть, мэр,

я люблю каждого и всех вместе.

 

А потом,

будь этот мир трижды проклят,

на наш маленький кибуц

падает ракета.

 

И я, майор или мэр,

до конца своих дней

а он скоро придет,

поскольку весь я

изранен и переломан,

не смогу

ответить на страшный вопрос:

почему все погибли,

а я, сволочь, выжил.

 

***

 

Пустую бутылку

не оставляй на столе.

Пустую копилку

разбей и выброси.

Патрон холостой

никогда не держи в стволе —

патрон боевой

у кого-нибудь выпроси.

 

Иди, куда шел.

А лучше — куда не шел.

Неси свой инстинкт подвальный

и разум чердачный.

Под твоими ногами тракт,

имя которому Шелк.

Но вовсе не шелковый он.

Скорее, наждачный.

 

Иди через поле,

через нагорье и лес.

Сквозь город заштатный,

погодою вымоченный.

И помни все то,

что когда-то имело вес.

И следи за базаром

на площади рыночной.

 

Иди, не крадись,

не скрывайся в тени стены,

вдоль тракта ползущей

с неизбывною ленью.

И всегда подходи

с подветренной стороны

к ранним и поздним,

да и к своему поколенью.

 

И помни о том,

что кто-то уже никто,

что кто-то ушел по тракту

под землю — в небо.

Но ты еще ты —

пускай, как инкогнито,

но все же шагаешь

уверенно и не слепо.

 

Тебе ли не знать —

мир устроен наш так,

что в каждом стогу

заповедная есть иголка.

И будь благодарен тем,

кто уже превозмог наждак,

равно как и тем,

кому не хватает шелка.

 

***

 

Мне снилась казнь. Меня вели

на шаткий эшафот.

Дорога путалась в пыли

и грызла цепь живот.

 

Через заставы и посты

мы шли сквозь эту пыль.

Я тихо попросил воды,

но получил костыль.

 

— Эй, поднимайся, сучий хвост, —

мне конвоир сказал.

И я поднялся на помост

под вывеской «Вокзал».

 

Стоял палач, как мажордом —

в ливрее, с топором.

Глаза его цвели трудом,

участием, добром.

 

Стояла плаха, вся в крови,

и красен был настил.

Палач застенчиво, на «вы»,

желание спросил.

 

Я отмахнулся, бросив взор

туда, где нет любви.

Я слышал крики: «Это вор!

Убей его! Руби!»

 

Смотрел я в пыльный окуляр.

Там — шарик на прутке —

зависло солнце, как фигляр

в последнем кувырке.

 

Висела птиц ленивых рать.

Куда же им спешить?

Мне было страшно умирать.

Страшней, чем было жить…

 

Услышав чей-то тонкий плач,

я ноги подогнул.

— Поехали? — спросил палач.

И я ему кивнул.

 

***

 

Как себе самому ни божись ты,

что грядёт искупления срок,

состояньем клинической жизни

наказал тебя Ближний Восток.

 

Вопреки увяданью живому,

где забыться дано и забыть,

он, подобно плющу вековому,

исповедует долгое «жить».

 

Тает образ Небесного Храма.

Сушит жажда подняться туда.

Но течёт из обычного крана

безнадежно живая вода.

 

И сгущая у края могилы

без того непроглядную жуть,

распирают ненужные силы

истощённую вечностью грудь.

 

***

 

Старый порт. Восточная шкатулка.

Вечное вместилище чудес.

Чайки, как сухая штукатурка,

в воду осыпаются с небес.

 

Густо пахнет крилем и соляркой.

Каплет шоколад с рыбачьих щёк.

Дразнит солнце лампочкой неяркой

старый коренастый маячок.

 

Сети, изумрудные, как кочки

заполярных клюквенных болот,

сохнут после многотрудной ночки,

на дощатый сваленные плот.

 

Мутная вода изводит камень

с медленной жестокостью жены.

Рыжий мол, обняв рябую гавань,

тяжкие нашептывает сны.

 

И с работой будничной в разлуке,

в тесноте портовой полыньи

друг о друга старые фелуки

чешут рёбра чёрные свои.

 

Старый порт. Явление природы.

Как растенья или облака.

Ходят люди. Целые народы.

Ходит время. Целые века.

 

Ходит вечность, грубая, живая,

рядом с мимолётностью живой.

И стоит погода мировая

над лоханкой влаги мировой.

 

***

 

Светлый день угас, почти что сгинул.

Вышел, опираясь на костыль.

Холм на плечи хвойный лес накинул

и подвел стопу под монастырь.

 

Спать ушли молчальники Латруна,

муху отгоняя и осу.

Древняя обыденная руна

запахом у каждого в носу.

 

День угас. Свидетели живые —

изгнанные муха и оса.

Двигаются капли дождевые.

Ими напивается лоза.

 

День угас. Упало солнце спешно.

Иерусалимские холмы

более, чем что-либо, успешно

отделяют этот свет от тьмы.

 

Этот от Того. Чем больше света,

тем туманней грань меж Тем и Тем.

Лучший ужин для анахорета —

это разобщение систем.

 

Это раздвоение, расстройство.

Это дань минувшему, поклон.

Храм стоит, пустынный, как изгойство,

желтизной заката окроплен.

 

И в предсонном, предпоследнем вздохе

истощенный схимою монах

ловит звуков крохотные крохи,

как мирянин на похоронах.

 

***

 

Превосходительства превосходя,

взирая на погодные условья,

мы, нищего-пренищего сословья,

все ж добрались до первого дождя.

 

Он оросил земли усохшей пядь,

трава под деревами зашуршала,

и жизнь как будто началась сначала,

и смерть как будто развернулась вспять,

 

и даль уже переродилась в близь,

и слово отреклось от суесловья,

ведь нищего-пренищего сословья

до первого дождя мы добрались.

 

Он капли сыплет вдоль и поперек.

С засушливой природой быстро сжился

и от самоубийства уберег

пренищих-нищих, кто уже решился.

 

Возобновляя давнюю вражду,

вступает вечер с ночью в перепалку.

Но в колесо бегущему дождю

уже никто не смеет вставить палку.

 

***

 

Есть такая птица серка.

Есть такая рыба нерка.

Плавают себе, летают,

не печалясь ни о чем.

И не знают, и не знают,

в этой жизни что почем.

 

Жизнь сияет, как больница

после долгого ремонта.

В ней хрустящие простынки,

добродушные врачи.

А душистые подушки —

просто укусить попробуй!

Потерпи, сынок, немного,

и от боли не кричи.

 

Где вы, рыбы, где вы, птицы?

Где вы, годы, люди, книги?

Все прекрасное воспряло

и осталось позади.

Только запахи больницы,

только чистые вериги,

только то, что называлось

тем, что будет впереди.

 

Где ж ты, нерка?

Где ж ты, серка?

Что вы ищете, ребята?

Нет исхода до заката.

Нет заката до зари.

Для одной готова клетка.

Для другой готова сетка.

Участь ваша лишь палата

с безысходностью внутри.

 

Я люблю вас, птицы, рыбы,

валуны, морские глыбы,

люди, книги, побережье,

каждый нежный всплеск волны.

Снятся сны все реже, реже.

Свет не Солнца, а поближе —

свет, который чаще вижу:

свет Луны.

 

***

 

С одной стороны лес.

С другой стороны плёс.

С одной стороны бес.

С другой стороны пёс.

И стаи воронов и ворон

со всех остальных сторон.

 

И грот, и грохот-урод

из всевозможных ниш.

С одной стороны кот.

С другой стороны мышь.

И стаи воронов и ворон

со всех остальных сторон.

 

С одной стороны вяз.

С другой стороны граб.

С одной стороны князь.

С другой стороны раб.

И стаи воронов и ворон

со всех остальных сторон.

 

С одной стороны глад.

С другой стороны жор.

С одной стороны хлад.

С другой стороны жар.

И стаи воронов и ворон

со всех остальных сторон.

 

Но за гребнями дальних гор

на окраине нашей страны

есть пространство, где нет опор,

где нет ни одной стены.

Ни для воронов, ни для ворон

там нет никаких сторон.

 

Там можно дышать и быть.

Там можно ждать и мечтать.

Там правит жажда любить,

а жажда убить, как тать,

сидит в стволе, как патрон,

между воронов и ворон.

И самый главный урок —

никогда не спускать курок.

 

Страшна нам наша судьба

средь воронов и ворон.

Нам надо с тобой туда,

за горы, где нет сторон.

Мы, если туда уйдем,

покой и покой найдем.

 

***

 

Ты спросишь меня, кем я стал

и чем промышляю?

Прозрачным стал, как кристалл,

но не преломляю.

 

Ощущаю себя в реке

под ледяною коркой.

Говорю на другом языке

скороговоркой.

 

Преломление — это судьба.

Дело, в общем-то, праздное.

Один уже преломил хлеба

и кончил безрадостно.

 

Говорят, что судьба — пятак.

Монета разменная

на копейки. А ежели так,

то живу я размеренно.

 

В тексты смотрю, как завлит.

О славе не помышляю.

И свет, что в меня излит,

не преломляю.

 

***

 

В ночь

температура снизилась

до двадцати восьми.

Тяжко, конечно.

А что, если это месть?

Под кондиционер бессильный

можно лечь костьми,

но лучше не станет.

Будет как есть.

 

Челюсти подзабыли,

что значит глагол «жевать».

На завтрак требуют каши,

а на обед — пюре.

Надежды строятся в очередь,

учатся выживать.

Сначала в свинью,

а потом в каре.

 

Влажность зашкаливает.

С тела течет вода.

Хочется выпить,

чтоб вытекшее возместить.

Но где же найти посуду,

которая без труда

могла бы столько влаги

насущной в себя вместить.

 

Это уже

не в обыденном смысле жара.

Это Геенна Огненная

с котлами и кочергой.

Ежегодный намек на то,

что уже пора

двигать на север.

Но не ногой,

 

двигать которой

нет ни малейших сил.

Лучше воспоминаньем

о том, как в сибирском раю

орехами кедра белок

в бору кормил,

дыханье их собирая

в ладонь свою.

 

Снег лежал

на сосновых лапах,

ласковый, черт возьми.

Как в Эдеме дышалось —

до самых глубоких снов.

И в ночь

температура снижалась

до двадцати восьми.

И челюсти грызть умели,

как челюсти грызунов.

 

***

 

Как хорошо брести по холоду

среди медведей и людей!

Как хорошо очистить голову

от рифм, от ритмов, от идей!

 

Брести в бездумье по колено

в географический туман,

где Обь, и Енисей, и Лена

впадают в белый океан.

 

Как хорошо, когда на свете —

в пустыне, в городе, в тайге —

никто — ни люди, ни медведи —

уж не нуждаются в тебе!

 

По ветренному захолустью

не проходить, а просто течь.

Вот так река стремится к устью.

Вот так к устам стремится речь.

 

Брести и видеть, как искрится

твоя счастливая звезда…

И в бездну впасть. И раствориться.

Без сожаленья. Без следа.