ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Мама была сильным и властным человеком, если она считала, что её сын должен пройти Брит-мила, а потом к тринадцатилетию Бар-мицву, то он проходил, хотя жили мы в общей квартире, среди тех, кто ненавидел евреев, и лишь искал повод проявить свою ненависть…

Лея Гринберг (Дубнова)

В СВЕТЕ ЖИЗНИ…

Пытаюсь понять, почему хочу начать именно с этого воспоминания, почему вновь и вновь возвращаюсь к нему. Сколько раз за годы жизни своих родителей мы видим их улыбку, тепло их глаз, чувствуем проявление нежности, но я хочу вернуть себе именно эту улыбку, задержать её, оставить во мне… Как будто это возможно…

В комнате стоял полумрак, мама лежала на диване и её бледное, измученное лицо выделялось в этом свете. Она была тяжело больна, и мы знали: она уходит от нас.

Мама прощалась со всем, что было частью её жизни, что связывало её с прошлым. Вчера, после зажигания Ханукальных свечей, я видела, как затуманились её глаза, как долго она не отходила от стола со свечами… Она понимала: это последний раз… Обрывалась навсегда её связь с этим миром.

Мне хотелось как-то отвлечь её от тяжёлых мыслей, почитать что-то. Взгляд упал на рассказы Ицхака Башевиса-Зингера, в прекрасном переводе с английского Наташи Рубинштейн. Как-то, приезжая к маме, оставила книгу у неё: думала, может её потянет в свободную минуту. Я любила его рассказы и порой возвращалась к ним. Вот и сейчас, перелистав страницы, сразу нашла рассказ «Коза Злата». Было в нём что-то чистое, детское и в то же время сюжет напряжён и, читая, ты невольно волновался за судьбу тех, с кем он тебя познакомил.

Рассказ привёл нас в семью Рувима-скорняка. Зима для него оказалась тяжёлой. Заказов не было: кто шьёт шубы, когда светит солнце и зеленеет трава. Приближалась Ханука, а на Хануку нужны свечи, картошка, латкес, масло… Как быть, если нет денег…

Рувим видел лишь один выход: продать козу. Злата была старой, молока почти не давала, но любили её все, дети выросли вместе с ней, и трудно было представить их дом без этого дорогого и близкого им существа… Отвести Злату к мяснику предстояло старшему мальчику — Аарону. Он надел куртку, шапку-ушанку и вышел в путь. Идти было далеко: из деревни — в город, но в такой ясный день дорога не пугала…

Трудно было ожидать, что этот весёлый солнечный день почти мгновенно изменится. Огромная туча заволокла небо. Тишину сменил гром, то были тяжёлые раскатистые удары, как случалось перед грозой. Пошёл дождь, а вскоре на смену ему упал град. За градом, словно он только и ждал своей минуты, повалил снег. Он кружил и кружил, и казалось, что пришла снежная буря. Но нет, то был настоящий буран. Пугающий, стёрший все очертания, превративший всё вокруг в белую пустыню. Снег шёл и шёл без передышки. Казалось, исчезли все признаки жизни. Только мальчик и козочка стояли засыпанные снегом, одни-одинёшеньки.

Я читаю и бросаю взгляд на маму. Она далека от меня. Я вижу отрешённый взгляд и кажется: ничто не может отвлечь её от своих мыслей. О чём она думает… Что вспоминает в эти минуты. Может быть, этот переход от света к неожиданно упавшей тьме, от солнца к снежной буре напомнил ей что-то из собственной жизни? Разве непохожа наша жизнь на череду таких внезапных перемен, которые и составляют земной наш путь…

Она родилась в Белоруссии в месяце шват. По еврейскому календарю он выпадал на февраль. Месяц был снежный, морозный. Про него говорили: «Шват не брат». И мама на свои дни рождения вспоминала эту поговорку. И казалось, говорила она о себе, своём собственном нраве. Кто как не ты сам, чувствует и понимает себя…

Ей было восемнадцать, когда, нарушив привычные нормы религиозной семьи, вместе с детьми, отцов которых раскулачили, уехала она в Крым — учиться вождению грузовиков и тракторов. И научилась управлять тракторами и водить грузовики. И была она красива, женственна. Многие заглядывались на эту трактористку, надо было ещё и уметь постоять за себя…

Жизнь вела её, как она ведёт всех, ставя вопросы и заставляя искать на них свой собственный ответ. Когда в тридцатом году прошлого века арестовали отца, она, оставив на мужа двоих маленьких детей, поехала в Гомель, чтобы самой встретиться с прокурором. Близкие предупреждали её, что она подвергает себя опасности. Приехав в Гомель, мама добилась встречи с прокурором, вела себя не как проситель, а как человек, требующий восстановить справедливость. Её отец был членом профсоюза с 1918 года, но, кто тогда мог искать справедливость: расстреливали без суда и следствия.

И всё-таки она добилась освобождения отца. Потом в городе вспоминали её смелый и независимый нрав и это освобождение, на которое никто из близких, знавших о его аресте, уже не надеялся.

Что-то в её образе производило особое впечатление на собеседника. Возможно, сила логики, спокойная убеждённость в своей правоте.

Спустя много лет, в совсем в другое время, она проявила такую же смелость и решительность и добилась того, что казалось просто нереальным. То были первые послевоенные годы. Отец — журналист, прошедший фронт, получил очередное назначение. Его, редактора военной газеты, переводили из Ейска, расположенного неподалёку от центра России, в Советскую Гавань. Назначение было равносильно ссылке. Нетрудно представить Советскую Гавань тех лет, если недавно побывавший там журналист написал, словно пытаясь скрыть тяжёлое впечатление: «Город, который хочется забыть». Багаж уже был отправлен. В Москве семью ждала пересадка. Мама позвонила в Министерство обороны, добилась встречи с генералом. Я не знаю его имени, но память сохранила слова мамы, её логику: именно это изменило судьбу нашей семьи.

«Четыре года, — сказала мама, — я была одна с тремя маленькими детьми. Трудно передать те страдания, которые мы перенесли. Я не ропщу. Шла война. Сегодня мирное время, сегодня в разлуке семьи нет необходимости. Я говорю о разлуке, потому что в Советскую Гавань моя семья не поедет. Я подаю на развод. На вас ляжет ответственность за то, что трое наших детей останутся без отца».

Выслушав маму, не возразив ни слова, генерал тут же пригласил в кабинет своего заместителя. Он был краток: «Представьте гражданке Дубновой три города на выбор».

Одним из этих городов был Таллин, столица Эстонии. Именно там прошло моё детство и юность.

Однажды, уже работая журналистом, в обеденный перерыв я забежала со своим коллегой домой. Мы продолжали спор, начатый ещё в редакции, когда мама неожиданно стала его участником. Теперь мы обсуждали проблему втроём. Мама — с нами на равных. Её суждения были совершенно неожиданны.

«Знаешь — сказал мне коллега, — не мы с тобой, а твоя мама — вот кто должен быть журналистом».

У моей мамы не было высшего образования, но её ум и логика всегда и во всём выделяли её. В любом споре она побеждала. Иврит освоила прекрасно, помню, как однажды, услышав иврит моей мамы, и мой, тогда ещё новой репатриантки, стоявший рядом с нами человек, не скрывая удивления, сказал ей: «У вас литературный иврит». Он не продолжил, чтобы не смущать меня, но мама поняла и объяснила, что она уже 8 лет в Израиле, а я — приехала совсем недавно. Теперь я понимаю, как это немного «8 лет» для того иврита, которым владела мама.

Читая, она умела выделить для себя главное. Когда мамы не стало, я собрала листки с выписанными ею мыслями. Порой рядом был источник, порой — нет.

«Давид боролся против зла внутри себя, как против врагов». Мишлей.

«Подлинная святость не в церемониальных одеяниях, не в глазах, возведенных к Небу и не в молитвенном бормотании, а в чистоте души и сдержанности. Доказано, что из тьмы может родиться свет».

Среди маминых книг, я нашла свою первую, написанную в Изpаиле книгу «И возрадуется сердце ваше», которую подарила ей с надписью: «Дорогой маме, вложившей в меня еврейскую душу». Так наивно и искренне написала эти слова благодарности, которые вновь прочту спустя много лет. Маму отличала высокая духовность. И возвращаясь к стихам своего брата Евгения Дубнова, я думаю о ней, подарившей своим детям стремление проникнуть в глубь того, что является сутью жизни.

Он писал:

Но в жизни есть такая глубина,
Что разуму живущих недоступна,
Лишь иногда знать о себе она
Даёт внезапно листьев дрожью крупной,
Нависшим небом, океаном сна,
Суровым ветром, о лицо истёртым,
Полётом птиц… Есть в жизни глубина.
Её понять дано, быть может, мертвым.

Как удивительно приходят воспоминания. Казалось, всё давно кануло в лету. Но память, словно отзывается на твоё желание вернуть к жизни забытое, и помогает увидеть дорогого тебе человека в новом свете. Маму никогда не отличала мягкость характера, сентиментальность. И в отношениях с нами, детьми, не помню особого проявления нежности. Скорее требовательность, строгость. Помню, как она учила меня чтению стихов и проверяла перед уходом в школу, как я читаю: правильна ли интонация, на месте ли ударение. Я торопилась, но мама была настойчива, и я читала перед ней вновь…

В Таллине мы с моим старшим братом выступали с чтением стихов почти на всех городских торжествах…

И всё же папина мягкость была приятней… Они были очень разные: папа — намного мягче. Он подарил нам, детям, любовь к музыке. В одном из стихотворений брат писал:

…и ты, мой отец,
перешедший во враждебное пространство,
Бесцветно и безголосо, ты
Возникаешь передо мной
На зелёном горизонте детства,
Полного звуков и запахов,
Чтобы занять своё место,
Свою точку на карте,
До сих пор светящуюся музыкой.

Каждого из наших родителей мы вспоминаем по-разному. И это так естественно, что, говоря о маме, я неожиданно для себя тут же вижу отца.

Когда мамы не стало, две женщины, два близких к ней человека, с которыми она была откровенна, пришли выразить нам своё соболезнование, вспомнить маму… Они говорили о ней с теплом, чувством уважения, даже скорее — преклонения. И не потому, что её уже не было с нами. Поразили слова, прозвучавшие для нас, детей, неожиданно и оставшиеся в памяти. Однажды, по-видимому, после чего-то оставившего в ней чувство вины, она сказала тем, кому могла открыть душу:

Их hоб та́йэрэ ки́ндэр, обэр их hоб зэй кейнмол ништ гэкэ́нт дос зогн.

У меня дорогие дети, но я никогда не могла им это сказать.

И от того, что она, не говорившая на идиш, вернулась к языку своего детства, её слова словно приоткрыли душу, показали, как она порой сама страдала от неумения проявить мягкость…

Мама была сильным и властным человеком, если она считала, что её сын должен пройти Брит-мила, а потом к тринадцатилетию Бар-мицву, то он проходил, хотя жили мы в общей квартире, среди тех, кто ненавидел евреев, и лишь искал повод проявить свою ненависть…

Но её душевная доброта проявлялась неожиданно, и, быть может, сейчас, когда пишу о ней, о многом задумываюсь впервые.

Вспоминаю Ейск. Было это вскоре после войны. Родители привели в дом худого оборванного мальчишку лет семи. Нашли где-то на улице. Отмыли, накормили, он жил у нас лишь пару дней: сбежал. Но это давнее, почти детское воспоминание…

Однажды, уже в Таллине, мама привела в дом незнакомого человека: — «Дедушка Призант», — сказала она. Так мы и стали называть его: «Дедушка Призант». Старый еврей, чудом выживший в Катастрофе. Одинокий человек, хотя у него был сын, внук и невестка, эстонка, не любившая старика. Когда-то он был известным портным, и его черный костюм сохранял следы элегантности. Дедушка Призант был слеп, ходил с палкой для слепых. Годами приезжал к нам к субботнему обеду. Кто-то сажал его на трамвай рядом с домом, а мы, дети, встречали на ближайшей к нашему дому остановке. Так было, пока наша семья, жила в Таллине. После трагической гибели старшего брата, мы, обменяв квартиру, переехали в Ригу. Мама не могла жить в Таллине: здесь всё хранило память о сыне.

Как-то проснувшись, она сказала мне:

— Дедушка Призант умер.

— Откуда ты знаешь, — удивилась я.

— Он пришёл ко мне прощаться, — ответила мама. — Постучал в нашу дверь своей палкой, звал меня.

Через пару часов прибыла телеграмма, и мама выехала в Таллин. Она была единственным человеком, проводившим дедушку Призанта в последний путь и позаботившимся о том, чтобы за ним читали Кадиш.

Но я возвращаюсь памятью к вечеру, когда читала ей рассказ Ицхака Башевиса-Зингера. Он запал мне в душу, может быть, потому что я увидела маму такой незащищённой, такой непривычной… И даже понимая её состояние, тяжело было принять её такой…

Больно было смотреть на это осунувшееся лицо, неестественную бледность, растерянный взгляд… И так хотелось убежать от правды… И так хотелось сказать ей что-то тёплое, ласковое… Но я боялась проявить слабость и выдать состояние своей души. И продолжала читать о козочке Злате и мальчике Аароне, которые вышли в путь, когда день был скорее летний, чем зимний, и попали в бурю, нет, в буран, настоящий буран. Вдруг мама приподнялась на подушке, и я увидела, что она слушает… Чья-то судьба отвлекла её от своих тяжёлых мыслей.

Для мамы это был не просто рассказ — жизнь человеческая. Сколько таких моментов было в её судьбе, когда казалось, нет выхода и семья на грани гибели… Тогда, в войну, когда её свалила пеллагра, неоткуда было ждать помощи. Связь с мужем, воевавшим на фронте, была потеряна. С ней было трое маленьких детей, и она чувствовала, как силы покидают её. У неё уже была последняя, третья стадия болезни. Почти полное истощение организма. Но вдруг папа нашёл нас и приехал на несколько дней с фронта. И это спасло семью. Мама верила: с Неба ей и детям послано спасение… Вера глубоко жила в её душе, давала силы в самые тяжёлые минуты жизни… Та же вера дала ей силы перенести смерть двадцатитрёхлетнего сына, её материнской гордости, надежды…

Нас было четверо. Он был очень близок к маме в духовном плане, лучше нас понимал происходящее в стране. Порой его юмор был очень злым и, если бы не случилось того, что случилось, — его неожиданной и горькой смерти, в которой определённую роль сыграл антисемитизм окружавших нас людей — возможно, оказался бы за решёткой за антисоветские взгляды.

Я в то время была далека от прозрения. Это придет позже, когда брата уже не будет. И немалую роль здесь сыграл переезд в Ригу.

То был очень тяжёлый период в жизни нашей семьи. Родители разошлись после более тридцати лет совместной жизни… Мы, дети, рано повзрослевшие, каждый по-своему нёс свою боль. Сестра к тому времени вышла замуж, жила далеко от Риги. Младший брат закончил школу. Он был лучшим учеником, гордостью школы, и его, еврея, Латвия, как своего представителя, отправила в Московский государственный университет. Он выбрал факультет психологии. Я оставалась какое-то время с мамой и жила мыслью об Израиле…

И это осознание своего настоящего места пришло после того, что я прочла, а потом и передала своему другу из Ленинграда, письмо Мордехая Лапида, тогда Марика Блюма, вобравшее факты антисемитизма, изложенные на 38-и печатных страницах. Письмо оказалось в руках КГБ, меня уволили с работы журналиста республиканской молодежной газеты, место которого я добивалась в течение двух лет, и, естественно, из комсомола… Трагичность своего положения, сгущающуюся вокруг меня пустоту, я чувствовала с каждым днём всё острее. И в этот момент в семью близких нам людей приехал брат из Израиля. Он оставил Латвию в двадцатые годы, и лишь сейчас, впервые, смог увидеться со своими родными, чудом пережившими войну. Я решила просить его, вернувшись, выслать мне вызов из Израиля. Мама пошла со мной. Мама поддержала меня… И это я не могла забыть. И лишь став сама матерью, смогла оценить эту жертвенность. Ведь могло быть, что это расставание навсегда.

Но ни она, ни я не могли представить, что спустя всего лишь три года, когда я уже жила далеко от Риги, мама сама окажется среди тех, кто будет вести борьбу за выезд в Израиль.

Вспоминая прошлое, не могу не вернуться к Риге тех лет. К первой встрече с Мордехаем Лапидом, который пришёл к нам, недавно переехавшим из Таллина, и рассказал о Румбуле, где в двух акциях в ноябре и декабре 1941 года расстреляли тридцать восемь тысяч евреев. Казалось, это место забыто навсегда. Земля хранит свою тайну. Падает дождь и снег, солнце иссушает её и годы уносят память о тех, кто остался лежать здесь… Те, кому хорошо было известно место расстрела, хотели, чтобы оно осталось сокрытым навсегда. Нет, им не нужно было возвращать прошлое и бередить память о людях, чьи кости давно истлели…

Лес в Румбуле мог так бы и остаться одним из многих мест расстрела евреев… Но его вернули из забвения. И память о них, оставшихся лежать здесь, сплотила еврейскую молодёжь, и она повела за собой тех, в ком билось еврейское сердце.

Спустя много лет, уже в Израиле, я выполню то, что не смогла сделать, живя и работая журналистом в Риге: напишу о Румбуле, рождении памятника, Мордехае Лапиде, и чудом уцелевшей в акции расстрела одной из двух женщин — Фриде Михельсон — и это войдёт в мою книгу «Наедине с Иерусалимом» и в книгу на иврите «Кол ха эцев ха-зе, кол ха ор»[1].

Не знаю, в какой момент созрело в душе моей мамы решение о репатриации. Может быть, в тот день, когда вокруг памятника в Румбуле собрались сотни молодых и немолодых людей и прозвучали обращенные к ним слова Йосефа Менделевича:

«Вы слышите, что приказывают нам мёртвые? Они говорят нам: “Не оставайтесь больше на этой проклятой земле. У вас есть своя Родина — Израиль. Они повелевают нам: לך לך”».

Еще впереди угон самолета, ещё далеко не всем известно имя Йосефа Менделевича и тех, кто был связан с прогремевшим на весь мир «Самолётным делом». Ещё впереди 11 лет лагерей и тюрем, которые «ждут» его, но именно здесь, в Румбуле, впервые прозвучали слова призыва, перевернувшие сознание многих. Моя мама была среди них. Она слышала слова Йосефа и приняла для себя решение.

Нужен был лишь толчок. Наверное, так было со многими, но возвращаясь к воспоминаниям о маме, воссоздаю атмосферу глубоко религиозного еврейского дома, в котором она выросла, и, понимаю, что это жило в ней, даже, когда она свой дом покинула. Может быть, в эти дни и в решении, которое принимал каждый из родителей и проявилась разница в восприятии жизни, которая разъединила их. Мой отец, Леонид Дубнов, из рода историка Семёна Дубнова, был далёк от Израиля. Он покинет Латвию лишь спустя много лет: мы, его дети, были уже давно здесь. Папа приедет в Израиль, когда ему должно было исполниться девяносто лет. И в его душе проснётся чувство высокого патриотизма. И кто знает, возможно и сожаление, что не оказался здесь раньше…

Но вела нас мама. Именно она была первой. Как когда-то привела в Таллин, вместо Советской Гавани, так и теперь, опережая время, видела место своих детей только в Израиле, на их единственной еврейской Родине. Когда-то род моей мамы, гонимый из Испании, задержался в Турции, о чем говорит фамилия Стамблер. Стамбул. Но то была лишь «пересадка». Их ждал долгий путь. Сколько поколений исчезло навсегда по дороге к дому… Но мы дошли…

То было самое начало семидесятых. За выезд в Израиль шла борьба. Мама была уже немолода. Может быть, одна из самых пожилых людей, постоянно участвовавших в несанкционированных митингах, безбоязненно ставящих свою подпись под документами протеста. Придёт время, и ей это припомнят.

На одной из встреч начальник Рижского ОВИРа сказал, подчёркивая каждое слово:

«А вы, гражданка Дубнова, не выедете отсюда никогда», сделав ударение на этом “Никогда”».

Но он не знал мою маму. Ни его уверенный тон, ни его слова не испугали её. Нет, не он решает суждено ли ей, Иде Дубновой, быть в Израиле или нет. Разрешение на выезд она получила вскоре после этого визита. Шёл 1971 год. Ей, пожилому человеку, дали на сборы и отъезд всего девять дней. Запретили вылет из Москвы: лишь поездом и через Минск: мстили мелко и гадко за участие в борьбе за выезд.

Мы с сестрой приехали проводить её. Я и сегодня помню состояние душевной боли от опустевшей квартиры и маму — напряжённую, прячущую свои истинные чувства в суете предотъездных забот. Но было в ней что-то новое. Я, словно впервые, видела её в окружении незнакомых мне людей. Их притягивал её острый ум, смелость суждений, умение дать совет в трудную минуту… Она находила для каждого нужное слово.

Я понимала, что может быть только это и держит её…

В эти предотъездные дни приходили те, кто мечтал о выезде. Они хотели выразить свои чувства, пожелать хорошего «приземления» в стране, о которой каждый из них мечтал. Это были «отказники». Среди них — профессор Ермияху Брановер. И он вскоре окажется в Израиле. А на вокзале бросались в глаза молодые лица. Люди пришли проводить мою маму, хотя хорошо знали, что за ними следят, и каждый из них останется на учёте в тех органах, которые вели с ними негласную войну за выезд…

Сегодня, когда я пишу о маме, я, как никогда прежде, чувствую состояние её души… и боль сжимает сердце. Так бывает, когда многое понимаешь острее и глубже и ничего не можешь изменить…

И хотя мама уезжала с сыном, она была одинока. У нас были семьи. Мы были молоды… Она начинала новую жизнь, не зная языка, в возрасте, когда уже заканчивают свой трудовой путь. Учить иврит… Искать работу. Познавать страну… И думать, думать и волноваться: как там дети? Дочь должна рожать. Все ли благополучно? Из мелких и больших дел складывались будни… Складывались годы. Сын, закончив Бар-Иланский университет, уехал в Лондон работать над докторской диссертацией. Порой наезжал. Она оставалась одна…

…И все же это была страна, о которой она мечтала. Не всё в ней было так, как хотела: с её принципиальностью, её безупречной честностью — нередко вступала в конфликты… Оставляла работу, искала вновь. Но это была её страна… Она была близка ей духовно. Мама учила Тору, Танию. У неё были и свои ученицы, которым она помогала проникнуть вглубь текста еврейских мудрецов, объясняла комментарии. Она приобретала книги о хасидизме, готовилась к урокам…

«Человек должен делать усилие, чтобы ощутить своей душой следы божественного, воспринимать духовное».

Эти слова моего обрата отражают образ жизни моей мамы. Так она жила.

И ждала… Ждала… Ждала…

Я вспоминаю нашу встречу после восьмилетней разлуки. И маму в окружении моей семьи:

— Рэга[2], — говорит она на привычном ей теперь и незнакомом нам иврите. Её нужно справиться со своим волнением.

— Я не Рэга, я Роза, — с вызовом отвечает ей моя восьмилетняя дочь. На глазах у мамы слёзы. Слёзы радости. Они — с ней: её дети и внуки.

Прошло столько лет, а я так явственно вижу эту картину…

Память, словно подарила мне встречу с мамой. Мне кажется, что она вновь со мной, вновь в нашем мире… где порой так неожиданно солнце сменяет снежная буря, и тогда исчезает свет и надвигается тьма, но порой, когда суждено спасение… на месте, подобном белому безмолвию, как чудо из-под земли, вырастает сноп. Сноп сена, оставленный кем-то с прошлого лета… И он становится убежищем для мальчика и козочки. И когда мальчик пригибается к козочке и пьёт молоко из её вымени, которым ее накормило сено, мама вдруг улыбается…

Мне кажется: я увидела свою маму девочкой… Со светлой сияющей улыбкой, какая бывает лишь в детстве, когда ты стоишь на пороге жизни. И она так много обещает тебе…

Примечания

[1] «Вся эта печаль, весь этот свет».

[2] Рэга — (ивр.) момент.