Того человека, естественно, Антиквар не забыл, хотя и вычеркнул из своей жизни всё, что касалось Олеси. Тот человек тоже не забыл Николая, более того, он объяснил руководству, что именно их повторная встреча будет для объекта разработки «мощным фактом психологического давления».
АНТИКВАР
Антология ушедших времен
(продолжение. Начало в № 5-6/2024 и сл.)
* * *
Француженка была дочерью атташе по культуре французского посольства. К папе в Москву она уже приезжала. Обошла Третьяковку, Музей изобразительных искусств на Волхонке, теперь вот явилась в Питер, чтобы вкусить от Эрмитажа, Русского музея и продолжить стажироваться в русском языке, который изучала вот уже третий год.
Начальство отрядило Антиквара в качестве «встречающего, размещающего, гида и даже няньки» для «этой дамы из дружественной для нас Франции».
На Московском вокзале он встречал эту особь женского пола французского разлива. Если честно, больше всего она напоминала взбалмошную барыньку. Увесистый чемодан жестом был адресован Николаю ещё в купе. Естественно, Николаю с его хромотой за ней, шедшей налегке и не оглядываясь, было не угнаться. Антиквар молча взял носильщика, который довез поклажу к стоянке такси, приехал с ней в гостиницу, и в номере, который ей не понравился, впервые открыл рот:
— Мадам, это один из лучших номеров, и если он вам не подходит.
— Я не мадам, я для вас мадемуазель!
Он был предельно раздражен:
— Мадам, меня не интересует ваш статус, да и в мадемуазелях вы, видимо, задержались.
— Что?! Да, как вы смеете, я буду жаловаться и вас накажут!!! Они были в номере одни.
— Это я вас накажу.
— Интересно знать как?
— А вот так.
Взъяренный Николенька неожиданно развернул француженку за плечи к себе спиной и достаточно чувствительно приложил свою трость к её мягкому месту.
Она вскрикнула, упала в кресло и вдруг стала хохотать — в голос, до слез.
— А вы неплохо говорите по-французски!
— Неужели заметили?
— Заметила-заметила, и не только это.
Поджав ноги, свернувшись милой кошечкой в кресле, она мягко, крадучись протянула руку:
— Я — Женевьева.
— Николай.
— Николя?
— Пусть будет Николя.
— Тогда зови меня — Ева.
— Ну уж нет. У меня уже есть одна Ева и второй не надо.
— И как же ты меня будешь звать? Женевьева — язык сломаешь.
— Я буду. Я буду звать тебя Женькой, уменьшительно от русской Евгении.
— Хорошо.
— А ты откликайся.
— Хорошо, Николя.
— И веди себя прилично, а то.
— Хорошо-хорошо, Николя.
И взяв из его рук трость, томно добавила:
— Я всё помню.
После обеда в гостиничном ресторане, где, во-вторых, галантно платил Николай (ещё бы ему не платить, если представительские под отчет ему были выданы) и где, во-первых, они не столько ели, сколько с интересом, не стесняясь, разглядывали друг друга и мило болтали. Женевьева уже не капризничала, кокетничала и конкретно завлекала, Николя — просто был душкой.
Всё шло по утвержденному плану. Этот вечер был посвящен пешей прогулке. В принципе, любой петербуржец, да и тогдашние ленинградцы могли провести такую экскурсию. Не любить этот город было невозможно, поэтому определенной суммой знаний обладал каждый. Но ведь Антиквар был не рядовым жителем прекрасного города. Он утопил француженку в потоке информации. Сам увлекся. И не заметил, что как минимум половина из сказанного им пролетала мимо сознания его подопечной. Если бы у него чисто мужского опыта было побольше, он бы видел её глаза и прочел как «в зеркале души» то, что ясно было даже постороннему.
Утро следующего дня.
Она не опустилась в фойе в назначенное время. Телефон в номере не отвечал. Николай поднялся на нужный этаж, попытался постучать, но дверь оказалась не запертой, чуть приотворенной.
В первой комнате стояла тишина. Надо было найти эту французскую нимфу, и Николенька заглянул в спальню.
Нимфа «имела место быть» в шикарной кровати.
Нимфа была Нимфой, обнаженной до предела, вернее до беспредела, то есть абсолютно голой и возлежащей, ко всему прочему, в соблазнительной позе.
Она крепко спала, хотя внимательный наблюдатель мог бы заметить подрагивающие ресницы.
Антиквар покашлял, вернее, конкретно натужно закашлялся.
— Ах, это ты Николя? — не размыкая глаз спросила Нимфа, если, конечно, тут было о чем спрашивать.
Потом она медленно просыпалась, потягивалась, меняя соблазнительные позы. Потом, якобы окончательно проснувшись, ойкнула и кокетливо прикрылась пеньюаром, изображая, как вы догадались, испуганную Нимфу Эдуарда Мане.
— Жду внизу, — прохрипел Антиквар и, «пунцовый, как алая роза», пулей выскочил в коридор.
Мимолетные и скоротечные влюбленности шли чередой в её жизни, не оставляя глубокого следа. Сейчас она влюбилась до безумия. Высокий, статный, с этой тростью, которая только прибавляла ему импозантности, а ещё скрытая мужская сила, которую она ощущала всем естеством любвеобильной женщины…
В Эрмитаж они прошли, минуя очередь. Бабушки-контролеры, музейные мышки из смотрительниц залов и даже экскурсоводы уважительно, можно сказать, почтительно, здоровались с «её Николя».
Он куда-то её вел по анфиладам дворца, ни на минуту не умолкал, давая общие характеристики разделам, школам, стилям. Она поворачивала голову в указанном направлении только тогда, когда он на этом настаивал, удивляясь её странной незаинтересованности. Но заинтересованность была, да ещё какая, можно сказать, всепоглощающая.
— Женька, куда ты смотришь? На мне ничего не написано! Внимание, мы пришли к импрессионистам.
— О, Николя, для француженки это банально!
— … и начнем мы с работы, вот она, «Парижская улица», написанной в 1898 году.
— Моне.
— Нет.
— Ренуаром.
— … написанной Константином Коровиным.
— Русский? Импрессионист? Ты шутишь!
— Женька, ты, э-э, «полусерость».
— Как?!
— Если бы ты не произнесла Моне и Ренуар, чьи полотна близки Коровину, ты была бы полной серостью, а так ты серость наполовину. Итак, Константин Коровин — первый русский импрессионист, который.
Дальше потекла экскурсия, ни с чем не сравнимая по отточенности содержания, выверенности формы, на прекрасном французском. Через некоторое время она взяла его под руку.
— Женька, ты что?
— Я немного устала.
— Но ты прижимаешься ко мне самым неприличным образом!
— Я устала, Николя, могу я устать? Я есть хочу, отведи меня в гостиницу, в наш ресторан.
— Ну, знаешь, дорогая, в обед ты завтракала, а ужин. Ужин будет не ресторанный, ужин будет домашний. Мне велено показать тебе, как живут, хе-хе, простые советские люди. Надеюсь, ты не откажешься побывать у меня в гостях, тем более что нас ждут?
— Тогда — в гостиницу, немедленно, я должна переодеться. А вы, Николя, будете мне прислуживать, должен ведь кто-то затянуть на мне корсет, застегнуть лиф и надеть подвязки.
— А это обязательно?
— Обязательно, иначе никуда не поеду!
— Расстегни, ну же, и помоги снять.
— Женька, ты говорила, что я буду застегивать, а не расстегивать.
— Ты дурачок, разве не знаешь: чтобы что-то застегнуть, надо что-то сначала расстегнуть и снять. Так. Молодец.
Она повернулась к нему спиной.
— Здесь тоже помоги, этот лифчик плохо расстегивается, я всегда мучаюсь.
Не задавая больше глупых вопросов, остальное он снял с неё сам.
Когда человек не жалуется, окружающие плохо понимают изменение состояния его болезни. Ева не жаловалась. Она не привыкла. Ей не было кому. Она давно поняла, что действенной помощи ждать не приходится, мужественно оставляла семью в неведении относительно своего самочувствия. Большую часть времени она теперь предпочитала лежать. Явные провалы в памяти начались давно. Она то уходила в анабиоз, то неожиданно возвращалась, каждый раз вселяя призрачные надежды в Николеньку и Екатерину. Она стала заболевать простудами, бронхитами и, самое страшное, пневмониями, что называется, на ровном месте — не выходя на улицу, не контактируя ни с кем из чужих. Катя была с ней рядом — на боевом посту. Антиквар проводил со своей Евой все свободное время, ему стало казаться, что когда он уходит от неё на работу или по неотложным делам, она теряет, отдает части своей оставшейся жизни.
Когда привезли коробки со съестным, она встрепенулась от давно забытых запахов и тут же вместе с Катериной напряглась фразой курьера:
— Мы надеемся, товарищи, что вы хорошо понимаете, для кого и для чего вам выделен месячный паёк первой категории. Часть будет на столе, остальное — в вашем простом советском холодильнике. Гостью ждите завтра. Всё, что останется после визита — ваше.
Катя с Евой переглянулись, согласно кивнули.
Катерина у дверей попыталась дать курьеру чаевые — как же не отблагодарить человека за такую роскошь?
— Вы, товарищи, видимо плохо понимаете — кто я и откуда, — гордо сказал курьер, но деньги взял.
Они с Евой решили составить список всего привезенного, на всякий случай, а вдруг затребуют отчет.
Итак, в коробках было:
— килограмма два говяжьей вырезки, свиная шейка, гусь полупотрошеный и два цыпленка;
— колбаса сырокопченая — палка, финский сервелат — палка, кусок нежнейшей буженины, нарезка пластами тамбовского окорока;
— две банки красной и одна банка черной икры, балык осетровый — куском, белуга горячего копчения — куском, угорь копченый — целиком, семга малосоленая — со слезой;
— две бутылки водки «Столичной», шампанское; «Ахашени», «Киндзмараули», «Ахтамар» пять звездочек, легкий портвейн «Улыбка»;
— конфеты: трюфель, грильяж, «Мишка на севере», набор ассорти с коньячными бомбочками внутри; сливочное полено и свежайший торт «Сказка»;
— яблоки, мандарины и — умереть не встать — Ананас.
— Катя, давай ещё раз всё сверим со списком.
— Ну уж нет, Ева, хватит, а то я, пардон, слюной захлебнусь.
Он понимал, что их ждут, что это неприлично, но вынуть Женьку из постели удалось только с третьей попытки.
— Женевьева, извольте привести себя в должный вид, нас ждут в приличном обществе… Кстати, ты в состоянии пришить — раз, два — две пуговицы на моей рубашке? Ты, что, не могла дождаться, пока я сам расстегну?
— Не могла, Николя, мурррр.
Только затащив её в ванну и обдав безжалостно холодной водой, он смог привести её в адекватное состояние.
Далее Антиквар успел позвонить домой, взять такси и с опозданием в два часа, наконец, подойти к двери своей квартиры. При этом со своим лицом он как-то справился, придав ему подобие официальной отстраненности. Женька же, несмотря на его уговоры, так и зашла в дом, повиснув на его руке, а уж выражение лица влюбленной ненасытной кошечки менять и вовсе не собиралась.
Но буквально с порога влюбленность уступила место сначала удивлению, потом восхищению. Николя сразу отодвинулся на второй план. Эта ни с чем не сравнимая обстановка, дух, атмосфера этого дома просто потрясли француженку. Она никогда не бывала в таком пространстве. В богатых домах, у друзей отца, да и у себя дома её окружали предметы искусства. Но это были отдельно взятые предметы, более или менее удачно расставленные. Здесь же она ощутила себя в сгустке нескольких эпох, в застывшем времени, где присутствовали живые люди, которые были семьей для неё загадочной. Она медленно повернулась к Николаю, она как бы вновь впервые его увидела. И, впав в полное смущение, вдруг чуть присела, изобразив книксен.
Решив, что гостья шутит, семья дружно рассмеялась, и это разрядило обстановку.
Всё было вроде продумано, всё учтено, стол сервирован, семья оделась во все праздничное. Забыли только об одном — как они будут представляться гостье. Смущение, переглядывание — кто скажет — длилось недолго.
— Это моя Ева, именно из-за неё ты стала Женькой.
— Это лучший друг, настоящий лучший друг нашей семьи Василий Иванович.
— Ну, а это моя мама — лучшая мама на свете.
Ева была на подъеме, восседала в инвалидном кресле в вечернем платье, причесанная и с фантастической диадемой (явно очень старой работы) в волосах. Диадема, впервые извлеченная на свет за все годы советской власти, придавала Еве облик вдовствующей королевы на троне.
Чапаев — по виду, по манере поведения, по тому, как он поцеловал ручку Женевьевы, воспитывался, как минимум, в Пажеском корпусе. Его французский был, конечно, примитивен, но грассировал он на пять с плюсом.
И только Катерина стояла со счастливым и одновременно потерянным лицом. Ей — маме — было непривычно, «лучшая мама» сладкой ириской осела в её сознании, и ей не дали до конца раствориться. Ей, матери и хозяйке, надо было вести это действо, она встрепенулась…
— Прошу, милая Жене. Женевь.
— Я — Женька!
— Евгения?
— Нет, просто Женька, зовите меня так, мне так очень нравится.
— Тогда милости просим к столу.
— Николя, Николя, — жарко шептала Женевьева в ухо Антиквару, — я не умею всем этим есть, я не знаю из чего что пить, я из простой семьи!!!
Не меняя учтивого выражения лица, чуть склонившись к гостье, кончиками губ:
— Женька, не строй из себя деревенскую дуру.
— Нет, я правда.
— Тогда просто следи за мной и моей тарелкой.
— Николенька, ну что же ты, ухаживай за дамой.
— Да, моя Ева.
— Милый, ха-ха, друг, Василий Иванович, на вашем попечении две, ха-ха, ваши лучшие подруги. И вообще, господа! Давайте пить шампанское!!!
— Да, конечно, товарищи. Я уже открываю, открываю, вот «… и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток».
— Василий (с ударением на последнем слоге) — вы поэт?
Чапаев засмущался:
— Это не я, это.
— О, я знаю, знаю — это ваш ПушкИн.
— Я больше не могу! Неужели все это мы должны съесть и выпить, неужели вы всегда так обильно ужинаете деликатесами.
— Да, Женевьева, да! В советской стране так ужинают все!!!
— Ты это серьезно?!
— Так тебе просили передать…
— Кто?
— …
— …
— Я поняла… но я больше не могу!!!
— Крепись, впереди ещё гусь с яблоками и десерт.
— Тогда попроси паузу, мне надо встать, мне надо в туалет, я уже давно хочу.
— Понял. Господа-товарищи, прошу антракт перед переменой блюд, я буду показывать гостье наши апартаменты, наш дом.
— У тебя задернуты шторы.
— Я знаю.
— Они, что, всегда так плотно задернуты?
— Всегда, я так привык. С войны. И подпаленный паркет от буржуйки, и фанерка с дыркой вместо стекла. Это мой угол, мое пристанище, мое убежище.
— Ты здесь проводишь большую часть времени?
— Я, Женька, хочу провести здесь большую часть жизни.
— Николя, ты тут какой-то неузнаваемый, совсем другой.
… Хм…возможно. Здесь, Женька, я такой, какой я есть, только здесь я никому и ничего не должен.
— И мне?
— …
— Какая замечательная шкатулка, что в ней?
— Посмотри, там горькая память.
—
Женевьева, открыв шкатулку, увидела брошь — гранатовую малину в черненом серебре — и такую же серьгу.
— Какая прелесть! Можно я примерю?
— Это нельзя носить, сережка одна, хотя, если хочешь.
Женька в момент переменила прическу. Прядь с одной стороны закрывала ушную раковину, прядь с другой стороны кокетливо была заложена за ухо, в которое и была вдета сережка. Брошью на шее она сколола платок, найденный в комнате Николая.
— Ну, как?
— Восторг, пока не снимай, поноси.
Когда они вернулись к столу, что-то странное витало в воздухе.
Гусь не был подан. Чапаев принужденно, с неестественным интересом листал какую-то книгу. Катерина с виноватым лицом стояла, держа в руках большую хозяйственную сумку.
И только Ева лучилась отстраненной мудростью, добротой, пониманием истин жизни.
— Николенька, вам срочно надо ехать, такси мы уже вызвали.
Антиквар ошарашенно смотрел то на Катю, то на Васю, он решил, что это очередной виток Евиного Альцгеймера. Но Катя и Вася утвердительно кивали головами.
— Николай, подойди ко мне, наклонись.
Она взяла его лицо в ладони.
— Видеееть хочууу… Слышааать хочууу… Всё узнать хочу! … Вот ключи, эти вещи срочно надо отвезти ко мне домой.
Он всё прочел в её глазах, ткнулся на мгновенье в её колени и, распрямившись, поцеловал в лоб.
— Мам, спасибо, Василий Иваныч — спасибо, Женька одевайся, быстро!
Подхватив одной рукой сумку, другой — Женевьеву, вышел за дверь.
— Николя, я ничего не поняла, я сделала что-то неприличное, кого-то обидела, куда мы, зачем?
— Мы едем к Еве, у неё своя отдельная квартира, видишь, надо срочно отвезти эти вещи.
— Вообще-то, я наслышана о загадочной русской душе, но у вас, видимо, все загадочно, скажи хоть, кто такая твоя Ева?
— Ведьма. Очень старая, очень больная и очень добрая ведьма. Она мне безмерно дорога.
В увесистой сумке нашлось все необходимое, ничего не было пропущено, Катя собирала её под Евину диктовку.
Новое постельное бельё, полотенца, мыло, зубной порошок и две зубные щетки. Ниже, завернутые в газеты, две бутылки вина и бутылка конька. Ещё ниже — все несъеденное великолепие, начиная от гуся с яблоками, колбасы, буженины, икры, до сливочного полена и конфет с ананасом. Отдельно газетами были переложены посуда, вилки, ножи и хлеб.
Женька и Антиквар оказались в автономном плавании, три дня и три ночи они провели в сгустке счастья, взаимного восторга и забытья.
Звонят в дверь.
Звонок, потом два подряд, потом три.
На пороге Чапаев.
— Ева?
— Да, совсем плохо, машина внизу.
Антиквар через минуту готов.
— Женя, — оборачиваясь уже на лестнице, говорит Василий Иванович, — побудьте пока здесь, я через полчаса за вами вернусь и отвезу в гостиницу.
Она молча кивает и, в отличие от большинства женщин, не сетует, не причитает относительно несостоявшегося прощания, прощальных слов, прощального поцелуя. Сейчас не до неё, и завтра, и, возможно, ещё какой-то срок. Сейчас она не может даже искренне соболезновать, так зачем же мозолить глаза? Она как-то напомнит о себе… потом.
Похороны были тихими. Собрались люди, которые по возрасту сами уже стояли около этой черты. Организацию похорон и скромные поминки взял на себя Эрмитаж. Речей и прощальных тостов практически не было. Старики подходили к Николеньке молча, искренне разделяя его горе, гладили по плечу, кто-то поцеловал его, кто-то вытер бегущие по его лицу слезы.
Его прощание с Евой было долгим и мучительным. После похорон он постоянно находился в её комнате. Перебирал вещи, не понимая, зачем это делает, присаживался на кровать, гладил подушку, сидел часами в её инвалидном кресле.
Василий Иванович не пускал Катерину к Антиквару. Она и сама видела, каким диким взглядом встречал её Николенька, когда она пыталась к нему приблизиться, утешить, приласкать. Он даже не говорил, он утробно рычал, как подраненный зверь, и это было страшно. Чапаев просто боялся физической агрессии Антиквара в таком психопатическом состоянии.
Они с Катей всё реже оставались в камергерском доме, окончательно переехали к Василию Ивановичу. Кто-то из них по средам привозил готовый обед, а по субботам приезжали оба, чтобы раз в неделю убраться и вновь приготовить Николаю еды на ближайшие дни. Потом они обнаружили несъеденные котлеты и отварной картофель в мусорном ведре, потом они поняли, что в квартире и без них поддерживается идеальная чистота, потом, во время их субботних приездов, Коля стал заранее уходить из дома. Единственной последней связующей ниточкой были редкие телефонные звонки и короткие разговоры ни о чем.
Что с этим поделаешь?
Она перестала быть мамой, он — сыном. Волк-одиночка не нуждался в родне.
* * *
От экскурсионной группы неожиданно отделился человек, обхватил Антиквара и беспардонно стал хлопать по спине. Николай с трудом отстранился.
— Красавчик, ты?
— Я, я, наконец-то!.. Вот видишь, отмотал свое. Давно тебя ищу, ты сейчас свободен?
Они засиделись до закрытия ресторана. Вспоминали, пили водку и опять вспоминали.
— Слушай, Антиквар, тут можно немного подзаработать. Сам я, понимаешь, только откинулся и на мели, да и тебе не помешает, помоги.
— Чем?
— Давай съездим к одному человеку, ты кое-что посмотришь, только посмотришь, да и человек тебе знаком.
— Ну что же, давай съездим.
Они поздоровались весьма сдержанно.
Ещё бы.
Если судьба свела вас с человеком, допустим, на премьерном спектакле в Мариинке, вы сидели рядом, восторгались высоким искусством — это одно. Поэтому вы радуетесь вашим случайным встречам в дальнейшем.
А если судьба свела вас с человеком, допустим, в вытрезвителе… Не думаю, что при встрече вы будете бросаться друг другу в объятия.
— Антиквар, хочу вам показать пять полотен, просто так, без подробностей, лишних вопросов.
— Делец, я никогда не задаю вопросов. Если мне что-то не понравится, я просто молча уйду, а вы постараетесь меня забыть, так же, как и я вас.
— Договорились. Красавчик, веди, показывай.
В полупустой комнате было расставлено пять работ, явно ничем не связанных. Даже любитель воспринял бы такую «галерею», как винегрет авторов, эпох и стилей.
— Эта «картинка» вообще не стоит внимания. Красавчик, уж с этим ты мог бы разобраться и без меня. Эти две абстракции явно одного автора и уж больно авангардны. Можно рискнуть и приобрести с заделом на будущее, но «будут ли это носить», вам сейчас не скажет никто.
У четвертой работы он остановился, присел, вытащил лупу, потом пристально посмотрел на Красавчика, тот заерзал.
— Копия, неинтересно.
Последняя картина.
— Это полотно нужно смотреть тщательно, кропотливо, не сейчас и в другом освещении. Думаю, именно из-за этой работы вы меня и пригласили, надеюсь, в другой раз мне не будут морочить голову.
— …
Красавчик и Делец стали о чем-то переговариваться. Антиквар вышел на лестничную клетку, чуть позже к нему присоединился Красавчик.
— Ну, вот. Он доволен.
Николай неожиданно схватил Красавчика за ухо, видимо намереваясь его оторвать.
–Твоя мазня? Отвечай, сейчас с лестницы спущу.
— Ой, моя-моя, отпусти!!!
— Это что? Проэкзаменовать меня решили?!
— Антиквар, ты, наверное, забыл, Делец — серьезный человек, очень. Это его идея. И немножко моя.
— Не понял.
— А как я еще мог человеку не посвященному продемонстрировать товар лицом?
— Так значит, я — товар?
— В некотором роде.
— Ну, если я товар, и ты меня удачно продал.
— Тсс, вот наш гонорар, пока скромно, зато честно пополам и, главное, с продолжением.
Продолжение оказалось неожиданным.
Антиквар даже представить себе не мог, насколько он станет востребованным специалистом в кругу людей, коллекционирующих, скупающих предметы старины, живопись, иконы. Он был, безусловно, универсален. При этом от него многого не требовалось. Чаще всего он подтверждал ценность того или иного предмета или картины, его подлинность. Даже когда он высказывал лишь сомнение, его работу оценивали как совет наивысшей компетенции.
Он был человеком неглупым и вопроса: «А почему бы вам не обратиться к экспертам на официальном уровне?» никому не задавал. Он максимально отсекал подробности: «Что, откуда, как к вам это попало, хотите ли вы это продать?» Он прошел хорошую школу.
Именно поэтому к нему стали обращаться люди разные, и не только коллекционеры. Можно было предположить, что среди клиентов были и чиновники высокого ранга, известный ему контингент оборотистых аферистов, цеховики, для себя он не исключал возможность встречи с криминальными авторитетами, но так как он играл в эти игры «в одно касание» — увидел, оценил, забыл — принадлежность клиентов к тем или иным кругам его не волновала.
Его авторитет рос. Деньги он брал небольшие, видимо, редко ошибался. Мимо вчерашнего заказчика проходил не здороваясь, не поворачивая головы.
Главное.
Он всегда уклонялся от оценки представленных ему работ в точном денежном эквиваленте.
Теперь мы с вами подошли к интересной теме. Она хорошо известна музейщикам всех рангов из разных музеев — и статусных, и провинциальных. Повторим фразу: «…из разных музеев», имея в виду не только наши отечественные музеи, но и зарубежные, самые именитые.
Итак.
Из музеев крадут, воруют, выносят — практически из всех.
И, надо сказать, что мы имеем в виду не только Кражи Века, такие, как кража «Моны Лизы» Леонардо, или полотно Рембрандта «Портрет Якоба де Гейна III», которое похищали трижды. Мы имеем в виду постоянно длящееся, ползучее воровство «что плохо лежит» всего и вся. После последней ревизии любого крупного музея, уже через год-два можно чего-то не найти, не обнаружить, сверяясь с каталожным списком. Не спасает ни охрана, ни электронные системы слежения. Кстати говоря, сценарий фильма «Старики-разбойники» с великолепными Никулиным и Евстигнеевым, родился не на пустом месте.
В общем-то, заходя в музей, тем более такого масштаба как Эрмитаж, можно было возбуждать уголовное дело о краже с порога, абстрактно, вообще, без заявления потерпевшей стороны. Как минимум, какой-нибудь неприметный, не пафосный экспонат — из экспозиции, или из запасников — самый махонький и малозначимый — уже исчез. Исчезло пока неизвестно что, но то, что что-то уже исчезло — сто процентов.
Вопрос.
А почему тогда уголовные дела не возбуждаются, пусть на «постоянной основе», почему не заводятся, не расследуются?
Ответ.
Во-первых, любая кража-пропажа — вина музейщиков априори, и первый кнут — директору, если кто не верит, спросите папу и сына Пиотровских. Видимо, поэтому о «мелочевке» сообщать как-то не торопятся.
Во-вторых, дела-то имеются, но практически все они — «глухари», или «висяки». Крупные кражи раскрываются годами, иногда десятилетиями, а уж «мелочевка»…
К этому стоит прибавить, что для работы оперативником, следователем, прокурором в этом сегменте, надо безусловно обладать определенными отраслевыми знаниями и, страшно сказать, некоторым уровнем культуры. А где же все это взять? Ребята, конечно, стараются, но…
Поэтому будь то кража спонтанная — случайная, не подготовленная, «на хапок», или, наоборот — кража квалифицированная, с планом, с привлечением сотрудников музея, тащили, тащат и будут тащить всегда, и вряд ли что с этим можно поделать.
Одно слово — специфика.
Его попросили зайти в отдел кадров. Возникли какие-то вопросы по отчету. Эти отчеты были уделом тех сотрудников музея, которые по работе, по долгу службы контактировали с иностранцами.
Отчет был в известной степени вопросником, ответы, как и вопросы, были достаточно формальны. Все немногочисленные экскурсоводы Эрмитажа, водившие иностранные группы, были специально и неоднократно проинструктированы, поэтому в отчетах важнее всего было отметить следующее:
— приближался ли кто-нибудь из посторонних к экскурсионной группе, входил или пытался кто-либо войти в контакт с кем-нибудь из иностранцев;
— предпринималась ли попытка кого-либо из гостей исчезнуть из поля зрения, проведя долговременный или короткий контакт с посторонними.
Сегодня, в нынешней жизни, сложно объяснить и представить, что когда-то любой иностранец в Советском Союзе рассматривался как возможный шпион, диверсант, ЦРУшник. По этому поводу даже распространяться не будем, мы просто так жили.
Начальника отдела кадров (каковым он являлся, во-вторых, потому что его основная служба, во-первых, проходила по определенному ведомству) на месте не оказалось. У окна спиной к двери стоял другой человек. Когда Николай зашел, человек развернулся. Это был Тот.
Того человека, естественно, Антиквар не забыл, хотя и вычеркнул из своей жизни всё, что касалось Олеси. Тот человек тоже не забыл Николая, более того, он объяснил руководству, что именно их повторная встреча будет для объекта разработки «мощным фактом психологического давления».
— Ба! Не ожидал, знакомые все лица.
— Не врите.
— Ну, зачем же хамить с порога, молодой человек? Возможно, нас ждет интересный разговор и дальнейшее общение.
— Это вряд ли.
— Посмотрим, посмотрим. Надеюсь, память у вас хорошая?
— Не сомневайтесь.
— Вот и чудненько…
Мы, жившие во времена КГБ и других советских спецслужб, были напитаны тем, что это не только «Всевидящее око», но ещё и тем, что там работают особые люди, с особыми талантами, по особому отбору. В массе своей советский народ знал, что «Органы всегда правы», что «Органы никогда не ошибаются».
Конечно, и на старуху бывает проруха…
Тот, который сам напросился на проведение этой вербовки, сильно просчитался, можно сказать, фатально.
— Давайте поговорим о вашем отчете.
— Сегодня — четверг, в пятницу, как и положено, отчет о последней проведенной экскурсии с французской группой будет сдан.
— Молодой человек, французы — это хорошо, но не эти. Нас интересуют другие французы, вернее, одна француженка. Николенька скрипнул зубами. Женевьеву он вспоминал скорее на уровне фантомных физических ощущений, это были приятные воспоминания, всего лишь. Но в устах этого человека их случайная встреча становилась грязью, как и все, что мог сказать или сделать этот человек.
— Наша встреча не была моей личной инициативой, и вы это знаете. Всё необходимое по работе отражено в прошлом отчете.
— Ну, так уж и все? Вот, посмотрите на эти фотографии. Как-то уж очень тесно проходили ваши экскурсии, не всякая семейная пара так себя ведет. Буду откровенен. Тут кое-кому из моих товарищей сильно нагорело, … а вы, прямо молодец, прямо профессионал «плаща и кинжала», на три дня, на целых три дня выпали из-под наблюдения вместе с вашей подопечной. Ну, что ж — молодость, молодость!
— И что? Казнить за это будете?!
— Ну зачем же так, зачем же «казнить»?! Наоборот. Вы — красивая пара, если честно, я вам завидую, вы, наверное, хотели бы и дальше встречаться, возможно, вообще связать свою судьбу? Что вы молчите?
Не верь, не бойся, не проси — эту истину усвоила добрая часть страны, соприкоснувшаяся с тюрьмой, зоной, Гулагом, Лубянкой.
Николай не верил ни тому, что уже было сказано, ни тому, что будет сказано в дальнейшем.
Николай не боялся. Он фактически отсидел, отмотал три года. Он вырос среди людей, у которых страдания физические и, в большей степени, нравственные были сутью их прожитой послереволюционной жизни.
Николай никогда, ничего у Них просить не будет. Он сделал все возможное. Он мимикрировал, приспосабливался, старался любить действительность, в которой жил. Он многое в себе перестроил, переиначил, но гены благородства, воспитанные в нем принципы, потаенная мораль истребленной аристократии вдруг взбунтовались.
— Что вы хотите, что вам нужно от меня?!
— Вас немного подучат, потом с нашей делегацией поедете в Париж. Встречу с француженкой мы вам гарантированно обеспечим.
— Дальше.
— Дальше? Вы наверняка догадываетесь. Её папа — кадровый разведчик. На него давно ищут выход. Ваша связь с Женевьевой состоялась очень вовремя, весьма натурально, с превосходным результатом.
— Кто вам сказал, что наше случайное знакомство может иметь обязательное продолжение?
— Я же сказал вам, папаша, «с превосходным результатом». У вашей француженки полгода назад родилась… очаровательная дочурка.
— И что?
— Ну, Николай, к нам надо относиться с уважением. Мы всё просчитали, по обстоятельствам, по срокам — это ваш ребенок.
— И что?!!
— Как что? Здесь практически стопроцентный шанс попасть в круг этой семьи, жениться, получить гражданство и аккуратно «подойти» к отцу вашей француженки.
— … Ну ты и сволочь!
— Поаккуратней, Коля, тебя уже один раз учили жизни. Что? Выводов не сделал?
— Сделал. Иначе бы ты, мразь, сейчас ни сидеть, ни стоять не смог бы! Голыми руками. считай, тебе крупно повезло.
— Так значит, снова «НЕТ»?
— Нет.
— А зря, Антиквар, ты об этом ещё пожалеешь. Скоро пожалеешь, обещаю.
Время лечит, по крайней мере, нивелирует, сглаживает острые зазубрины воспоминаний.
Мужской праздник 23 февраля они решили отметить вместе, как и прежде, правда, в другом составе. Катерина взялась побаловать своих мужчин наивкуснейшей стряпней, поэтому в камергерскую квартиру они с Васей приехали загодя — 22-го. Василий Иванович с трудом поднял на этаж две объемистые сумки. Сам пошел отдыхать, а Катерина встала «у мартена» — что-то отваривать, что-то чистить, отбивать мясо с тем, чтобы завтра, начав готовку с раннего утра, всё успеть к обеду, а может быть, с продолжением, к ужину.
Николая не было дома. Он не появился ни вечером, ни ночью. Катя хоть и понимала, что он взрослый мужчина, ушла спать с затаенной тревогой.
В шесть утра их разбудил дверной звонок. Катерина, решив, что это Николенька, который забыл где-то ключи, накинув халатик, босая, непричесанная, радостная, пробежав по коридору, открыла дверь. На пороге стоял смущенный участковый, которого они знали много лет, за ним четверо мужчин и какой-то старичок в каракулевой папахе, последними стояли Газиз и Зульфия. Они оказались понятыми.
Старшим в этой группе был следователь прокуратуры. Он предъявил постановление на обыск и безапелляционно предложил добровольно сдать все краденое.
Красавчик и Щелкун — пацан, воровская шестерка из молодых, уже второй час рыскали по Эрмитажу в поисках Антиквара, которого по договоренности должны были отвезти на очередные «смотрины» десятка икон у одного из питерских воров.
Антиквара нигде не было. Одна из одуванчиковых старушек, знавшая Красавчика, сама подошла к ним, несколько раз оглянулась и тихо спросила:
— Николая ищете… не ищите, его вчера взяли.
— За что?
— Никто точно не знает, это чудовищно — уж кто-кто. говорят, что-то украл. Но я не верю! Никто из наших не верит!!!
И почему-то возмущенно добавила:
— Имейте это в виду!
Красавчик застыл. Он думал. Они с Антикваром были достаточно близки. История с иностранкой — это первое, что приходило в голову — была ему известна. Хорошо зная Николая, он и мысли не допускал о краже.
— Значит так, Щелкун, рысью к пахану. Скажешь, мол, так и так, надо бы узнать, за что закрыли, где чалится. Антиквар — человек авторитетный, не все об этом могут знать, надо бы предупредить. Скажешь Пахану: «Красавчик сильно просит и надеется на помощь», скажешь: «Красавчик всё отработает», а я пока тут жалом повожу, поинтересуюсь, у кого можно.
Молодой опер был восторженно глуповат. Начитавшись детективов отечественных и зарубежных, решил стать Шерлоком Холмсом, Мегрэ или, на худой конец, майором Прониным. Своего начальника в неофициальной обстановке он звал «Шеф».
— Вот и опаньки! Шеф, нашел!!!
Оперок по молодости был рьяным. Он первым прошел внутрь квартиры и теперь с поросячьим восторгом тыкал пальцем в известную нам копию. «Итальянский полдень» висел на том же месте.
— Шеф, я точно это где-то раньше видел. Ты глянь! Спер, гад, из своего Эрмитажа и даже не спрятал. Видать, шеф, он не просто, он особо дерзкий.
Старичок в папахе протиснулся в гостиную. Мельком взглянул на полотно, кряхтя, разделся, аккуратно повесив пальто и кашне на спинку стула. Поздоровался ещё раз с хозяевами, интеллигентно попросил у них разрешения присесть.
— Вы, молодой человек, шли бы…чему вы, собственно, радуетесь, это копия.
— Откуда вы знаете, профессор?
— Потому что я — профессор, причем старый. Не понимаю, правда, зачем меня надо было выдергивать из Москвы, неужели в Питере своих не нашлось? Так что идите, молодой человек, идите. Не мешайте, так сказать, э-э, работать. Ну, где ваш список краденого? Из списка краденого ничего краденого не нашлось.
Газиз что-то шепнул Зульфие, и они как привязанные стали перемещаться с «гостями» по квартире. После вердикта московского профессора гостям «…нечего было шастать просто так по дому у приличных людей!»
Проблема.
С одной стороны, следователь был почти уверен в результативности мероприятия, его в достаточной степени «накачали» старшие товарищи, объяснили, что «смежное ведомство» ведет это дело, «и нам поручено», но с профессором не поспоришь, тем более что старичок оказался ушлый, спросил с ленинским прищуром:
— Это, стесняюсь узнать, за сколько же лет или десятилетий вы этот список краденого накопили? А вам, простите, товарищи, в голову не приходит, что в этом доме просто места не хватит под весь ваш «каталог»?
— Профессор, не надо задавать лишних вопросов, спасибо за проделанную работу, можете быть свободны, вас проводят.
— Где я должен расписаться?
— Ну, это не прямо сейчас.
— Нет уж, молодые люди! Именно прямо и сейчас. И понятые пусть расписываются при мне.
— Вы, профессор, уж очень дотошны.
— Да нет, товарищ следователь, я просто хочу, как у вас говорится, «с чистой совестью» дожить свою грешную жизнь.
— Понятно.
Следователь заканчивал оформление протокола и общался в основном с Катериной. Василий Иванович молча наблюдал. Когда следователь последним выходил из квартиры, Чапаев задал ему несколько коротких вопросов, получил ответы и пошел успокаивать Катю.
Следака трясло… Трясло начальство.
— Что значит «ничего не нашли»? Маленький, что ли, в первый раз? Оформи повторную санкцию на обыск и найди, или тебя надо учить?
— Да подстава там практически невозможна, обрыскали всё, при понятых, профессор дал однозначное заключение, участковый опять-таки. Половина антиквариата, по действующему завещанию, от какой-то старухи, остальное — по завещанию от хозяйки, приемной матери фигуранта, в двух завещаниях все описано до мельчайших подробностей, все нотариально заверено, нотариусы разные. Квартира принадлежит уважаемым людям. Можем шуму наделать.
— Можем, ты прав. Тогда ищи в другом месте. Работай, работай с клиентом. В изоляторе тебе окажут любую помощь — команда дана.
— Товарищ полковник, к вам следователь из прокуратуры.
— Кто?
— Залесский Вячеслав Викторович.
— Один?
— Один, Василий Иванович.
— Пусть зайдет.
Он узнал его. Прошло полгода с момента обыска.
— Здравия желаю, товарищ полковник.
— Что же вы тянетесь, Вячеслав Викторович, мы не на плацу, да и я вам не начальник.
— Из уважения, товарищ полковник.
— Да ладно, «из уважения», присаживайтесь. Чем, так сказать, обязан?
— Хочу предложить вам свидание с вашим подопечным.
— Так, ведь не положено с подследственным, взятка что ли?
— Взятка. Помощь мне ваша нужна, товарищ полковник. Неформальная, без протокола.
— Говори.
— Всё хреново, товарищ полковник.
— Что хреново, у кого?
— И у вашего Антиквара, да и у меня.
— Что, не колется?
— Нет.
— А улик и доказательств прямых нет?
— Нет.
— Начнем с тебя. Начальство давит?
— Если б только начальство. Меня постоянно дергает человек из Конторы. Причем все время один и тот же. Уже даже не разговаривает, орет матом. Не знаю, кто он по должности и званию, но складывается впечатление, что под его личный «заказ» ваш подопечный попал под раздачу. Свое начальство тоже давит, хотя.
— Что хотя?
— Все понимают, что человек не при делах, но это никого не интересует, и я тут оказался крайним.
— И что, тебя пожалеть?
— А что? Что я, не человек? Результата нет, карьера — к черту. Не хотите меня, Антиквара своего пожалейте.
— С ним что? Прессуете? Говори!
— А вы как думали? В изоляторе и без меня стараются — к ним поступила команда. Только мало что получается.
— Это как?
— Да странно всё как-то. Он ведь не из блатных, а те его не трогают. Перебрасывали из камеры в камеру — ни разу. Сунули к сявкам, к шпане. Он двоих сам благословил до полусмерти, остальных на прогулке чуть не покалечил. Никто ничего понять не может. Ну, вертухаи местные с ним «работают», так он одному и там челюсть свернул. Били потом долго. Сейчас третью неделю в карцере. Но пальцем уже и из сотрудников изолятора никто не трогает, говорят — бесполезно. Этот, из Конторы — орет, начальство — орет. А у нас ничего на него нет, все рассыпается, это ведь не помидоры, каждый предмет из списка уникален, со своей историей, за уши просто так ничего не притянешь. И он не колется, ни одного имени не назвал. Хоть бы «подвинулся» на самую малость. Должен ведь понимать, что не просто так загремел.
— Хочешь, чтобы он что-то взял на себя?
— …
— А дальше вы на него навесите ещё десяток дел?
— Ну.
— Не пойдет он на это.
— Так что, мне его к петухам. Опустить?!
Чапаев резко поднялся, побагровел, потом взял себя в руки, сел.
— Попытаюсь облегчить твою участь.
— Что?!!
— Что слышал. Попытаюсь. кое-что разъяснить. Не зря ведь, говоришь, «его пальцем никто не трогает», а почему?
— Почему?
— Антиквар — авторитетный мужик.
— Да какой он мужик, ваш интеллигент с тросточкой, мужик — он в колхозе, у станка.
Э, да ты, видать, ещё зеленый, видать, в прокуратуре недавно.
Второй год, после армии и юрфака.
Понятно. Значит в мастях блатных не разбираешься, хотя пора бы уже. Слушай внимательно. Он не вор, никогда им не был и не будет, он по масти теперь — мужик, авторитетный мужик, очень авторитетный, такое иногда бывает, и на него распространяются в какой-то части блатные понятия.
Теперь слушай совсем внимательно!
Даже если его опустят, на себя он все равно ничего не возьмет. Я его знаю. Его не сломать, легче убить. А вот тебе за такое «западло» придется ответить. Если воры тебя приговорят, долго не протянешь. Любой урка при встрече должен будет тебя завалить. Понял? Ты меня понял?!
— Понял. И что же мне делать?
— А ты у совести своей спроси, если она у тебя осталась. Человека безвинного не жалко? Понимаю, у страны история кровавая, запросто так человека к стенке, как высморкаться — такое было ещё вчера… Тебе решать. Попробуй потянуть и со временем, когда прессинг ослабнет, просто тихо дело закрыть.
— … Спасибо… я буду думать… Разрешите идти?
— Иди, постарайся остаться человеком, хоть это на нашей работе не просто, сынок.
Его величество Случай.
Вернее, череда событий.
Атташе по культуре неожиданно заменился и убыл во Францию, где моментально «растворился» и выпал из-под многолетнего контроля. Тот, который… пускал в своем ведомстве последние пузыри. Им были недовольны уже давно, и от истории с Антикваром никто ничего не ожидал. Ему дали шанс, он не оправдал. На пенсию спровадили без фанфар.
После восьми месяцев следствия Антиквар вдруг стал никому не нужен. Ещё через месяц следователь Залесский тихо закрыл дело «за недоказанностью».
Формулировка была хитрая, как в анекдоте про ложечки, то, что вину не доказали, ещё не значит, что не крал.
Антиквар просто вышел на волю. Как просто зашел, так просто и вышел. В нашей простой стране все просто.
Только.
Только это «просто» было как волчий билет. Ни в какой музей или галерею он уже не мог вернуться. Никогда. Свет в его Мире для него был погашен.
(продолжение следует)
