ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

В ресторане нас ждал ужин. И тут произошел первый казус. Нам принесли «липтоновский» чай в пакетиках. Подобный способ заварки в августе 1973-го года до Советского Союза еще не дошел, и мы все, как один, разорвали пакетики на нитках и высыпали чайную труху в чашки.

Борис Неплох

ВАРШАВСКИЙ СТРИПТИЗ — 1973

1.

Бородатые и нечесаные атланты, с поднятыми вверх руками, как старые партизаны, застигнутые криком «Хенде хох!», свисали с дворца Белосельских-Белозерских — украшения Невского проспекта вблизи от Фонтанки и клодтовских коней. В советскую пору это здание цвета малины со сливками заняли Куйбышевские райкомы партии и комсомола. И я шел туда — к главным районным комсомольцам, чтобы выдержать экзамен на политическую зрелость, на умение ориентироваться в сложных международных вопросах, без чего меня нельзя было отпускать в Польшу, в составе туристической группы, на четырнадцать дней.

К этой важной политической проверке я решил основательно подготовиться. Узнал всех членов политбюро Польской объединенной рабочей партии — пофамильно и даже в лицо, на случай, если они мне встретятся на улицах Варшавы. Пересмотрел подшивку газеты «Правда» и открыл много для себя интересного. Оказалось, что США девальвировали доллар на 10 процентов, отчего трудящимся стало жить еще хуже, и они бросились опустошать городские свалки и помойки. Расовые гонения в Родезии, призывы британского конгресса тред-юнионов к однодневной забастовке — международные новости были одна страшней другой.

Парень физкультурного вида с лицом чеканным, как фото для «Огонька», показался в дверях и махнул мне рукой. В комнате сидели двое: тот, что позвал меня, и другой — постарше, как выяснилось потом, ответственный за работу со студентами.

— Куда собираемся? В Польшу? — не то спросил, не то ответил за меня физкультурник. — А что в Советском Союзе мы уже всё повидали?

По тону я почувствовал, что допрос будет изощренным:

— Ну, не всё, но кое-где был.

Комсомольские вожди пошептались о чем-то, потом их затрясло от смеха.

— А скажи-ка ты нам, поведай, в какой день отмечает передовое человечество штурм казарм Монкадо?

— Казармы Монкадо — это, кажется, на Кубе,— мысли мои пустились в бешеный ход.

И я вспомнил, как в конце апреля 1963-го года мимо меня проплыл в открытом правительственном лимузине Фидель Кастро. Толпа ленинградцев, окружившая машину с цветами и транспарантами «Куба — «си», янки — «но», с советскими и кубинскими флажками, составляла бурное людское море, а мне некуда было деваться, я шел из школы домой, и тоже решил посмотреть на высокого статного бородача в куртке цвета «хаки» и в военном берете с красной звездочкой. Фидель махал приветливо толпе, и был похож на Одиссея, еще не привязанного к мачте и не разговаривающего с сиренами. Люди в серых проломленных шляпах, сидевшие с ним в машине, выполняли роль одиссеевых гребцов. В один момент мне показалось, что Кастро помахал лично мне.

До этого я всего однажды видел правительственный автомобиль. В заповеднике «Красная поляна» возле Сочи: там Никита Сергеевич Хрущев в украинской вышитой рубахе, а с ним югославский партийный и государственный лидер Иосип Броз Тито, в шляпе с перышком и в охотничьей жилетке широко улыбались и махали руками приветливо. Тогда в Сочи состоялось историческое примирение двух стран, хотя и потом Югославия была не совсем понятна для советского человека: вроде и коммунистическая страна, и Марьянович[1] с Караклаич[2] поют по-русски душевно, а турпутевки оформляли как в капстрану — только для особо проверенных. Знакомая, побывавшая в Югославии в начале 70-х, на свои двенадцать обмененных по курсу рублей, привезла полную сумку интимных дезодорантов на продажу и неизгладимые впечатления от отдыха в Дубровнике. А мне бы съездить в Польшу!

— Казармы Монкадо, казармы Монкадо, — ну, конечно, понял я смысл подвоха. Сегодня утро 26 июля 1973-го года. Газету я еще посмотреть не успел. Значит, сегодня и есть этот самый дорогой для кубинского народа праздник.

Так и ответил. И угадал. Но был для меня заготовлен (или возник стихийно?) другой вопрос:

— А родственники или друзья заграницей имеются?

Был такой способ познакомиться с иностранцами — по переписке. В школе у нас, когда я учился в классе пятом, вывесили однажды в актовом зале плакаты на рисовой бумаге с изображениями Мао в солнечном ореоле, резвых малышей в красных революционных штанишках, девушек с румянцем во всю щеку, в окружении роз. Последняя картинка была снабжена назидательной надписью: «Люди работают хорошо, цветы благоухают». Организовали выставку китайские студенты из Ленинградского педагогического института. У них можно было взять адрес сверстника из КНР. Но я решил, что полезнее будет переписываться на том языке, который преподавали нам в школе, — на немецком. Во дворце пионеров мне дали координаты школьницы из ГДР, из города Карл-Маркс-Штадта Ангелы Мюллер. Я написал ей простенькое письмо, вложив туда несколько открыток с ленинградскими видами. Вскоре получаю пухлый конверт, из которого вываливаются наклейки с дюймовочками, лягушатами, пряничными домиками — какая-то детская мишура, и фотография роскошной девахи лет двадцати с короткой стрижкой, в глазах — огоньки, плечико игриво повернуто к объективу, на обороте надпись от руки: «Das bin ich» («Это — я»).

— Ну, — думаю, — повезло! Надо в школе похвастаться.

Я убрал фотографию в карман своей школьной гимнастерки, и, время от времени, ее оттуда доставал — любовался своей избранницей по переписке. В какой-то момент, достав в очередной раз снимок, я обратил внимание, что он заклеен бумажкой с оборотной стороны. Меня это заинтересовало, бумажку я оторвал, и выяснилось, что на фото изображена не Ангела Мюллер, которой я отправлял конверты с самыми красивыми марками, а актриса кино Ангелика Дормезе, сыгравшая главную роль в фильме «Превратности любви» (Verwirrung der Liebe). Я расценил это, как проявление женского кокетства, как желание мне понравиться. Но следующее послание моей гэдээровской подружки было окутано явным подтекстом. В качестве приложения к письму я получил сложенный в несколько раз портрет президента ГДР Вильгельма Пика, весь истоптанный рельефными следами от альпийских ботинок. Как будто кто-то, обутый по-тирольски, в слепой ярости танцевал джигу на изображении коммунистического деятеля, прежде чем отправить его мне.

— Ну так родственники есть в других странах? — прервали мои размышления о давнем комсомольские инструкторы.

— Нет! — ответил я, — ни родственников, ни друзей у меня заграницей не имеется.

Ответственные комсомольцы шлепнули печать. Дорога в Европу была открыта.

2.

Русалка по имени Сава, существо смешанных кровей: полурыба — полуженщина, со щитом в одной руке и с обнаженным мечом в другой. Щит и меч бросали тень на биографию, мутно намекая, что состоит она на службе в польской госбезопасности. Её прошлое, во всяком случае, таило загадку. Эта зоологическая история с налетом романтизма, про любовь красавицы-рыбы и молодого рыбака. Висла — свидетельница, но ведь не платонические же отношения связали даму с низом из чешуи и забрасывателя невода, если от слияния их имен — Варс и Сава — и родился этот город со стопроцентным европейским вкусом, с милыми песенками, в которых много шипящих, с «кавярнями», где подавали в широких чашках обжигающий напиток с густой пенкой из топленого молока и тремя прожаренными кофейными зернышками на блюдце.

Мы добирались до Варшавы скорым поездом «Ленинград-Берлин». Двадцать два человека — туристическая группа — разновозрастная и пестрая по социальному составу, с абсолютно противоположными интересами. Старший группы — председатель профкома химзавода с Выборгской стороны — мужчина лет пятидесяти, в двубортном костюме c темными разводами подмышками — костюм не снимался ни при каких условиях. Была еще заместитель старшего — блондинка крупных форм с устаревшей к тому времени прической «Бабетта идет на войну». С «бабеттой» я оказался в одном купе и случайно увидел утром, как она, начесывая свой волосяной колобок, прятала туда капроновые чулки — для пышности, что ли, для объема?! Имея при себе такой тайник, так бездарно его использовать — да туда бы поместилась банка растворимого или кулек колумбийских зерен!

Про кофе мне посоветовали знакомые:

— Возьми с собой в Польшу. Продашь швейцарам в гостинице, предложишь в кафе. Так все делают. Кофе в Польше стоит дорого. Хороший бизнес!

И я купил. Три килограмма. И еще несколько банок растворимого. Распихал в туфли, спрятал между трусами и рубашками в чемодане, насыпал в сумочку для бритвенных принадлежностей. Густой запах жареного «арабик», как шлейф приставуче тянулся за мной от Варшавского вокзала в Ленинграде, перекинулся на чемоданную полку в купе, и стих только на участке Гродно-Кузница, у самой советско-польской границы.

Уже в поезде нас предупредили:

— Никаких самостоятельных вылазок и одиночных гулянок в городах Польской Народной республики. Ходить небольшими группами, разбившись на «тройки» или «пятерки».

Я знал, что в каждой группе должен быть доверенный из органов, которой потом на всех напишет характеристики. Всматривался в лица:

— Кто же он, это недреманное око? Лысеющий бригадир слесарей, лет тридцати, анемичного вида, уже побывавший в Болгарии, на курорте «Золотые пески»? Или тот шустрый балабол, щедро рассыпающий поговорки. Меня одарил еще тем «алмазом мудрости»:

— Курица не птица, Польша — не заграница.

При этом сверкнул металлическим зубом и поинтересовался: «Ты сколько водки везешь»?

— Две бутылки. Как и сказали.

— А я — пять, — он как будто испытующе посмотрел на меня и уточнил: — Чо мне две-то на четырнадцать дней. Запас спину не трёт.

Гостиница «Сирена» в Варшаве: ковры, глубокие кресла с пуфами, приглушенный свет торшеров. По моим ощущениям, так должен был выглядеть публичный дом повышенного разряда в той же Варшаве, в Кишиневе или в Одессе, где-то на границе Девятнадцатого и Двадцатого веков, когда европейские газеты обсуждали Панамский канал и дело Дрейфуса. В ресторане нас ждал ужин. И тут произошел первый казус. Нам принесли «липтоновский» чай в пакетиках. Подобный способ заварки в августе 1973-го года до Советского Союза еще не дошел, и мы все, как один, разорвали пакетики на нитках и высыпали чайную труху в чашки. Официанты с гордыми спинами, поправив бабочки, переглянулись:

— Zabawne!

Утром следующего дня, рассевшись под торшерами, в мягких креслах гостиничного лобби, мы узнали когда, куда и на чем нас повезут — «Икарусом», железной дорогой, теплоходом по Висле. А увидеть нам предстояло не только гордую красавицу Варшаву, но и седой Краков, столицу текстиля — Лодзь, Люблин, прославленный союзом между поляками и литовцами — Люблинской унией, а также город без развернутых определений, но с двусмысленным, если вдуматься, произношением по-русски — Плоцк.

Заместительница старшего, блондинка с начесанным колобком, зычным голосом произнесла:

— Кто хочет на стриптиз, записываться у меня.

Все оживились, даже пожилая мотальщица с прядильно-ниточного комбината.

— А как? А куда? А что, действительно, совсем голые?

Выяснились подробности. Мероприятие запланировано на последний день, накануне отъезда домой из Варшавы. Место: русский ресторан с понятным названием «Тройка». Цена вопроса: по тридцать злотых и по бутылке водки от каждого из мужчин в общий котел.

Старе Място, Краковски пшедместье, улица Маршалковска, Иерусалимские аллеи — слышите музыку тех мест, то рыдание рояльных струн возле памятника Шопену в Королевском парке Лазенки. До Варшавы я полагал, что в архитектуре мне нравится только старина — готические шпили, площади, выложенные брусчаткой, позолота куполов, в крайнем случае, модерн начала двадцатого века. Но Варшава мне понравилась именно своей современностью, свежестью — ведь она вся выстроена была заново после войны, от старой ничего не осталось. Из окна туристического автобуса и на фоне архитектурного авангарда, женщины Варшавы казались особенными. Их фигура, походка, благородный шик. Некоторые держали на руках или вели перед собой на элегантных поводках собачек редких пород — ухоженных, завитых, с бантиками.

Моя торговля колониальной бакалеей продвигалась успешно. Швейцары гостиниц деловито покусывали кофейные зерна, нюхали и растирали их пальцами, взвешивали пакеты безменами и, наконец, протягивали мне злотые — яркие бумажки с писателями, учеными, шахтерами. А вот с растворимым я не угадал! Такой трудно доставаемый в те годы в Ленинграде, он оказался никому не нужен в Польше. Сбагрил его, фактически, по себестоимости.

Краков. Мариацкая площадь. Дух города заостренный, как дымок, уходящий вверх, к небу. Непривычно видеть столько католических монахов: доминиканцев, бенедиктинцев — с бритыми затылками, плащи из грубого сукна перевязаны веревками. Экскурсовод упомянул про краковского кардинала Кароля Войтылу, про его особую популярность у поляков, показывал место его резиденции. Кто же знал тогда, что через несколько лет он станет римским папой Иоанном-Павлом Вторым?!

В модном баре, в самом нерве города — Чеслав Немен[3] в ковбойской шляпе и кожаной жилетке. Не пел, а хлопнул только рюмку «Зубровки» и помахал знакомым.

Лодзь показалась маленькой и провинциальной. Чумазые корпуса ткацких фабрик угрюмо маячили на фоне бурого неба и монотонно постукивали машинами. Во время экскурсии по ткацкой фабрике парень с ходячими поговорками, которого я принял сначала за операгента, засунул небольшой кусок отбракованной шерстяной ткани, себе под рубашку.

Несколько человек, в том числе и я, это увидели. На немой упрек глазами и мимикой: «Зачем?», он деловито пробубнил, как бы договариваясь с собственной совестью:

— На кепку хватит!

Магазины Варшавы радовали расширенным разнообразием. Бордовый галстук в крупный горошек, бутылка яичного ликера «Адвокат», два шкалика» Кока-колы», оранжевая рубашка с закругленным как собачьи уши воротником, замшевые перчатки с дырками и с застежкой впереди — «мечта автомобилиста», — это при том, что машины у меня не было, — вот, что заполнило чемоданные пустоты после проданного кофе. Остальное — подарки. Какая-то мелкая галантерея.

Русский ресторан «Тройка» примостился у подножья небоскреба «Дворец культуры и науки» — пирамиды сталинской эпохи, похожей контурами и общей стилистикой на Московский университет. Стриптизерша в длинных сапогах, отслаивая кусочки своей и без того легкой одежды под фрэнксинатровское «Онли ю-ю-ю», гордо вышагивала как Клеопатра или укротительница змей. Во втором отделении она уселась на колени к пожилому хохочущему немцу и обмотала своим бюстгальтером его шею. Громче всех радовалась жена старика — дама с седыми буклями. Коллективный просмотр стриптиза нашей группой напоминал расширенное заседание профкома с повесткой дня: «Ни стыда, ни совести».

У меня осталось немного злотых. Крикнул извозчика.

— Маловато, пан. Ну, да ладно! Садись!

Примечания

[1] Джордже Марьянович (1931-2021) — югославский и сербский певец и композитор.

[2] Радмила Караклаич (1939) — югославская и сербская певица и актриса.

[3] Чеслав Немен (1939-2004) — популярный в 70-е годы польский рок-певец.