ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

В 1989 году в серии «Евреи в мировой культуре» в Иерусалиме маленьким тиражом вышла небольшая книжечка о Столярском. Ее автор — один из его учеников, композитор и скрипач Михаил Гольдштейн, брат известного скрипача Бориса Гольдштейна. В этой книжке есть неожиданный фрагмент — о Бабеле…

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

«Бежин луг»

Главной киноработой 1930-х был второй вариант фильма «Бежин луг» Сергея Эйзенштейна, о котором упоминалось в приведенном письме Бабеля родным от 7 декабря 1936-го.

Интерес Эйзенштейна к творчеству Бабеля возник еще в 1924 году. В планах режиссера был фильм по «Конармии», который он собирался снимать после «Стачки». В его архиве сохранилась «полит-схема по выявлению материала сценария „Конармия“», делившая предполагаемый материал на шесть разделов и многие подразделы[1]. Помимо «Конармии» Эйзенштейн собирался, по-видимому, использовать «Железный поток» Александра Серафимовича и воспоминания участников Гражданской войны. Этот замысел был отложен из-за спешно начавшейся работы над сценарием «1905 год». Неосуществленной осталась и затеянная было работа над «Карьерой Бени Крика»: еще летом 1925-го на даче в Немчиновке Эйзенштейн обсуждал с Бабелем сценарий. (Фильм «Беня Крик» вышел в постановке В.Б. Вильнера.) Было у Эйзенштейна и «настойчивое стремление экранизировать „Закат“ и не вполне ясные, но все же имевшие место идеи по поводу пьесы „Мария“ (о них режиссер однажды вскользь упомянул в мемуарных записях)»[2].

И лишь в 1936 году режиссеру Эйзенштейну и сценаристу Бабелю довелось встретиться на съемочной площадке. К работе над первым вариантом «Бежина луга» Эйзенштейн приступил в марте 1935 года. Сценарий, как явствует из титульного листа к нему, Александр Ржешевский написал «по заданию и теме, предложенным ЦК ВЛКСМ»[3]. Сюжетом фильма послужила нашумевшая история пионера Павлика Морозова (в фильме — Степок), однако действие было перенесено с Урала в среднерусскую равнину, в те края, где сидели у костра в ночном герои И. С. Тургенева. Сценарий Ржешевского содержал большие цитаты из «Записок охотника», многие из которых должны были стать надписями, комментирующими действие. Таким образом обозначался контраст между неизменностью природы и новым социальным укладом. И бабелевский «План переработки сценария „Бежин луг“» начинается с того же противопоставления.

Именно работа над второй версией «Бежина луга», по мнению Гуревич, стала для режиссера «своеобразной концентрацией давнего нереализованного комплекса идей, связанных с Бабелем»:

«Здесь наконец нашла выражение всерьез занимавшая Эйзенштейна бабелевская драма: жизнь человека, понятая как история. Еще более специфичным для Эйзенштейна было прочтение этой драмы в духе мифологического мотива извечной борьбы отцов и детей (борьба Титанов и Зевса; Сатурн, пожирающий своих детей, и т. д.)»[4].

Этот мотив Эйзенштейн мог найти у Бабеля в драме «Закат» и в более раннем конармейском рассказе «Письмо».

«Бежин луг» был для режиссера и нового сценариста возвратом к волновавшей обоих теме современной деревни и в особенности к трагическим коллизиям коллективизации. Работа над первым вариантом фильма прервалась весной 1936 года, когда мастер, заболев черной оспой, попал в больницу. Пока Эйзенштейн находился на лечении, без его ведома был просмотрен отснятый к тому времени материал, и тогдашний руководитель Главного управления кинопромышленности Борис Шумяцкий потребовал полной переработки сценария.

Но еще раньше, 8 декабря 1935 года, директором Мосфильма Б.Я. Бабицким был издан приказ, в котором говорилось:

«Между 20 и 25 этого месяца назначаются вновь съемки фильма по картине „Бежин луг“»[5]. А 3 января 1936-го в документах Мосфильма появляется имя Бабеля:

ДИРЕКТОРУ 2-й СТУДИИ

т. ДАРЕВСКОМУ З. Ю.

В связи с указанием ГУКФа[6] по просмотренному материалу картины «Бежин луг» предлагаем немедленно помимо разрешенных уже вопросов о подборе актеров и изменении отдельных эпизодов, — приступить к проработке текстовой части сценария (надписи, диалоги), для чего привлечь для работы т. Бабеля И. Э., как наиболее квалифицированного и полезного для этой работы с точки зрения ГУКФа и фабрики.

Зам. директора фабрики (Соколовская)[7].

Эйзенштейн привлек Бабеля к работе над фильмом, когда убедился «в невозможности довести до конца первоначальный замысел, опираясь на „эмоциональный сценарий“ Ржешевского. Бабель был введен в чужой материал, большей частью уже отснятый, с тем чтобы нащупать новые повороты в заданном действии, придать материалу иное смысловое разрешение»[8].

Набросок «План переработки сценария „Бежин луг“» Бабель сделал, по всей видимости, не позднее середины июля 1936 года:

Действие происходит в Тургеневских местах — в краю русской неяркой природы. Тургеневские деревни стали колхозами. В бывшем помещичьем доме — школа. На полях, где ковырялись сохой Касьяны и Калинычи, расположилась МТС.

Последняя ночь перед уборкой. Бригадиры и председатели колхозов у начальника политотдела. Утром должны выступить тракторы и комбайны. Далеко в степи сияют огни МТС. Провода полевого телефона тянутся к колхозам. Передвижные электростанции, мастерские, типографии, клубы…

Сторож обходит склады горючего и поставленные в ряд, укрытые брезентами машины. Лагерь могущественной социалистической техники — и в трех верстах от него остатки убогой Тургеневской Руси.

Вросшая в землю избушка на краю деревни. Мутный расплывающийся свет огарка в окне; большие тени на стенах. Бородатые, воспаленные, лесные люди пьют — самогон за столом. Враги явные и тайные, клеветники, злопыхатели, выгнанные члены правления колхоза — собрались в избе. Мальчик лет 10–12, сын хозяина дома Самохина Степок — спит на печи. Глаза мальчика приоткрываются и снова смыкаются. Тут же старуха вороньего образа, погруженная в непостижимое занятие: в подсолнухи с длинными стеблями она втыкает на место семечек спички. В люльке, завороченный в тряпье, спит младенец.

Под шум речей, полных темной угрозы, старуха продолжает свою работу. И вот — доморощенное, изуверское мужицкое орудие поджога готово. Один из собутыльников приносит подсолнухи сторожу в МТС. Они разбрасывают их по тем местам, где на столбах изображены черепа с подписями: смертельно, огнеопасно — и поджигают. Стебель будет гореть долго и загорится в дежурство старика Сидорыча, пришедшего сменить сторожей-поджигателей. Сидорыч — колхозный пчеловод, читатель и натурфилософ приходит со стареньким ружьецом за плечами и свистком. Он принимает дежурство. Небо бледнеет, близится рассвет, меркнут звезды. Сидорыч обходит свои владения. В кустах засели поджигатели. Тлеют подсолнухи. Крохотная фигурка с развевающимися льняными волосами летит по полям спелой ржи. С воплем: дядя Вася, дядя Вася — Степок врывается в палатку начполитотдела. Через мгновение начполитотдел, мальчик и Сидорыч — собирают тлеющие стебли. Незаметный, вкрадчивый дымок подошел уже в некоторых из них к самой короне подсолнуха.

Уничтожение МТС предупреждено. В избе, вросшей в землю<,> молится Самохин. Он не оборачивается на стук. Начполитотдел, колхозники, милиционеры входят в избу. Самохин отрицает участие свое в поджоге — потом он видит сына. Юродствуя, перемежая угрозы с Евангельскими текстами, заросший, сведенный судорогой старик выкрикивает бессвязные слова о голосе крови, о проклятии, тяготеющем на детях. Прорицание его прерывалось от звуков выстрелов. Поджигатели, укрывшиеся в церкви, отстреливаются от осаждающих их комсомольцев и колхозников. Поджигатели схвачены, их ведут под конвоем в город. Им навстречу движется по шоссе могучая моторизованная социалистическая армия — выступившие на уборку тракторы, комбайны, косилки… Два мира встречаются на шоссе. Толпа замирает, узнав поджигателей; шумное грозное движение нарастает в ней, все ближе надвигается она на арестованных, комсомольцы с трудом удерживают напирающие ряды. Сидорыч с топором в руках выскакивает вперед, замахивается — и в это мгновение взрыв сотрясает воздух, столб пламени и дыма взлетает к небу. Все подсолнухи нашли начполит и Степок кроме одного, спрятанного в тележке, на которой стояла цистерна с бензином…

Героическими усилиями пожар потушен. Пионеры проскальзывают туда — где ничего не могут сделать взрослые — и впереди детей Степок. Убытки сведены к минимуму; в назначенный срок уборка начнется… На месте пожарища отдаются последние распоряжения. Часть пионеров уходит в ночное, несколько мальчиков — «дозорные урожая» — в их числе Степок, становятся на вышках в разных концах необозримого поля.

Июльская ночь опустилась на Бежин луг. Мальчики в ночном развели костры; отсветы пламени падают на их лица, на лошадей, разбредшихся по лугу. Как и восемьдесят лет т<ому> н<азад>, дети Бежина луга ушли в ночное — но не о домовых и чертях говорят они… Ночь безмолвна, безбрежна, покойна. Покой этот обманчив. Арестованные, убив конвоиров, бежали и бродят рядом. Покой ночи обманчив. Выстрел прорезывает ее тишину. Степок падает с вышки, зажимая рукой рану. Он бежит по полю с зрелыми хлебами, по лугу, на котором блестят цветы. Отец перерезает ему дорогу. — Поговорим, сынок, посиди с отцом…

Дядя Вася<,> — шепчет мальчик и бежит дальше. Выстрелы — один и другой — настигают его. Мальчик падает… Выстрелы услышали мальчики в ночном. Они поднимают на ноги колхозников и МТС. Под покровом ночи идет яростная погоня. Лучи фар и прожекторов скрещиваются в лесу. Убийцы пойманы. Среди высоких трав находят агонизирующего Степка. Он умирает на руках начполита.

Утро. Солнце заливает стеной стоящие хлеба. Гремит песня, оживает поле, падают первые ряды колосьев. Под грозную, мужественную, все разрастающуюся музыку проносят Степка — чья смерть стала символом победы[9].

На основе этого плана Эйзенштейн написал краткий постановочный сценарий[10]. В комментариях к этому сценарию говорится, что

«по сути, было создано новое произведение — от первоначального замысла осталось лишь название и основная фабульная коллизия. Отец, получивший фамилию Самохин, превратился в кулака-вредителя, активного врага коллективизации. <…> Идейно-тематическое содержание второго варианта базируется на новой мотивировке конфликта. Степок становится жертвой темного, бесчеловечного инстинкта собственничества, дошедшего до парадоксального предела: для Самохина лучше уничтожить, убить свое, чем отдать. Трагедия непримиримости социальных сознаний сменилась психологической драмой собственничества»[11].

Съемки второго варианта, как явствует, например, из писем Бабеля родным, начались в начале сентября 1936 года. 1 сентября он сообщал из Одессы:

«У меня проездом в Ялту гостит Эйзенштейн. В Ялте через несколько дней он начинает съемки по моему сценарию, и мы дорабатываем здесь последние сцены. В последних числах сентября я, вероятно, тоже совершу вояж в Ялту, поем там виноград и посмотрю наиболее важные съемки».

Накануне, 31 августа, Эйзенштейн отправил из Одессы телеграмму на Мосфильм:

«Погода установилась третьего приплываю Ялту спешно выписывайте группу артистов позитив проездов пожарных стоп Бабель закончит текст окончательно Ялте середине сентября»[12].

Бабель приехал в Ялту 27 сентября, 29-го писал родным:

«Приехал из Одессы позавчера. Я боялся качки, путешествие оказалось восхитительным. Погода летняя, все купаются. Пробуду здесь дней десять. Живу в бывшей гостинице Россия — балкон мой выходит на набережную, море в десяти шагах. Работа, для которой я сюда вызван, мною сделана в Одессе — и поэтому здесь я могу отдыхать и работать для себя».

Тем не менее Бабель, не предполагавший задерживаться в Ялте и считавший работу над сценарием завершенной, задержался в Крыму.

«…Погода плохая, съемок нет, — извещал он родных 14 октября, — и мы с Эйзенштейном, сидя в роскошных своих номерах — потихонечку заканчиваем сценарий. Остался всего один съемочный день, и вот никак не дождемся солнца. Вчера поднимался на Ай-Петри, на горные пастбища — вид на Ялту и море, как известно, знаменитый. Надеюсь, что мы все-таки дня через два-три двинемся».

Вернулся Бабель в Одессу 22 октября, а 25-го писал родным:

«Работой с Эйзенштейном в Ялте я доволен, как бы фабрика не разохотилась и снова меня не вызвала».

Но и второй вариант фильма, в котором принимал участие Бабель, остался незавершенным. Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1937 года фильм «Бежин луг» был запрещен «ввиду антихудожественности и явной политической несостоятельности»[13], все работы по постановке приостановлены, единственная копия подлежала уничтожению.

Картина хорошо вписалась в кампанию борьбы с формализмом. В 1937 году в издательстве «Искусство» даже вышла отдельная книжка с красноречивым названием «О фильме „Бежин луг“ С. Эйзенштейна. Против формализма в киноискусстве». В эту книжку вошла и покаянная статья Мастера «Ошибки „Бежина луга“». Единственный экземпляр фильма сгорел во время пожара на Мосфильме в годы войны. От второго варианта остались лишь несколько кадров кульминационного эпизода картины — пожара в МТС.

Пора вернуться в Одессу

16 февраля 1935 года, выступая на вечере памяти Эдуарда Багрицкого в годовщину его смерти, Бабель сказал:

«Я вспоминаю последний наш разговор. Пора бросить чужие города, согласились мы с ним, пора вернуться домой, в Одессу, снять домик на Ближних Мельницах, сочинять истории, стариться…»

Скорее всего, друзья говорили об этом не всерьез, но вот о постоянном пристанище в Одессе, о чем-то вроде дачи, Бабель в середине 1930-х годов и в самом деле задумывался: он часто пишет родным о том, что ему необходим теплый климат — такой, как на его родине. Например, 24 июня 1936 года из Москвы сообщает матери и сестре:

«У нас лето стоит очень жаркое — и я доволен. Я собирался вторую половину лета провести на юге Франции, Одесса мне вполне заменяет любую страну и климат, но я огорчен тремя месяцами отсрочки свидания с вами…»

А 11 ноября того же года, уже из Одессы, написал более конкретно:

«С одесской моей базой — я нахожусь сейчас в стадии „смотрин“. Решил, что особенно далеко от города забираться не следует (у нас и на Дерибасовской тихо); участок мне коммунотдел предоставит любой. Заезжать на дачу Ковалевского[14] (принимая во внимание, что это должна быть и зимняя квартира) — бессмысленно, больше всего из виденного меня привлекают Ближние Мельницы и Чубаевка (за 7 станцией). Надеюсь, что в ближайшие две недели я окончательно остановлюсь на каком-нибудь „объекте“».

Как всякий одессит, Бабель признавал очарование родного города, несмотря ни на какие обстоятельства.

«Одесса бедна, нища, не отремонтирована, обшарпана — и прекрасна по-прежнему», — писал он, например, И. Л. Лившицу 8 августа 1936 года.

После возвращения с Парижского конгресса, осенью 1935-го, Бабель отправился на Киевщину для сбора материала для тематического номера журнала «СССР на стройке», был и в самом Киеве, а затем поехал в Одессу. Ездил он вместе с женой — А. Н. Пирожковой, рассказавшей об их пребывании в Одессе необычайно интересные и красочные подробности:

Из Киева мы отправились поездом в Одессу. Вещи оставили в камере хранения и поехали в Аркадию искать жилье. Сняли две комнаты, расположенные на разных уровнях, с двумя выходами. Участок был очень большой, совершенно голый, без деревьев и кустарника; по самому краю обрыва к морю его ограничивал деревянный забор, узкая деревянная лесенка с множеством ступеней вела прямо на пляж. Завтраком кормила нас хозяйка, муж которой был рыбаком, а обедать, после того как слегка спадала жара, мы ходили в город, обычно в гостиницу «Красная», а иногда в «Лондонскую». Тогда еще можно было получить в Одессе такие местные великолепные и любимые Бабелем блюда, как баклажанная икра со льда, баклажаны по-гречески и фаршированные перцы и помидоры.

После обеда мы гуляли вдвоем с Бабелем или большой компанией или заходили за Юрием Карловичем Олешей и отправлялись на Приморский бульвар. Иногда забирались в отдаленные уголки города, и Бабель показывал мне дома, где он бывал, — там жили его знакомые или родственники.

В Одессе в то лето шли съемки нескольких кинокартин. В гостинице «Красная» на Пушкинской улице разместилось много московских актеров и несколько режиссеров. В гостинице «Лондонская» на нижнем этаже в узкой комнате рядом с главным входом жил Олеша.

После завтрака Бабель обычно работал, расхаживая по комнате или по обширному участку вдоль моря. Как-то я спросила, о чем он все время думает?

— Хочу сказать обо всем этом, — обвел он рукой вокруг, — минимальным количеством слов, да ничего не выходит; иногда же сочиняю в уме целые истории…

В комнате на столе лежали разложенные Бабелем бумажки, и он время от времени что-то на них записывал. Но, даже проходя мимо стола, я на них не смотрела — так строг был бабелевский запрет.

Иногда Бабель отправлялся с хозяином-рыбаком в море ловить бычков. Происходило это так рано, что я и не просыпалась, когда Бабель уходил из дому, а будил он меня завтракать, когда они уже возвращались. В те дни на завтрак бывали жаренные на постном масле бычки.

Бабель водил меня на Одесскую кинофабрику посмотреть его фильм «Беня Крик», снятый режиссером В. Вильнером. Картину эту он считал неудавшейся.

Бабель любил Одессу и хотел там со временем поселиться. Он и писатель Славин взяли рядом по участку земли где-то за 16-й станцией. К осени 1935 года на участке Бабеля был проведен только водопровод; дом так и не был построен. Место было голое, на крутом берегу моря. Спуск к воде вел по тропинке в глинистом грунте. Аромат в тех местах какой-то особенный; кругом — море и степь[15].

В письме самого Бабеля родным от 19 сентября 1935 года также уточняются некоторые детали:

«На родине… Говорят, прикосновение к родной земле дает новые силы… Блаженствую, живу на даче, купаюсь… Дача в Аркадии, очень комфортабельно. Приехал сюда шестнадцатого, два дня прожил, как лорд, в Лондонской, со вчерашнего дня в Аркадии — она неузнаваема, пальмы, дорожки, зонты на пляже. В остальном Одесса отстала — бедна, провинциальна, за штатом, но прекрасна по-прежнему. Нигде еще не был, никому не сказался, ходил по городу. Ришельевская, 17, Тираспольская, 12, все, как было; вывески Натанзона и Гурфинкеля — очевидно, они еще там… Я эгоистически рад, что мало новых зданий и мало изменений — все сразу узнаешь… <…> Какие-то призрачные дела призывают меня в Москву, но я постараюсь здесь пробыть как можно дольше; чувствую, что возрождаюсь духовно и физически. Сегодня пойду на почту — может, от вас есть уже что-нибудь. Теперь в Одессе две большие почты — одна, старая, на Садовой, другая на месте маленькой — на углу Почтовой и Екатерининской. Разговор в Одессе по-прежнему колоритный — я выпил „ту“ рюмку водки, дайте мне „те“ тефтели. Охранители порядка здесь называются „тои люди“…»

И через месяц, 19 октября:

«Польза, приносимая мне пребыванием в Одессе, громадна — и душа, и мозги перетряхнулись. Может, еще и потому, что жить здесь хорошо — можно сказать, любим народом. На улице подходят незнакомые люди, все чистильщики и газетчики кланяются и вступают в совершенно невообразимые разговоры. Был как-то вечер в Сибиряковском театре, я пробормотал несколько слов, потом, когда я выходил, тысячные толпы молодежи собрались на Херсонской, загородили дорогу автомобилю, орали и не давали уехать. Как видите, добрый одесский народ жив еще…»

Не меньшую ценность, чем посещения Одессы, имели для Бабеля жители города и прикосновение к детским и юношеским воспоминаниям. 3 марта 1934 года, в десятую годовщину смерти отца, Бабель написал маме и сестре:

«Я рассчитываю проехать в Одессу нынешней весной[16], хочу посетить родные места. Сегодня вечером у меня собирается одесское землячество, старые сотрудники одесских Известий, где я начинал, и старые приятели, ходившие к нам еще на Ришельевскую, будет вечер воспоминаний, и моя гоя (в данном случае: не еврейка; речь идет о кухарке. — Авторы) сделала фаршированную рыбу, которая оказала бы честь нашей бабушке».

3 февраля 1935 года он сообщал родным:

«В последнее время повадились ко мне ходить старые евреи из Одессы за „пожертвованиями“ — ссылаются они все на то, что знали покойного папу, а один из них Френкель (родственник Николаевского Френкеля, что ли), воспользовавшись моим отсутствием, спер у моего соседа бумажник с 450 рубл<ями>. Почтенный старец…»

18 февраля 1935 года продолжил на ту же тему:

«Много возни с людьми — поток непрерывный. Отрядами ходят старые одесситы и, ссылаясь на знакомство с папой, требуют деньги и одежу, что я даю иногда не без удовольствия. Вчера появился какой-то Дуновец, говорит, что был на Почтовой лет 20 т<ому> н<азад> мальчиком, рассыльным — я, действительно, вспомнил его лицо и одарил… Знаменитый Френкель, укравший 450 рубл<ей>, — по понятным причинам не показывается».

Одно культурное событие 1934 года напомнило ранние одесские годы.

«У нас концертирует Яша Хейфец. Я был 11-го на концерте, впечатление неизгладимое, вспомнил юность, в зале много было одесситов. Двадцатого пойду снова», — написал он родным 14 апреля.

Яша Хейфец — всемирно известный скрипач. И это заставило Бабеля вспомнить о занятиях скрипкой у маэстро Петра Столярского.

В 1989 году в серии «Евреи в мировой культуре» в Иерусалиме маленьким тиражом вышла небольшая книжечка о Столярском. Ее автор — один из его учеников, композитор и скрипач Михаил Гольдштейн, брат известного скрипача Бориса Гольдштейна. В этой книжке есть неожиданный фрагмент — о Бабеле:

Среди учеников Столярского оказался известный в будущем писатель Исаак Эммануилович Бабель. В своем автобиографическом рассказе «Пробуждение», который был написан спустя два десятилетия после уроков у Столярского <…> писатель поделился своими воспоминаниями. Хотя Бабель изменил фамилию Столярский на Загурский, нетрудно было узнать, о ком идет речь. <…>

Столярскому показали рассказ Бабеля «Пробуждение». Он читал его с искренней улыбкой. Потом сказал: «Бабель неплохой фотограф, узнаю свой портрет, даже несмотря на ретушь». Я был свидетелем встречи Столярского с Бабелем в 1935 году в Ленинграде. В то время проходил здесь Второй Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей, на котором отличились ученики Столярского: Давид Ойстрах (1-я премия), Елизавета Гилельс, Михаил Фихтенгольц (2-я премия) и автор этой книги (3-я премия).

Зайдя в гостиницу, где остановился Столярский, Бабель обратился к нему со словами: «Узнаете своего непослушного ученика?» Потом, улыбаясь, сказал, что учился на скрипке у профессора Загурского. Столярский вспомнил написанный Бабелем рассказ и засмеялся. Уселись за стол. Бабель поздравил Столярского с успехами его учеников. Мне запомнились такие слова писателя: «Приятно в молодость окунуться, по Одессе босиком побегать. А вы, Петр Соломонович, как вижу, вовсе не стареете. Лицо краснощекое, ухо востро. Только волосы вроде как канифолью натерты. А энергия молодецкая, пламень в груди горит. Только удивляюсь вашей работоспособности. Ее бы на десятерых разделить, и то бы для каждого предостаточно». Потом вздохнул и сказал: «Вот о ком книгу писать надо!» Я спросил у Бабеля: «Кто должен писать?» А он ответил: «Конечно, самые наши лучшие писатели. В Одессе их много было. Тесно им было. А в Москве им просторно. Темы ищут, современный герой им нужен»[17].

Встреча автора с прототипом его героя, о которой писал Гольдштейн, действительно состоялась, но не в Ленинграде, а в Москве, и не в гостинице, а в консерватории. Известна и точная ее дата — 22 марта 1935 года. На следующий день, 23-го, Бабель сообщил о встрече со Столярским своим родным. Вот детали этого события в изложении самого писателя, которые отличаются от того, что рассказал Гольдштейн:

«Вчера вечером — встреча, угадайте с кем?.. Со Столярским. Вы читали, наверное, что в Варшаве и Ленинграде был конкурс музыкантов. Как всегда — выделились ученики Столярского. Он теперь знаменитый заслуженный профессор. Вчера был в консерватории концерт — показ участников Ленингр<адского> конкурса. Я решил тряхнуть стариной и пошел. Встретились мы в фойе, целовались, он свеж, румян, как яблоко, в пестреньком галстуке с булавкой и в гетрах. Тут же накрашенная толстая дочка с мушкой. Столярский по-прежнему печет вундеркиндов и поставляет скрипачей для всех концертных эстрад. Одним только мною похвастать не может. Он вспомнил все — нашу столовую, двор на Тираспольской, мое мужественное сопротивление. Закачу ему торжественный обед… Узнал он меня с первого взгляда и в порыве восторга объявил, что я ни на йоту не изменился…»

Осенью того же 1935 года они вновь увиделись, на сей раз в Одессе. 9 октября Бабель написал матери и сестре:

«…всякое посещение города дает уму и сердцу обильную пищу. Один визит к Столярскому чего стоит!.. Я ночевал у них. Маэстро ходит весь пестренький, с шевелюрой, в пижамах и клетчатых штанах. Здесь школа его имени, он лучший преподаватель скрипичной игры в Союзе, вундеркинды из-под его рук сыплются, как горох, благополучие полное, он любимец и баловень — и даже дочь, сильно напиханная годами, недавно вышла замуж. Сильно кланяется вам…»

Не забывал Бабель и школьных учителей. Например, в один из приездов в Одессу, 19 ноября 1936 года, он побывал в гостях у преподавателя математики из Одесского коммерческого училища, — Сергея Георгиевича Попруженко. «Старик мне весь вечер играл на рояле», — сообщал он два дня спустя. А через два года, в ноябре 1938-го, Попруженко сам навестил знаменитого ученика в Москве, и Бабель 15-го числа писал о нем родным как об «очень трогательном госте <…> чýдном, поэтичном, очень бодром старике».

Но к маэстро Столярскому его «непослушный ученик» проявлял особый интерес, о чем свидетельствует еще несколько упоминаний в письмах марта-мая 1937 года, отправленных в Бельгию.

Москва, 27 марта:

«В Брюсселе сейчас наши скрипачи — из коих, как полагается, четыре одесских мальчика и девочки, ученики Столярского; все выдающиеся виртуозы, надеюсь, они дадут в Брюсселе концерт, и вы их услышите».

Москва, 13 апреля:

«Я забыл <…> вчера спросить — концертировали ли наши земляки, ученики Столярского в Брюсселе открыто и слышали ли вы их?.. Из пяти лауреатов четыре ученика Петра Соломоновича. Сам он приезжает в Москву чуть ли не с 48 учениками, целый оркестр, здесь будет концерт в консерватории, обязательно пойду».

Успенское, 26 апреля:

«В Москве теперь „смотр юных талантов“; позавчера с большим успехом выступала школа Столярского; у него в запасе не один еще Ойстрах и Гилельс — я всех их слышал у него на дому в Одессе, поэтому не пошел на концерт. К старику собирается Катя: он стал много величественнее, чем раньше, и еще смешнее; преподаватель же действительно гениальный. Слышали ли вы остальных трех скрипачей? Не знаю, была ли на концертах мама — ведь это частица самой живой Одессы…»

1 мая: «Узнаю, здесь ли еще Столярский; если не уехал, зайду к нему».

Наконец, Переделкино, 24 мая 1938 года:

«Интересно, были ли вы на конкурсе пианистов? В наших газетах печатают подробные отчеты. Гилельс, конечно, наш земляк, старший брат скрипачки Лизы Гилельс, ученицы Столярского. Надо думать, Одесса не осрамится…»

Дачная история

История с дачей в Переделкине началась в 1936 году.

Вернее, началась она раньше, в тот момент, когда Бабель находился за границей. Дневники критика Корнелия Зелинского сохранили подробности известной встречи писателей со Сталиным в доме Горького на Малой Никитской в доме Горького на Малой Никитской 26 октября 1932-го. Говоря о материальной базе будущего Союза писателей, Сталин пообещал построить литературный институт и создать вокруг него, недалеко от города, писательский поселок[18].

2 июня 1936 года Бабель писал родным:

«В течение июня я стану домо— и землевладельцем. В тридцати километрах от Москвы, в густом сосновом лесу — выстроен комфортабельнейший дачный поселок — для меня там строится отдельный двухэтажный дом — со всеми удобствами. Он будет готов к 20 июня — дом со всеми удобствами, к нему примыкает полгектара в лесу. Это было бы совершенно идеально, если бы поселок не был писательский, но мы решили жить особняком и друг другу в гости не ходить».

Как уже говорилось, Бабель присматривал себе жилье в Одессе, и 25 сентября 1936 года писал оттуда в Бельгию:

«Мне очень хочется иметь в Одессе — вдали от мирской суеты (только здесь я и могу работать) — домик с садиком <…>. <…> Пока у меня, кроме квартиры в Москве, есть подмосковная громадная, только что выстроенная дача, но мне не нравится то, что она расположена в писательском поселке — может быть, обменяю ее на что-нибудь равноценное».

Редко печатавшийся и живший главным образом на авансы и случайные заработки, Бабель не сразу решился взять на условиях аренды дачу в строящемся поселке писателей.

В архиве Литфонда СССР сохранились просьбы Бабеля отсрочить возвращение взятой им еще в 1934 году ссуды в 3000 рублей («Протокол № 25 заседания правления Литфонда Союза ССР от 3.IX.35 г.»)[19].

Но и в 1937 году, не погасив прежней задолженности, он получает новую ссуду «в сумме 3000 рублей» до 1 января 1938 года[20]. И в 1938-м он числится в «списке писателей, имеющих крупную задолженность Литфонду СССР и просроченные сроки погашения, по состоянию на 16 июня 1938 г.»[21].

Как бы то ни было, 20 апреля 1938 года на заседании правления Литфонда СССР утверждается «список писателей, с которыми будут заключены договора на дачи в Переделкино». Дача Бабеля — под номером 8, а под номером 7 — дача Александра Фадеева. Значит, они соседи.

Материальное положение Бабеля особенно не улучшилось к последнему году его жизни на свободе.

Протокол № 110 заседания правления Литфонда СССР — от 1 августа 1938 г.

Слушали: О материальной помощи. <…>

9. Бабель И. Э., чл<ен> ССП. Об отсрочке уплаты задолженности до 1.1.39 г.

Постановили: Отсрочить уплату задолженности до 1 декабря и предложить погашать ежемесячно[22].

По свидетельству А. Н. Пирожковой,

«Бабель, который так не хотел жить ни в писательском доме в Лаврушинском, ни в Переделкине, только из-за ребенка (дочери Лидии. — Авторы) решился взять там дачу»[23].

«Я борюсь с желанием поехать в Одессу и делами, которые задерживают меня в Москве, — писал Бабель родным 16 апреля 1938 года. — Через несколько дней перееду на собственную в некотором роде дачу — раньше не хотел селиться в т<ак> наз<ываемом> писательском поселке, но, когда узнал, что дачи очень удалены друг от друга и с собратьями встречаться не придется — решил переехать. Поселок этот в 20 км от Москвы и называется Переделкино, стоит в лесу (в котором, кстати сказать, лежит еще весьма компактный снег). Вот вам и наша весна. Солнце — редкий гость, пора бы ему расположиться по-домашнему». Но уже 9 июня сообщал в Брюссель: «У меня все последнее время заботы — обставляю дачу, ремонтирую, разбили огород, из которого уже буйно прет лук, редиска, салат, шпинат и репа — остальные овощи прячутся в земле. Погода жаркая, превосходная».

«Дача была недостроенной, когда мы туда переехали, — продолжает вспоминать Антонина Николаевна. — Мне было поручено присмотреть за достройкой и теми небольшими изменениями проекта, которые Бабелю захотелось сделать. По его заказу была поставлена возле дома голубятня. На даче он выбрал себе для работы самую маленькую комнату»[24].

(продолжение следует)

Примечания

[1] См.: РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 29.

[2] Гуревич С. Д. Бабель и Эйзенштейн. С. 65.

[3] Ржешевский А. Г. Бежин луг. Киносценарий. Кинофотоиздат, 1936.

[4] Гуревич С. Д. Бабель и Эйзенштейн. С. 65.

[5] РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 399. Л. 2.

[6] Государственное управление кинофотопромышленности.

[7] РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 399. Л. 3.

[8] Гуревич С. Д. Бабель и Эйзенштейн. С. 66.

[9] РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 373.

[10] См.: Эйзенштейн С. М. Избранные произведения. В 6 т. М., 1971. Т. 6. С. 129–152.

[11] Там же. С. 544.

[12] РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 401. Л. 1.

[13] Власть и художественная интеллигенция. С. 354.

[14] По всей видимости, речь идет об участке за 16-й станцией.

[15] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 256–258.

[16] В 1934 году Бабель в Одессе не был.

[17] Гольдштейн М. Петр Столярский. Иерусалим, 1989. С. 57–59.

[18] См.: Зелинский К. Л. На литературной дороге: Повесть, воспоминания, эссе. М., 2014. С. 354–355.

[19] РГАЛИ. Ф. 1566. Оп. 1. Лл. 86–90.

[20] Там же. Ед. хр. 2. Л. 167 (лист 3 протокола № 71 заседания Правления Литфонда СССР от 10 августа 1937 года).

[21] Протокол № 106 заседания Правления Литфонда СССР от 20 июня 1938 года // Там же. Ед. хр. 4. Л. 141–149.

[22] Там же. Ед. хр. 4. Л. 195 (лист протокола 2).

[23] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 308.

[24] Там же. С. 309.