©"Заметки по еврейской истории"
  август-сентябрь 2024 года

Loading

Самоирония Генделева — доспех, в который облачено уязвимое для насмешек тщеславие художника: приберегите силы, я сам умею над собою посмеяться, как вам и не снилось. Но в первую очередь его самоирония позволяла насмешничать над другими. Генделевых — два в одном. Первый весь вечер на ковре, второй же на порядок умнее тех, кто, покатываясь со смеху, злословит артиста из зависти к чужой славе, чем ее преумножает.

Леонид Гиршович

НА КРАЮ ОБРЫВА. МИХАИЛ ГЕНДЕЛЕВ

Не изливать елей на мощи — сколь же это не по-рыцарски: покойник не лягнет тебя в ответ. Но Генделев, какой же он покойник? Пятнадцать лет назад сыграл отвальную: отвалил в альтернативную реальность и теперь честно трудится на макаронной фабрике.

С Михаилом Самуэлевичем (Ильф-и-Петров нам не чужд) я познакомился в Центре консервативного иудаизма на рехов Агрон. Кириллический печатный станок уже работал на полную катушку, и русская литературная общественность что-то праздновала в этом притоне нечестия — по категорическому утверждению раввината. Меня окликает небесное созданье, которому самим Небом предписано носить — чуть было не написал «не снимать» — строгую черную мини-юбку. И не просто окликает, кастальский ручей так сладостно не журчал. Я уже приготовился каркнуть во все воронье горло, как вдруг выскакивает этакий чертик из табакерки и гнусно усмехается:

— Мою жену клеите?

В продолжение всей жизни цветник из дев, «блюмен-мейдхен» — животворящая среда поэта Генделева. Он не Казанова и подавно не Дон-Жуан. Он — Клингзор, черный колдун. Они, эти оперные девы-цветы из «Парсифаля», им околдованы, они лелеют его, исполнены заботы о нем, даже готовы устроить его судьбу. Главная из них — Леночка Генделева, чье сладостное для моего слуха щебетанье предшествовало моему знакомству с ее «Мишечкой» — как называла она за глаза своего супруга. И не скажешь «бывшего». Он останется ее «Мишечкой» (с оттенком позволительной лишь ей одной иронии). Покуда смерть не разлучит их.

По часовой стрелке: Михаил Генделев, кто следующий — не помню, далее Василий Аксенов, рядом с ним Наталия Геворкян, в те годы биограф Путина, но уже спустя несколько лет соавтор з/к Ходорковского (книга «Тюрьма и воля»), далее, не помню кто (возможно, один из незнакомцев хозяин заведения) и — ваш покорный слуга. «Автор фото», как принято говорить нынче, Юрий Рост.

По часовой стрелке: Михаил Генделев, кто следующий — не помню, далее Василий Аксенов, рядом с ним Наталия Геворкян, в те годы биограф Путина, но уже спустя несколько лет соавтор з/к Ходорковского (книга «Тюрьма и воля»), далее, не помню кто (возможно, один из незнакомцев хозяин заведения) и — ваш покорный слуга. «Автор фото», как принято говорить нынче, Юрий Рост.

О Генделеве ходит много историй — из которых можно составить город мертвых. Я доверяю только кадрам лично мною отснятого фильма. Замечу: Генделев-поэт, выбирая, между «фильмом» и «фильмой», выбрал бы последнее. Это город Ленинград, помесь заемной ностальгии и выпендрона. (Лосев: «В старом фильме, в старой фильме». Кстати, город, составленный из позабывших меня — Бродский).

Раз я играл халтуру в Беэр-Шеве, в тамошнем камерном оркестре, и после концерта чета Генделевых пригласила чету Гиршовичей заглянуть к ним. Дорóгой Генделев, этак, между прочим, понадеялся, что мы не очень голодны, а то у них хоть шаром покати. Входим, стол накрыт — от неожиданности вдвойне отрадное зрелище. Я еще не знал, что Михаил Самуэлевич завзятый хлебосол, чей конек — своеручное приготовление пищи. «Книга о вкусной и нездоровой пище» была венцом его кулинарных совершенств, а всенародное их признание выразилось в том, что на билборде между Иерусалимом и Тель-Авивом красовался счастливый Генделев с кастрюлей.

Готовил он вдохновенно, крупными мазками. Следы этого вдохновения иерусалимские кухни еще долго хранили. Как-то на заре своего израильского бытия Генделев-кулинар накормил оголодавшую толпу если не пятью хлебами, то за пять минут. С присущей ему стремительностью измыслил гастрономический изыск: берется замороженный цыпленок, пара банок консервированного ананасового компота, все это отправляется в советскую скороварку. На выходе цыпленок по-китайски-тайски. Каким он был на вкус? Сейчас 2024 год, пятнадцать лет без Генделева пролетели, унося с собой одних, а других приближая к заветному финишу, но тогда, в 1978 году, все были молоды, голодны, а на столешнице наверняка высился незабвенный «Голд», под дулом горлышка требуя закуску.

Семейство Генделевых, включавшее совсем крохотную Тали (Тальку), не задержалось в Беэр-Шеве, где брало курс на абсорбцию вполне даже, на первый взгляд, респектабельную. Выпускник ленинградского медвуза получает место в отделении анестезиологии, но… воспользуюсь рассказом самого Генделева. С больным на операционном столе случилось чудо: он — сел. Смешно, не правда ли? Лазарь в больничных пеленах, воскрешенный посредством целебного ножа. Так еврейская медицина осталась без своего Авиценны, а русский Иерусалим обрел несравненного Генделева, врача-расстригу, как он рекомендовался.

Свои ежегодные полуторамесячные отпуска под иерусалимским солнцем я не могу себе представить отдельно от Генделева, в нос, как муэдзин, поющего «Войну в саду». («Известно, что Пушкин пел, когда декламировал», — говорил Генделев.)

ладно!
мы проиграли войну
и можно еще одну
что ж
мы вернемся в свою страну
и будем в голубизну
невинных небес
то есть
в неба свод
смотреть
и займем свой рот дудкой.

Чувствовалась близость минаретов. Эта декламация пробила брешь в моем, признаюсь, невосприимчивом к стиху ухе. Зуб за зуб, ухо за ухо — в конце концов, русские поэты страдают аналогичной глухотой к музыке.

Первая ливанская война уравняла в правах на вечность «врача-расстригу» с «полковым лекарем», лирическим героем его стихов. Но Генделева — стража Израилева, в армейской робе, с алым магендавидом на белой повязке мне знать не довелось, иудейские войны на моей памяти, все были короче нынешней, последней, начавшейся ветхозаветным кошмаром: уровень мирового дна неизменен.

Новое лето, новый кадр. Много летних отпусков кряду, между которыми нет зазора. Та же слепящая синь небес. Разве что у Генделева каждое лето свежая бутоньерка в петлице. Он не из тех, кто цветник променяет на гербарий. Из новостроек Неве-Якова они с Леночкой перебрались в самое сердце Иерусалима, тогда еще почти светского. Но жили на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. «Да куда ж это ты, Елена? Как же это я без тебя, Ленок?!». («Великое русское путешествие Михаила Генделева, санкт-петербургского стихотворца и полкового врача Армии обороны Израиля, правдиво изложенное им самим».)

А вот бутоньерка долго не живет. Ее держат в холодильнике, с навощенным стебельком, обернутым в полиэтилен. Перед этим еще неплохо часиков пять подержать в воде. Никогда не мог понять: влюбчивый государь, это он выдавал своих фавориток замуж или по своей женской оглядке, а то и по другой причине, они сбегали, душой сохраняя ему верность, но не телом. Когда очередным иерусалимским летом мы встретились на пешеходной Бен-Иегуде, он внимательно посмотрел на спящего в коляске полугодовалого младенца и сказал с непосредственностью, делавшей ему честь: «Нет, это ваш», — словно возражал каким-то своим сомнениям.

Просматриваю на свет — на сей раз электрический, за окном темно — отснятые памятью кадры.

Редкий случай, когда Михаил Самуэлевич явно сконфужен: я заметил на его постели словарь рифм. Получалось, что, рифмы легкие навстречу мыслям не бегут. Хотя мне, глухому на поэзию, и в голову не пришло, что застать поэта за словарем рифм это застать поэта врасплох. На стыдном.

Или такое: играем в прятки (!!!), я вожу. Генделев последний, кого мне осталось найти. В «салоне» его нет, в «пинат охель» — кухонке — нет («кухонка» без «ь», как учит нас русская грамматика, как завещал великий Ушаков). В опочивальне под кроватью тоже нет. Искать-то особенно негде. Приоткрываю платяной шкаф — в темноте сверкают два глаза, горящая сигарета делает картину инфернальной. Вздрогнув, я непроизвольно захлопнул дверцу. В следующий момент хозяин квартиры вылезает из шкафа с разбитым лбом. А почему, собственно говоря, мы не могли затеять игру в прятки? Играли же без конца в шарады — и по сей день те, что живы, играют. Анри Волохонскому, изображавшему торшер, ввинтили в рот лампочку, и Леночка Генделева всплеснула руками: именитый гость еще обидится. («Над небом голубым» — ленинградский шлягер на музыку энтузиаста лютни Вавилова, прикинувшегося миланцем эпохи Возрождения, в чем Волохонского и Хвостенко ничего не стоило уверить).

Уже перед самым вылетом, имея билеты только «туда», мы устроили прощальную вечеринку с раздачей предметов домашнего хозяйства, которые не повезешь в Германию. Генделев озирает свой трофей: «Пришел, как граф Монте-Кристо, а ухожу с мясорубкой». Навряд ли я снедал впоследствии что-нибудь, пропущенное через нее, котлет по-советски Генделев не жарил — на своей-то адской кухне.

Были ль мы близки? И да, и нет. Михаил Самуэлевич открыт всем, как артист открыт публике — я же всегда рад его обществу. Сразу вовлечен в погоню за праздником. Даже если обещание праздника заведомо невыполнимо, все равно не скажешь себе наутро: какого черта… Уж точно будет о чем вспомнить.

Неподалеку от рынка, на Агриппас, я повстречал знакомую, в девичестве обладательницу фамилии, говорившей русскому слуху не меньше, чем если б она была урожденная Загоскина или Соллогуб с двумя «л». И с ней за ручку кудрявый ангелочек лет пяти, в другой руке у нее была какая-то склянка. «У нас в садике вши, а что в Германии?» Приглашение зайти, «там Миша небось заждался», охотно принимаю. В ожидании хозяйки Генделев прикорнул, под головой у него подушка подхватившего заразу ребенка.

Срочно-обморочно! Парикмахерские закрываются в шесть, осталось десять минут. Я составляю ему компанию в марш-броске до ближайшей парикмахерской. Фигаро опешил, услыхав, что клиент с чащей волос на голове желает быть обритым наголо. «Я порноактер», — объясняет Генделев. Преклонных лет бухарец, потомок тех, кто в незапамятные времена переселился на Святую Землю, с уважением смотрит на него — с детства был приучен уважать русских. Большие люди, ученые, но порноактеров среди них не встречал. Огненно-красные шальвары и впрямь предполагали неординарный род занятий. Когда шевелюра Генделева переместилась с головы на пол, «Мишечка» нелицеприятно прокомментировал свою новую внешность: «сизая…», с присовокуплением слова, неупотребительного в светском разговоре, как выразился Николай Васильевич Гоголь.

Самоирония Генделева — доспех, в который облачено уязвимое для насмешек тщеславие художника: приберегите силы, я сам умею над собою посмеяться, как вам и не снилось. Но в первую очередь его самоирония позволяла насмешничать над другими. Генделевых — два в одном. Первый весь вечер на ковре, второй же на порядок умнее тех, кто, покатываясь со смеху, злословит артиста из зависти к чужой славе, чем ее преумножает. Синий джинсовый комбинезон, надетый на голое тело, не по-невски смуглое, или шальвары что «ярче солнца красного» были профессиональным дресс-кодом, подобным фраку, жилетке, бабочке на мне, оркестранте. («Когда мой фрак висел на гвозде, ты был еще в ***изде» — это во избежание иллюзий насчет моей профессии.) Но и Генделеву знакома униформа эстрады — не только арены. Черный бантик, смокинг, мрачная, под Маяковского, физиономия, будто только что проиграл в рулетку состояние. Уже живя в Москве, он предложил мне выбрать любой из его коллекции бантиков. Его артистизму претит продевание головы через резиночку с пришитой к ней бутафорской бабочкой. Это как вешаться. Для подлинного артиста театр начинается не с вешалки, а с умения двумя движениями повязать бантик.

Но до этих времен еще далеко — когда Генделев попадет в услужение к олигарху, мечущемуся, как форц ин росл («Шишков, прости, не знаю, как перевести»). Покамест он перебивался с хлеба на воду, не брезгуя никаким заработком. Поздний пятничный вечер. Я захожу навестить Генделева — ночного сторожа на складе в Санедрии, которая отходит к благочестивому субботнему сну. Набожным евреям, коих в Санедрии легион, по субботам предписано исполнять важнейшую позитивную заповедь благочестия — и приятнейшую к тому же, все прочие отрицательные: нельзя пользоваться электроприборами, нельзя разводить огонь, нельзя стрелять из лука, только молись, плодись и размножайся. В своей будке — слово, понятное даже сабре в пятом поколении: «бэ-будка» — Генделев сидел за столом и гнал нетленку. Выражение «гнать нетленку» я впервые услышал от него, мечтательно сказавшего: «Сидишь, гонишь нетленку — спустился, поел хумуса (прямо у него в доме была знатная хумусная), и дальше идешь гнать нетленку».

Писал он, как и готовил: вдохновенно. На столе гора исписанной бумаги. Размашистая пара строк двухэтажными буквами — берется новый лист. В разговоре со мною, год как отсутствовавшим, восхищается своей новой пассией: умница-красавица, всем трамваям мать. Еще сказал, что познакомился с Хаимом Гури, предложившим издать в его переводе книгу стихов Генделева: слева по-русски, справа на иврите. Постоянно определял по звездам свое местонахождение во вселенной: в Израиле среди русских он номер один. Анри? Генделев даст Анри десять очков вперед. Что Бродский звезда, спору нет. Погасшая звезда. Читал ли я статью Наврозова о нем? Рассказывал и про Давида Яковлевича, каким тот был в Ленинграде. И никакой вовсе не гомосексуал. Старик любил брать на пушку. Ювеналист — да. (Давид Яковлевич Дар к этому времени уже покойный, в своем ленинградском прошлом собирал вокруг себя молодых гениев — подкармливал их и, пока те ели, прочил каждому из них литературное бессмертие. Генделева он не любил: некрасивый.)

К нам «бэ-будка» неуверенно заглядывает набожный еврей лет тридцати пяти-сорока, в белых чулках, по-праздничному в субботнем шелку, лицо писаной красоты и благородства, по краям лица спускаются аккуратные длинные трубочки пейсов, в волосах под меховой, как у шотландского стрелка, шапкой белые нити первой седины. У него что-то стряслось с холодильником, надо пойти и нажать кнопку, он покажет какую. Генделева он принимает за араба — какой ид в шабэс будет сторожить махсан. Но тут по нашему русскому понимает свою ошибку и, страшно смущенный, удаляется. Хотел еврея подрядить шабэс-гоем, стыд какой. «Вы видели эти глаза со слезой?» — говорит Генделев.

Как артист цирка, помимо клоунады, он мог бы выступать в разных амплуа. В роли мага-иллюзиониста он произвел неизгладимое впечатление на моего тестя. Борис Самойлович разложил по столу много-много разных предметов. Едва бросив на них взгляд, Генделев тут же отвернулся. Борис Самойлович что-то убрал со стола, какую-то мелочь. Снова повернувшись, Генделев назвал исчезнувшую вещь. Мой тесть — подполковник медицинской службы в отставке, такого на мякине не проведешь. Он ахнул. Еще одно амплуа — воздушного гимнаста, когда ахнул я. На повороте с Газы в Гиват-Мордехай, рядом с пожарной командой установлен бетонный прототип пожарной лестницы, «Лестница Иакова», по которой, однако, ни одному пожарному не взобраться: зазубрины ступеней с внутренней стороны. Генделев поспорил со мной, что взойдет на семь повернутых к земле ступенек, и выиграл обед. Переобув танахи — сандалии — на кеды, с разбегу, хватаясь за лестницу с боков, по-обезьяньи взлетел аж до середины. Свою победу он пожелал отпраздновать в румынском ресторане на углу Царицы Елены и Рабби Шамая (давно закрылся). По его совету, я заказал телячью печенку с мамалыгой и не пожалел. «Кухонный мужик знает в этом толк», — он произносил «кухонный» с ударением на второй слог: «кухóнный». Родная речь бесстрашна по части дорогих ей ошибок, она сплошь в родимых пятнах себя самой.

Генделев первым из моих израильских знакомых побывал в стране исхода — еще в восемьдесят восьмом году. В таких случаях говорят: не было счастья, да несчастье помогло. Умер его отец (если я ошибаюсь, поправьте меня). Генделев получил, выражаясь по-нынешнему, «гуманитарную визу» — тогда гуманитарными были только факультеты.

«Ну, как это было, в Ленинграде?» — спрашивал я. «Нажрался славы, — отвечал он. — Подсказывали из зала». Так и вижу на эстраде Дома культуры Крупской Генделева — в алых парусах, с лицом черта, тогда как это «ангелов Божьих бригада, небесный чудесный десант, свалился на ад Ленинграда» (Л.Лосев). В зал несется песнь муэдзина:

«В белой халдее моей темь, и в черной халдее тьма».
Все я забыл, что хотел,
и —
знаешь, моя любовь —
и что хотел бы —
забыл вместе с тем —
вот и пишу о чем:

«В белой халдее моей тьма, и в черной халдее ночь» …

Я не в курсе обстоятельств, при которых Генделев был заброшен к нам — в смысле к ним — на ловлю счастья и чинов, но одно очевидно: рыбалка была успешной. Представить его оплачивающим проезд в московском общественном транспорте мне так же трудно, как представить его идущим в шортах по Иерусалиму.

В Москве мы встречались несколько раз. Он снимал апартамент во дворе, довольно-таки непрезентабельном, зато на Патриарших, куда одно время подъезжал лимузин, похожий на таксу, и в сопровождении фотографа белоснежная невеста проделывала под руку с женихом круг почета, точнее, квадрат почета имени Булгакова. Поздней Михаил Самуэлевич станет собственником квартиры — тоже в знаковом месте: возле цирка. Молодые женщины за его столом — в моей мысленной картинке они всегда за столом — наделены способностью преображаться до полной своей противоположности. Вчера она европеянка с хорошо поставленной университетской речью, сегодня она же вульгарная бабенка и говорит, как те. Даже душой не будет хранить тебе верность, что уж говорить о теле. Она и себе-то неверна.

А вот Генделев себе верен: праздник ожидания праздника. Москва — край родной, навек любимый, гдé найдешь еще такой? — самое подходящее для этого место. Меня приветствует батарея графинчиков с разноцветными настойками по рецептуре хозяина, их задача радовать глаз, а не вкус. В остальном употребляются напитки гордых марок.

Там же я знакомлюсь с гостем, куда более памятным, чем куст ракиты за столом. Снаружи «бентли» с шофером внутри. «Внутри и вне все так же тесно», — мог бы сказать он о себе словами Ибсена и потому поглощает рюмку за рюмкой. Ни капли не помогает. С Генделевым они сослуживцы, их служба сводится к беспрерывному обещанию праздника, в чем олигарх так нуждался. Как последний дурак, я спрашиваю у Генделева: его работодатель лично отдавал приказ кого-нибудь убить?

Нашел у кого спрашивать. Спросите вы у тех солдат, что под березами лежат (между собой подчиненные ласкательно называли своего работодателя «Березой»). «Я тоже об этом задумывался», — говорит Генделев — задумчиво-задумчиво, как литератор литератору. И вдруг ни с того ни с сего добавил, переходя, так сказать, на теневую сторону улицы: «Вот этот — страшный человек». Скоро, очень скоро, и его олигарх, и страшный человек, что прогуливался через дорогу, оба окажутся в нетях.

В другой раз Генделев познакомил меня со знаменитостями, пожать руку которым было отнюдь не зазорно: с Аксеновым, Юрием Ростом, еще была журналистка, чья армянская фамилия вылетела у меня из головы, еще кто-то. Кафе-плот на Чистых прудах. Я ненароком запустил глазенапа в меню: как назло, очень поздно пообедал и потому ограничил себя чашечкой эспрессо за десять тугриков в переводе на деньги, которыми со мной расплачивался мóй работодатель — ганноверский оперный театр. Томительный вечер, говорить не о чем, каждый занят собой. Аксенов держался сумрачным Ураном, а Генделев — воздушный гимнаст. Одно дело по лестнице Иакова взлететь в резиновых кедах на небо, и совсем другое — взвалить это небо на плечи. На фотографии, сделанной Ростом (думаю, что Ростом, он же фотограф, ноблесс оближ) Генделев похож на Аксенова больше, чем Аксенов — на себя.

Новая новость, к лицу Генделева навсегда пристала кривая усмешку: парез. Веселый прищур сразу сделался пугающим: «Сейчас я тебя, голубчика…». Но это было только началом разрушения стен. Организм не справлялся со стилем жизни. Игорь Стравинский прибегнул к метафоре, назвав задыхающийся восторг Скрябина эмфиземой легких. У Генделева это был диагноз. Предпраздничной гоньбе, не знающей продыху, положен предел. Какое-то время он проходил лечение в Швейцарии, расходы взял на себя олигарх. Игроман, сластолюбец, едва ли не достигший высшей власти, он, может, и стоил своих миллиардов, альпийские вершины которых, однако, быстро растаяли. Олигарху-растриге стало не до врача-растриги, и Генделева теперь снова можно встретить на иерусалимской улице — страшно раздутого от лекарств, едва передвигавшегося, с экспрессивно съехавшим набок ртом. В последнее лето его жизни мы виделись, о чем я когда-то писал:

«„Вскочила на последний сперматазоид“, — Генделев о беременной жене-москвичке. И правда, его средняя дочь годится младшей в матери (о старшей, жительнице Ленинграда, я здесь умолчу, это особь статья — я болею всей душой за нее и ее близких). В своей коляске Генделев носится по Старому Городу, народ почтительно расступается, торговцы принимают его за сумасшедшего американца. Просить: „Миша, не разгоняйтесь“, бесполезно. Я эскортирую его. Прогулка с ним — отличный способ для похудания. На нем пробковый шлем, жилетка с театрального развала, короткие клетчатые штаны. На гербе написано: „Верен себе до гроба“».

Ожидавшаяся сложнейшая трансплантации легких и сердца его не беспокоила, по крайней мере, внешне. Со мною он делился лишь опасениями, что необходимость затем всю жизнь принимать гормоны отразится на его потентности. Из искусственной комы, в которую его погрузили в больнице, он уже не выйдет.

Генделев… С кем-то капризен, к кому-то снисходителен. Одновременно притягателен и неуместен: притягивает его арлекинада, смущает назойливость, с которой он желал быть признанным солнцем поэтического мироздания. Личность поэта. Более того, просто незабываемая личность. Его мечта, стать израильским Киплингом на русском языке, заведомо несбыточна, как и любое обещание праздника, счастья. Погоня за синей птицей. И все же он не скажет себе наутро, когда книга захлопнулась: «Какого черта…». Кому-кому, а уж ему точно будет о чем вспомнить. Немногие, прожившие правильную жизнь, могут этим похвастаться. Боже, Боже, умей он писать на иврите…

Я повторяю: «„Медь“ в квадрат двенадцать!»
Немного — пять… ну, ну три минуты «меди»
в квадрат двенадцать… по дороге к «Габриэле»!
…туда, где догорает «Габриэла».

Кто ляжет и заснет в дороге к «Габриэле»?
Кто будет двигаться по гребню силуэтом?
Неуязвимый, словно ангел,

как ангел, продолжающий подъем, и только
просящий «золота» — прикрытья до вершины.

Еще немного, и вдали отсюда
Зарыдают.

(«Жертвенник» Хаима Гури в переводе Михаила Генделева.)

Генделев

Генделев

                                            

Print Friendly, PDF & Email
Share

Леонид Гиршович: На краю обрыва. Михаил Генделев: 4 комментария

  1. Abram Torpusman

    Полагаю, эссе Леонида Гиршовича должно быть отмечено как лучшее (или одно из лучших) прозаическое произведение года.

    1. Соня Тучинская

      Стопроцентно подписываюсь под этой оценкой Абрама Торпусмана.

  2. Илья Лиснянский

    Вдохновенный текст высшей пробы! Его ритм и мелодия создают впечатление музыки. Последний аккорд — и чувство сожаления о том, что все закончилось.

  3. Соня Тучинская

    Проза Гиршовичв — то же очарование, что и в заметках об Украине.
    Какое тонкое, трудноуловимое полифоническое ощущение выражено, вот в этом, к примеру, отрывке:
    «Генделев… С кем-то капризен, к кому-то снисходителен. Одновременно притягателен и неуместен: притягивает его арлекинада, смущает назойливость, с которой он желал быть признанным солнцем поэтического мироздания. Личность поэта. Более того, просто незабываемая личность. Его мечта, стать израильским Киплингом на русском языке, заведомо несбыточна, как и любое обещание праздника, счастья. Погоня за синей птицей. И все же он не скажет себе наутро, когда книга захлопнулась: «Какого черта…». Кому-кому, а уж ему точно будет о чем вспомнить. Немногие, прожившие правильную жизнь, могут этим похвастаться. Боже, Боже, умей он писать на иврите…»

    Боже, Боже — как Леонид Гиршович воспомнил о своем друге…. Как будто смотришь не фильм о нем, о Генделеве, целиком, а лишь отдельные кадры, самые яркие, эксцентричные, неповторимые… Заснятые рукой великого режиссера.
    Если Гиршович играет на скрипке так же блистательно, как пишет, оркестру, где стоит его пюпитр, — повезло!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.