Такое «стечение» команды в одном месте, в одно время было бы ничем не примечательно, если бы не одно общее для всех обстоятельство. Настенька понравилась всем и сразу, всем четырем суровым и уже немолодым мужчинам. Староваты они были, конечно, для Насти, поэтому не сговариваясь, стали любить её все вместе и каждый в отдельности, но — отеческой любовью.
Михаил Идес
АНТИКВАР
Антология ушедших времен
(окончание. Начало в №5-6/2024 и сл.)
Отец Никодим по мирским меркам был человеком несчастливым. Он не знал родового священства. Его родители были показательно советскими людьми, членами партии — оба, даже бабушка пела по праздникам за столом исключительно революционные песни. Сын у родителей был тишайшим, много читал, ходил по местным церквам и храмам, якобы просто из интереса. Может, так оно и было поначалу, но очень скоро это переросло в потребность, потом, когда он втайне от семьи крестился — в обязанность. Родители почуяли неладное только тогда, когда их сын по-настоящему стал поститься.
Уйдя учиться в семинарию, он практически утратил связи с семьей. Они не могли и не хотели его понять, пытались при редких встречах обходить тему церкви и веры, но в таком случае их общение было формальным, общих тем к обсуждению, общих интересов не было совсем. Он, конечно, почитал и отца, и мать, жарко молился за них, но никак не мог преодолеть взаимной отстраненности, которая нарастала год от года. Ко времени окончания семинарии он стремился обрести свою семью — матушку и детишек.
Поначалу как-то все удачно сладилось.
Недалеко от Петергофа нашлась потомственная семья местных священников и дочка на выданье. Отец невесты был человеком хворым, за каждый прожитый день благодарил Господа, поэтому и дочь пристроить хотел побыстрее, и зятю будущему, возможно, оставить родовой приход.
Их повенчали.
Молодые встречались лишь по увольнительной Никодима из семинарии в отцовском доме жены, где для них обустроили во флигельке отдельные «хоромы».
Молодая оказалась очень набожной, болезненной в батюшку, женскими прелестями не блистала, мужа допускала до себя не для услады, а исключительно во исполнение священного завета «…плодиться и размножаться». В приличествующий срок она забеременела, но носила плохо, тяжело, при этом узнав, что в женской консультации осмотреть её должен гинеколог-мужчина, отказалась общаться с медициной вообще. Роды были домашними, роды были тяжкими. В любом роддоме была бы предпринята попытка кесарева сечения, но здесь бабки, ничего этого не знавшие и не умевшие, ждали, пока она сама разродится. Не дождались. Погибла и мать, и нерождённое дитя.
Он горевал, но недолго. К жене изначально пылких чувств не испытывал, как и она к нему. Они не стали близкими, родными людьми. Ребеночка он жалел очень, но видел в случившемся промысел Божий. По канону, жениться повторно и иметь другую семью он не мог. И хоть отчаяние — грех великий, отчаялся найти себя и обрести покой в мирском пространстве, поэтому, как пристойно было в такой ситуации, по старому православному обычаю принял монашеский постриг и готов был уйти в монастырь.
Но духовное начальство решило иначе. Он был рукоположен и в чине иеромонаха Никодима отправлен для служения в наш приход, настоятелем в ту самую сельскую церковь.
Служение давалось трудно.
Уж больно он был молод для богомольных старушек. К ручке они прикладывались, смущенно пряча глаза. И ещё, про таинство исповеди. Они хоть и рады были согрешить, чтобы потом покаяться, но даже греху есть свой срок, а в старости не до греха — быть бы живу, так что каяться было особенно не в чем, и исповедоваться к новому батюшке из стариков почти никто и не ходил. А о более молодых и говорить нечего. Те, в большинстве, просто боялись заглядывать в церковь — кто по партийной, кто по комсомольской линии. А ещё давно ходили по городам и весям слухи, что священство всех религий на территории Советского Союза пребывает в непростых отношениях с Государственной Безопасностью. Куда уж тут откровенничать с попом, муллой или раввином.
При этом служил новый батюшка истово. Иная проповедь длилась более двух, а то и трех часов, не каждый и выстоит.
В быту было совсем худо.
Отец Никодим был из городских, подсобного хозяйства и огорода никогда не вел. Как печь истопить, когда вьюшку закрыть — понятия не имел. А кровлю подправить, чтоб не текла, а прибраться, сготовить и постирать при отсутствии матушки?
Народ деревенский особой заботы о молодом монахе не проявлял. За просто так уже никто не захаживал, подношениями не баловали. Церковный староста хоть и собирал копейку на малых пожертвованиях да на свечной продаже, деньги просил на текущие ремонты.
Отец Никодим схуднул, душой закостенел, хотя долг свой исполнял со всем превозможением.
Настасья забегала в церковь по привычке, как и раньше. Приглядевшись, со смущением поняла, что молодой батюшка хорош собой, только сильно неухоженный. Сама не зная почему, стала помогать отцу Никодиму. В первый день знакомства зашила рясу, которая по подолу надорвалась — батюшка, видимо, за что-то её зацепил и не заметил. Потом сноровисто убралась в церкви. Потом потихоньку, чтобы никто не заметил, стала оставлять батюшке свой школьный перекус с ломтем хлеба, печеным яйцом, отварной картошкой и кусочками сала. Потом стала приносить понемногу овощей, картошки из дому. А потом уж и вовсе как-то наварила ему щей с куриным потрошком.
Жалела она его.
А когда он ей рассказал про жену и нерождённого ребеночка, зажалела батюшку изо всех сил.
А иеромонах наш, отец Никодим?
У него впервые в жизни появилась родная душа (плотские восторги, которые мерещились, когда он глядел на милую стройную девушку, он, конечно, как мог от себя гнал), а ещё были её забота и его ласка. Да, ласка — как ещё, когда после целования руки он не только благословлял Настеньку, но и ласково проводил ладонью по склоненной голове, что обрядом не предусматривалось. Ну что?
Стоит ли продолжать?
Молодые, красивые, любые друг другу… Боязнь Греха отступила, грех был позабыт.
Вот уже второй месяц кряду Архиерей объезжал епархию. Он был немолод, болел — по возрасту, но в целом ещё крепок. К своей должности в церковной иерархии пришел не только святостью. Ум его был изворотлив, он с младых ногтей для любого начальства был удобен и, несмотря на твердость характера, явных конфликтов нигде и ни с кем не допускал.
К нашему скромному приходу небольшой кортеж из двух машин приехал, как Господь управил, вовремя. Скандал только разгорался. На удивление, духовное начальство встречал не местный священник, а церковный староста. Поприветствовав Владыку, поцеловав руку, что-то негромко стал шептать, а потом проводил его одного в небольшой дом при церкви.
Мать есть мать. Она и не допускала мысли и одновременно не могла не заметить явных признаков беременности. Всё окончательно вскрылось, когда в бане мать с ужасом увидела округлившийся живот дочери. В баню она Настасью заволокла силком, та уже второй месяц увиливала от парной.
Дознаться не составило труда. Дочь валялась в ногах, молила простить.
Позор для семьи староверов был неописуемым.
Братья молча ушли. Найдя Никодима у церкви, били его смертным боем пока он, весь в крови, уже не мог пошевелиться.
Настасью отец за волосы выволок на крыльцо. Через считаные минуты дверь приоткрылась. На землю был вышвырнут узел с вещами.
— Вон, вон из моего дома! Чтоб ноги твоей… Будь ты проклята, блудница!!!
Отец захлопнул дверь, мать даже не вышла.
Он с одного взгляда на избитого священника и плачущую рядом с ним молодую женщину, девочку ещё совсем, все понял, последствия просчитал. Хотел было переговорить с родителями Насти, но староста раскинул руки:
— Владыко, не пущу. Я семью знаю. Они староверы. Почтения к православным служителям никогда не имели. Хорошо ещё отца Никодима до смерти не забили. И дочь они теперь никогда на порог не пустят, и вас, не дай, Господи, обидеть могут. Не пущу, Владыко! Архиерей принял решение.
Он забрал обоих.
По прибытии в Ленинград Настасье определили небольшую комнату в приютном доме на территории резиденции.
Никодима своим единоличным волеизъявлением Владыко отправил в монастырь на Соловки, отписав настоятелю требование подлечить и далее содержать иеромонаха в строгости.
* * *
Антиквар все эти годы приезжал на могилу Владимира, приезжал чаще, чем на могилы теток. Теткам он поставил один памятник на двоих, а вот после очередного посещения могилы приемного отца решил расширить площадь захоронения. Пообщавшись с директором кладбища, передав ему приличную сумму, примогильный участок увеличил втрое, оформил все документы, обнес общей оградой. Зачем?
Он не искал ответа. Так, что-то шевельнулось в сознании.
Катерина была снова счастлива.
Поди ж ты! Кому всё, кому ничего.
Они с Чапаевым представляли идеальную немолодую пару, где каждый жил для другого, где потребность в постоянном общении заменила пылкую страсть, где каждая черточка лица, особенности характера и привычек были дороги и оберегаемы друг другом.
Антиквар давно повзрослел, категоричности поубавилось, к людям стал относиться более терпимо, а уж «союз» Катерины и Василия Ивановича спустя несколько лет торжественно «благословил» и пафосно предложил им расписаться.
На лице Чапаева не дрогнула ни одна мышца, именно поэтому комичность ситуации была для Катерины непреодолима. Она глубоко вздохнула, задержала дыхание, затем посмотрела на благостное, самодовольное лицо Николая, на каменную маску лица Василия Ивановича и… прыснула, не удержавшись.
— И ничего смешного, Катя! Это серьёзное предложение — Чапаев даже не мигал.
— Аааах, сил моих больше нет, — крикнула Катя и упала биться в конвульсиях смеха на диван.
Антиквар не сразу, но постепенно начал догадываться. В более дурацкой ситуации он не был ни разу и сильно поначалу расстроился. Тогда Катя, немного успокоившись, подошла к нему сзади, обняла и как маленькому прошептала на ушко:
— Спасибо, родной, мы уже два года как!
— Нет, ну такое надо отметить, — воскликнул размороженный Василий Иванович.
— Только не здесь, — сказал Антиквар и позвонил в Заведение.
В зале для специальных гостей, вместе с пришедшими Бутербродом, Чингисханом и Красавчиком, отпраздновали эту «свадьбу».
Владыко попытался сосчитать, кем по возрасту ему могла бы прийтись Настасья. Получалось и дочкой, и внучкой. Он уже не гнал от себя запретные воспоминания. Не просто так он стал монахом. Что-то подобное, видимо, в его судьбе было. Иначе объяснить ту снисходительность, которую проявил строжайший архиерей к обоим, невозможно.
Он ещё до родов приблизил к себе Настю. Беседовал с ней. Чтобы совсем не заскучала в четырех стенах, давал мелкие поручения. Она справлялась наилучшим образом. Руки у неё были золотые, голова светлая, опять-таки, почти десятилетка на отлично. Владыко стал относиться к Настасье уже не как к неразумному дитяте во грехе, а как к личности, интересной, примечательной личности, хоть и женского пола. А ещё он, как и покойный священник из нашей церковки, чувствовал — Настенька — голуба душа, человечек чистый и честный, и ей довериться и доверять можно.
За несколько дней до всенародного праздника — годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции, практически одновременно в колониях под Новгородом и в Сегеже начались волнения. В Новгородской колонии голодовка, в Сегеже — бунт.
Чапаева сутками не было дома. И несмотря на то, что обе ситуации привели в норму, впереди не на один день предстоял «разбор полетов».
Путевки пропадали. Василий Иванович не мог, а Катерина отказывалась ехать одна.
Путевки на воды в Кисловодск Чапаев брал в основном для Кати, это ей врачи настоятельно рекомендовали подлечиться.
Общими усилиями Василий Иванович и Антиквар Катерину, что называется, уболтали, уговорили. Антиквар делал строгое лицо и требовал категорически заняться здоровьем, Чапаев клялся и божился, что через недельку, ну, максимум дней через десять, приедет.
— Хорошо. Последний вопрос, Вася. А ты не боишься, что твою прелестную молодую жену двадцати лет от роду просто-таки уведут? А?!
— Боюсь, Катя, ох, боюсь.
— А ты не боишься, Вася, что твоя молодая и прелестная жена вдруг сама загуляет?
— Боюсь, Катя, ох, боюсь.
— Правильно — бойся, сильно бойся и… приезжай поскорее, а то… я буду сильно скучать, Вася!
В этот раз разбор полетов был труднопереносим. После разноса из Москвы начальство лаяло, сорвавшись с цепи. Для того чтобы Москву умиротворить, решили «разменять» целого Заместителя начальника управления. Василию Ивановичу «объявили о неполном служебном соответствии». Это было в традициях страны. Так, любой ценой спасали свою шкуру, свою должность, своё место у корыта. Жалости ни к кому не испытывали. Любой и каждый в нужное время, в нужных обстоятельствах мог стать Козлом отпущения.
Инфаркт был первый и последний, обширный.
Она ничего не знала.
Антиквар приехал к ней в Кисловодск на третий день после похорон, привез в Питер, и теперь они стояли против двух могил — старой Володиной, и свежей Василия Ивановича.
— Коля, здесь ещё есть место. Запомни — это для меня.
— И для меня.
— Хорошо.
Как потом скажет Катя:
— Водрузил меня на своё место.
Это означало очередной круг спирали. Квартира в камергерском доме была мистическим местом. Она была средоточием семейственности, которую постоянно разрушали революция, война, смерть, приходы и уходы. Но она тянула тех, кто оставался в живых, своих или чужих — не важно, опять и опять к себе, в семью, в общий дом.
Катя долго душой была в трауре, но на старом месте вздохнула и стала жить дальше. Антиквар распахнул настежь секретную дверь, объединив оба пространства. Он позволил заботиться о себе. И еще.
Эта Ева. Пусть она теперь там знает, Николенька теперь её, только её, она заслужила это право. Вот пришел, поцеловал, назвал мамой, вот. Они будут здесь вдвоем. Им никто здесь больше не нужен, хотя…
Первый раз Настя пришла в Заведение давно. Она со смущением разговаривала в кабинете с Бутербродом, Антиквар зашел поставить печать на накладные, Чингисхан принес сумму за вчерашний ужин в спецзале, Красавчик вообще зашел непонятно зачем.
Такое «стечение» команды в одном месте, в одно время было бы ничем не примечательно, если бы не одно общее для всех обстоятельство. Настенька понравилась всем и сразу, всем четырем суровым и уже немолодым мужчинам. Староваты они были, конечно, для Насти, поэтому не сговариваясь, стали любить её все вместе и каждый в отдельности, но — отеческой любовью.
Бутерброд всегда встречал её чем-то вкусненьким, Антиквар по её приходу изобретал какой-то фантастический безалкогольный коктейль, Красавчик каждый раз умолял её хоть пять минут посидеть смирно — он писал её портрет, Чингисхан вообще гладил её как маленькую по голове и шептал ласковые татарские слова.
Зачем в наше кафе приходила Настя?
А она стала на архиерейском подворье главной хозяйствующей персоной. После удачных родов в хорошем питерском роддоме, куда её устроил Владыко, она, условно говоря, в декрете пробыла недолго. Первые полтора года она малыша кормила грудью, он был при ней и на попечении старушек-приживалок. Потом мальчишка был устроен в ясли, где социализировался с советской малышней. Настя же активно помогала в решении как общих хозяйственных вопросов в резиденции архиерея, так и его личных.
Личных?
Да, «личных». Владыко тоже живой человек.
Никому ведь кроме Настасьи не скажешь, что его немолодое здоровье не позволяет ему строго поститься, что от всех этих капустных блюд с черствым ржаным хлебом и молоком у него каждый раз бывает несварение желудка. Что с анализами в поликлинику Владыко стеснялся послать кого-либо другого. Что деньги, и так небольшие, нужно было справедливо распределить между приходами, на текущие нужды, на ремонты, закупку праздничных облачений, утвари. И кому вести всю эту бухгалтерию? А бывали еще приемы. Встречать надо было начальство из Москвы. Были и неформальные межконфессиональные встречи. Бывали регулярные застолья для определенного круга лиц по большим церковным праздникам. Настасья везде поспевала.
Для начала в постные дни тихонько в судках приносила Владыке диетические изыски от Романа. Баловала архиерея деликатесами. Несколько раз в спецзале устраивала «Тайную вечерю» для особых гостей. Организовывала стол по престольным праздникам. Поэтому в Заведении была частым гостем.
* * *
С приходом очередного Генерального в стране начали происходить невиданные перемены. Стало появляться частное предпринимательство, страшно сказать — частные производства, общество расслаивалось и делилось весьма непропорционально на богатых и бедных, на очень богатых и очень бедных.
Наша великолепная четверка вовремя сориентировалась, и кафе стало их собственностью.
С другой стороны, стали происходить странные вещи. То, что во все годы советской власти было дефицитом, вдруг появилось в продаже — платите деньги. Появились стройматериалы, заграничные шмотки, электроника, первые компьютеры.
Прилавки заполонили импортные продукты. Страна стала мировой продуктовой помойкой, продукты были некачественные, просроченные, но их было много.
И, откуда ни возьмись, прямо-таки выскочил Деликатес. Неизвестно даже, какое количество ранее законопослушных людей подались в браконьеры. Рыбные деликатесы переставали быть дефицитом. Реальный статус Заведение стало терять.
Услуги с дефицитными заказами сошли на нет. Кормить иностранцев продолжали, но руководство местного Интуриста сменилось, договориться вовремя на долгосрочную перспективу не удалось. Ну и естественная конкуренция. Друзья первыми запустили новую обеденную тему, под сегодняшним названием — бизнес-ланч. Это сработало в достаточной мере. Старая клиентура тоже осталась, но ценовую политику пришлось менять. Бутерброд как-то ухитрялся удешевлять цены в меню, сохраняя вкус и качество. Добавили меню для детей.
В общем, нормально существовали в новых условиях, но личные дивиденды четверки сильно поубавились.
— Делец хотел бы с тобой встретиться.
— Где, когда, зачем?
— Где? В нашем закрытом зале. Когда? Возможно, завтра, ближе к вечеру, он позвонит. Зачем? Не знаю.
— Идем вместе?
— Нет, Антиквар, Делец, как я понял, хочет разговаривать только с тобой.
Они поздоровались без объятий и рукопожатий.
— Рядом с Домом книги на Невском освободилась торговая площадь.
— И.
— Хотим предложить вам её выкупить или арендовать на длительный срок. Там будет антикварный магазин.
— У меня таких денег нет. А магазин — это интересно.
— Деньги — не ваша забота вообще. Магазин будет официально оформлен на вас, ну, плюс ещё один акционер по вашему выбору, чтобы «не било по глазам». Ничего криминального. Порядок работы обсудим после вашего предварительного согласия.
— Я так понимаю, что в этой. э-э, затее. не только ваш интерес?
— Вы правильно понимаете. Вам назвать имена? Они вам в основном знакомы.
— Нет, не стоит. Мое первое условие — если я скажу «да», дело я буду иметь только с одним человеком.
— Договорились.
Деньги.
Невероятная, фантастическая субстанция. Философия гигантского масштаба, становой хребет жизни на Земле.
Когда их нет — плохо. Когда они есть в ощутимом масштабе — тоже беда. Как сохранить, во что преобразовать, куда вложить — вопросы, вопросы без гарантированных ответов.
Большие деньги.
Они всегда нечистые. Как говорится: «С трудов праведных».
Тут ещё сложнее.
Времена, обстоятельства меняются. Приходят люди, или в любой момент могут прийти, и спрашивают: «Откуда деньги, Зин?» И надо отвечать, отвечать быстро, правдоподобно. Лучше заранее подготовиться.
Схема была до гениальности проста.
Я сам, лично, оставляю у вас Деньги непонятного происхождения. Затем я вам приношу какой-то антиквариат, картину, и вы ЭТО у меня выкупаете, мне выплачиваете Деньги, мои же деньги, которые становятся беспорочно чистыми.
Понятно, что это только схема без подробностей, идея.
(Кстати, под неё вновь заработала команда Красавчика, которая готовила копии картин и икон. Именно эти «шедевры» были, в основном, в обороте).
Помимо прочего, Антиквар скупал действительно значимые произведения искусства, которые затем покупали люди определенного круга, делая беспроигрышное вложения на далекую перспективу.
Друзья разделились.
В Заведении остались Бутерброд с Чингисханом. Магазином занимались Антиквар с Красавчиком. Эта дележка ничего не значила. Просто так легче было зарабатывать на всех.
Сегодня они решили поужинать вместе. Закрыв магазин, Антиквар с Красавчиком не спеша пешком отправились с Невского на Васильевский.
Зайдя в Заведение, они застали неожиданную картину. Внутри, за стойкой гардероба сидела на стуле и горько плакала Настя. Рядом с ней, прижавшись, стоял испуганный мальчик четырех-пяти лет. Над ними кудахтали Бутерброд и Чингисхан.
— Настасья, мужики, что случилось?
— Четыре дня назад Владыко преставился.
— Соболезную, дальше.
— Вчера схоронили.
— Дальше.
— Сегодня новое начальство их выгнало вон, еле успели вещи собрать. Требуют при этом, чтобы Настя завтра сдала дела, бухгалтерию.
— Антиквар играл желваками сцепленных челюстей.
— Ну, это они перебьются.
— Да вот грозились, если что не так.
— Рашид, разберешься?
— Ещё как, век помнить будут.
— Настенька, документы с собой?
— Нет, не отдали.
— Рашид!
— Понял, Коль, понял.
— Ром, покормил?
— Да они ничего не едят, не хотят. Не могут.
— Так, все заверни мне с собой. Сегодня я, мужики, не с вами.
— И куда ты?
— Да вот, надо же Настасью с дитем пристроить.
— Знаешь куда?
— Да вот, есть тут на примете один вариант.
Дежавю. Ну, да — опять.
Катерина думала, что явление Евы в их доме, случай неповторимый. Как бы не так.
Николай сам дверь не отпирал, позвонил, Катерина открыла и поняла все и сразу — это новые жильцы, которых позвал к себе их дом, их квартира, а кто здесь и в каком качестве, было уже вторично. Главное — это ей как-то сразу почудилось — быть ей бабкой. Оглядев вошедших с узлами и тюками, всего лишь сказала:
— Как я понимаю, вы все прямо из табора, вот прямо сейчас…
Вечер, в общем-то, складывался.
— Это мама Катя, а это наша Настенька, я тебе рассказывал.
— Знаю, помню. По-моему, он в вас, Настенька, давно влюбленный, хоть и сильно староват для этого дела.
— Мам, ну вот что ты говоришь, что ты себе позволяешь?
— Николай, ваша мать уже может себе позволить все — у меня есть старушечья индульгенция на любую глупость. А это, наверное, ваш братик, Настя?
— Нет, бабушка, я её не братик, я её сыночек, Николаша.
— Как?
— Николаша.
— Ну, да. Николаша. А то с каким другим именем в этом доме мог появиться ребенок? Теперь, Николенька, вам удобно будет выступать в цирке. Номер будет так и называться: «Два — Николай — Два».
Про себя Катерина прибавила: «Дежавю так Дежавю. Держись, Катя, держись». А затем вслух:
— Значит так. Сначала категорически ужинаем. Затем мальчики уйдут к себе. А мы, Настенька, пойдем ко мне. Пойдем ко мне и поплачем, бабы мы с тобой или нет? Нам это положено и необходимо.
Пока ужинали, пока обустраивались (Настасью с мальчиком определили в Евиной комнате, что сильно озадачило Катерину — этого от Николая она никак не ожидала, это прямо был знак какой-то) все сильно устали, плюс эмоциональное напряжение, в общем, все валились с ног, все пошли спать. Один только Антиквар по привычке читал, да и вообще, ему не спалось.
Николаша, как бесплотный дух, образовался перед Николаем совсем неожиданно, он аж вздрогнул:
— Ты чего, малыш?
— Мама не будится, бабушка тоже спит, мне там страшно. И безапелляционно:
— Придется мне спать с тобой.
После этих слов малыш забрался к Антиквару под одеяло, угрелся, стал мирно сопеть, а потом повернулся и во сне обнял Николая.
Настя проснулась от неосознанной тревоги. Малыша на месте не было. Она вскочила, стала его искать и, наконец, нашла. В свете непотушенной лампы, она увидела двух Николаев, которые спали обнявшись.
Вновь накатились обильные слезы, но она взяла себя в руки. Стянула простыню, взяла подушку и одеяло, постелила все это на ковре возле кровати рядом с мужчинами, тихо легла и блаженно заснула.
Пора было вставать и готовить большой завтрак на всех. Катя на всякий случай тихо заглянула в Евину комнату — ни Насти, ни малыша она там не обнаружила.
Катя горько огорчилась, она решила, что «эта Настя» их попросту обокрала. Встала пораньше, собрала что смогла и тихо с ребенком убежала, прихватив даже подушку и одеяло — вот и верь после этого людям!
Сокрушаясь, она пошла будить Николеньку.
Дело в том, что, несмотря на возраст, Екатерина была смешлива до невозможности — раз, и оставалась хулиганкой — два. После увиденного она, зажав рот руками, выскочила из комнаты Антиквара. Пришла в себя, а потом…
Сначала она тихо укрыла Настю одним из своих цветастых халатов.
Повязала себе на голову тюрбан из Павловской шали. Принесла подушку и легла рядом с Настей на ковре, укрывшись другим цветным халатом.
Она ждала.
Первым проснулся Николай. Пошевелиться он не мог — малыш продолжал его обнимать. Под его взглядом проснулась Настя, смущенно улыбаясь и с удивлением рассматривая халат, которым была укрыта.
В этот момент рядом с ней под цветастой тряпкой что-то зашевелилось, и Настя с визгом прыгнула в постель к мужчинам.
— Ой, нет, ну ой, кто это у вас тут?
— А я не знаю, — искренне, даже со страхом прошептал Антиквар.
— Кто-кто?! Заза!
— Какая такая Заза? — придав голосу твердость, спросил Николай.
— Ой, Ромалы, посмотрите на них! Они не признали свою старую таборную цыганку Зазу. Придется спеть: «Ах, ручеёчек, ручеёк, да брала воду на чаек…»
Катя вылезла из-под халата. Пела и танцевала, изображая цыганку. Малыш проснулся, испугаться не успел, да и чего пугаться — мама была рядом, его крепко обнимал дядя Коля, который ему сразу сильно понравился, а бабушка Катя совсем была веселая.
— Ну что, табор? Быстро умываться и завтракать.
Теперь разложим сложившуюся ситуацию по персоналиям.
Итак, первым счастливым человеком оказалась Катерина. Она уже давно и прочно утвердилась в статусе мамы для Антиквара. После горького рассказа Настасьи о родителях, с ходу разрешила называть себя «мама Катя», а потом и просто — мама. Малышок, никого не спрашивая, с первой минуты называл её бабушкой.
Кате было хорошо, она одномоментно восполнила весь вакуум своей бездетности, да как! И с любимым сыночком, и с дочкой, и внучиком. То, что формально, по документам, это было не совсем, вернее, совсем не так, её ни разу не смущало. Главное ведь в ощущениях — сын, внук, дочка.
Николаша осваивался в новом пространстве. Главное, он обрел в своей судьбе в самый нужный момент Мужчину. Многим, очень многим женщинам не понять, что растить без отца девочку, дочь, ещё как-то можно, растить мальчика без отца — это всегда ущербный вариант.
Катерина уже ничему не удивлялась. Ни тому, что Николаша ночь через ночь сбегал спать к Николаю, и, видимо, это происходило по обоюдному молчаливому согласию. Ни тому, что большую часть своего свободного времени большой Коля проводит с маленьким — дома, на прогулках, в зоопарке и цирке. Ни тому, что Николай начал и категорически привлек Катерину и Настасью к начальному домашнему образованию ребенка.
Настенька по дому чаще всего ходила с опущенными глазами, при виде Николая ещё и краснела. Она теперь официально работала в Заведении с Бутербродом и Чингисханом. Заработанные деньги приносила в семью, и Катя их брала, потому что какая же это семья, если деньги врозь? При этом Катерина недолго наблюдала за этим постоянным Настиным румянцем, догадки у неё уже были, поэтому Настю она «расколола» в два счета.
Это была любовь, причем не сиюминутная, а давнишняя и безответная. Оказывается — кто бы мог представить, что это была классика жанра — любовь с первого взгляда, именно с того момента, как она впервые увидела Антиквара в кабинете у Романа.
— Понимаете, мама, я таких мужчин в своей жизни не встречала…
— Ну да, родная, это где ж тебе такого встретить, в селе своем или среди попов?
— … я не могу дышать в его присутствии, а он со мной как с маленькой. Тогда сладостями кормил, сейчас за столом лучший кусок подкладывает.
— Я заметила.
— Сын, вы же видите, в нем души не чает.
— Вижу.
— … мама, что мне делать?!
— Настасья, возьми себя в руки, он же старый для тебя, что сказали бы люди!
— А мне плевать, плевать на всех людей, на все условности.
— Что, хочешь в его близкой старости ухаживать за стариком?
— Хочу, хочу, хочу! Он никогда для меня не станет стариком, даже если будет весь седой.
— Ну, смотри Настасья! За язык тебя никто не тянул, не принуждал. Ему и так досталось от жизни — ни жены, ни детей. Смотри, не обмани, особенно когда меня не станет. Я и оттуда буду за вами присматривать.
Антиквар.
Он ничего не понял.
Так бывает. Иной раз человек сам не знает, что ему так необходимо было в жизни. Просто Господь одаряет и не требует благодарности. Его смущала Настенька, смущала давно. Он не мог ничего с собой поделать. Мог только не допускать их близости. Такая разница в возрасте. Что, загубить судьбу этой молодой женщины? Он сопротивлялся как мог.
* * *
— Мам, нам надо поговорить.
— Давай поговорим, раз надо.
— Ты, мам, готовься к свадьбе.
— Ой, господи, неужели? Наконец-то! Настя за этот год вся извелась, и Николаша, ты об этом просто не знал, который раз спрашивает, может ли он называть тебя папой?
— Подожди, мам. Всё не так просто…
— Понимаю, ты, сыночек, старше её на.
— Не в этом дело, мама. Я не хочу, не могу позволить, чтобы после моей смерти Настя и малыш остались ни с чем, опять на улице.
— Ну, Николенька, тебе ещё до смерти.
— Не так далеко, мама, врачи сказали меньше года.
Даже соседи слышали, как кричала Катерина. Она была не готова, она не снесла этого удара, потеряла сознание. Потом пришла в себя, Николенька с нашатырем стоял рядом.
— Нет, надо бороться!!! Есть же клиники, мы продадим всё, и ты поедешь лечиться за границу.
Послушай, родная, денег хватает хоть на три заграницы, но. у меня фактически четвертая стадия. Я обошел лучших специалистов, позавчера Красавчик привез профессора из Москвы. мама Катя, я уже не операбельный, химиотерапия бесполезна. у меня есть немного времени, я должен все успеть — и расписаться, и завещание, и Николашу усыновить … готовься, мама, к свадьбе. На тебя вся надежда, Настя ничего не должна узнать.
* * *
В их маленький зал набилось много народу. Такого раньше Заведение себе не позволяло. Конечно, были все свои в расширенном составе: Чингисхан с женой, ребенком, Газизом и Зульфией; Ромка с женой и двумя дочерьми, Красавчик с какой-то милой женщиной, которую он называл «будущая жена»; ну и, конечно, Катерина с Николашей. Сначала все, кроме Настеньки, были напряжены. Они все, кроме Настеньки, всё знали, и каждый знал, что надо молчать.
Потом свадьба, как и положено, разгулялась, потом развеселилась, потом захмелела, потом, после полуночи, молодых отправили домой, чтобы самим гулять до утра.
Она появилась у постели в шикарном пеньюаре и тут же сбросила его.
— Подожди, Настенька, мне надо тебе кое-что сказать.
— И даже не думай, я и так, так долго… так долго этого ждала, тем более что теперь я имею на это законное право!
* * *
В квартире днем теперь всегда было много народа. Всё время слышались голоса, детский смех. Настя подошла к постели.
— Коленька, тебе наш таборный гвалт не мешает, может, дверь прикрыть?
— Нет-нет, Настенька! Пусть шумят. Ты знаешь, раньше я всегда хотел быть один, в этой комнате, в тишине, а сейчас, когда у меня есть вы все…я, почему-то, хочу, чтобы он шумел.
— Кто, Коленька?
— Наш табор, моя семья.
* * *
В кухне, не стесняясь слез, плакал Красавчик. Он привез очередную порцию морфина, который ему «доставали» блатные, зная, кому и зачем.
Антиквар уже был очень слаб.
Выплывая из наркотического сна, он разглядывал пейзаж, висевший на стене перед кроватью.
Ромашковое поле, уходящее вдаль, обрамляли опушки леса и березовой рощи.
Ему чудилось.
Там, вдалеке, у линии горизонта стояли люди. Он их узнавал то всех вместе, то по отдельности. Обе тетушки, его Ева, отец и Василий Иванович. Они не звали, не торопили его. Но он чувствовал, что скоро легко и свободно устремится в эту ромашковую даль. Отдохнёт от всего. Он будет счастлив. И он тоже будет ждать там, вдали, всех тех, дорогих и близких, которых сейчас оставлял на бренной Земле.
