ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Но к 1980-м годам чувство коллективной судьбы, ранее усиленное размышлениями о Холокосте и тревожными неделями перед Шестидневной войной, начало угасать. Израиль вовлекся в трудно разрешимые конфликты. Ливанская война 1982 года серьезно разделила евреев. Израиль столкнулся уже не с армиями, а с террористическими группировками, укрывавшимися среди мирного населения.

Джонатан Сакс

БУДУЩЕЕ ВРЕМЯ. ЕВРЕИ, ИУДАИЗМ И ИЗРАИЛЬ В ДВАДЦАТЬ ПЕРВОМ ВЕКЕ

Перевод с английского Бориса Дынина

(продолжение. Начало в №1/2025)

2. Существует ли еще еврейский народ?

 

 В 1992 году в английском словаре впервые появилось слово: peoplehood. Программа проверки орфографии в текстовом редакторе, на котором я пишу эту книгу, до сих пор не знает его. Каждый раз, когда я печатаю это слово, возникает сигнал об ошибке. Согласно статье в еврейской газете Forward, его появление, возможно, связано с евреями.[1] Первыми это слово употребили либо еврейские писатели, либо люди, пишущие о еврействе. До 1992 года существовали народы, нации, расы, этнические группы, племена, кланы и общины, но не peoplehood.. Почему это слово появилось в 1990-х годах, в Америке и в еврейском контексте?

 Слова часто рождаются, когда явление, которое они обозначают, оказывается под угрозой. Прилагательное “ортодоксальный” впервые появилось в еврейском контексте во Франции в начале 19-го века в ходе дебатов о еврейском гражданстве в новом национальном государстве. Тогда впервые в Новое время традиционные условия существования евреев были поставлены под вопрос. Теми, кто утверждал необходимость изменений в иудаизме, были предложены альтернативные решения. На тех, кто не соглашался, навесили ярлык “ортодоксальные”. Только когда что-то ставится под сомнение, ему требуется название. До этого момента оно воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как часть фона. Так вероятно было и в случае с peoplehood евреев.

 Примерно в то же время, в 1990 году, появилась книга, в которой утверждалось, что еврейский народ исчезает. Она была написана историком сионизма Дэвидом Виталем и называлась “Будущее евреев”. В ней он утверждал, что теперь ничто не удерживает евреев вместе. Определений еврейской жизни слишком много. Ее формы слишком различны. Виталь утверждал, что у евреев Израиля и евреев диаспоры, по существу, нет общей основы. Их интересы различны. Как и их чувство еврейства или “израильтянства”. “Там, где когда-то был единый, хотя явно разрозненный и далеко не монолитный народ, — писал Виталь, — теперь находится своего рода архипелаг разбросанных островов, состоящий из довольно шатких общин всех качеств, форм и размеров”.[2] Его вывод был мрачным: “Не будет странным сказать, что выживание еврейства как особого народа, его различных ветвей, связанных друг с другом общими узами культуры, ответственности и лояльности, вызывает глубокие сомнения”.

 На первый взгляд, он был прав. Веками, в изгнании, рассеянные и разные, евреи воспринимали себя и были в глазах других людей единым народом. Подобного им другого народа не было. Они были лишены всех обычных условий существования нации. У них не было земли. Они были рассеяны. Они говорили на разных языках. Они жили в разных культурах. Казалось бы, ничто не связывало их друг с другом. Но у них была общая история, память, вера и надежда. Они были Божьим народом. Бог вывел их когда-то из Египта. Они заключили с Ним Завет на Синае. Если они будут поклоняться Ему, Он защитит их. Хотя они потеряли свою землю, однажды они вернутся. Он обещал им возвращение через своих пророков. Они ежедневно повторяли Его обещание в каждой молитве, в каждом прочитанном тексте, каждой исполненной заповедью.

 Ничего подобного не было в истории других народов. Ключевое слово 21-го века — “глобализация”. Для большинства это самое новое из новых слов. Для евреев это самое старое из старых. Со времен вавилонского плена двадцать шесть веков назад и уж точно со времен Рима две тысячи лет назад евреи жили на огромных расстояниях друг от друга и при этом были связаны тысячами нитями духа. Они были первым в мире и до недавнего времени единственным глобальным народом.

Вся эта конфигурация изменилась в 19-ом веке в Европе, где жило четыре пятых всех евреев мира. Возникли национальные государства, потребовавшие монополию на лояльность людей. Нация больше не была местом жизни человека. Она стала тем, что его определяет. Уже нельзя было быть евреем, живущим во Франции. Вы должны были быть “французом еврейского вероисповедания”. Все остальное означало двойную лояльность, а это, в эпоху национализма есть кардинальный грех. Что это означало на практике? Никто не был полностью уверен. Возник Der Judenfrage — “еврейский вопрос”, зазвучавший в национальных государствах Европы, не утихавший в последующие столетия и вызвавший у евреев кризис идентичности, который не разрешен до конца и по сей день.

Результатом стала фрагментация еврейской идентичности, подобной которой не было со времен последних дней Второго Храма. Евреи изворачивались в поисках способа существования, который обеспечил бы им безопасное пространство в современном национальном государстве. Но оно во имя толерантности развило более смертоносную нетерпимость, чем любой из его средневековых предшественников. И это случилось тогда, когда евреи-реформаторы в ответ на новое научное мировоззрение вносили в еврейскую жизнь и ритуалы изменения, смягчали специфические черты иудаизма, и демонстрировали, насколько это было возможно, что евреи такие же люди, как и все остальные.

 Тем временем евреи на Востоке столкнулись с волной более примитивного антисемитизма. В 1881 году по всей России разразились погромы. В 1882 году были приняты печально известные “Майские законы”. Многих из тех евреев, кто остался, и многие из тех, кто уехал, усвоили различные светские идентичности. Были еврейские коммунисты, социалисты, культуртрегеры, идишисты и борцы за еврейскую автономию в Палестине. Были сионисты всех оттенков: религиозные, светские, традиционные, революционные, ницшеанские, толстовские, социалистические, ленинские, мистические или минималистские, к которым следует добавить видение Теодором Герцлем Израиля как Швейцарии на Ближнем Востоке.

 В конце 19-го — начале 20-го веков вряд ли бы нашелся уважающий себя еврейский интеллектуал, у которого не было бы своей версии утопии, грамотной, эрудированной, тщательно продуманной и совершенно неосуществимой за единственным исключением сионизма. Ранняя, относительно целостная концепция еврейской идентичности была разбита на множество осколков. Они не собраны в целое и по сей день. Мартин Бубер пришел к выводу, что евреи больше не существуют как народ. Они слишком раздроблены. У них больше нет общих убеждений. Просвещение подорвало классическое самосознание евреев как единого народа, стоящего перед Богом.[3]

 Мартин Бубер высказал свое мнение слишком рано. Вскоре разразился Холокост. Несмотря на все различия в верованиях, культуре и внешности, евреи были для их врагов единым целым: опасной, вредоностной расой, чужеродным элементом на землях, где они жили, международными заговорщиками, монстрами, паразитами, угрозой. Евреи могли быть безнадежно разделены между собой, но для антисемитов они были едины в их чужеродности. Они могли двигаться в дюжине разных направлений, выбирать сотню разных идентичностей, но если они остались в Европе, то попали в лагеря уничтожения, Евреи объединились если не в жизни, то в смерти

Прошли годы, прежде чем евреи смогли осмыслить Шоа (Холокост). Это случилось после суда над Эйхманом в 1961 году и Шестидневной войны в 1967 году. Только тогда они начали обсуждать вслух возникшее вновь глубокое чувство своего единства — единства всего еврейского народа. По замыслу “Окончательного решения” каждый еврей в Европе был приговорен к смерти. После Холокоста большинство евреев ощущали себя, по выражению Джорджа Штайнера, “случайно выжившими”. Они также поняли, что независимо от того, живут они в Израиле или нет, Израиль есть их убежище, место, куда они могут отправиться в случае опасности и где, если нигде больше, они могут быть в безопасности. Евреи вновь осознали себя единым народом. В еврейских организациях возник лозунг: “Мы едины”.

Но к 1980-м годам чувство коллективной судьбы, ранее усиленное размышлениями о Холокосте и тревожными неделями перед Шестидневной войной, начало угасать. Израиль вовлекся в трудно разрешимые конфликты. Ливанская война 1982 года серьезно разделила евреев. Израиль столкнулся уже не с армиями, а с террористическими группировками, укрывавшимися среди мирного населения. Израиль больше не выглядел как Давид, сражающийся с Голиафом соседних государств. Казалось, роли поменялись местами. Расколы внутри еврейства, между светскими и религиозными, ортодоксами и реформистами, а в Израиле между евреями из Европы и евреями из арабских стран, вышли на первый план. Ни евреи в целом, ни Израиль уже не боролись за выживание, и на поверхности после отката волны страха остались осколки еврейской идентичности, разбитой вихрями Европы 19-го и 20-го веков и, по видимому, не подлежащей восстановлению.

В 1993 году я опубликовал свои собственные размышления о единстве евреев внутри разнообразия и назвал их вопросительно “Один народ?”[4] Друзья в Америке прочитали и сказали мне: “Поздно!”. В Соединенных Штатах ортодоксия и реформация были слишком далеки друг от друга для любого мыслимого сближения. Евреи непоправимо стали двумя народами. Примерно в то же время Давид Виталь пришел к такому же пессимистическому выводу, основывая его на глубоких и растущих различиях между Израилем и диаспорой.

Я не пессимист. Пессимизм в иудаизме обычно преждевременен. В главе 3 мы увидим, как три тысячи лет назад египтяне и моавитяне написали некролог Израилю, но он выжил. То же самое можно сказать о еврейском народе сегодня. Евреи часто считали себя непоправимо разделенными, но чувство родства оставалось. Однако есть хорошие и плохие способы думать о том, что делает евреев народом, и то, как евреи думают сегодня о себе, влияет на то, какими они станут завтра.

Мой аргумент по этому вопросу тот же, что звучит при обсуждении других вопросов этой книги. Определение евреев как народа, который живет отдельно, наносит огромный вред peoplehood евреев. По сути, оно определяет евреев как жертв, как народ, который исторически подвергался преследованиям, изоляции и отчуждению. В 19-ом и 20-ом веках они пытались интегрироваться, ассимилироваться, стать такими же, как все народы, но это им не удалось. Так что, не имея ничего общего, евреи объединены только историей страданий. Музыка еврейской жизни звучит в минорной тональности. Еврейская литература это расширенная Книга Плач. Евреи разделяют судьбу.

Но это неправильное представление о peoplehood евреев. Евреи народ веры, а не одной лишь судьбы. Они избирают ее, они не жертвы. Они соавторы своей судьбы, а не игрушка ветра обстоятельств. Без позитивного видения себя евреи действительно перестанут быть народом. Но для начала давайте признаем, что страх раскола между евреями является реальным и оправдан. Так может произойти. Так уже случалось в прошлом. Предстоит проделать огромную работу для того, чтобы евреи остались едиными в будущем,

Три раскола

 Трижды в своей истории евреи пережили изгнания: первое во времена библейского Иосифа, второе — после разрушения Первого Храма вавилонянами, третье — после падения Иерусалима под ударами римлян и последующего поражения восстания Бар-Кохбы. Каждое изгнание было следствием трагедии.

Первая трагедия привела к рабству в Египте. И по сей день, на Песах, евреи ежегодно воспроизводят ее, вкушая хлеб скорби и горькие травы рабства. Тора предписывает евреям помнить об Исходе все дни своей жизни, и в своих молитвах они так и поступают. Вторая трагедия стала одной из определяющих травм иудаизма и переживается евреями каждый год на Девятое ава, годовщину разрушения Храма. Евреи сидят, скорбят и читают “Плач Иеремии” как будто умер близкий родственник. Третья трагедия привела к изгнанию, длившемуся почти две тысячи лет, к самой длинной череде бедствий, пережитых каким-либо народом в истории.

История сложная, но память о ней ясная. В еврейской памяти все три события имеют нечто общее. Они были вызваны неспособностью евреев жить мирно вместе. В случае с Иосифом Библия говорит об этом прямо. Братья Иосифа “возненавидели его, и не могли говорить с ним мирно” (Быт. 37:4). Их ненависть росла по мере того, как Иосиф видел сны о своем будущем величии и рассказывал братьям. Они решили убить его, но, изменив свое решение, продали Иосифа в рабство. Со временем их поступок привел к порабощению всей семьи, ставшей целым народом.

 Вторая трагедия стала результатом попытки объединить народ в одно политическое целое. Согласно книгам Иисуса Навина и Судей, израильтяне на протяжении нескольких веков представляли собой свободную конфедерацию племен. В конце концов, во времена Самуила народ захотел установить царскую власть, и его желание было удовлетворено. Но царство просуществовало всего три поколения: сначала Саул, потом Давид, затем Соломон. После смерти Соломона народ пришел к его сыну и преемнику Реховоаму с просьбой облегчить налоговое бремя. Подстрекаемый друзьями и вопреки рекомендациям советников отца, Реховоам отказался, и десять колен отделились, образовав отдельное царство под властью Иеровоама Ефремлянина.

Это было начало конца. Будучи всегда маленьким народом, окруженным империями, израильтяне зависели от высокого уровня национального единства, чтобы вообще выжить. Будучи разделенными, они стали ярким подтверждением слов: “Дом, разделенный против самого себя, не устоит”. В 722 году до н. э. Северное царство пало под ударами ассирийцев. Его население было рассеяно и стало известно истории как Десять потерянных племен. Спустя столетие с четвертью южное царство пало под ударами вавилонян. Иеремия неоднократно предупреждал, что у них нет надежды против врага такой силы, и призывал искать пути к миру. Народ не слушал его, и трагедия, о которой пророчествовал Иеремия, свершилась.

 Третий случай был еще хуже. Мы имеем представление о еврейском народе в конце периода Второго храма как о безнадежно разделенной нации, раздробленной по всем направлениям. Иосиф Флавий описывает глубокие религиозные разногласия между фарисеями, саддукеями и ессенами. В раввинской литературе рассказывается, что среди самих фарисеев, между школами Гиллеля и Шаммая, существовал раскол, настолько серьезный, что он грозил разделить иудаизм на “две Торы”.[5]

 В политическом плане существовали также разногласия между умеренными и фанатиками. Разделились и сами фанатики. Более радикальные, известные как сикарии, были одними из первых в мире религиозных террористов. Это было самое неподходящее время для восстания против дисциплинированных войск императорского Рима, однако в 66-73 годах именно это и произошло. Иосиф, военачальник в Галилее в начале восстания, видел, что оно было обречено почти с самого начала.

Немногие повествования более трагичны, чем история, которую он рассказывает о евреях в осажденном Иерусалиме. Были умеренные, возглавляемые Иосифом бен Гурионом, бывшим первосвященником Хананом и Симоном бен Гамлиэлем, потомком Гиллеля. Были фанатики под командованием Иоанна из Гамалы, ультра-фанатики во главе с Симоном бар Гиорой и третья группа под командованием Элеазара. Вот как Иосиф описывает междоусобную борьбу между Иоанном и Симоном к концу осады:

 “Как только нападавшие сверху давали ему (Иоанну) вздохнуть свободно (что случалось часто, когда те напивались или были утомлены), он во главе многочисленного войска предпринимал смелые вылазки против Симона и по мере того, как отбивал его назад в глубь города, сожигал на всем пространстве здания, наполненные зерном и разного рода другими припасами. Когда отступал Иоанн, тоже самое делал Симон, точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв своего собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением был истреблен огнем. Таким образом город пал от голода, который отнюдь не мог бы наступить, если бы его не подготовили сами же мятежники”.[6]

 Веспасиану, а затем и Титу оставалось только ждать, пока иудеи уничтожат сами себя. В горестном порыве Иосиф прерывает свое повествование словами:

“Испытал ли ты (Иерусалим), несчастнейший из городов, нечто подобное от римлян… Ибо Божиим городом ты уже перестал быть и не мог быть больше после того, как ты сделался могилой твоих собственных граждан и когда ты храм превратил в кладбище для жертв, павших в междоусобной борьбе”.[7]

 Мы не можем сказать, насколько точен рассказ Иосифа. Однако раввинская литература подтверждает его рассказ. Мудрецы говорили, что Иерусалим был разрушен из-за синат хинам, “беспричинной ненависти”, между евреями.

Самым ярким свидетельством тех времен является высказывание, сохранившееся в Мишне, точный смысл которого почти всегда теряется для читателей. Я процитирую его в той версии, с которой знакомо большинство людей:

 “Рабби Ханина, заместитель первосвященника, сказал: Молитесь о благополучии правительства, ибо, если бы не страх перед ним, люди проглотили бы друг друга заживо”.[8]

 Это звучит как краткое изложение политической философии Гоббса. Нам нужны правительства, чтобы обеспечить верховенство закона и предотвратить анархию. Однако ранние тексты указывают на иной смысл слов Мишны: “Если бы не страх перед ним, мы бы проглотили друг друга живьем”. Рабби Ханина был помощником первосвященника. Он жил во времена Второго Храма. Правительство, о котором здесь идет речь, было римским. Римляне были теми людьми, которые притесняли евреев, завоевали Иерусалим и разрушили Храм. И все же, говорит Рабби Ханина, даже правление врага может быть иногда предпочтительнее беззаконного хаоса в народе, готового уничтожить самого себя.

Вывод их этих трех историй очевиден. Евреи были побеждены могущественными империями. Но каждая из них исчезла. Сегодня о них помнят только в музеях. Еврейский же народ пережил их всех. Его не смогли уничтожить империи, но трижды он едва не уничтожил сам себя. Единственный народ, способный угрожать будущему еврейского народа, это сам еврейский народ.

 Другие народы вели гражданские войны и переживали революции. Однако трудно найти другой народ, который наносил сам себе раны подобно евреям. В условиях независимости и суверенитета евреи находят трудным жить в мире между собой.

Рассеянные, но единые

 Однако мы сталкиваемся с парадоксом. Если мы рассмотрим историю евреев в изгнании, то обнаружим даже более примечательное явление в прямо противоположном направлении. Евреи были рассеяны по всему миру. Они не принадлежали какой-либо одной политической юрисдикции, но продолжали воспринимать себя как единый народ, как самобытную и устойчивую группу, часто более тесно связанную между собой в пространстве мира, чем с народами, среди которых они жили.

Они не разделяли одну и ту же культуру. В то время как Раши и тосафисты жили в христианской Франции, Маймонид жил в исламской культуре, сначала в Испании, затем в Египте. Их судьбы также не были одинаковыми, хотя они и были современниками. В то время как североевропейское еврейство страдало от погромов во время Первого крестового похода, испанское еврейство переживало свой золотой век. В то время как евреи Испании переживали травму изгнания, евреи Польши процветали в редкий момент толерантности.

Они не пользовались одним и тем же языком повседневной речи. Евреи-ашкенази говорили на идише, испанские и португальские евреи — на ладино, и еще было много иных наречий. Среди них: иудео-арабский, иудео-славянский, иудео-язди, иудео-ширази, иудео-эсфахани, иудео-маратхи, а также йеваник, разновидность иудео-греческого. Учитывая факт обращения прозелитов в иудаизм, евреи даже не имели общего генетического наследия. Ничего не объединяло их вообще, буквально ничего, что обычно формирует нацию.

Что же их объединяло? Рав Саадия Гаон в десятом веке дал ответ: “Наш народ является народом только в силу своих религиозных законов”.[9] Где бы ни находились евреи, они соблюдали одни и те же заповеди, изучали одни и те же священные тексты, соблюдали одни и те же субботы и посты, произносили практически одни и те же молитвы на одном и том же священном языке. Они даже обращали свои лица к одному и тому же месту: Иерусалиму, где когда-то стоял Храм и где Божественное присутствие, как они считали, все еще имело свое земное обиталище. Эти невидимые нити связи поддерживали узы коллективной принадлежности, не имевшей аналогов ни в одной другой национальной группе. Одни опасались сплоченности евреев, другие уважали, но никто не сомневался, что евреи другие.

В книге Есфирь Хаман так и сказал: “Есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами по всем областям царства твоего; и законы их отличны от законов всех народов”, (Есф. 3:8). Так же, тысячелетия спустя, сказал Жан-Жак Руссо в неопубликованной записке, обнаруженной среди его бумаг после смерти:

“Но удивительное и поистине уникальное зрелище — видеть изгнанный народ, который не имел ни места, ни земли в течение почти двух тысяч лет, народ, смешавшийся с иностранцами, уже не имеющий, возможно, ни одного потомка ранних рас, народ, рассеянный по всему миру, порабощенный, гонимый, презираемый всеми народами, тем не менее сохраняющий свои особенности, свои законы, свои обычаи, свою патриотическую любовь к раннему социальному союзу, когда все связи с ним, казалось бы, разорваны… Они смешиваются со всеми народами и никогда не сливаются с ними; у них больше нет вождей, а они все еще нация; у них больше нет родины, а они всегда ее граждане”.[10]

В этом и заключается парадокс. На своей собственной земле каждый другой народ в той или иной степени един, но евреи были расколоты до предела. В рассеянии, когда каждый другой народ ассимилировался и исчезал, евреи сохраняли самобытность и, по крайней мере, в главном, оставались едиными. В peoplehood евреев есть что-то удивительно странное.

Два завета

 Объяснение кроется в том, что евреи и иудаизм объединяют в себе два явления, которые больше нигде не совпадают. Евреи — это нация, а иудаизм — религия. Есть нации, где сосуществует множество религий. Есть религии, приверженцы которых живут среди многих наций. Иудаизм уникально сочетает в себе и то, и другое.

 Библия описывает “сынов Израиля” как ам — народ, и как эда — община, сформированная религией. То и другое обозначает расширенную семью с одним биологическим предком, Иаковом/Израилем и общину веры, связанную Заветом, заключенным евреями с Богом на горе Синай. Мы улавливаем намек на это в словах Руфи, обращенных к Наоми, когда Руфь настаивала на том, чтобы сопровождать свою свекровь в Израиль: “Куда ты пойдешь — пойду и я, и где ты заночуешь, там заночую и я. Твой народ — мой народ и твой Бог — мой Бог”. (Руфь 1:16). “Твой народ — мой народ” это узы государственности. “Твой Бог — мой Бог” это принятие религиозной веры.

 Те же два аспекта присутствуют в талмудическом описании процесса обращения в иудаизм:

“Наши раввины учили: Если в настоящее время человек желает стать прозелитом, к нему следует обратиться следующим образом: “Какая у тебя причина стремиться стать прозелитом? Разве ты не знаешь, что в настоящее время Израиль преследуют, угнетают, презирают, притесняют и одолевают несчастья? Если он ответит: “Я знаю, но все же недостоин”, то он должен быть немедленно принят…

Ему также рассказывают о наказании за нарушение заповедей, обращаясь к нему следующим образом: Знай, что до сих пор, если бы ты ел запретный жир, ты не был бы наказан отлучением, если бы ты осквернял субботу, ты не был бы наказан побиванием камнями, но теперь, если бы ты ел запретный жир или осквернял субботу, ты был бы подвергнут этим наказаниям”.[11]

В первом обращении к прозелиту речь идет о народе и обстоятельствах его жизни. Будущего новообращенного спрашивают: “Хочешь ли ты стать частью этого народа и его судьбы?” Во втором случае речь идет о вере с ее запретами и наказаниями. “Хочешь ли ты принять эту веру?”. Оба вопроса являются частью еврейской идентичности.

Отсюда и парадокс. Когда Израиль был нацией на своей собственной земле, религиозные разногласия подрывали единство народа. Два или больше иудаизмов равны двум или более еврейским народам. Но верно и обратное. Через столетие после разрушения Второго храма саддукеи и эссены практически исчезли, и остался только раввинский иудаизм фарисеев. Тогда то религия смогла объединить народ, разделенный территориально, культурно и во всех других отношениях.

Конечно же, они оставались разделенными по многим направлениям. Были ашкенази и сефарды. Были рационалисты и мистики. Периодически возникали расколы, как, например, с караимами в раннем Средневековье, или с последователями разных лжемессий, наиболее известным из которых был Шаббетай Цви в семнадцатом веке. В восемнадцатом веке напряженность между хасидами и их оппонентами, митнагдимами, переросла во взаимную вражду. Но евреев объединял иудаизм, с его законами и судами, обширной литературой, школами и учебными домами, взаимной поддержкой и благотворительными учреждениями. Это было свое микрокосмическое государство всеобщего благосостояния. Мудрецы преуспели там, где потерпели неудачу пророки, создав из некогда “жесткошеего народа” нацию, поразительно стойкую в своей привязанности к еврейской вере.

Сочетание религии и нации было заново сформулировано для поколения после Холокоста ортодоксальным раввином Йосефом Соловейчиком. По его словам, в жизни евреев есть два завета: горал и йеуд — Завет судьбы, и Завет веры или предназначения. Первый возник в опыте рабства в Египте. Второй сформировался Откровением на Синае.[12]

 Завет судьбы выражает солидарность народа, постоянно видящего себя одиноким в мире. Он имеет четыре измерения. Во-первых, отдельные евреи не могут избежать судьбы своего народа. Как сказал Мордехай царице Эстер: “Не думай, что раз ты в царском доме, то из всех евреев спасешься только ты”. Во-вторых, коллективная судьба рождает коллективное сознание. “Когда страдает один еврей, все чувствуют боль”. Это, в свою очередь, ведет к коллективной ответственности. “Все евреи отвечают друг за друга”. А это ведет к коллективным действиям. В течении всей свой истории евреи помогали друг другу через благотворительность, помощь и спасение.

Рабби Соловейчик осознал, что в результате Холокоста завет судьбы был обновлен, даже если завет веры не был. Евреи были едины в горе и в осознании опасности. Их также объединяла привязанность к Израилю (рабби Соловейчик писал в 1956 году). Ему было ясно, что судьба — это только половина иудаизма, а вера — не просто другая, но более значимая половина. Я хочу выразить его мысль еще сильнее.

 Без Завета веры нет Завета судьбы. Без религии нет глобальной нации.[13] История выживания-через-катастрофу евреев включает два критических момента, один из которых привел к созданию народа, а другой к возникновению идеи. Совершенно ясно, что они вместе спасли peoplehood евреев и, тем самым, еврейский народ. Оба они были достижениями духа, ибо евреи являются народом духа, и без этого они вообще не народ.

Синагога: Виртуальный Иерусалим

 Первое критически важное событие произошло в Вавилоне двадцать шесть веков назад. Это был кризис, подобного которому евреи еще не переживали. Храм был разрушен. Большая часть народа была уведена в плен. Их чувства того времени запечатлелись в знаменитом псалме: “При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе… Как нам петь песнь Господню на земле чужой?” (Пс. 137:1). До тех пор иудаизм был привязан к земле. Потеряв ее, евреи потеряли все. Или почти все.

 Единственное, чего они не потеряли, было выражено в загадочном стихе пророка Иезекииля, жившего в изгнании: “Так говорит Господь Бог: хотя Я и удалил их к народам и хотя рассеял их по землям, но Я буду для них малым святилищем [микдаш меат] в тех землях, куда пошли они”. (Иез 11:16) Точное значение микдаш меат неясно, но мы знаем, к чему это привело: к одному из величайших религиозных институтов всех времен — к возникновению синагоги.

Синагога оказалась уникальным учреждением. Ее происхождение затерялось во времени, но это было первое в истории место, ставшее святым не потому, что оно было построено на святом месте, и не потому, что там приносились жертвы, а просто потому, что люди собирались для учебы и молитвы. Ученые спорят о том, где и когда возникла синагога как институт, но это было одно из самых революционных нововведений иудаизма. Ее можно было построить в любом месте, где евреи собирались для учебы и молитвы. Синагога стала напоминанием о Храме, осколком Иерусалима, еврейским домом в изгнании. Говоря языком Интернета, это был виртуальный Иерусалим, город в киберпространстве. У евреев больше не было земли физически, но она была у них в сознании.[14]

 Все это покоится на уникальной теологии еврейской Библии. Только монотеистический народ мог изобрести синагогу. Древние боги были территориальными. Они были богами данной земли, а не иной. Но Бог Авраама, создатель неба и земли, был Богом всего мира. Поэтому к нему можно было обратиться в любом месте. К моменту разрушения Второго храма, семь веков спустя, синагога была уже зрелым институтом, который уникально обеспечивал выживание евреев как особой группы.

 Важность синагоги хорошо известна историкам. Менее известна интеллектуальная драма, разыгравшаяся в 1-3 веках после римского завоевания. Именно тогда, в ранней раввинской литературе, мы впервые начинаем слышать новую идею, высказанную одним из отцов еврейского мистицизма, рабби Шимоном бар Йохаем. Вот одна из его притч:

“Мужчина в лодке начал проделывать отверстие под своим сиденьем. Другие пассажиры запротестовали. “Какое вам дело до этого?” — ответил он. Я делаю отверстие под своим сиденьем, а не под вашим”. Они ответили, “Это так, но когда вода войдет в воду и лодка утонет, мы тоже утонем”.[15]

Евреи все в одной лодке. Они плывут или тонут вместе. Вот еще одно его высказывание:

 “[Святой] народ означает, что они [еврейский народ] подобны одному телу с одной душой [мидраш отождествляет слово гой (народ), со словом гэвиа (тело), и поэтому сказано: “Кто подобен народу твоему Израилю, народу единому на земле? Когда один грешит, все наказываются… Когда один ранен, все чувствуют”. [16]

 Евреи составляют единое целое. Когда страдает один, страдают все. Ключевой принцип, на который ссылались мудрецы, выражая эту идею, гласил: “Все израильтяне отвечают друг за друга”. [17] Евреи связаны коллективной ответственностью. Эта идея настолько известна, что мы не осознаем, насколько контр-интуитивной она была. За ней скрывается удивительная история, и чтобы понять ее, мы должны обратить пристальное внимание на один ключевой текст.

(продолжение следует)

Примечания:

[1] Philologos, Peoplehood from the Jews?, Jewish Daily Forward, 11 June 2004.

 P.S. Определить понятие “peoplehood”, в отличие от “народа” довольно трудно. Оно имеет двойное значение. Первое, описательное, указывает на существование этно-религиозной группы. Второе, нормативное, указывает на ценность и специфику принадлежности и приверженности к еврейскому народу его членов. Слово “народность” не передает оттенки термина “peoplehood” и оставляю термин peoplehood. — Прим. переводчика.

[2] David Vital, The Future of the Jews, Cambridge, Mass., Harvard University Press, 1990, p. 147.

[3] See Michael Wyschogrod, The Body of Faith: Judaism as Corporeal Election, New York, Seabury Press, 1983, p. 239.

[4] Jonathan Sacks, One People?: Tradition, Modernity, and Jewish Unity, London, Littman Library of Jewish Civilization, 1993.

[5] Tosefta Hagigah 2:9; Sotah 14:9.

[6]Josephus, The Jewish War, trans. G. A. Williamson, Harmondsworth, Penguin, 1959, p. 265.

[7] Ibid., p. 264.

[8] Mishnah Avot 3:2.

[9] Saadia Gaon, Emunot ve-Deot, III: 7; English translation: Saadia Gaon, The Book of Beliefs and Opinions, trans. Samuel Rosenblatt, Newhaven, Yale University Press, 1948, p. 158.

[10] The manuscript is to be found in the public library at Neuchâtel (Cahiers de brouillons, notes et extraits, no. 7843).

[11] Babylonian Talmud, Yevamot 47a.

[12] Joseph B. Soloveitchik, Listen—My Beloved Knocks, trans. Z. Gordon, Jersey City, N.J., KTAV Publishing House, 2006.

[13] See also Michael Wyschogrod, The Body of Faith.

[14] See Jonathan Sacks, Community of Faith, London, Peter Halban, 1995.

[15] Leviticus Rabbah, 4:6.

[16]  Mekhilta de-Rabbi Shimon bar Yohai to Exod. 19:6.

[17] Sifra, Behukotai 2:7; Babylonian Talmud, Sanhedrin 27b; Shevuot 39a; Numbers Rabbah 10:5; Song of Songs Rabbah 7:1; Yalkut Shimoni, Yitro 290, 294; Behukotai 675.