ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Впрочем, у Славы это не было первым столкновением с поразительной привязанностью некоторых эмигрантов к оставленной стране. За несколько лет до сегодняшнего полномасштабного вторжения российских войск в Украину, Славе пришлось прервать отношения с давним, советского времени, другом-приятелем.

Эмиль Дрейцер

НАШ АМЕРИКАНСКИЙ ПАССОВЕР

Слава Гольдман, шестидесятитрехлетний профессор компьютерных наук Северо-восточного Университета в Бостоне, сидел у окна в салоне «Боинга-777», смотрел на проплывавшие под фюзеляжем огромные, будто начёсанные из ваты, подсвеченные солнцем, облака.

Летел он в смешанных чувствах. Внешних поводов тому, казалось бы, не было. Через несколько часов он увидит своих родных и близких. Соберутся в доме его сестры Ирины по случаю Пассовера. Именно так, на английский манер, они теперь называют Песах, то есть, еврейскую Пасху. Понять это можно. Уехали из Советского еще Союза чуть ли сорок лет назад, больше половины их жизни, и, хотя друг с другом все еще говорили по-русски, некоторые слова стали от неупотребления забываться.

Пассовер и другие главные еврейские праздники отмечали, хотя никто из них не был особо религиозным. Кошерную диету не соблюдали. Да и на субботние запреты разного рода внимания не обращали. В синагоге бывали редко, разве что на похоронах теперь уже ушедших в небытие членов их некогда обширной семьи. Ушли из жизни несколько лет назад отец и мать Славы, потом дядя Фима, младший брат отца. Вся их большая семья, не только их дети, но и племянники и племянницы с их семьями пришли на кладбище. На похоронную службу был приглашен раввин, который прочитал молитву и произнес краткую речь, предварительно расспросив родственников о жизненном пути усопших.

Впрочем, винить себя в недостаточной религиозности было бы несправедливо. Все они выросли уже в советское время, неодобрительное к любой религии, тем более к еврейской.. Здесь, в Америке, в память детства постились на Иомкипур, в Хануку дарили своим детям игрушки или сладости, на Пасху ставили на стол мацу. Вот, пожалуй, и все. Жили, так сказать, по малому религиозному набору.

Виделись нечасто. Их когда-то, в Союзе, большую семью разбросало по всей Америке. Работа… В отличии от Союза, где по большей части жили всю жизнь там, где родились, здесь, в новой стране, приходилось переезжать туда, где открывалось рабочее место. К счастью, брат и сестра Славы жили недалёко друг от друга: она − в Пало Алто, он − в Сан-Франциско. Славе же пришлось переехать в Бостон, где открылось место профессора, специализировавшегося на сверхдальних компьютерных связях.

В этот приезд, как случалось и раньше, он приезжал в гости без жены Мари­ны. Слава гордился ей, ее замечательной карьерой в Америке. Приехав в Штаты из Союза с кандидатской по микробиологии, она сумела найти свое место в деловом мире. За годы эмиграции выросла до директора маркетинга огромной корпорации, производившей приборы для медицинских анализов.

Однако обязанности, на нее налагаемые, были связаны с разъездами, порой неотложнымi. Вот и на этот раз вместо того, чтобы вместе со Славой лететь в Кали­форнию, чтобы отметить с семьей Пассовер, пришлось отправиться в Остин, штат Техас, на срочное совещание. Совету корпорации нужно было срочно решить, как реорганизовать сбыт продукции…

Слава с нетерпением ждал встречи с близкими. Однако где-то в глубине его сознания было опасение того, что может возникнуть, если ни он, ни его родные не будут стараться обходить острые углы. В последние годы в их отношениях возникла некоторая напряженность.

Поначалу Слава не мог вспомнить, когда и почему она возникла. Определенно в первые годы, когда надо было обустроиться в новой стране, ее не было. Помогали друг другу чем могли. Радовались успехам друг друга. Делились опытом поиска работы. Советовали, как составить проклятую бумажку, резюме, на которой, американцы, казалось, зациклены. Делились крохами на ходу приобретаемой науки − как вести себя на интервью. С какой-такой стати нужно смотреть в глаза тех, кто тебя интервьюирует?!

А уж эта пресловутая американская улыбка! Поначалу она казалась натянутой, искусственной. Понадобилась немало лет, чтоб понять, что она означает то, что не могла дать жизнь в России, в которой они выросли − добродушие, априорную доброжела­тельность. Я в порядке, говорит американская улыбка, и ты, надеюсь, тоже. Улыбка людей, выросших в культуре, в которой кислая физиономия на публике означает жалобу на свое житье-бытье, потому постыдная в протестантской культуре, ориентированной на самодостаточность…

Аккультурация затянулась на долгое время. Шутка ли, из одной из самых неукро­тимых тоталитарных стран – одним махом в одну из самых свободных и демократических. Было отчего потерять равновесие… Ясно-понятно, что, приземлившись в Америке, они привезли с собой свой, впитанный с молоком матери, образ жизни, который в неизвестной обстановке был всем, на что они могли опереться.

Однажды один из американских знакомых Славы, Стив, сосед по лестничной клет­ке, когда они завели приятельские отношения, с улыбкой показал ему сохранившуюся в течении десятилетий памятку. В прошлом он был одним из социальных работников, имев­ших дело с новоприезжими из Союза. Он время от времени заглядывал в эту памятку, когда встречался с какой-нибудь странностью в поведении клиента. Слава пробежался по страницам, качая головой. Боже мой, дружище! Как же с нами всеми было тяжело!.. И подумалось: до чего терпеливый народ, американцы!..

Начнем с того, что новоприезжие из Союза хронически опаздывали на прием, будь то к социальному работнику, врачу или адвокату. Американское слово «аппойнтмент» не находило адекватного перевода на русский. Не «время приема», а точное время приема… Слово казалось странным животным, неизвестно, с чем его кушают… В советском прошлом пунктуальность считалась причудой английских аристократов… Быть может, для американцев – время=деньги. Для нас время было неосязаемой концепцией пришельцев из другого мира. Каким еще оно могло быть для людей, привыкших стоять в очередях много часов за самым необходимым! В разные периоды советской жизни то были то целиковая гречневая крупа, то апельсины из Марокко, то подписка на Хемингуэя.

Да мало ли что еще!… Придешь к начальству на приём, но это не означает, что оно, советское начальство, ногти кусает, как бы вам не пришлось сидеть в приемной слишком долго. В своем кабинете, за обитой кожей дверью, советское начальство мало печалилось о том, что тебе надо успеть забрать дочку из детсада. Как-то само собой принималось за данное, что на то он и начальник, чтоб быть выше твоих мелких бытовых забот. Женщины, впрочем, приноровились к долгим сидениям в приемных. Среди них популярным стало вязание…

Памятка, с которой сосед ознакомил Славу, смягчала сердца американских социальных работников. Она объясняла, что в грубости и нахрапистости их бывше-советских клиентов нет личной к ним неприязни. Такое поведение – результат уко­ренившегося у них, подкреплённого практикой десятилетий, убеждения: власть пре­держащие всегда враждебны личным интересам индивидуума.

− Нужно было долгое время для нас, социальных работников, имеющих дело с советскими иммигрантами, − сказал, смущено улыбаясь, Стив, − чтобы понять, почему они зациклены на том, чтоб постоянно выискивать лазейки в американской системе по­мощи приезжим.

Как Славе самому со временем открылось задним числом, врать и давать взятки было единственным в советскую бытность способом добыть колбасу, билеты на концерт какой-нибудь звезды театра и кино, путевку на юг…. Непросто было отвыкнуть от убежденности, что все, что устроено в каждодневной жизни − дело государства, тыся­черукого чудовища, от которого зависит не только будут ли завтра булки в магазине, но, казалось бы, даже рассвет и закат в положенное время.

Выдавливать из себя советское прошлое оказалось совсем непросто. Слишком уж срослось с собственным сознанием. Казалось, с тех пор много воды утекло. Все они со временем состоялись профессионально. Сестра Ирина проработала многие годы мед­сестрой. Ее муж Матвей, опытный автослесарь, работу нашел легко – где еще, если не в Америке, могли оценить его рабочую сметку! Брат Семен в Союзе был инженером-строителем, но, приехав в Штаты освоил программирование. Все они сейчас живут в своих домах.

Готовясь мысленно к встрече с близкими, Слава стал вспоминать, с чего и когда началось напряжение в их отношениях. Вспомнилось появление фигур умолчания во время их телефонных разговоров. Так, во время одного из них после обычных привет­ствий Слава спросил брата Сему, правда ли, что Борис, его сын, ожидает ребёнка от своей подруги, с которой уже два года живет. Как-то узнал об этом через общих знакомых… Спросил без задней мысли. Наоборот, с чувством удовлетворения. Их полку прибывает, семейство растёт, пускает корни в американскую землю…

К его удивлению, вопрос брату не понравился.

− Знать ничего не знаю! – отмахнулся тот. – Это все женские дела…

Сначала Слава подумал, что это от того, что вроде бы событие это, появление внука, намечается несколько раньше, чем того хотелось по декоруму: свадьбы ещё не было. Ну, в наши дни дело не такое уж скандальное, когда молодые люди живут вместе подолгу, прежде чем, как говорится, оформить отношения. Тогда с чего бы это?..

Оказалось, что дело тут было даже не в этом, а в том, что будущая мать была не только не русская еврейка, а пуэрториканка, хотя не стопроцентная, а наполовину: eе отец был чех по национальности. Именно пуэрториканская часть родства особенно заставляла брата мрачнеть… Черт знает, что ожидать от такого генофонда у внуков…

В другой раз сестра Ирина сообщила подавленным голосом, что ее дочка Нелли взяла и ни с того ни с сего влюбилась в белозубого с кучерявой головой красавца-кассира, мулата из Сальвадора. Влюбилась так, что она, Ирина, боится, что свадьбы не миновать…

Сейчас это дело прошлое. Как только появились внуки, и Сева и Ирина прикипели к ним всем сердцем… к ним всем сердцем…

Самолет шел на посадку, замелькали крыши аэропортных построек. По дороге из аэропорта, не любивший появляться с пустыми руками, на прокатной своей «тойоте» Слава заехал за продуктами в знакомый по прошлым приездам персидский супермаркет. Пахнуло запахами детства и отрочества на юге, в родном Херсоне.

Он разгуливал по магазину, рассматривал дары природы и удивлялся тому, что вот такая же, оказывается, у персов-иранцев баклажанная икра, какую он помнит с детства. Мама пекла баклажаны сначала на сковородке, потом, когда появилась газовая печь, − в духовке. От этих пропеченных овощей исходил странный, на редкость неаппетитный запах горелой бумаги, и на вкус они напоминали бумагу жеваную. Но когда мама, порубив на деревянной доске секачкой, тщательно перемешивала печёную серовато-коричневую мякоть с белесыми зернышками, перчила, приправляла протертыми чесноком и помидорами и ставила на стол, оторваться от этой икры не было никаких сил.

Слава не спеша прогуливался, словно в музее, между рядами, заставленными заморским товаром и думал о том, что между людьми разной национальности гораздо больше общего, чем принято думать. Попадись ему пожилой, его возраста, иранец, и он стал бы ему рассказывать о благоденствии за столом его детства, тот бы его скорее всего понял, заулыбался, признавая сходство с памятью собственного детства, трепетно хранившемся в его мозгу. …

Накупив провизии, куда, кроме баклажанной икры в причудливых банках, вошли также помидоры как свежие, так и маринованные, будто налитые красной кровью, шашлыки, которые готовили тут же на заказ, а на десерт – будто перешнурованную шпагатом дыню и в вощеной бумаге – финики, он поехал к дому сестры.

Ирина открыла не сразу. Она возилась на кухне, и все ее круглое раскрасневшееся лицо было полным одновременно заботы и радости по поводу того, что вот снова собирает вокруг стола все, что осталось от их некогда обширной семьи. Время берет своё. Вот уже несколько лет как умерли их родители, сначала отец, потом очень скоро и мать. Как-то само собой получилось, что Ирина взяла на себя роль центра их семьи, переняв у матери не только рецепты ее замечательной кулинарии, но и ее щедрое гостеприимство.

Как и у матери, у Ирины был широкий круг друзей-эмигрантов.

Впустив брата, сестра заволновалась, что ещё не все готово к праздничному столу. Вернувшись к плите, смахнув рукой прядь седеющих волос, упавшую на глаза, когда, наклоняясь к духовке, сказала:

− Слава, извини, да, мы договаривались, что будут только свои, но вот в последнюю минуту сосед … Ну, ты его знаешь!.. Помнишь, как-то заглянул к нам, когда вы с Ириной гостили… Давид с женой Леной… У них здесь, в Пало Алто, никого нет… Все-таки праздник… Пассовер… Надеюсь, не возражаешь, что они к нам присоединятся…

− Ира, о чем ты говоришь? – сказал Слава. − Твой дом, ты хозяйка, after all… – добавил он по уже давно образовавшейся привычке на английском.

В гостиной на диване сидел чопорно одетый джентльмен лет пятидесяти в больших роговых очках, делающих его похожим на огромную сову. Рядом обмахивалась платоч­ком, полная, с высокой грудью, рыжеволосая женщина, очевидно, его жена.

Слава вспомнил тот давний визит, когда он впервые увидел Ириного соседа. Тогда, помнится, Давид показался ему поразительно зацикленном на цифрах, в которых он, видимо, видел неоспоримое доказательство своего преуспеяния в жизни. На вопрос Славы, заданный просто так, для легкого разговора – «Ну, как вы устроились?», тот гордо ответил, подняв подбородок в знак убежденности в том, что знает, как жить на белом свете:

− Прекрасно!… Оформил себе и жене программу Эс-Эс-Ай. По психическим делам. Оформил как «депрессию из-за расставания с родиной»… Начнем получать свои чеки с первого декабря…

Слава вспомнил: Эс-Эс-Ай – государственная программа вспомоществования малоимущим инвалидам. И малоимущим старше шестидесяти пяти. К помощи этой программы их отец и мать, приехавшие в Штаты уже пожилыми, вынуждены были обратиться.

− Да, − добавил он, заметив, что Слава немного заерзал на своем стуле. – Краду у государства.

Он сказал это таким тоном, как будто это само собой разумеется. Для чего еще, спрашивается, государство, неважно, в какой части света оно находится, если не для того, чтобы у него воровать?

− Снимаю двухбедренную квартиру, − продолжал он, так же уверенный в том, что все делает в жизни правильно. − Плачу за нее пятьсот тридцать девять долларов сорок два цента…

− Дальше… − продолжал он. – Как вы знаете, если ты на Эс-Эс-Ай, ты не можешь купить машину дороже, чем за четыре тысячи долларов…. А я, прежде чем мы уехали из Николаева, продал дачу за одиннадцать тысяч долларов, машину, старая была, за две тысячи… Мебель-шмебель, посуда, все такое – еще шестьсот пятьдесят. Приехал в Штаты и имел в кармане двенадцать тысяч двести тридцать пять баксов.

− Подождите, Давид, − сказал Слава, − я не совсем понимаю… Больше ста долларов на душу по обмену при выезде из Союза на рубли не полагалось…

− Согласен, − тот опять кивнул головой и закрыл глаза в подтверждении непререкаемой правоты своих слов. – Но ведь известно, что нет таких крепостей, которые бы не брали большевики… Ха-ха, Слава, это так говорится. Я членом партии никогда не был, но крепость под названием «советская дурная таможня» все-таки взял. Да, деньги вывозить нельзя было, но один портативный радиоприемник «Спидола» вывозить разрешалось. А в приемнике есть внутренняя антенна в виде катушки проволоки. Цена этой проволоки, конечно − две копейки в базарный день. Но если проволока не простая, а платиновая, то это уже состояние…. На радиозаводе с приятелем договорился, и он всю мою дачу с посудой, машиной и мебелью на катушку «Спидолы» и намотал. .. А в Штатах первый же ювелирщик за эту платиновую проволоку ухватился…

− Вот я и купил себе «Линкольн Континентал», цвета беж, − продолжал он уверенным голосом. − В хорошем состоянии, за десять кусков… Конечно, наши эмигрантские ребята в дилерстве, где покупал, выдали мне квитанцию на три с половиной тысячи. Они знают, что делать. Они-то меня и предупредили о правилах и все организовали…

− Вот я и подрабатываю на ней. Вожу народ в аэропорт. Один из наших организовал такой бизнес. Получаю десять долларов в час у него, он имеет восемь машин. Платит мне кешью, конечно. Другим своим водителям дает двенадцать долларов пятьдесят центов, но чеками. Так что выходит так на так. Они платят налоги, я – нет. Так что я не жалуюсь…

Давид был настолько горд своей эмигрантской сметкой, что Слава не решился умерить его пыл замечанием, что, работая за наличные, он обманывает не столько Дядю Сэма, сколько самого себя. Сам он поймет это, когда будет поздно: когда уйдет на пенсию и начнет получать чек от Дяди Сема…

− Мы оба с женой скоро будем получать четыреста сорок долларов пятьдесят три цента каждый. Итого выходит − восемьсот восемьдесят один доллар и шесть центов. За квартиру платим, как я уже сказал, пятьсот тридцать девять долларов и сорок два цента. Остается триста сорок девять шестьдесят четыре цента…. У нас замечательная квартира. Светлая, сухая, окна выходят в сад. Газ, отопление, вода − все включено. Я плачу только за электричество. И телефон… Единственная проблема в жизни – у меня проблема со спиной.

− У меня недавно тоже, от сидячей работы, − сказал Слава, чтобы как-то перебить поток цифр …

− О, у меня это с юных лет, − махнул рукой Давид. − Может быть, потому что в школе, − хохотнул он, стараясь подшутить над собой, − соскальзывал со спинки парты, чтобы не встречаться взглядом с учителем. Чтоб к доске не вызывали…

Тем временем Ирина крикнула мужу, принимавшему душ после интенсивной прогулки, чтоб помог внести Славину поклажу в комнату на втором этаже их дома. Предложила отдохнуть с дороги. Давно прошло то время, когда, по давней российской привычке, навещая родственников, ютились на диванах в гостиной, а то и на полу. Попробуй найти место в советской гостинице, в которой в первую очередь размещали участников всякого рода слетов, съездов и конференций…. Когда Слава приезжал с Мариной, они снимали номер в гостинице в Пало Алто. Но когда он, случалось, приезжал один, Ирина настаивала, чтоб не брезговал, останавливался у нее. Видятся, мол, и так нечасто. Все-таки больше контакта…

Вышел посвежевший после душа Матвей. Хотя муж сестры уже давно вышел на пенсию, он по-прежнему уделял время поддержанию физической формы. В молодости увлекался футболом, что отразилось на его, если теперь уже не совсем спортивной, но все еще подтянутой фигуре. Коренастый, мускулистый, широкоплечий, он помог Славе поднять чемодан в приготовленную для него комнату. Славе он нравился как человек. Вырос в рабочей еврейской семье. Если кто из соседских маль­чишек осмеливался высказать антисемитское слово, он и его друзья, ни слова ни говоря, вытаскивали из своих штанцов флотские ремни с огромными бляхами и шли на обидчиков. Те во избежание беды поспешно ретировались…

Ирина вернулась к плите, стала вокруг нее хлопотать. Засуетилась вокруг праздничного стола, накрытого накрахмаленной скатертью с голубыми узорами, расставляя тарелки, большие и маленькие, бокалы для вина, стопки для водки, ножи и вилки….

Вскоре приехал на своем «мерседесе» брат Сева с женой Лилей. Привез мастерски запеченного на дощечке лосося. Тот сверкал, как елочная игрушка. У брата несомненно был кулинарный талант. Обнялись, обменялись приличествующими обстоятельствам фразами.

Сева был на целое десятилетие моложе Славы, подрастал не на пайках военного времени и потому вымахал чуть ли ни на голову выше старшего брата.

− Как там твой Исаачок? − осторожно спросил Сева. Осторожно, поскольку знал, что Слава переживает тот факт, что его единственный, родившийся в Америке, сын ударился в политику. И ударился так сильно, что у Славы заломило в висках. Сын не только стал высказывать крайне левые взгляды, на которые его отец смотрел с опаской ­­­­­­— как еще на них может смотреть человек, который вырвался в свое время из «самой левой страны на свете», как говорится, в чем был! Начитавшись всякой литературы, сын решил бороться с гегемонией Уолл-стрита, создал вебсайт «Долой гегемонию!» и стал выступать на телевизионных каналах с позиций, которые доводили отца до бешенства. Даже Славин американский приятель левого уклона, с которым он поддерживал долголетнюю дружбу, сказал, хоть и уклончиво, но тем не менее уверенно:

− Well, your Isaac believes everything he reads…

То есть, верит любому печатному слову…

Слава знает также, почему, бросая свою фразу, брат отвел от него взгляд. Дело в том, что все члены семьи, подобно Ирине, выключают канал Фокс Ньюс только на ночь. А канал не устает утверждать, что вся профессура в Америка – красная. Только и делают, что в своих колледжах и университетах промывают детям мозги. И хотя Слава преподает в Бостонском университете не политические науки, а программирование сверхдальних систем, он числится в семье в розовых оттенках.

Наконец, осмотрев придирчивым взглядом закуски и выпивку, которые она с Матвеем выставили, расположили по обширному кругу, Ирина пригласила всех к столу.

Слава глянул на стол. Это был вкусовой рай. Между кувшинами с яблочным и апельсиновым соками расположились тарелки с малосольной селедкой и молодой картошкой, сваренной в мундирчиках, с протертым чесночком, присыпанной ломтиками молодого укропа… Баклажанная икра – пусть не как в детстве, маминого производства, а из персидского магазина… В добавок к привезенным им шашлыкам в духовке томились, дожидаясь своего часа цыплята табака и котлеты по-киевски. А в центре стола уже красовался Севин запеченный лосось. А на десерт на раскладном столике неподалеку – пушечные ядра калифорнийских апельсинов и крупные, налитые соком, грозди продолговатых виноградин, известных в Союзе под названием «дамские пальчики»…

Глядя на это изобилие, Слава вспомнил, как вскоре после приезда в Америку, он и Марина, обзаведясь первым американским другом – он сражался за свободу эмиграции советских евреев, − пригласили его на обед.

У американца глаза на лоб полезли.

− Ведь тут на два обеда хватит!- сказал он, пожимая плечами.

Слава понимал: старый способ выражения любви и признательности к близким во время праздников в оставленной стране непонятен в Америке, где дефицит продуктов питания – понятие абстрактное.

Когда все расселись вокруг стола и налили себе спиртное – по российской привычке, мужчины − по стопке водки, женщины – слабенького местного вина фирмы Манушевич − Слава на правах старшего встал и произнес:

– Что ж, я рад, что мы и на этот раз собрались. Happy Passover, дорогие!

Сева не выдержал даже такой малой формальности – напоминания о том, почему собрались. Добавил с юморком:

– А! Чего там! … Чтоб наши дети не цеплялись за трамвай!

Сработала память о советской убогой бытности, которую старались окрашивать юмором. Речь шла о подростковой забаве кататься на городском трамвае, устроившись на «колбасе», шланге воздушной магистрали пневматического тормоза. Сзади вагона свободный конец, изогнутый полукругом, был похож на кольцо колбасы.

После обеда перешли в гостиную. Уселись на обширном, покрытом прозрачным пластиком диване. Телевизор, оказывается, был давно включен, но звук был убран. Ясно было, что телевизор выключают только на ночь. На экране тройка молодых людей бойко перебрасывалась фразами. В углу − два прожектора на фоне темного неба, эмблема канала «Фокс Ньюс». Она напомнила Славе фильмы его детства о войне, в которых прожекторы выискивали скрывающиеся в ночном небе вражеские бомбардировщики. Неужели и здесь в Америке, которую, насколько он знает, немецкие самолеты не беспокоили, это выбрано с умыслом? Намекая на то, что ночное небо таит в себе угрозу от скрытых в темном небе врагов…

Впрочем, он давно знал, что вся их семья, как и многие другие эмигранты из Союза, голосует за республиканцев. В один из его приездов, когда он ночевал у Ирины, обнаружил, что она засыпает, слушая на ночь радиопередачи Раша Лимбо, известного консервативного радиокомментатора. Голосом, полным тревоги, он вещал, выдерживая долгие театральные паузы. Это придавало его словам эпическую многозначительность, давало время слушателям проникнуться до конца ужасом апокалиптического конца света, картины того, во что превратится Америка, если к власти придут демократы. Услышать, как содрогается земля… Как реки, выйдя из берегов, затопляют долины…. Как рушатся, словно сделанные из песка, небоскребы Манхеттена….

– К черты политику! − сказал Матвей и переключил канал «Фокс Ньюс» на один из его излюбленных спортивных каналов. – Сегодня финальный матч, европейское первенство. Сборная Германии − сборная Англии!

Славу предложение Матвея обрадовало. Он всегда был заядлым футбольным болельщиком, следил за европейским чемпионатом дома, был рад, что не пропустит финальный матч. По старой советской памяти и другие гости принялись смотреть знакомое с детских лет зрелище, которое по-русски зовется «футболом», а не «соккером», как его обозвали американцы, чтоб не путать с их зрелищным богом − американским футболом − плохо организованную, часто прерываемую, драку за обладание не круглым, как полагается, а продолговатым, похожим на туркменскую дыню, мячом.

Игра всех захватила. Быстрые прорывы по краям, неожиданные передачи в центр, обманные движения – финты, невероятные по своей изобретательности удары по воротам…

Когда матч закончился победой германской команды, гости стали обмениваться впечатлениями, не могли нахвалиться немецкими нападающими, не пропускавшими шансов пробить по британским воротам. Единственный комментарий, не одобряющий в целом великолепную германскую команду, был Матвея. Так как всем присутствующим было известно его спортивное прошлое, к его мнению прислушались.

− У немецкой команды будет в дальнейшем проблема, − сказал он веско. − Не заботятся о национальных кадрах.

− Ничего не понимаю, − сказал Слава. – Что значит «не заботятся о национальных кадрах? О чем это ты?

− Ну, как же! − сказал Матвей. – Кто у них наиболее успешные нападающие, а?

Слава понял, что имеет в виду Матвей. Судя по цвету кожи, именам игроков, в германской команде было немало не немцев. Темнокожие Джером Боатенг и Сами Хедира… Марио Гомес, испанец… Месут Озил, турок… Лукас Подольский и Мирослав Клозе – похоже как, поляки…

Слава к своему стыду вспомнил, что уже здесь, в Америке, когда он начал следить за европейским футболом по телевизору, в нем тоже сработал рефлекс национализма, при­витый советской властью, наследницей российской империи с ее великодержавным шовинизмом и ксенофобией. Как так, негр – а играет в составе европейской команды!..

Обращаясь к интернету, читая биографии игроков, он стал постепенно перестра­ивать свои мозги. Да, Подольский − поляк, но он потомок силезских немцев по бабушке. Отец Клозе − немец из Польши, а мать − чистая полька . На счёт Озила… Да, он по рождению турок, но оба его родители родились в семье турецких иммигрантов в Германии. Отцы Гомеса, Хедиры, Боатенга женились на этнических немках… Вне сомнения все эти игроки стали звездами немецкого, европейского и мирового футбола благодаря тому, что воспитывались в многочисленных германских программах по развитию детского и юношеского футбола…

Сейчас Слава подумал о том, что, по логике Матвея, великая русская литература – не такая уж русская. Уже давно, больше двух столетий, как должна была начать заботиться о своих национальных кадрах. А то – сплошное безобразие!… У Гавриила Державина − татарские корни … Мать Василия Жуковского – взятая в плен турчанка… Прадедушка великого Александра Пушкина – как известно, арап Петра Великого… Михаил Лермонтов – шотландских кровей… Мама Афанасия Фета − немка… Мыкола Гоголь – вообще украинец… А уж в двадцатом столетии – сплошное нашествие инородцев: Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Бабель, Бродский, Аксенов, Окуджава!..

…Гости стали обсуждать замечание Матвея, качали сокрушенно головами. Словно почуяв назревающую тему, помалкивающий до сего времени Иринин приглашенный сосед Давид вдруг выпалил ни с того ни с сего:

− Как вам нравится этот черножопый идиот? Надо же такое придумать! Совсем без мозгов выбрали президента!

Слава вздрогнул. С чего вдруг Давид вспомнил об Обаме? Надо же!… Откуда это? Как-то так получилось, что все они привезли с собой чуму расизма! Как будто в Америке еe не хватает… Слава далеко не все внешнеполитические ходы Обамы одобрял. Считал, что тот слишком слабо наказал Путина за наглый захват Крыма с помощью так называемых «зеленых человечков»…

Но восклицание Давида – это было уже чересчур. Обама − не только широко образован, но обладает качеством, которое он, Слава, особенно ценит в людях − чувством юмора. Его выступление на корреспондентском обеде в Белом доме, показанное по телевидению, поразило его чуть ли не профессиональным умением вызывать смех самого высокого толка. С помощью тонкого намека на толстые обстоятельства…

Как так могло произойти с ними, евреями, кто в Союзе чувствовал на собственной коже не только враждебность власть предержащих, но и так называемый “бытовой антисемитизм”. В этом термине особенно раздражало прилагательное. Словно речь идет о чем-то привычном, само собой разумеющемся, как, например, о закрутке банок со смо­родиной, перемешанной с сахаром на зиму для настойки…

Слава думал и думал, откуда расизм у советских евреев, самих страдающих от него, и пришёл к выводу, что долго, из поколения в поколение сопротивляться давлению окружающей ядовитой среды дано далеко не каждому. В конце концов, устаешь, подавляешь собственное “я”, принимаешь мнение множества, тебя окружающего. Действительно, со временем еще в Союзе за семейным столом начались разговоры, подавленные, с насупленными бровями, постепенно все горячее и горячее, с гневом на одноплеменников, позорящих своих собратьев своим не-ангельским поведением. Вот если бы все вели себя хорошо, не крали у государства, не спекулировали, то не стали бы на всех евреев катить бочку ни за что ни про что… Гнали и, видимо, с успехом, от себя мысль, что крадут у государства все, кому не лень. “Нет, нет, − говорили между собой, − вот если бы все евреи вели себя хорошо…” Даже формулу вывели – «Есть евреи, а есть жиды»…

Это было ужасно, но, увы, этим не ограничивалось. Он всякий раз вздрагивал, когда при нем знакомые евреи повторяли презрительные клички, бытовавшие в Союзе, которыми в узком кругу отзывались походя о нерусских национальностях – ”армяшки”, “черножопые” (то есть, грузины), “чучмеки” – люди многих азиатских национальностей. … Ужасался про себя: как они не понимают, что, повторяя эти клички, они как бы дают согласие, чтобы их за глаза звали не иначе как «жидами», «маланцами» или, в лучшем случае, «французами»…

Слава долгo думал над тем, отчего это происходит и пришел к выводу − проку­шенные сердца, результат так называемого “стокгольмского синдрома.” Так называют поведение заложников, когда инстинкт самосохранения диктует им помимо воли, что, если они проникнутся пониманием причины направленной на них агрессии, то, глядишь, жестокость захватчиков смягчится, дрогнет карающая рука…

Раздумывая о том, почему ему, Славе, удалось не заразиться этой чумой, он вспомнил, что еще подростком получил урок не делить людей по национальному признаку. И не от кого-то постороннего, а от собственной матери. Он был старшим в семье. Ни Семена, ни Ирины еще не было в то время, когда послевоенный антисемитизм в Союзе свирепствовал, что заставляло, конечно, же доверять только тебе подобным… Именно тогда мама сказала как-то на домашнем обеде среди родственников:

– Я Анну Васильевну, хотя она критслихе, [т.е., христианка], ни на одну еврейку не поменяю!

Сказала это с вызовом. Речь шла о матери одного из Славиных соучеников. Сказала, поскольку та, по мнению матери, была верхом порядочности. Она также ужасалась всякому проявлению антисемитизма среди ее единоверцев.

Объяснялось это тем, как впоследствии понял Слава, что ее сына Женю, как и Славу, на переменках одноклассники дразнили, обзывая «маланцами». Дело в том, что, хотя отец Жени был русским человеком, фамилия его была заведомо нерусская, что для несмышлёных мальчишек автоматически воспринималась как инородная, т.е. еврейская. Еврей – инородец.

Дело в том, что отца Жени, мальчишку-сироту, выжившего в гражданскую войну, в начале двадцатых годов усыновил швед, Густав Генрихсен, инженер, приехавший в страну помогать строить социализм.

Однако, в отличии от Славы, Женю дразнилки не раздражали. Он только пожимал плечами и бормотал едва слышно: «Вот дураки!»…

Дело клонилось к вечеру, начинало темнеть за окнами. Откланялись несколько церемонно сосед Давид и его жена. Сева и Лиля тоже заторопились домой. Обнявшись на проща­ние с ними, Слава почувствовал, что хочется выйти глотнуть свежего воздуха: съедено и выпито было немало.

Видя, что он собирается на прогулку, Матвей спросил, не возражает ли он, если он оставит ему компанию.

Они направились по уже знакомому по прошлым приездам большому кругу – пустынным улочкам вокруг одноэтажных домиков, заросших пальмами и цветными кустарниками. Матвей не был словоохотлив, но, видя, что Слава беседы не завязывает, стал объяснять, кто в их районе живет и что в нем замечательного. Слава заметил, что стала привычной в эмигрантской среде не столько высказывать свои суждения о разных сторонах жизни в Америке, сколько сходу выносить моральный приговор, не подлежащий не только кассации, но даже обсуждению. Без всякого видимого повода Матвей заговорил о том, что в их районе “полно всякого сброда”. Местность была тихая. Откуда здесь взяться насильникам, бродягам и прочим нарушителям спокойствия?

Как понял Слава, так полагалось думать человеку, чьи убеждения питались пере­дачами телеканала Фокс. Вспомнил эмблему с ночным небом и прожекторами. Опасность повсюду, она скрыта от глаз…

Почему не только его родственники, но многие другие советские эмигранты, неизменно голосуют за республиканцев помог прояснить случай.́ На одной вечеринке среди бывших соотечественников ответ на это он получил от своего же брата эмигранта, с которым там познакомился. Преподаватель русского в одном из бостонских универси­тетов, Григорий поделился своими впечатлениями о недавней конференции славистов.

− Чему тут удивляться? − сказал он, пожимая плечами. − Сам подумай! − они со Славой быстро перешли на «ты». – Само слово «социализм» в речах некоторых демократов вызывает у наших эмигрантов неизменную реакцию. Хватит, мол, накушались социализмом! Больше не надо!…. Хотя никакого социализма, как ты хорошо знаешь, в Союзе не было. Было тоталитарное правление страной. Всем руководила группа людей, чья власть не была ограничена ни законами, ни конституцией, никакими другими институтами…. Эти люди решали за всех нас, какой в данный момент быть политике, как внутренней, так и внешней. Выбирали из своей среды и сами назначали себе преемников. Все, что было «социалистического» − это то, что промышленные предприятия перешли из рук бывших владельцев в руки этой группы. Ты помнишь, конечно, ленинский лозунг-призыв «Грабь награбленное!»… На самом деле, никакой такой демократии, не раз оповещаемой, и в помине не было…

− А в Америке пользуются этим термином − «социализм» − довольно широко. На самом деле речь идёт не более чем о роли государства в поддержании малоимущих и больных. Это в Америке практикуется общем-то давно, со времен Франклина Делано Рузвельта. Как ты, уверен, знаешь, в результате биржевого краха в стране начался экономический спад, то, что американцы называют Великой Депрессией. То есть, ничего похожего на социализм в том виде, в котором нам его представляли в Союзе, не было и в помине… Ты, наверно, слышал жалобы наших эмигрантов. Мы-де мы платим налоги, а демократы на наши кровные кормят бездельников и наркоманов. Как правило, они имеют в виду негров… Американский налоги кормят, лечат и обеспечивают жильем больных и стариков-иммигрантов со всего мира.

Тут Слава вспомнил, что его отец каждый раз, получая по почте чек, диву давался. Повторял: «Надо же! Я не работал в этой стране ни одного дня!». 

Григорий обратил внимание Славы на то, что не только демократы, но и республи­канцы, находясь у власти, не рискуют прервать помощь тем, кто в ней нуждается. Пре­зидент-демократ Билл Клинтон был единственным на памяти, кто отважился на то, чтобы потребовать у тех, кто получает пособие, доказать, что они по крайней мере, делали по­пытки найти работу или пойти учиться… 

Из разговора с Григорием Слава понял правду, заложенную в американской пос­ловице «Гораздо легче вытащить деревенского парня из деревни, чем деревню из этого парня».  Вспомнил знаменитую фразу Даниила Гранина, который писал в советское время, как говорилось, «на грани проходимости»: “Мы люди свободные, что нам скажут — то мы и захотим.”

− Вообще-то говоря, − продолжал новый знакомый, − кроме Западной Европы и Северной Америки, либерализм, пожалуй, − исключение из правил. Консерватизм правит остальным миром, будь то Китай, Индия или Индонезия. Либерализм зародился в Западной Европе в ходе уникального исторического развития. В течении четырех-пяти столетий произошли глубокие социально-нравственные метаморфозы эпох Возрождения, Реформации и Просвещения. Родилась новая идеология либерализма. Она оформилась в знаменитом лозунге Великой французской революции- Свобода, Равенство, Братство…

− Так что привезённый нашими эмигрантами консервативный менталитет толкает их к республиканцам. Они защищают такие знакомые с детства принципы, как авторитаризм, национализм, сильная власть… Они вошли в нас помимо нашей воли, с младых ногтей…

− Я, кажется, понимаю, в чем дело, − сказал Слава. − Помнишь нашумевшую повесть Георгия Владимова “Верный Руслан”? Вышла в году 65-ом, уже на последней волне оттепели, наступившей в Союзе после знаменитой речи Хруща о преступлениях Сталина против человечности… Из Гулага стали возвращаться заключенные. И вот в те же края, лет десять спустя на те же стройки, которые теперь стали называть “великими стройками коммунизма”, стали прибывать «вольные».

− Но конвойная собака Руслан, которую еще щенком научили сопровождать колонны заключенных на работы, следить, чтобы никто не пытался бежать, завидев новые колонны рабочих, принялась за былое – конвоировать их, чтоб никто из них не вздумал ступить в сторону… Похоже, у нашей эмиграции – комплекс “верного Руслана”…

− Нашим эмигрантам непонятны либеральные ценности, − кивнул Григорий. − Забота о бедных… Стремление к равноправию между людьми—мужчинами и женщинами, белыми и черными… И не на словах, а на деле, с помощью установок при приеме на работу или поступлении в колледж… Я уже не говорю о гомосексуалистах… Так что, так вот, дорогой мой….

− К тому же эта гребаная политкорректность! Обрыдла всем нам еще с советских времен хуже горькой редьки. Это требования предоставлять во что бы то ни стало равенство полов и рас. Вне зависимости от квалификации их представителей…

Вышагивая рядом с Матвеем по улочкам Пало Алто, Слава услышал, как, среди прочего свободного пересказа новостей небезызвестного американского телеканала, тот прокомментировал нашумевшее дело о сексуальном домогательстве:

− Подумаешь, за попку пощупал!… Бабе под сорок… Должна быть рада, что все еще обращают внимание…

Слава вспомнил недавнее, полученное перед самой поездкой в Калифорнию электронное письмо коллеги, собрата совэмигранта, преподавателя нью-йоркского университета, который тоже улетал с женой отмечать Пассовер с родственниками.

“Вчера, − писал он, − нас вез частный еврейский извозчик ПетДавидвиди я из Брайтон Бича в аэропорт.  Не молчун − ветеран одесского таксопарка, а потом в Америке на примерно такой же ответственной работе. Попали в пробку, и он много чего успел сказать и рассказать. В частности (цитирую почти verbatim): ‘Путин молодец! Сделал то, что надо было сделать с Украиной. Америка тоже бы не потерпела, если бы Мексику или Канаду напичкали оружием. И этот сопляк президент на Украине…’ … Петя произвел впечатление пылесоса наблюдений, а не глубокого аналитика. Так что мудрость эту он где-то засосал, кто-то ее породил и запустил в оборот. Как и много других оригинальных мудростей, циркулирующих в русско-еврейском фольклоре жителей океанского побережья…. Таксисты − эта одна из категорий местного населения, с которой я никогда не веду споры. Пете я тоже не возражал. Зачем спорить с пылесосом?”

Похоже, что Фокс Ньюс − не самый ядовитый источник, из которого извлекают новости мира наши эмигранты, подумал Слава.

В самом по себе факте, что на Брайтон Бич, в пресловутой маленькой Одессе, с начала массового исхода из Союза стали селиться выходцы из СССР, не было ничего необычного. То, что часть бывше-советских эмигрантов, вместо того, чтобы адаптироваться в новой, неизвестной, говорящей на другом языке стране, предпочли то, к чему привыкли с детства, восстановив оставленное позади − явление само по себе вряд ли новое. В Америке есть – и даже не один! − Чайнатаун. В Лос Анжелесе процветает Маленькое Токио. В Нью-Йорке – Маленькая Италия.

Но беда в том, что в Маленькой Одессе, доверяя только знакомому с детства языку, новости мира черпают из привычного источника – из в прошлом советского, а ныне Российской Федерации, центрального телевизионного канала.

Высказанные Петей-таксистом настроения помогли Славе задуматься о той глубокой пропасти, которая разделяет его и его близких от брайтонских эмигрантов. С началом внезапного, средь бела дня, путинского нападения на Киев, выходцы из Херсона, все члены Славиной семьи, впервые со времени исхода почувствовали то, что в Америке называют «PTSD», то есть, пост-травматическим стрессовым расстройством. Бомбардировка родного города вызвало тревогу—осознание того, что, хотя они и не очень страдали от ностальгии, на поверку выяснилось: когда бомбят знакомые с детства улицы и переулки – бомбят тебя…

Впрочем, у Славы это не было первым столкновением с поразительной привязанностью некоторых эмигрантов к оставленной стране. За несколько лет до сегодняшнего полномасштабного вторжения российских войск в Украину, Славе пришлось прервать отношения с давним, советского времени, другом-приятелем. Вышедши на пенсию уже в пост-советское время, когда Америка уже не принимала иммигрантов из Союза по той простой причине, что его уже не было, тот поселился в Германии. Испытывая вину перед евреями, которых она в своем нацистском прошлом пыталась уничтожить, она открыла перед ними свои границы. Все бы ничего, но, к немалому удивлению, Славин друг-приятель стал высказываться на фейсбуке, через который они общались, в поддержку российской агрессивности по отношению к Украине. Ликовал по поводу захвата Крыма – ”Крым наш!” Похоже что, в нем, как в других выросших в тоталитарной стране, заговорил, как его окрестил Слава, «комплекс обломка империи». Дескать, сам по себе – я, может быть, ничего не стою, я − мелочь, обломок. Зато я – обломок империи!…

− Наверное, на сегодня хватит? − вывел Славу из раздумья заботливый голос идущего рядом Матвея.

Они повернули назад, к Ирининому дому…

Утром, после завтрака, Слава обнялся на прощание с Ириной и Матвеем, сел в свою «тойоту» и отправился в аэропорт. Стал собирать в кулак свои мысли и чувства, пере­бирать в уме снова все, что видел и слышал за время визита. Да, все они по-прежнему были и ощущали себя семьей. Но полагали, что все идет прахом. Дети женятся не на себе подобных—то есть, не на детях бывших советских евреев, и даже не на детях американ­ских евреев, а на детях пуэрториканцев, китайцев, сальвадорцев. Да и в политике все они, включая рожденных уже в Америке детей, расположились по большому спектру − от крайне правых республиканцев до крайне левых радикалов. Достаточно вспомнить собственного сына, который «левее» небезызвестного американского лингвиста и философа Ноама Чомского…

Вдруг Славу осенило. Вот оно что! Боже, как он раньше этого не понимал? Ларчик ведь просто открывался!.. Снисходительное отношение поколения их семьи к религии мешало понять, что история Великого Исхода, как она описана в Пятикнижии Моисея, − не сказка для легковерных, как ее изображала советская антирелигиозная пропаганда, а результат многовекового, быть может, не одного тысячелетия, проникновения в природу человека…. Прошло сорок лет их Исхода − и с их семьей произошло то, что, в конце концов, было неизбежно, что должно было произойти…. Сорок лет назад они были русскоговорящими евреями, раздавленными десятилетиями неприязни и ненависти, евреями со слабым раствором религиозности. Как то предписывала книга Исхода на своем метафорическом языке, все они, выросшие в рабстве и покинувшие его уже взрослыми людьми, не ступили, как им казалось, на землю обетованную, а провели предписанные сорок лет в библейской пустыне. То есть, дожидаясь того, чтобы их третье поколение, их внуки, выросли свободными людьми, никогда не знавшими постыдные навыки рабства.

Это третье поколение и завершило их Пассовер. Выросло людьми, для которых свобода пришла с рождением − американцами.

Лететь надо было пять с лишним часов, и Слава решил, что это хорошо. Впервые за все это время внутри него отпустило. Можно будет вздремнуть в полете и еще раз просмотреть конспект завтрашней лекции.