ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Его – танкового аса – очень хотела заполучить в курсанты Академия бронетанковых войск, сулили даже выдать наконец звезду Героя Советского Союза, а он хотел стать врачом. Рассказывал, что тогда полковник Давид Драгунский посоветовал ему держаться подальше от этих антисемитов. Ион считал его настоящим не знавшим страха героем войны, оказавшимся не таким в мирной жизни.

Виктор Каган

ВЕК ИОНА ДЕГЕНА

30 апреля 2017-го на тель-авивском кладбище Кирьят-Шауль мы провожали Иона в последний путь. Был жаркий день, двери в зале прощания были с обеих сторон открыты и ветерок шевелил саван, временами облегающий неожиданно маленькое тело – такое маленькое, что хотелось взять его, как ребёнка, на руки и вынести обратно в жизнь, где он не воспринимался человеком маленького роста, как сейчас не даётся глаголам прошедшего времени и остаётся человеком, которого люблю. В этом году него два юбилея, два дня рождения. 100 лет назад 31 мая (по документам – 4 июня) он появился на свет и 80 лет назад в год окончания II-ой мировой девятнадцатилетним родился второй раз: «Праздную я не день рождения, а 21 января – день моего последнего ранения, когда я был убит».

Он появился в моей жизни, когда друзья уже разошлись кто в князья, кто по ту сторону травы, ряды остающихся редели и, казалось, новые друзья невозможны. Встречей этой я обязан Е.М. Берковичу с его проектом, выросшим из скромного сайта до Издательского Дома Евгения Берковича (idbem.com). Уже на первые публикации Иона в 2005-2006 г.г. нельзя было не обратить внимания. К стыду своему я о нём не знал и отправился в интернет, где почти сразу столкнулся с, оказывается, уже знакомым по «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана и огоньковской публикации Е. Евтушенко знаменитым «Мой товарищ…». Завязавшиеся виртуальные отношения плавно переросли в реальные и Ион вошёл в мою жизнь, чтобы уже не уйти из неё.

Ион Деген

О нём много написано, да и сам он прекрасный рассказчик. Сегодня, в цифровую эпоху познакомиться с этим, было бы желание, труда не составляет. Память живёт не в памятниках и текстах, а в своих у каждого отражениях встреч с человеком и сделанным им. Это позволяет мне не ударяться в жанры реферата или юбилейного панегирика, а говорить в надежде на перекличку наших с читателем отражений о том, что меня, как говорят, торкает – о своих связанных с Ионом переживаниях, о том, как он отражался и отражается во мне.

Сказать об Ионе одним словом значило бы наклеить ярлык, но первое, что просится: человек бугристый – самодостаточный человек с высокой субъектностью, чьё поведение определяется из него самого, а не из внешнего давления. Сказал как-то об этом ему – в ответ: «А как иначе?». Бугристость эта, думаю, жизнь не облегчала, но помогала быть самим собой благодаря и вопреки. Делала ли она его «прекрасным во всех отношениях», удобным – другой вопрос. Замечательный психолог Александр Асмолов говорит о многояйности человека. Бугристость Иона светилась во всех его Я и остаётся лишь удивляться тому, как всё это вместилось в одну человеческую жизнь, неустанно заботившуюся о том, чтобы мёдом не казаться.

Его солдатское Я – от шестнадцатилетнего бойца собранного из 9-10-классников истребительного батальона до гвардии-лейтенанта, дважды представленного к Герою Советского Союза и так и не получившего его танкового аса, числившегося погибшим. Но за военной биографией то, без чего она была бы невозможна, что не в ней родилось и не ей обязано – эта бугристость одарённой многояйности. Откуда она? От генов? От опыта мальчишки, отнюдь не катавшегося сыром в масле родительских забот? Он рассказывает: «Отец умер, когда мне было три года. Остался я на руках мамы – вдовы буржуя: отец был знаменитым фельдшером и считался очень состоятельным человеком. А для того, чтобы похоронить его, пришлось продать его костюм. Выяснилось, что вместе с рецептом он мог под подушкой у пациента оставить деньги – не взять у пациента, а оставить ему. Мама, будучи медсестрой и фармацевтом, пошла работать чернорабочей на завод. Ночные смены. Я в три года оставался один в доме – со страхами и всем таким… В детском саду – в дни рождений приходили мамы и устраивали праздники, а моя мама могла себе позволить прийти только с конфетами и раздать их – вот и весь праздник. Я себя чувствовал ущербным в эти дни». Восьмилетним он переживает голод:

Эпикурейства сытые года.
Уже подсчёт их, слава Богу, долог.
Но голод в детстве – он во мне всегда,
как зарубцованный в мозгу осколок.

И потому, наевшись до небес,
когда от вин и коньяков я таю,
кусочек хлеба, как деликатес,
чтоб не убрали в мусор, доедаю.

А с двенадцати работает помощником кузнеца. Всё это не в бурлении культуры большого города, а в наполовину еврейском Могилёве-Подольском с 20-25 тысячами жителей. Как в мальчике, отнюдь не «ботане», в этих условиях встретились, не тесня друг друга, способность выживать с увлечением литературой, зоологией, ботаникой? Какими нитями связан этот мальчик с Ионом – автором книг «Война никогда не кончается» и «Я весь набальзамирован войной»? Знавший себе цену и при этом лишённый даже тени тщеславия, он не без мальчишеской гордости носил военные награды, в том числе Virtuti Militari, но Героя Советского Союза, к которому был представлен дважды, как об этом ни хлопотали в год 70-летия победы, не получил, а когда я попытался заикнуться об этом, спокойно заметил, что было бы, конечно, приятно, но странно, если бы дали. Война закончится, но Иона уже никогда не оставит – её память и голос будут звучать во всём, что занимало Иона и чем он занимался, будь это его собственное жизнетворчество, медицина или литература.

Его – танкового аса – очень хотела заполучить в курсанты Академия бронетанковых войск, сулили даже выдать наконец звезду Героя Советского Союза, а он хотел стать врачом. Рассказывал, что тогда полковник Давид Драгунский посоветовал ему держаться подальше от этих антисемитов. Ион считал его настоящим не знавшим страха героем войны, оказавшимся не таким в мирной жизни, когда дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Д.А. Драгунский в 1983-ем стал председателем антисионистского комитета. Говорил Ион об этом с болью. В оценках он был по-солдатски прям и жёсток, не скрывал их, но это были личные жизненные выборы – камни ни первым не бросал, ни к побивающим камнями не прибивался: «Я вообще никого не хочу судить, иначе пришлось бы обвинять решительно всех. Меня – в том числе». За ту поддержку Драгунскому был благодарен и учиться пошёл в медицинский институт, перейдя из войны в мир, где «Ещё страшней и тяжелей бои, когда они без грохота и дыма» (А. Солодовников). На войне, если ты не полководец, а солдат, идёшь от одной ситуативной или тактической задачи к другой, воюешь за общее дело и так или иначе чувствуешь плечо другого, мир чётко делится на своих и врагов. Война отгремела и Ион вступил в многолетний марафон инвалидом с осколком в мозгу и ещё полутора десятками осколков в теле, хромым, с разбитыми в куски и заново собранными руками и лицом («С 21 января 1945-го, – сказал он мне в 2012-ом, – ни дня без боли»), чтобы пройти марафон в условиях не упускающего случая заявить о себе антисемитизма. Можно лишь догадываться, каких геракловых усилий ему, с войны мечтавшему стать ортопедом-травматологом (не отрывать, а пришивать руки-ноги), стоило выстаивать часы на хромых ногах, искорёженными руками вывязывать тысячи хирургических узлов или класть перед собой стопку папиросной бумаги, чтобы разрезать скальпелем столько-то или столько-то листиков, добиваясь совершенства необходимых хирургических навыков. Не могу не согласиться с близким другом Иона доктором Ильёй Лиснянским, с которым Ион нас и подружил, говорящим, что как ни велик фронтовой героизм Иона, его путь в медицину и в медицине – подвиг не меньший, если не больший. После окончания института работал ортопедом, в 1959-ом первым в стране пришил отрезанную руку, защитил кандидатскую и докторскую. В институты сначала не зван был, а когда стал зван – не шёл, дорожа независимостью и практической лечебной работой.

Ион Деген с автором

Книги Иона «Портреты учителей» и «Наследники Асклепия» вернули меня к знакомой мне медицине, в которой надо уметь точить скальпели и иглы для шприцов, использовать гвоздь из стены для сращивания костей, попробовать на вкус каплю мочи пациента, чтобы узнать, не повышен ли сахар… в которой ещё считалось, что лечить надо больного, а не болезнь (М.Я. Мудров), что хирург не только и часто не столько оператор, сколько выхаживатель (И.И. Греков, Н.Е. Слупский)… в которой врач ещё не исполнитель протокола, а учёный, святой и слуга, каким я Иона и вижу.

Отдельная история – его докторская. Она была посвящена магнитотерапии в ортопедии. На такое надо было решиться – тема не сказать, чтобы популярная – в Википедии магнитотерапия до сих пор «шарлатанство». В 1980-ых в пыльном углу кафедрального шкафа я нашёл кандидатскую «О лечении шизофрении намагниченным железом» – посмеялись, как над теорией О. Лепешинской о самозарождении жизни в яичном желтке. Ион использовал самодельный набор сильных ферромагнитов. По-моему, в 2008-ом он сломал шейку бедра – лёжа на столе, объяснял врачам, как срастить кость, а потом воспользовался своими магнитами – через месяц врачи на рентгенограмме практически не нашли линии сращивания и были, писал мне Ион, удивлены – так и у молодых крепких людей бывает только месяца через три. Подготовленная по диссертации книга готовилась к выходу в 1975-ом году, но, уже собираясь уезжать в Израиль, Ион вынужден был забрать рукопись из издательства: «… до развала Советского Союза меня там перестали цитировать, имя моё было вычеркнуто из науки, мои работы приписывались другим авторам», – напишет он в предисловии к «Магнитотерапии», изданной только в 2010-ом году. А сейчас, набрав в Google scholar «magnet therapy» я получил больше полумиллиона ссылок на работы о магнитотерапии в разных, включая психиатрию, областях. На рубеже веков компания Nikken (multilevel marketing), использующая в числе прочего магниты, предлагала Иону публикацию с солидным гонораром. Компания богатая, книга была бы шикарной и на многих языках, но он отказался, не желая превращать лечение в бизнес. В этой истории весь Ион.

Перебравшись в 1977-ом году в Израиль, он ещё 20 лет работает. Как понимаю, не всегда было легко и ему, и с ним: слишком разные культуры, системы здравоохранения, стили работы, а мгновенно перестроиться, переобуться в воздухе пятидесятидвухлетнему маститому врачу да ещё с усиленной войной бугристостью – задача не из лёгких. Но Ион не был бы собой, с ней не справившись.

В наших с ним таких несхожих жизнях много точек пересечения. Мы оба деисты… он из поколения моих родителей… отец воевал и в воспоминаниях о нём – шрам от ранения… детство в украинской провинции и из раннего детства память о голоде … общая профессия и т.д.… мой старший друг и учитель в медицине доктор Иосиф Покотинский – пожалуй, единственный, кого по бугристости, творческости, самодостаточности могу поставить рядом с Ионом. Интересно было бы трём поколениям (Иосиф старше Иона, а Ион меня на восемнадцать лет) собраться вместе, но разве что догоню их уже там. Многое из жизни Иона оказывается триггером к чему-то моему, часто помогая задавать себе новые вопросы и искать ответы на них. И, конечно, связанная с литературой общность.

Говоря о литературе, невозможно обойти знаменитое:

Мой товарищ, в смертельной агонии
не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.

Я не сторонник ранжирования поэтов и стихов с присуждением им нумерованных мест – оставим эти небезобидные забавы тусовщикам разных мастей и калибров. Это стихотворение, долго бывшее стихотворением погибшего неизвестного солдата, хотя читанное самим Ионом в ЦДЛ в 1945-ом и заулюлюканное сильными литературного мира по мотивам не поэтическим, а, так сказать, военно-патриотическим, действительно одно из лучших стихотворений о войне и с войны. В конце 1980-ых оно принесло Иону заслуженную славу, а спустя десятилетия оказалось объектом нападок дегеноедов, перепевавших улюлюканье в ЦДЛ, и дегенокрадов, пытавшихся отнять у него авторство. Ион на это реагировал коротким: «А пошли они…» – последую его примеру, тем более, что благодаря Е.М. Берковичу эту страницу можно считать перевёрнутой. Желающие познакомиться с ней могут открыть её на страницах idbem.com, меня же интересует поэзия Иона.

В открывающих его военный планшет стихах июля 1941-го голос уже не мальчика, но мужа:

Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы – счастливая пора.
И вдруг – траншея, карабин, гранаты,

и над рекой дотла сгоревший дом,
сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всём,
что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:
лежали блики на изломах мела,
как новенькая школьная тетрадь,
над полем боя небо голубело,

окоп мой под цветущей бузиной,
стрижей пискливых пролетела стайка,
и облако сверкало белизной
совсем как без чернил невыливайка.

Но пальцем с фиолетовым пятном,
следом диктантов и работ контрольных,
нажав крючок, подумал я о том,
что начинаю счёт уже не школьный.

В июле 1942-го – вернувшимся в строй в отделение разведки после ранения и демобилизации, за несколько месяцев до второго ранения – пишет:

Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я ещё жив.
А я невредим.
Случай?

Каков шаг взросления, сколько лет душевного времени прошло за астрономический год между этими стихотворениями? В семнадцати словах семнадцатилетнего юноши не всем старым людям доступная мужественная мудрость любви к жизни под прицелом смерти. Илья Лиснянский говорит, что мало кто из поэтов военного времени мог – умел и позволял себе рискнуть – говорить о войне на языке не винтика политической или военной машины, а переживания жизни и войны отдельным живым человеком. Стихи Иона 1941-1945 г.г. не жизнь глазами войны, а война глазами жизни – проходя через её кровавую мясорубку он пропускал её через себя. Его военные стихи просты и лаконичны, их сравнительно немного – я бы сравнил эту небольшую книжку со снаряжением идущего в разведку: минимальность, в которой всё необходимое – и в смысле содержания, и в смысле поэзии, которая здесь не изящное искусство, а поэтический дневник ежедневно рискующего жизнью солдата. Не без шершавости, но тем и дорого – не в кресле писано, живой голос, глянец в окопе был бы фальшью. И при всей любви к «Мой товарищ…», когда только об этом стихотворении и говорят, мне хочется сказать: «Давайте почитаем эту книгу целиком». Б. Пастернак говорил, что, если в книге есть четыре-пять отличных стихотворений, она состоялась. Во фронтовой книге Иона их много больше. К поэзии он относился при всём том, что далеко не всё и не всех в ней принимал, с трогательной любовью. Много бывшая с ним рядом в последние очень трудные его месяцы Юля Драбкина рассказывала мне, что он мог часами слушать и читать на память стихи, не смущаясь свои слёз.

Сам Ион себя поэтом и писателем не считал, во всякие творческие союзы за их ненадобностью, если не помехой для творчества, не вступал – «Я – рассказчик». Соглашусь лишь отчасти. Его устная и письменная речь не слишком различались, он говорил, как писал, и писал, как говорил – не делая лишних движений, в его стиле, интонации звучат и солдат, и хирург. Его проза, да – рассказы, но не только. Они одновременно autofiction – рассказ о себе, разговор с собой, nonfiction – рассказ о войне и fiction – не выдумка, но продолжение первого и второго в ситуациях, которые могли бы быть. Вместе с фронтовыми стихами это драгоценные страницы того, что сегодня называют нарративной историей. На это прекрасно работали его блестящая память, удивительное сочетание способности видеть общую картину и мелкие детали, словно глядя одновременно в бинокль и лупу, почти абсолютный музыкальный слух, сказывающийся в мелодике текста. Как-то послал ему своё стихотворение, где были числа, которые выверял с калькулятором, а через несколько часов получил ответ, в котором он исправлял мою ошибку. Как бы ни была груба ткань содержания, сквозь неё светится его деликатность: умеет рассказать о солдатской скабрезности, но, говоря о любви, с библейской чистотой пишет: «И он пошёл с ней». И хоть сам он говорил: «Без моих опусов литература не обеднеет», думаю, его проза ждёт своего исследователя – не из тех, о которых Б. Ахмадулина насмешливо-врастяжку сказала: «Жена литературоведа, сама литературовед» – принимающего текст таким, какой он есть, а не через призму установочных картинок и идеологий.

Вероятно, я пристрастен и меня можно упрекнуть в том, что о многом, что не так красиво смотрится, не сказал. Но говорю я о человеке, которого люблю, а копание у музы в штанах вообще не мой жанр. Если можно, уйдя из этого мира, оглянуться на него, я бы хотел увидеть близких и друзей помнящими меня, но не плачущими по мне, а счастливыми и весёлыми. Наливаю две стопки и улыбаюсь – ещё отсюда уже туда – Иону: «Спасибо, что ты был в моей жизни. До встречи».