ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Времена ежовщины и бериевщины совпали с моим детсадовским возрастом. В августе 41-го семьи командиров Днепровской военной флотилии эвакуировали из Днепропетровска по железной дороге. В товарных вагонах с железными решётками на окнах. Долго не выветривался из одежды тошнотворный запах.

Яков Махлин

ГОЛОСА НА СЦЕНЕ И ЗА СЦЕНОЙ

Хрущёвская оттепель развязала языки и размягчила заглушки в ушах. Задолго до Алешковского, Галича и Высоцкого появились песни, написанные весьма квалифицированными авторами:

Цветёт в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.

Досталось остальным соратникам Сталина. В рифму зазвучали строки из соответствующего постановления властного органа:

Не купить нас ни ложью, ни золотом,
В единении наша сила!
Маленков, Каганович и Молотов,
И примкнувший к ним Шепилов.

За строками — многоуровневый ассоциативный слой ещё недавно расстрельных анекдотов. С двойным и тройным дном. По методу, застолблённому гимназистами в доисторические времена:

— Чем богата пустыня Сахара?

— Сахаром…

— Дурак, песком!

— А разве я сказал, что рафинадом?

Уловка не спасала, но конфузила обвинителя. Охлаждала доносительский пыл.

Да что анекдоты! Мой однокурсник по техникуму Валя Прянишников рассказал о случае в глухом посёлке Черниговской области. Сын поселкового активиста вдохновился славословиями, с утра до вечера звучавшими по радио, на собраниях, в семье. По малой нужде вывел на сугробе имя самого главного человека в стране. Больше в посёлке никого из членов семьи не видели.

Клятвы с утра до вечера барабанили по ушам:

«Спасибо Вам, что в годы испытаний, Вы помогли нам устоять в борьбе! Мы так Вам верили, товарищ Сталин, Как может быть, не верили себе».

Практика на шахте в Чистяково в начале второго курса Киевского горного техникума обнажила изнанки бытия. Главный инструмент шахтёра — лопата. Отсюда и присказка: «Раньше работали на царя, а теперь — на себе…». Просто и ясно. Поэзия многажды лауреата Исаковского летела в тартарары.

Времена ежовщины и бериевщины совпали с моим детсадовским возрастом. В августе 41-го семьи командиров Днепровской военной флотилии эвакуировали из Днепропетровска по железной дороге. В товарных вагонах с железными решётками на окнах. Долго не выветривался из одежды тошнотворный запах.

Отца демобилизовали из армии за месяц до двадцатилетнего срока службы. Без пенсии и профессии. Мама, предвоенный секретарь комсомольской организации подольского судоремонтного завода им. Сталина, долго искала работу. Хлебные карточки отменили, с едой всё равно туго. Бабушка варила мясные обрезки. Их соскребали в конце рабочего дня с прилавков рундуков Житнего базара.

Львиную часть зарубок на памяти оставили относительно не кровожадные годы. Песня с рефреном «Евреи! Евреи! Кругом одни евреи!» перемежалась строками: «Говорят Хемингуэй тоже в детстве был еврей!», «Даже наш московский МХАТ стал немножечко пархат…». От весьма начальственной дамы довелось услышать возмущение в адрес уезжавшего в Израиль:

— Чем его обидели? Он был обеспечен хорошей зарплатой. Ну не директором или главным инженером, конечно же, но работал…

Соль начальственной филиппики — ремарка «конечно же». Она произнесла её на автомате.

Евреи, как написал один хороший поэт, «потянулись к югу». Ссаднили травмы эпохи тотальной борьбы с сионизмом, когда некую Лидию Тимощук наградили орденом Ленина. За разоблачение врачей-отравителей. Запахло погромами. Под подозрение попали люди в белых халатах — от интерна до директора института. Они исчезали в автоавариях, подвалах КГБ. Не избежал страшной участи знаменитый профессор Вовси. Улыбка в разговорах евреев становилась всё мрачнее:

— Как настроение?

— Вовси нет…

Вошла в язык фраза «инвалид пятой группы». Встречались исключения. Одному еврею разрешалось говорить в полный голос — диктору Левитану. Второму — Илье Эренбургу — писать романы. Третий, неприкасаемый, «нарком пути» и прочая и прочая — Лазарь Каганович. Набрал в рот воды, упорно молчал… Не в курсе, сажали ли за анекдот о трёх евреях, но что одного парня исключили из комсомола — знаю точно.

Среди друзей отца чуть ли не каждый второй сидел по политической статье. Дядя Петя Игнатьев, сын полка в Гражданскую, загремел в чине майора на Колыму. Потому, что служил под началом командарма Примакова, обвинённого в троцкизме.

Одно из новых зданий в Киеве, на Владимирской улице, четырёхэтажное, строилось, как Дворец труда. Его занял наркомат внутренних дел (НКВД). Четырёхэтажный дом прозвали небоскрёбом, самым высоким зданием в Киеве. Из его окон просматривался Магадан с окрестностями… Юмор мрачноватый, да в самую точку.

Пропагандистскую формулировку: «Если я погибну, считайте меня коммунистом» в низах переиначили. Получилось: «Если я погибну, считайте меня коммунистом. А если нет — так нет».

Большинство лозунгов и призывов молва наделяла вторым и третьим смыслом. После войны трудовые подвиги шахтёров приравняли к боевым. Отсюда лозунг: «Всех коммунистов — под землю!». Сталевары провозглашали: «Вся наша сила — в плавках!». Каждый понимал в меру своей испорченности. О судьбе подневольных лесорубов напоминал призыв: «Врежем дуба на родной земле!». Железнодорожники обязались: «Все пассажирские поезда отправлять досрочно!», обещали «Дадим каждому пассажиру по мягкому месту!».

Образованная публика приспособила к злобе дня названия знаменитых картин. «Три богатыря» — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович — уволились из армии и стали «Тремя колхозными объездчиками». Шишкинские медведи перешли в разряд полезных животных: «Мишки на лесозаготовках». Нашлось занятие и царю Ивану Грозному, теперь он не просто горюет о наследнике, а «Оказывает первую медицинскую помощь своему сыну».

В ногу со временем зашагали герои шедевра кисти Ильи Репина. Плевать им на турецкого султана, отныне «Запорожцы дружно подписываются на заём!». Ничем не отличаясь от советских граждан, получавших за год одиннадцать зарплат. Двенадцатую надлежало отдать в доход государства. Взамен на обещание когда-нибудь отоварить облигации. Во время похода на западноукраинские и западнобелурусские земли ушлые освободители подсовывали местным торговцам облигации взамен денег.

Дополнительный смысл обрели многие известные картины. Оказывается, опальную боярыню не везли на казнь, а «Боярыня Морозова едет голосовать…!».

Солидный пласт словесных перевёртышей касался привычки к «фронтовым ста граммам». Начиная с перелицовки песни: «Три танкиста выпили по триста, а четвёртый — сразу восемьсот». Или поговорки: «Когда я выпью — я совсем другой человек. Но другой человек тоже хочет выпить».

Фильмы — бездонный кладезь. На экране Чапаев-герой воевал с врагами, в анекдотах он отдыхал от воинских тягот. Раздобыл поллитра, предложил Фурманову:

— По твоей части — разливай!

Комиссар набулькал стакан Чапаеву, себя не забыл. Адъютанту Петьке досталось на самом донышке.

Чапаев прокомментировал промашку идеолога:

— Ну, комиссар, тебе на этом деле не мешало бы руку набить!

Петька, выглянув из-за плеча начдива, вставил пять копеек:

— И морду, Василий Иванович, и морду! …

Прославляли выпивку даже головоломки:

— Купил большую селёдку и маленькую, заплатил два рубля. Сколько стоила большая селёдка?

— Пятьдесят одну копейку!

(«Маленькой» называли чекушку, объёмом в 250 г. Стоила по всей стране одинаково — 1 рубль 49 копеек! Надо же, до сих пор помню…).

Слово «коктейль» ещё не в ходу, но в любом ларьке можно было заказать «сто грамм с прицепом» — т.е., 100 г водки, разбавленной кружкой пива. Дёшево и сердито.

С вредной привычкой власти боролись. В перестройку на поминках закусь рекомендовали запивать исключительно компотом. В водочных магазинах продавали по одной бутылке в одни руки. Не помогло. Потребители заменили стаканы коньячными напёрстками и доказали: если потреблять малыми дозами, но часто, эффект будет. И конечно же, ограничения времени продажи спиртного. Очередной график работы вино-водочных отделов породил комментарий:

— Одиннадцать часов утра — страна просыпается. Девятнадцать часов вечера — культурная жизнь замирает…

Моё поколение с октябрятско-пионерского возраста, привыкло к речёвкам с двойным и тройным дном. На сборе пионерского отряда — в классе, во дворе, в пионерском лагере — скандировали одно, между собой несколько противоположное: «Я — пионер, даю пример: Курить табак! Гонять собак! Душить котов! Всегда готов!».

Сюда же в фольклорный пласт следует отнести и так называемые «ошибки десятиклассников» из школьных сочинений. Судя по текстам, они появились, если не сразу после революции, то немногим позднее:

«Сквозь дырявое платье Гавроша, было видно его пролетарское происхождение».

Слова Тараса Бульбы, обращённые к сыну Андрею, обрели иное содержание: «Чем я тебя породил, тем я тебя и убью!».

Не больше повезло наследию Пушкина: «Дубровский сношался с Машей через дупло». Героиню «Евгения Онегина» вообще осмеяли: «Татьяна Ларина очень любила природу и поэтому часто ходила на двор».

Что ж удивляться студентам высших учебных заведений. Их самодеятельные песни конспективно излагали содержание классического произведения. С выделением нюансов, гарантирующих положительную оценку.

«Жила в домишке Дездемона, лицом, что полная луна,
На генеральские погоны, видать, прельстилася она.
А тут, как раз, беда случилась, у ей платок кудась-то сплыл,
Отелло вспыльчивый был малый и Дездемону придушил».

Или:

«Офелия, Гамлетова девчонка, спятила, товарищи, с ума,
Всё потому, что Датская сторонка была народам подданным тюрьма».

Вал нарастал. Да простит Анна Андреевна Ахматова, но как не вспомнить её строки: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…».

Крамольные стихи одни поэты со временем вставляли в сборники, другие по полвека и дольше оставались безымянными. Как восемь строк о войне, написанные в перерыве между боями девятнадцатилетним командиром танка Ионом Дегеном. В начале девяностых Евгений Евтушенко восстановил справедливость, вставил: «Мой товарищ, в смертельной агонии не зови понапрасну друзей…» в поэтический памятник «Строфы двадцатого века».

Стихи у Иона Лазаревича, даже набросанные между делом, выходили на века. В пятидесятые годы прошлого века ходила по рукам сотня частушек под общим названием «От рифмы не уйдёшь». Нашпигованная матюками и большими матюками. Среди всего этого неподобства выделились четыре строки Дегена, от которых на версту несло антисоветчиной:

«Иван Иваныч издавна таскал с собой кусок газеты, ему была газета эта для агитации нужна».

Ион Лазаревич — автор нескольких книг-воспоминаний о войне, врачах-учителях и врачах-коллегах — прозу писал на компьютере, набело. На прочесть на свежую голову терпения не хватало. Чай не послания к очередному пятилетию окончания Черновицкого мединститута. Но в случае с той частушкой посчитал необходимым поблагодарить безымянных правщиков, уточнивших его мысль. В оригинале — не некий «Иван Иванович», а «один редактор». Газета была ему нужна не для агитации, а «для просвещения…». Так, наверное, происходит со всеми произведениями, не подкреплёнными типографским шрифтом. Иногда на пользу. Как в данном конкретном случае…