ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

«Я считаю свой арест результатом рокового для меня стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности за последние годы, в результате которой в печати за последние годы не появилось ни одного достаточно значительного моего произведения, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях»

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава десятая

«НЕ ДАЛИ ЗАКОНЧИТЬ…»

(1937–1940)

Ад — это не ужас, ад — это когда человека унижают еще до смерти, независимо от того, приходит смерть или проходит мимо…
А. Мальро. Антимемуары

Жена поэта Николая Дементьева Надежда Надеждина, которой Бабель помог разыскать ее мужа в институте Сербского и устроить с ним свидание, вспоминала, как однажды она приехала к мужу вместе с писателем:

«Мне запомнился разговор с Бабелем на обратном пути домой о том, знает ли человек, что он может и чего не может. Бабель сказал, что он жалеет, что он не может почувствовать, хотя бы и хотел, что испытывает при родах женщина, и не может попасть в тюрьму, потому что половина сотрудников Лубянки его знакомые.

На что я ответила:

— Вы правы насчет родов. А вот насчет тюрьмы есть, Исаак Эммануилович, народная поговорка: “От сумы и от тюрьмы не зарекайся!”»¹

Бабель не раз говорил, что при его связях ничего ужасного с ним произойти не может. Думал ли он так на самом деле или это был способ успокоить близких? Второе кажется более вероятным — Бабель обладал необычайной прозорливостью.

В годы «большого террора»

Как писатель прожил те годы, когда «русская проза пошла в лагеря» (Б. Слуцкий), мы знаем в первую очередь из воспоминаний А. Н. Пирожковой.

С одной стороны, в его жизнь пришло желанное спокойствие и относительное благополучие. Печатался он, правда, мало, зарабатывал редактированием и доработкой чужих киносценариев; работал над сценарием фильма «Как закалялась сталь» по роману Николая Островского для киностудии А. Довженко и публиковал отрывки из него; написал и напечатал воспоминания о Горьком, составил план номера журнала «СССР на стройке», посвященного Горькому, подобрал иллюстративный материал и дал передовую статью к номеру. В январе 1937 года родилась дочь Лидия. В Переделкине в поселке писателей для него и его семьи была построена дача.

С другой стороны, над его головой пронесся кровавый вихрь, поглотивший писателей-современников (Александра Воронского, Владимира Нарбута, Бориса Пильняка, Артема Веселого и многих других). Не знать обо всех этих арестах он не мог.

Антонина Николаевна рассказывает:

«С 1936 года в Москве проходили процессы над так называемыми „врагами народа“, каждую ночь арестовывали друзей и знакомых. А знаком был Бабель, и близко, со многими — среди них были и крупные политики, и военные, и журналисты, и писатели.

После смерти Горького Бабель как-то сказал: „Теперь мне жить не дадут“, а уже позже часто повторял: „Я не боюсь ареста, только дали бы возможность работать“. Были случаи — и в царских тюрьмах, и в советских до 1936 года, — когда заключенным удавалось там писать. И Бабель об этом думал; сомневался, но надеялся. Никаких лишений, связанных с арестом, он не боялся.

Двери нашего дома не закрывались в то страшное время. К Бабелю приходили жены товарищей и жены незнакомых ему арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать за своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шел куда-то, где еще оставались его бывшие соратники по фронту, уцелевшие на каких-то ответственных постах. Он шел к ним просить за кого-то или о ком-то узнавать. Возвращался мрачнее тучи, но пытался найти слова утешения для просящих. Страдал он ужасно, а я зримо представляла себе сердце Бабеля. Мне казалось оно большим, израненным, кровоточащим. И хотелось взять его в ладони и поцеловать. Со мной Бабель старался не говорить обо всем этом, не хотел, очевидно, меня огорчать.

А я спрашивала:

— Почему на процессах все они каются и позорят себя? Ведь ничего подобного раньше никогда не было. Если это политические противники, то почему они не воспользуются трибуной, чтобы заявить о своих взглядах и принципах, сказать об этом на весь мир?

— Я этого сам не понимаю, — отвечал он. — Это все умные, смелые люди, неужели причиной их поведения является партийное воспитание, желание спасти партию в целом?..

В те годы никому из нас не приходило в голову мысль о возможности пыток в советских тюрьмах. В царских тюрьмах — да, это было возможно, но чтобы в советских?! Под таким гипнозом были даже те из нас, кто не доверял ничему и со многим не соглашался. Думаю, что Бабель узнал о применении пыток во время допросов только на собственном опыте»².

Разумеется, Бабель догадывался, кто был главным режиссером всех показательных процессов. Илья Эренбург вспоминал:

«Кажется, умнее меня, да и многих других, был Бабель. Исаак Эммануилович знал жену Ежова еще до того времени, когда она вышла замуж. Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, „разгадать загадку“. Однажды, покачав головой, он сказал мне: „Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем…“ Ежова постигла судьба Ягоды. На его место пришел Берия, при нем погибли и Бабель, и Мейерхольд, и Кольцов, и многие другие неповинные люди»³.

В упоминавшемся в предисловии к этой книге следственном деле Семена Гехта есть такие его показания:

«В 1931 году Бабель сказал:

— Я знал человека, который возил за собой бюст Вольтера. И подумал: ему несдобровать… А другой умник не расставался с книжкою Гейне. И опять я подумал: ох, не снесет головы!.. Нам, — кто размышляет, сомневается, критикует, — нам теперь не житье. <…>

„Сейчас не время литературы, — говорил Бабель. — Ему (Сталину. — Авторы) такие люди, как мы, чужды и непонятны. На любовь и успех лучше не рассчитывать“.

Бабель читал „Историю Рима“ (с примерами зверства и подхалимства).

— Похоже… — хохотал, похоже на наши дни…»⁴

Последние рассказы

Когда на первом после ареста допросе следователь предложил Бабелю объяснить, почему он арестован, тот ответил:

«Я считаю свой арест результатом рокового для меня стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности за последние годы, в результате которой в печати за последние годы не появилось ни одного достаточно значительного моего произведения, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях»⁵.

Конечно, причины ареста были другие. Поводом послужило нелепое обвинение в участии в троцкистском антисоветском заговоре и еще более абсурдное — в шпионаже в пользу французской и австрийской разведок. А Бабель кривил душой, называя наиболее безопасную причину.

Он не публиковался, но продолжал писать «в стол». В уже цитировавшемся в седьмой главе его заявлении из тюрьмы на имя Берии от 11 сентября 1939 года он писал о своей «литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно». И просил дать ему возможность привести в порядок отобранные у него рукописи, «результат восьмилетнего труда»⁶.

«Он любил, чтобы написанные вещи вылеживались, чтобы затем к ним возвращаться по нескольку раз <…>. Бабель никогда не торопился, он как будто боялся выпустить написанное из своих рук, считая, что над ним можно еще поработать, можно его улучшить <…>.

Многое из того, что было написано, в то время нельзя было опубликовать из-за цензуры. Бабель не мог быть неправдивым, когда писал о нашей жизни, а это не пропускалось. С каждым годом цензура становилась всё строже, а возможно, даже то, что Бабель издал в двадцатых годах, не прошло бы в тридцатых»⁷.

Но и то немногое, что прорывалось в печать, говорит о значительности его замыслов. Вот что было им опубликовано за пять лет, предшествовавших аресту.

В 1934 году напечатаны рассказы «Нефть» («Вечерняя Москва». 15 февраля) и «Улица Данте» («30 дней». № 3). В Гослитиздате вышел сборник «Рассказы».

В 1935 году состоялись первая публикация и отдельное издание пьесы «Мария». Издан еще один сборник «Рассказы».

В январе 1936 года в № 1 журнала «Красная новь» напечатан рассказ Давида Бергельсона «Джиро-Джиро» в переводе Бабеля с идиша (в том же году перевод вошел в небольшой сборник рассказов Бергельсона, выпущенный в библиотеке «Огонька»). В № 1 журнала «Знамя» напечатан роман А. Жида «Новая пища» в переводе Б. Загорского под редакцией Бабеля, о чем подробно говорилось в предыдущей главе. 27 июля в газете «Комсомольская правда» напечатано интервью Бабеля с воспоминаниями о М. Горьком под названием «Учитель». В 1936 году, как было сказано, вышли последние прижизненные книги Бабеля: сборник «Рассказы» (тиражом 50 000 экземпляров» и «Избранные рассказы» (в библиотеке «Огонька» вышел тиражом 4000 экземпляров).

В течение лета 1937 года появилось сразу несколько новых произведений. 18 июня в «Литературной газете» и в «Правде» напечатан очерк «Начало»; в № 6 журнала «Молодой колхозник» помещен рассказ «Сулак», в № 7 «Красной нови» — «Поцелуй»; 20 августа в № 23 журнала «Огонек» появился рассказ «Ди Грассо».

Ровно через год, 20 августа 1938-го, в «Огоньке» опубликован последний рассказ Бабеля — «Суд»; 30 октября в «Литературной газете» напечатаны отрывки из сценария по роману Н. А. Островского «Как закалялась сталь» — «Немцы на Украине» и «В тюрьме у Петлюры». В том же году в 13-й книге альманаха «Год XXI» напечатан очерк «Начало».

По свидетельству А. Н. Пирожковой,

«в последние годы желание писать владело Бабелем неотступно.

— Встаю каждое утро, — говорил он, — с желанием работать и работать и, когда мне что-нибудь мешает, злюсь»⁸.

Что представляли собой четыре последние новеллы Бабеля, о чем хотел сказать в них автор?

О рассказе «Сулак» подробно говорилось в седьмой главе.

«Поцелуй», своего рода эпилог к конармейскому циклу, мог стать, по свидетельству Пирожковой, 36-м рассказом книги⁹. Однако тематически связанный с «Конармией», но написанный позднее, «Поцелуй» от других конармейских рассказов отличается стилистически. Эту разницу почувствовал Александр Гладков, записавший в своем дневнике 29 августа 1937 года, после прочтения новеллы: «Новый рассказ Бабеля „Поцелуй“ примыкает к конармейскому циклу, но менее живописен, суше, реалистически точнее, и внутренний лиризм его спрятан глубоко под поверхностью повествования»¹⁰. Нельзя не уловить в позднем произведении Бабеля чеховских интонаций (например, несбыточная мечта о переезде в Москву), а также аллюзии на одноименный рассказ А. П. Чехова. Но главное — концовка рассказа. «Конармия» открывалась «Переходом через Збруч», начинавшимся с символического пересечения границы, эпилог 1937 года таким символическим пересечением границы заканчивается: «В это утро наша бригада прошла бывшую государственную границу Царства Польского» (Царством Польским называлась часть Польши, которая в 1815–1915 годах входила в состав Российской Империи). Такое окончание рассказа представляется особенно важным незадолго до вступления Советского Союза в войну.

«Ди Грассо», венчающий так и не собранный Бабелем цикл «История моей голубятни», был написан по воспоминаниям о реальных одесских гастролях итальянского трагика 1908 года, поэтому данный рассказ разбирался нами в первой главе. Здесь скажем лишь о его соотнесенности с годом появления в печати. В 1937-м в СССР широко отмечалась столетняя годовщина со дня смерти А. С. Пушкина. В новелле Бабеля упомянут лишь памятник поэту в Одессе, но речь идет о великой силе искусства, которая преображает не только характеры персонажей, но и городской пейзаж в сознании лирического героя:

«Сжимая часы, я остался один и вдруг, с такой ясностью, какой никогда не испытывал до тех пор, увидел уходившие ввысь колонны Думы, освещенную листву на бульваре, бронзовую голову Пушкина с неярким отблеском луны на ней, увидел в первый раз окружавшее меня таким, каким оно было на самом деле, — затихшим и невыразимо прекрасным».

Последняя новелла «Суд» повествует о преступлении (краже акций и драгоценностей), совершенном в Париже незадачливым русским эмигрантом — бывшим подполковником Иваном Недачиным, и о судебном процессе по его делу. Хотя парижские названия всплывают по ходу рассказа, его действие могло происходить в любом другом городе Франции или вообще не во Франции, а, скажем, в Берлине или в Риме, где угодно, куда судьба могла забросить русского эмигранта. Смысл этой на первый взгляд незамысловатой истории в другом. В самом названии рассказа и в финале, где Недачина приговаривают к десяти годам, проницательный читатель мог увидеть намек на советскую действительность тех лет:

«Бабелевская картина, безусловно, была рассчитана на аналогии и с Особым совещанием, и с пресловутой советской „десяткой“…»¹¹

Заглавие последней опубликованной новеллы Бабеля оказалось символичным для его собственной судьбы.

Сага о дирижабле

Выход к современности Бабель нашел в создании киносценария на злободневную тогда тему дирижаблестроения. 20 апреля 1939 года он сообщал матери:

«Уф!… Гора свалилась с плеч… Только что закончил работу — сочинил в 20 дней сценарий… Теперь, пожалуй, примусь за „честную“ жизнь…»

Речь шла о сценарии «Старая площадь, 4». Под «честной» жизнью надо понимать возвращение к сугубо литературному труду. Сценарий же Бабель явно относил к числу вещей, сочиненных для заработка. Писался он для звукового художественного фильма на киностудии «Союздетфильм». Датирован 20 апреля 1939 года.

По свидетельству Пирожковой, из-за

«постоянной потребности в деньгах Бабель вынужден был брать заказы для кино. Работа Бабеля в кино всегда была, как он говорил, „для денег, а не для души“. Иногда он писал к кинокартине с уже готовым сценарием диалоги, но чаще всего переделывал сценарий или писал с кем-нибудь из режиссеров новый. <…> в 1939-м в очень короткий срок им был написан киносценарий „Старая площадь, 4“. Некоторое участие в работе принимал сценарист Владимир Михайлович Крепс, но все же Бабель считал этот сценарий своим»¹².

Сюжет будущего фильма — построение на голом месте комбината «Дирижаблестрой» и создание скоростного дирижабля «СССР-1». Во главе этого дела ЦК ВКП(б) поставил Алексея Кузьмича Мурашко. «Красный директор», как называли тогда таких людей, великолепно организует это новое дело, привлекая к нему самых разных людей — от энтузиаста-изобретателя Жукова и его оппонента академика Толмазова до Раисы Львовны, «аидише маме» (еврейской мамы) молодого аэронавта Левы Фридмана. И вот уже комбинат построен, и на старт выводится дирижабль «СССР-1». Как положено в сценарии подобных фильмов, здесь есть борьба новаторов и энтузиастов с консерваторами, неожиданные поломки и авария (правда, с благополучным исходом). Нет обязательного в таких сюжетах «вредителя» — есть только коварный ретроград Полибин, из злобы ко всему новому пытающийся сорвать испытание построенного дирижабля.

Бабель, видимо, хорошо изучил техническую сторону дирижаблестроения: изобретатель Жуков предлагает такие новации, как отсутствие в дирижабле привычной гондолы и баков для горючего, поставив вместо них «водородные моторы».

Но дело в том, что к концу 1930-х годов пик строительства дирижаблей в СССР и за рубежом уже прошел, и они не оправдали связанных с ними ожиданий. В СССР с 1932 по 1939 год существовал «Дирижаблестрой». В 1933 году приглашенный итальянский конструктор Умберто Нобиле вместе с советскими инженерами создал советский полужесткий дирижабль «СССР В-5», который 27 апреля совершил свой первый полет. До конца 1933 года «СССР В-5» произвел более ста полетов. В 1940 году комбинат «Дирижаблестрой СССР» был законсервирован.

Основная идея бабелевского сценария выражена в заглавии. Старая площадь, 4 — это здание ЦК ВКП(б). Именно ЦК в сценарии — главный аккумулятор не только технических идей, но и всей жизни страны. Задуманные им планы всегда сбываются. В конце Мурашко отправляется на строительство завода по производству «высотных бомбовозов».

Заданность темы, стандартность сюжетных ходов, пафосный тон создают впечатление, что Бабель работал по чужому каркасу, пытаясь, как это обычно бывало, «оживить» материал с помощью изобретательно построенных диалогов и неожиданных сюжетных поворотов.

И все же «оправдаться» этим своим созданием перед властями и советской общественностью он уже не мог… Это было последнее, что вышло из-под его пера. Приняться за «честную жизнь» ему не дали.

«Бойцовские товарищи»

Борис Суварин, вспоминая беседы с Бабелем, с уверенностью писал о том, что «его [Бабеля] связи с верхами позволяли ему говорить со знанием дела»¹³. Но среди окружения Бабеля был только один человек, принадлежавший к высшему чекистскому кругу, — уже упоминавшийся Ефим Георгиевич Евдокимов. В начале 1930-х годов он был какое-то время членом коллегии ОГПУ, затем — первым секретарем Азово-Черноморского крайкома ВКП(б). Бывал, конечно, на пленумах ЦК, но на заседание Политбюро приглашался, по утверждению исследователей, только один раз и по конкретному вопросу. Здесь стоит еще раз вспомнить о Л.М. Кагановиче — одной из ключевых фигур в тогдашнем Политбюро. Конечно, покровительство Кагановича Бабелю еще не означало каких-то более тесных отношений, но исключить полностью возможность контакта между ними — в том числе и через третьих лиц — нельзя.

Более определенно можно говорить о связях Бабеля с высшими военными кругами — особенно благодаря его «Конармии», которая там была принята благожелательно, исключая, конечно, Буденного и его окружение. Положительного мнения о конармейских рассказах Бабеля были В. К. Блюхер, И. П. Уборевич, И. Э. Якир, В. К. Путна.

Но особенно близко Бабель был связан с группой военных, возглавляемых бывшим командующим корпуса червонных казаков В. М. Примаковым. Эта группа противопоставила себя первоконникам Буденному и Ворошилову. В 1924 году Примаков поддержал позицию Троцкого, что вскоре стало причиной его опалы (в 1925-м он был отправлен военным советником в Китай).

Как пишет Виталий Шенталинский, «с 1934-го за Бабелем шла слежка», а арестованный в этом году знакомый Бабеля «троцкист-террорист» Дмитрий Гаевский, приговоренный к расстрелу, в своих показаниях утверждал, что его сторонники всячески старались дискредитировать «Сталина и возглавляемый им ЦК» путем распространения анекдотов, клеветы, слухов и сплетен. «Этим занимались Охотников, Шмидт, Дрейцер, Бабель…»¹⁴

Имя Бабеля названо здесь не случайно. Приблизительно с этого времени началась подготовка так называемого «дела военных», которое перерастет в 1937 году в дело о «военно-фашистском заговоре».

На следствии Бабель подробно рассказал об отношениях с бывшими командирами корпуса Червонного казачества — Примаковым, Д. А. Шмидтом, М. О. Зюкой, Б. И. Кузьмичевым («троцкистами-конниками», по формулировке следователей) и командирами других частей — Я. О. Охотниковым, Е. А. Дрейцером, Путной. Вот фрагмент собственноручных показаний Бабеля:

«Что связывало меня с ними? В первую очередь — восторженное и безоговорочное их преклонение перед моими конармейскими рассказами (говорю это не для бахвальства, а в целях правдивого воссоздания обстановки того времени). Рассказы эти читались ими чуть ли не наизусть и неистово пропагандировались при всяком удобном и неудобном случае. Это не могло не нравиться мне, не могло не сблизить с этими людьми. Привлекала меня еще сопутствовавшая им слава героев гражданской войны, поражавшее при первом взгляде их человеческое своеобразие, безалаберное и шумное товарищество, царившее между ними…¹⁵

В то время я считался чем-то вроде „военного писателя“, и военные составляли основную мою среду. Я был посвящен в их личные дела, с интересом к ним присматривался, считая их биографии, кривую их незаурядных жизней драгоценным материалом для литературы <…>.

Нас, искавших всюду „интересных людей“ и не видевших этих людей рядом с собой, они привлекали показными чертами удальства, лихости, безудержного товарищества, легким отношением к вещам, о которых мы привыкли думать с уважением»¹⁶.

Подробная характеристика военных — друзей Бабеля, на которую в основном мы будем опираться, дана в книге Сергея Поварцова «Причина смерти — расстрел»¹⁷. Вот несколько наиболее колоритных фигур этих людей-легенд, составлявших близкое окружение писателя.

Яков Осипович Охотников, бессарабский еврей, большевик с 1918 года, участник Гражданской войны на Украине и боев на Царицынском направлении. Был адъютантом Ионы Якира, командира 45-й стрелковой дивизии, с которым дружил и после окончания войны. Охотников был дерзок на язык и не скрывал своих симпатий к оппозиции. Во время демонстрации 7 ноября 1927 года Охотников, в то время слушатель Военной академии имени Фрунзе, прорвался вместе с двумя своими товарищами на трибуну мавзолея и ударил Сталина по голове. Остановил его охранник, ранив в руку. В 1932 году Охотникова сослали на Соловки. Бабель так описывал свои отношения с ним:

«Знакомство с Охотниковым относится к 1924 году. Он был тогда слушателем Военной Академии и открыто вел троцкистскую работу. Жил я в ту пору на улице Кропоткина в Обуховом переулке — почти против Академии. Охотников был у меня частым гостем. Троцкизм, казалось мне, отвечал в нем потребности оригинальничать, фрондировать, играть с огнем и не мог быть подкреплен никакой политической мыслью, т. к. политически он был безграмотен. В 1926 или 1927 году его послали в ссылку, там он подписал заявление в ЦК об отказе от троцкистских своих установок и был возвращен в Москву (не то в 29, не то в 30 году) на ответственную работу — сначала заместителем управляющего Гипромезом¹⁸, а затем управляющим Гипроавиа. В мелочах он остался тем же, чем был, — те же остроты о Буденном и Калинине, та же насмешливость, но именно эта свобода и непринужденность поведения после ссылки была для меня свидетельством полного подлинного в нем перелома, ненужности для него в основном прибегать к маскировке, к умолчанию. В 1932 году я уехал за границу. Охотников был тогда председателем Гипроавиа, по возвращении в Москву я узнал, что он арестован, и с тех пор никаких сведений о нем не имею.

Повторяю, что отношения мои с ним были отношениями личной дружбы. Высоко ставя меня как литератора, он не стал бы подвергать меня опасности, вводя в какую-нибудь нелегальную политическую организацию. Тут же надо сказать, что ему и в голову не приходило расценивать меня как политическую фигуру»¹⁹.

Бабель явно выгораживает своего старого товарища. К чести Охотникова, признавшего себя виновным на суде и подтвердившего свои предварительные показания, на Бабеля он показаний не давал²⁰.

По рассказу А. Н. Пирожковой, Бабель, уезжая в 1932 году за границу, посоветовал ей перейти к Охотникову, назначенному начальником Государственного института по проектированию авиационных заводов (Гипроавиа). И она работала под началом Охотникова до его ареста, получая ответственные задания²¹. Антонина Николаевна пишет о легкомысленном характере Охотникова и о свойственной ему неосторожности, которые, по-видимому, ускорили его арест. На праздновании годовщины Октябрьской революции «Яков Осипович, делая доклад сотрудникам, восхвалял заслуги Троцкого, что вызвало недовольство секретаря партийной организации». А еще до этого, вспоминает она, Охотников был недоволен, когда в его кабинет принесли большой портрет Сталина…

«Яков Осипович совершенно не мог понять ситуацию, сложившуюся в стране при Сталине»²².

«В январе [1933 года] арестовали Охотникова. Больше я его не видела и ничего о нем не слышала, кроме того, что в тюрьме он объявил голодовку»²³, — писала Пирожкова, оказавшаяся в числе уволенных после ареста Охотникова сотрудников.

Другом Бабеля и Охотникова был видный в прошлом военный Ефим Александрович Дрейцер. Родился он в 1894 году в местечке Городок Виленской губернии. До Первой мировой войны учился в Петроградском психоневрологическом институте, куда потом поступил Бабель. Во время войны был вольноопределяющимся, унтер-офицером. В Гражданскую — комиссар бригады, затем дивизии. Награжден орденом Красного знамени. После окончания Гражданской войны был слушателем академических курсов Высшего состава РККА, позднее — Военной академии имени Фрунзе. С 1923 года принадлежал к «левой оппозиции», участвовал в оппозиционной демонстрации 7 ноября 1927 года в Москве. В 1928-м исключен из партии. Его обвиняли в том, что он вел пропаганду троцкистских взглядов в Военно-политической и Военно-воздушной академиях, а также организовал и возглавил личную охрану Троцкого. 28 декабря 1928 года Дрейцер был арестован, заключен в тюрьму, потом выслан в Сибирь. В 1929 году он отошел от оппозиции, был восстановлен в партии. В дальнейшем занимался хозяйственной деятельностью. С декабря 1934 года работал коммерческим директором «Криворожстроя», с 5 марта по 14 апреля 1936 года — заместитель директора завода «Магнезит».

18 апреля 1936 года Дрейцер был арестован в Москве по делу так называемого «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», выведен на открытый процесс, проходивший в Октябрьском зале Дома союзов и вместе с другими обвиняемыми (И. Н. Смирновым, С. В. Мрачковским, В. А. Тер-Ваганяном и другими) приговорен к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 25 августа 1936 года.

Следователи ставили в вину Дрейцеру то, что он не порывал связей со своими давними друзьями, тоже обвинявшимися в троцкизме, в чем он вынужден был покаяться. В свою очередь, им, в частности Шмидту, ставили в вину связь с «троцкистом-террористом» Дрейцером²⁴. Так бесшабашное товарищество, которым восхищался Бабель, стало причиной несчастья для этих ярких неординарных людей.

Третьим членом «банды» бывших героев Гражданской и близким другом Бабеля был Дмитрий Аркадьевич Шмидт (настоящее имя — Давид Аронович Гутман). Родился он в Прилуках — уездном городе Полтавской губернии в семье конторщика страхового агентства. Начинал жизненный путь с профессии слесаря, потом киномеханика. Воевал в Первую мировую войну и был полным Георгиевским кавалером. Вступил в партию большевиков и получил партийную кличку «Шмидт» — в честь знаменитого лейтенанта. Прапорщик Шмидт принимал участие в революции, вел большевистскую агитацию в дивизиях Юго-Западного фронта. Боролся за установление Советской власти на Украине, командуя 5-м советским полком. Вместе с Охотниковым воевал против Врангеля под Царицыном, был награжден орденом Красного Знамени. Второе представление к награждению тем же орденом было подписано Сталиным. С 1921 по 1924 год командовал 2-й Червонной дивизией.

Человеком он был необыкновенно привлекательным. Великолепный рассказчик (за ним закрепилась кличка «Митька-анекдотчик»), сохранивший остроту и независимость суждений в годы, когда утверждался сталинский режим (бытовала легенда, что в кулуарах партийного съезда Шмидт оскорбил генсека, пообещав отрезать ему уши), романтик Гражданской, Шмидт не мог не привлекать Бабеля. Публикации конармейского рассказа «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча» в одесском журнале «Шквал» (1924) и в московском журнале «30 дней» вышли с посвящением Д. А. Шмидту, и это был один из двух случаев в творчестве писателя (второй — посвящение М. Горькому «Истории моей голубятни»), когда он посвящал кому-либо свое произведение.

Шмидт был преданным другом Бабеля. Во время приездов писателя на Украину ездил с ним на охоту или на рыбалку, создавал условия для творческой работы.

После возвращения из Парижа в 1933 году Бабель в Вахтанговском театре на спектакле «Интервенция» представил Шмидту свою будущую жену А.Н. Пирожкову. Вот что она пишет об этом:

«Еще раньше я слышала о Шмидте от Бабеля, но только сейчас представилась возможность познакомиться с ним. <…> Спектакль всем очень понравился. В антрактах Шмидт смешил нас рассказом о том, как наши военные, вернувшись из заграничной поездки, кажется, в Германию, докладывали Сталину о быте военных за рубежом: „Охвицерье у них ходит в белых воротничках и манжетах и, хучь какая б ни была погода, каждый день умываются“. В таком же духе Шмидт изображал весь отчет военных Сталину. Военные — это Книга и Ока Городовиков»²⁵.

В своих показаниях на следствии Бабель так характеризовал Шмидта:

Его троцкистское прошлое было менее определенным, чем у Охотникова. Я знал, что в 1925–26 году в Краснодаре (он командовал там кавалерийской школой начсостава) Шмидт пережил период сомнений и колебаний, знал, что партийная организация быстро его выправила. На Северном Кавказе я встречал его у б<ывшего> командующего войсками СКВО Белова и у б<ывшего> П<олномочного> П<редставителя> ОГПУ Евдокимова. Шмидт занимался прямым своим делом мало, кутил, менял женщин, опускался, но, очевидно, вовремя остановился, п<отому> ч<то> с 1931–32 года до меня стали доходить слухи о переменах, в нем происшедших, о том, что часть, которой он командует, выдвигается на первое место. Личное свидание только убедило меня в верности этих слухов. Шмидт 35–36 годов считался способным командиром, мечтал о повышении, о более крупной работе, зажил настоящей и дружной семейной жизнью. Сообщение в газетах о его террористической деятельности явилось для меня и для многих знавших его неожиданностью. Шмидт немного писал, показывал мне свои сценарии и рассказы (писание которых я советовал ему прекратить), имел много близких друзей среди литераторов — дружил с Багрицким, с Катаевым, со Светловым, останавливался у них во время своих приездов. О троцкизме своем вспоминал с некоторым презрением к самому себе, как о вещи, помешавшей ему занять положение, которого он заслуживал, и обнаруживал в последние годы несколько даже отталкивающий карьеризм. Уловка эта давала ему полную возможность казаться в наших глазах (я говорю о себе, о Багрицком, о Катаеве) образцовым и преданным командиром Красной Армии²⁶.

Как видим, Бабель, как и в случае с Охотниковым, выгораживает друга, сводя его вину к честолюбивым стремлениям.

К моменту своего ареста в 1936 году Шмидт, окончивший в 1933-м Военную академию РККА, в звании комдива командовал 8-й отдельной механизированной бригадой в Киевском военном округе и мог рассчитывать на повышение. Но короткого увлечения троцкизмом ему не простили. И когда понадобились персонажи для так называемого «заговора военных», он был арестован одним из первых. Это произошло 5 июля 1936 года в Киеве. Шмидт был отправлен в Москву, где ему предъявили обвинение в членстве в троцкистско-зиновьевской террористической организации. Одиннадцать месяцев длилось следствие. Поначалу он упорно отрицал свою вину. Но после соответствующей обработки и очной ставки с Ефимом Дрейцером, который «признался» и утверждал, что Шмидт и он были членами этой организации и готовили покушение на Ворошилова, стал давать признательные показания.

В марте 1937 года в обращении на имя следователя Главного управления госбезопасности НКВД СССР Шмидт писал:

«9 месяцев я сижу в изоляторе. До сих пор не знаю о моем деле решительно ничего. Вообще в моем трагическом состоянии не вижу конца края. В такой жуткой обособленности от окружающего мира держат заведомых смертников. Я галлюцинирую, меня душат кошмары»²⁷.

6 апреля 1937 года Шмидт пишет заявление на имя Сталина:

«Глубокоуважаемый т. Сталин! <…>

Находясь в одиночной камере в Лефортово (такой мрачной), будучи подавлен всем происшедшим, у меня хватает сил к Вам обратиться.

Все обвинения — миф, показания мои — ложь 100 % <…>.

Я у Вас прошу не милости <…>. Пишу я Вам, зная, что Вы можете все проверить <…>.

Ваше одно слово и произойдет недвусмысленное воскрешение человека <…>.

Самое основное, что я ни в чем не виновен. — Ну, в такой степени, как был невиновен Бейлис или Дрейфус <…>.

Верните меня к жизни, верните меня к семье — я так наказан <…>.

Честному человеку, бойцу и революционеру не место в тюрьме»²⁸.

Но крик отчаяния не был услышан. На суде Шмидт отказался от своих показаний, заявив, что дал их под пытками. 19 июля 1937 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Д. А. Шмидта к высшей мере наказания — смертной казни. На следующий день приговор был приведен в исполнение.

Так закончилась судьба военных — ближайших друзей Бабеля, которые, несомненно, дали ему ценный материал для творчества и послужили прототипами его героев.

(продолжение)

Примечания