ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

И тогда он снова пришел ко мне, мой легендарный предок. Он шел меж высоких замшелых деревьев леса, окружавшего имение его русского хозяина, старый, согнутый от горя, с зажатым в дрожащей руке посохом, поддерживающем его изможденное тело. Его борода была седой и спутанной, а глаза пепельно-серыми, утонувшими в темных пустых глазницах.

Хаим Поток

МОЕ ИМЯ — АШЕР ЛЕВ

Перевод с английского Полины Беспрозванной

(продолжение. Начало в № 7/2021 и сл.)

14.

Я не говорил родителям, когда именно прилечу, потому что не хотел, чтобы мама беспокоилась или встречала меня в аэропорту. Взял такси и поехал домой. Стоя на заснеженной улице, я посмотрел на окно нашей гостиной. Оно было темным.

Я поднялся на лифте на третий этаж и вошел в квартиру. Прошелся по ней, включил свет — прихожая, гостиная, кухня, спальня родителей, моя комната. Кровати были застелены. Негромко гудел холодильник. Квартира была опрятной, чистой, полная гулкой тишины.

Я отнес сумку в свою комнату. Вышел в коридор и открыл шкаф. Если отец был не в поездке, а в Нью-Йорке, его черная кожаная сумка всегда стояла на верхней полке,. Сейчас её там не было. Я повесил пальто и положил на полку свой рыбацкий картуз. На штанге висели пустые деревянные вешалки для одежды. Я задел их рукой. В тишине были хорошо слышны сухие щелкающие звуки.

Я вернулся к себе и остановился у двери. Теперь комната выглядела совсем маленькой. Шкаф, как однажды назвал её дядя Ицхак. Стул, письменный стол и комод из серии «Покрась сам» казались почти игрушечными. Я распаковал вещи и убрал их. Интересно, где мама? На собрании персонала с Ребе? В гостях у друзей? Я стоял у окна и смотрел на падающий снег. На фоне темных домов было хорошо видно, как он струится чуть наискосок. Мусорные баки на заднем дворе уже были покрыты толстым пушистым слоем. Я долго стоял у окна, глядя на снег. Затем повернулся и ещё раз медленно оглядел свою комнату — маленький стул, письменный стол и комод; деревянную кровать с зеленовато-коричневым хлопковым покрывалом; винного цвета линолеум на полу. Пока меня не было, комнату отремонтировали. Дырки от гвоздей, на которых когда-то держались репродукции, были заделаны. Гладкие, белые, голые стены. Они блестели в свете лампы, ввернутой в тот же самый светильник из матового стекла, который всегда свисал с потолка. Неужели я действительно провел такую большую часть своей жизни в этой крошечной комнате?

Я взглянул на часы. Было почти половина двенадцатого. Я вспомнил, что оставил свет в родительской спальне. Я прошел по коридору мимо кухни и вошел в их комнату. Большая двуспальная кровать, покрытая бледно-голубым шерстяным покрывалом, стояла у стены справа от меня. Слева у стены стоял письменный стол отца из темного дерева. Он был завален его бумагами и книгами, а также старыми экземплярами «Тайм» и «Ньюсуик». На белых стенах висело несколько вышивок, вставленных в рамки, с цветами и птицами. На мамином комоде из темного дерева стояли фотографии членов семьи её сестры Лии. На отцовском комоде не было ни одной фотографии. Темный цветочный ковер недавно чистили: от него исходил слабый едкий запах. Я почувствовал этот запах. Я посмотрел на кровать и вспомнил запах маминой болезни. Вспомнил, как она лежала под зеленым одеялом, съежившаяся и неживая. — Вот птицы и цветы, мама. Я сделал мир красивым, мама. Я помогаю маме поправиться. — Когда-то я думал, что в рисунке таится некая сила, что линии и формы приходят через меня от Царя Вселенной, что рисунок может улучшить мир, сделать его красивым, а маму счастливой и здоровой. — Разве тебе не лучше сейчас, мама? Я нарисую еще птиц и цветов для тебя, мама. — Я думал, что сила приходит ночью от Царя Вселенной через ангелов, охраняющих меня во сне. Пусть по правую руку мою будет Михаэль, по левую — Габриэль, предо мной — Уриэль, позади — Рафаэль, Я посмотрел на двуспальную кровать, и мне показалось, что я вижу там отца, его рыжую бороду, торчащую поверх зеленого одеяла. Я выключил свет и пошел в кухню. Посмотрел на стол. Мне показалось, что я вижу его заваленным книгами. Но он был чистым и голым. Молока в холодильнике не было. Я выключил свет и прошел по коридору в гостиную.

У стены возле окна стоял мамин письменный стол. Рядом со столом стояли книжные шкафы. Окно было закрыто жалюзи. У окна стояла моя мать и смотрела на улицу. А снаружи, на оконной раме тоже была моя мать, ее руки были привязаны к нижней части поднятых жалюзи, а ноги — к вертикальной деревянной стойке, разделявшей окно на два высоких прямоугольника. Ещё там был мой отец, мой отец…

Я выключил свет и прошел по коридору в свою комнату. Я сел на кровать и почувствовал, как холод заполняет меня изнутри и кровь стучит в висках. Я взглянул на часы. Была уже почти полночь. Я встал с кровати и подошел к телефону в коридоре. Нашел нужный номер и набрал его. Ответа пришлось ждать долго.

— Да? Да? — Голос в трубке был сонным и раздраженным.

— Рав Дорохов?

— Да. Кто это? — Он говорил на идише.

— Ашер Лев.

Наступила тишина.

— Рав Дорохов?

— Ашер Лев, — сказал он другим голосом. — Ты меня удивил. Откуда ты звонишь?

— Из нашей квартиры.

— Ты дома?

— Да. Извините, что беспокою вас так поздно. Где мои родители?

— А, — сказал он. — Твои родители не сказали мне, что ты возвращаешься сегодня.

 — Они об этом не знали.

— Твои родители сейчас в Чикагском университете.

Я молчал.

— Ашер?

— Да.

— Там идет конференция “Религия и жизнь в кампусе”. Твои родители в ней участвуют. Они возвращаются завтра.

— Спасибо, — сказал я.

— С возвращением, Ашер Лев. — Он сказал это с теплотой. — Ребе будет рад узнать, что ты вернулся.

Я повесил трубку и некоторое время стоял в коридоре, разглядывая белые стены. Потом пошел в свою комнату и надел пижаму. Я посмотрел на то место на стене рядом с моей подушкой, где я когда-то в беспамятстве нарисовал своего легендарного предка. Рисунок был закрашен и исчез. Я выключил свет и лег в постель. Кровать казалась маленькой и неудобной. Уложи меня в мире и подними меня для мира, и пусть не тревожат меня ни мысли мои, ни дурные сны, ни помыслы дурные, и да будет ложе мое непорочным пред Тобою…[1]

Спал я плохо. Посреди ночи я проснулся и мне показалось, что я слышу, как моя мать напевает странным тихим голосом какую-то идишскую мелодию.

На следующее утро я вышел из дома очень рано. Воздух был холодным и серым. Уличные фонари все еще горели. Снегопад за ночь прекратился. Отдельные участки бульвара были по-настоящему занесены снегом. Я осторожно шел по тропинкам, проложенными теми, кто шел до меня. Бульвар представлял собой безмолвный, призрачный, унылый пейзаж погребенных машин, темных домов и усталых заснеженных деревьев.

Я пошел в синагогу и принял участие в ранней службе. После службы ко мне подошли несколько человек и тепло поздоровались. Добро пожаловать, Ашер Лев. Добро пожаловать. Как я поживаю? Где же я был? Как там было в Европе? Что ж ты так похудел? Добро пожаловать, Ашер Лев. Добро пожаловать.

Я услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся и увидел рава Йозефа Катлера, машпиа. Он немного сутулился, и его длинная темная борода начала седеть. Он пожал мне руку. Его рука была белой и сухой. Добро пожаловать, добро пожаловать. — Он закашлялся. — Голос у него был хриплый. Как я себя чувствовал? Когда я вернулся? Он продолжал трясти мою руку. Казалось, он действительно очень рад меня видеть.

Я вручил ему запечатанный белый конверт от его сына Авраама из Парижа.

— Как поживает мой сын? — с нетерпением спросил он. И снова закашлялся. — Простуда, — сказал он. — Сильная простуда.

— У него все хорошо.

— Я очень давно его не видел. Мы надеемся, что на Песах он приедет в Америку, чтобы быть с нами и Ребе. Он тебе помог?

Я вспомнил, как Авраам Катлер, нагруженный подрамниками и прочими вещами, взбирался на пятый этаж. — Да.

— Я очень рад.

Я подумал, что кое-что из того, что он тогда нёс, использовано в “Распятиях”.

— Ты приехал надолго? — спросил машпиа.

— Да, — сказал я.

Он снова закашлялся. Подождал немного, глубоко дыша, затем сказал: «Может быть, ты зайдешь ко мне в офис, и мы поговорим. Я хотел бы знать, что происходит с моим Ашерелем».

Он закутался в длинное темное пальто и вышел на улицу, ещё сильнее ссутулившись. Я смотрел, как он выходит из дверей синагоги. Он постарел так быстро.

Я надел калоши, пальто и рыбацкий картуз и вышел из синагоги. В продуктовом магазине купил молоко, булочки и яйца. Снегоуборочные машины уже двигались по бульвару, освобождая широкие полосы для утреннего движения. Я вернулся в квартиру и приготовил себе завтрак. Помыл, вытер и убрал посуду. Потом прошел в гостиную и выглянул в окно. Улица пробивалась к жизни, медленно стряхивая с себя погребальный снег.

Зазвонил телефон. Я быстро вышел в коридор и снял трубку.

— Мистер Ашер Лев? — сказал оператор. — Междугородный звонок.

— Да, это я.

— Минуточку. Говорите, пожалуйста.

— Ашер? — Это была мама. Ее голос немного дрожал.

— Мама? — Я чувствовал, как колотится мое сердце.

— Ашер, ты дома. Мы думали, ты приедешь в четверг. Сегодня утром нам позвонил рав Дорохов. Как ты, Ашер?

— Все отлично, мама.

— Почему ты не сказал нам, когда приедешь? С тобой все в порядке? Ты позавтракал?

— Да, мама.

— Как приятно слышать твой голос, Ашер. Подожди, твой отец хочет с тобой поговорить.

Последовала короткая пауза.

— Ашер? — Его голос был глубоким и сильным.

— Да, папа.

— Добро пожаловать, Ашер. Приношу свои извинения за путаницу. Нам казалось, что ты говорил, что прилетишь домой прямо перед выставкой. Я прошу прощения, Ашер. Ты в порядке?

— Да, папа.

— Мы вернемся в самом конце дня. Снегопад в Нью-Йорке прекратился?

— Да.

— С Божьей помощью, вечером увидимся. Приятно с тобой поговорить, Ашер. До свидания.

— До свидания, папа.

— До свидания, Ашер, — сказала мама в трубку.

— До свидания, мама.

Я повесил трубку и уставился на телефон. Стоял в коридоре и смотрел на телефон. Потом почувствовал, что дрожу. Я прислонился к стене, но все равно не смог унять дрожь. Я надел калоши, пальто и картуз и вышел из квартиры на холодную, заснеженную улицу.

Было чуть больше девяти утра. Время утренних пробок, и бульвар был забит медленно движущимися машинами. Дул холодный ветер. Он осыпал мелкой снежной пылью дома и машины. Я шел и думал о своих родителях. Ветер продувал меня насквозь. Борода была покрыта снегом. Я не узнавал ничего вокруг. Наконец я подошел к углу, который показался мне знакомым, несмотря на окружившие его снежные холмы. Указатель с названием улицы был покрыт снегом. Я свернул на неё. Одинокие фигуры двигались по узкой тропинке, протоптанной в высоких сугробах. Я увидел человека с лопатой. На нем было темное пальто, калоши и шапка с наушниками. Он воткнул лопату в снег, наклонился, поднял, бросил снег на проезжую часть и снова воткнул лопату с сугроб. Я подошел к нему. Он меня не видел. Его широко раскрытые глаза слезились от холода и напряжения. Похожий на клюв нос покраснел. А седая борода торчала во все стороны от намерзшего на ней снега.

— Шолом-алейхем, реб Юдель Кринский, — сказал я.

— Ашер Лев, — сказал он хриплым голосом. — Ашер Лев. — Он пожал мне руку. Он обнял меня. Я почувствовал прикосновение его холодного мокрого лица и ледяной бороды к моей щеке.

— Добро пожаловать, Ашер Лев. Добро пожаловать, добро пожаловать. Ты так долго отсутствовал. Сколько ж тебя не было? Заходи в магазин, там тепло. Я рад снова тебя видеть. Пойдем, пойдем в дом. Какой сюрприз! В такой лютый холодный день встретить Ашера Лева.

В магазине всё было по-прежнему. Там было тепло и пахло чистой бумагой и новыми карандашами. Металлический шкаф с масляными красками все также стоял около двери. Я медленно огляделся. Это было похоже на возвращение в теплую сухую безопасную берлогу.

Он сварил нам кофе, и мы немного поболтали. Теперь у него есть дочь. Да, Царь Вселенной был добр к нему. И они ждут вскорости еще одного ребенка. Возможно, на этот раз будет мальчик. Юдель Кринский казался таким усталым, каким я его еще никогда не видел. Голос был очень хриплым, и он то и дело утомленно прикрывал глаза. Неужели мы все так быстро стареем? Как мало у нас времени.

Потом я вышел вместе с ним на улицу, взял у него лопату и расчистил от снега тротуар перед магазином. Он поблагодарил меня.

— Кости уже никуда не годятся, — сказал он, повернувшись лицом к ветру. — Странно, что они вообще еще служат мне после долгих лет в Сибири. Сегодня немного похоже на Сибирь. Рад снова видеть тебя, Ашер Лев. Ты сделал мой день счастливым.

Он вернулся в магазин. Я пошел по улице к бульвару и поравнялся с большой витриной какого-то магазина. Я заглянул внутрь и обнаружил, что смотрю прямо на дядю Ицхака, который стоял за прилавком и в свою очередь смотрел на меня. На его круглом мясистом лице появилось выражение крайнего изумления. Я видел, как он обошел прилавок и направился к двери.

Он заметно растолстел. На нем был темный костюм, белая рубашка и темный галстук. На седых волосах — небольшая темная кипа. От него слегка пахло сигарами. Он обнял меня и несколько раз повторил, что страшно рад моему возвращению. В магазине было два продавца. Они смотрели на нас и дружелюбно улыбались. Как жаль, что мои родители еще не вернулись из Чикаго, сказал дядя. Где я сегодня ужинаю? Много ли новых хороших картин я написал? Как я думаю, стоит ли ему посетить мою выставку? Когда открытие? В воскресенье? Будут ли там картины с обнаженными женщинами? Он пошел бы, если бы их там не было. Обнаженных женщин не будет, сказал я. А что ещё я мог сказать? Посоветовать ему держаться подальше? Он бы захотел знать почему. Потому что ты увидишь распятия, дядя Ицхак. Ты увидишь диковинные распятия, написанные ладовским хасидом, который молится три раза в день, верит в Риббоно Шель Олам и любит своих родителей и Ребе. Нет, в этот раз голых женщин не будет, повторил я.

Было почти половина одиннадцатого, когда я вернулся в квартиру. Я позвонил в галерею и попросил позвать Анну Шеффер. Она сразу же подошла к телефону.

— Привет, Ашер Лев, — сказала она. — Как поживает мой Бруклинский вундеркинд?

— Отлично.

— Отлично? Всего навсего?

— В такой день, как сегодня, и отлично не так уж плохо.

— Где ты сейчас находишься?

— В Бруклине.

— Приходи в галерею.

— Сегодня?

— Да. Нам есть что обсудить.

— А картины уже развешаны?

— Завтра начинаем.

— Я думал о «Распятиях».

— Да? И что же ты думал?

— Ну… просто думал.

— «Распятия» уже проданы, Ашер Лев.

— Проданы? — Я почувствовал, как меня охватывает холод.

— Да.

— Кому?

Она ответила.

Я тяжело прислонился к стене.

— Я думаю, к открытию выставки большая часть картин будет продана. Бразильский промышленник — мой постоянный клиент — уже заходил. Владелец Мюнхенского ночного клуба прилетит в воскресенье днем. Ну а вечером состоится великолепное открытие с множеством красных этикеток на картинах.

Я ничего не ответил.

— Эй, — сказала она. — Ты еще там?

— Да.

— Тебе нечего сказать?

— Увидимся сегодня днем, если метро работает.

— Хорошо, — сказала она.

— Анна, вы все еще используете слова «Бруклинский вундеркинд» в своей рекламе?

— Это будет в последний раз.

— Мне это никогда не нравилось.

— В самый-самый последний раз, — сказала она.

— Как поживает Джейкоб Кан?

— Он перенес серьезную полостную операцию. Но он поправляется. Однако бывают дни, когда он не уверен, что дотянет до девяноста. Приходи около трех часов, Ашер. Хорошо? Тогда у меня будет время с тобой поговорить.

Я повесил трубку, прошел в свою комнату и лег на кровать. Я чувствовал себя усталым. Я лежал очень тихо, пытаясь заглянуть в ближайшее будущее. Оно смахивало на мрачный, угрожающий туннель. Я подумал, что должен встать с кровати, подойти к письменному столу и сделать рисунок. Но обнаружил, что не могу встать. Я лежал в постели с закрытыми глазами и думал о темном туннеле будущего. Потом я подумал о Джейкобе Кане и снова задался вопросом: неужели все мы так быстро стареем и разрушаемся? Тогда, значит, времени почти не осталось. Внезапно меня охватила страшная усталость. Через мгновение я заснул.

И тогда он снова пришел ко мне, мой легендарный предок. Он шел меж высоких замшелых деревьев леса, окружавшего имение его русского хозяина, старый, согнутый от горя, с зажатым в дрожащей руке посохом, поддерживающем его изможденное тело, Его борода была седой и спутанной, а глаза пепельно-серыми, утонувшими в темных пустых глазницах. Он открыл рот, чтобы заговорить. Губы его потрескались, а зубы почернели. Ты слышишь, что ветер полон боли? Это крик о потерянных жизнях. Кто посмеет добавить к этому крику еще что-нибудь? Кто осмелится лишить мир света? Мой Ашер, мой драгоценный Ашер, пойдем ли мы теперь с тобой сквозь века вместе? Он грустно улыбнулся, поманил меня рукой и скрылся за деревьями.

Я проснулся мокрый от пота, чувствуя жар и головокружение. Вновь закрыл глаза. Когда я опять проснулся, было уже около двух часов. Я выпил кофе и вышел на улицу. Ледяной порыв ветра ударил по моему пылающему лицу. На метро я доехал до Манхэттена.

Помню, что в поезде было холодно, сыро и грязно. Люди угрюмо смотрели на черные разводы на полу, Похоже, снежный денек довел их до ручки. Помню, как слепой играл на аккордеоне и выстукивал своей тростью путь по вагону. Я рассматривал свое отражение в окне. «Пойдем, будем вместе путешествовать сквозь века, — говорили мои глаза. — У нас впереди десятилетия, чтобы научиться ходить». Помню, как звенела мелочь в металлической чашке слепого. Я дал ему монету. «Благодарю вас, сэр. Да благословит вас Бог, сэр». Я посмотрел на себя в окно. Рыжие волосы, темные глаза, рыжая борода, рыбацкий картуз. Мы будем путешествовать сквозь века. Нужен ли тебе посох, Ашер Лев?

Я вышел из поезда и поднялся по ступеням на улицу. Было холодно, сыро и серо. Резкий ветер гулял между высоких зданий. Я шел по Мэдисон-авеню, заглядывая в витрины галерей. Поп-арт. Искусство зомби. Показное. Холодное. Не-искусство. Фонтан Дюшана[2], изливающийся на весь мир. Я вошел в здание и поднялся на лифте на четвертый этаж. Там была Анна Шеффер в темно-синем шерстяном платье, белых бусах и серьгах, с напудренным старым и элегантным лицом. Она радостно подошла ко мне, протягивая обе руки. Поцеловала меня в щеку.

— Добро пожаловать, Ашер Лев, добро пожаловать. Давай свое пальто. Ты очень бледный. Сегодня плохой день для поездок на метро. Хочешь кофе? Джон, кофе в бумажном стаканчике, черный, без сахара. Мы упаковываем вещи Редера. Это был отличный показ. Отойдем подальше от этого безумия и поговорим.

Пол галереи был заставлен специальными ящиками и тщательно упакованными скульптурами. Некоторые из моих полотен уже стояли у стен. «Распятий» среди них не было.

Мы сидели в маленькой задней комнате рядом с огромными деревянными ящиками, набитыми холстами, и говорили о том, во сколько обошлась выставка; о ценах, которые она установила на каждый холст; о проданных холстах; о потенциальных покупателях; о новых коллекционерах, которых она нашла; о федеральных налогах, городских налогах, налогах на то и на это. Мне понадобится адвокат по налогам. Она кого-то знала. Ты меня не слушаешь, сказала она. Хорошо, тогда будет слушать она. Хорошо ли я себя чувствую?

— А где «Распятия»? — спросил я.

Она указала на деревянный ящик.

— А где они будут висеть?

На стене перед поворотом к лифту. Последние картины выставки. Высшая точка.

— Я беспокоюсь, Анна.

— Я знаю, что ты беспокоишься. Но я не могу позволить себе потакать твоему беспокойству, Ашер Лев. Ты теперь — событие.

— Эти картины причинят людям боль.

— Да? Ну и что? «Олимпия» причиняла людям боль и Déjeuner sur l’herbe. Импрессионисты причиняли боль людям. И Сезанн. И Пикассо. Что ты хочешь, чтобы я сделала, Ашер Лев?

— Это люди, которых я люблю.

— Ашер Лев, тебе сейчас лучше сосредоточиться на ситуации с налогами и временно перестать думать кому и какую боль ты причиняешь. Когда вернешься в Бруклин, тогда и будешь предаваться своей еврейской сентиментальности,

Мы проговорили почти час. Я старался слушать все её объяснения. Получалось не очень. Перед поворотом к лифту. Я видел, как мать и отец приближаются к этому повороту.

Мы закончили. Я встал, чтобы уйти.

— Джейкоб Кан уже дома?

— Да.

— Его можно навещать?

— Да.

— Он знает, что я вернулся?

— Да. Он видел слайды.

Я ждал.

Она улыбнулась.

— Он говорит, что ты великий художник. Что «Распятия» — это шедевры. Ещё он говорит, что второе «Распятие» более великое полотно нежели первое. Ты пойдешь к нему?

— Да.

— Ты увидишь, что он изменился. Давай, я провожу тебя до лифта. Да, он изменился, ты увидишь. Нет, я не хочу, чтобы ты был здесь, когда мы будем вешать картины. Да, в субботу мы будем работать допоздна. Да, ты можешь привести своих родителей в субботу вечером. Нет, мы не подаем кошерную еду на открытии выставки. Что-нибудь еще? До свидания, Ашер Лев. Будь внимателен и осторожен, перебираясь через сугробы. В Бруклине не так часто рождаются художники-вундеркинды.

Я ехал домой в холодном переполненном метро. Поездка казалась бесконечной. Когда я вышел из метро на бульваре было темно. Я шел под деревьями. Снег на ветвях и стволах превратился в лед. Лед холодно поблескивал в свете фонарей. Дул резкий ветер. Подойдя к дому, я поднял голову и увидел в окне гостиной маму, которая смотрела на меня сверху вниз. Я помахал ей рукой. Она помахала в ответ и отошла от окна. Я поднялся на лифте. Она ждала меня на площадке.

Она обняла меня, крепко прижала к себе и заплакала. Она была такой маленькой и хрупкой. Я почувствовал, как ее губы коснулись моей щеки. Ее глаза были влажными. Она не могла перестать плакать. Как я себя чувствую? Почему я такой бледный? О, как же приятно меня видеть. Они скучали по мне. Они подумывали о поездке в Европу летом, чтобы повидаться со мной. “Позволь мне взглянуть на тебя, мой Ашер. Позволь мне взглянуть на тебя, сын мой. Почему у тебя такие красные глаза? Входи скорей. Твой отец скоро вернется домой. Он отправился доложить Ребе о поездке в Чикаго”. Знаю ли я, что происходит сегодня в кампусах по всей стране? Хаос. Нигилизм. Поколение потопа. И так много молодых евреев вовлечено в это. Родители не учили их Торе. Теперь их головы полны идеями ситры ахры. “Почему ты такой бледный, Ашер? Это из-за снега? Ты не привык к такому обилию снега, да?”

— Да.

— Почему ты не сказал нам, когда приедешь? Ты не хотел нас волновать?

— Да.

— Хочешь чего-нибудь горячего? Кофе?

— Да.

— Хорошо ли тебе работалось в Париже?

— Да.

— Прекрасный город, Париж, да?

— Да.

— Твой отец построил замечательную ешиву в Париже.

— Да.

— Ашер, на твоей выставке будет обнаженная натура?

— Нет.

— То есть твой отец сможет туда прийти?

Я не ответил.

— Ашер?

Я молчал.

— Твой отец может прийти на выставку?

— Да, — сказал я. — Папа может прийти. Конечно, он может прийти. Там нет обнаженной натуры. Конечно, он может прийти.

Я заметил, как она бросила на меня странный взгляд. — Выпей кофе, Ашер. У тебя такие холодные руки. Я волнуюсь, когда вижу тебя таким бледным и замерзшим. — Она сидела рядом со мной за кухонным столом, положив свои изящные тонкие руки одну на другую возле кофейника со свежесваренным кофе. Она смотрела, как я пью. И говорила без умолку — обо мне, о новой работе моего отца со студентами колледжа, о своем преподавании. Мягким голосом. Говорила и говорила. Я почти не слушал. Я видел стену в галерее перед поворотом к лифту. Я видел, как они с отцом направляются к этой стене. Потом я увидел своего легендарного предка. «Пойдем со мной, мой драгоценный Ашер. Теперь мы с тобой будем вместе брести сквозь века из-за наших поступков, нарушивших равновесие мира».

Я услышал, как открылась и вновь закрылась входная дверь. Потом я услышал низкий голос отца: “Ривка? Ашер дома?” Потом он появился в дверях кухни, все еще в пальто и сдвинутой на затылок шляпе с узкими полями. Я стоял и чувствовал, как его сильные руки обнимают меня, а борода прижимается к моему лицу. Борода у него была холодная. От его пальто исходил чистый холодный запах улицы. “Ашер, — пробормотал он. — Как я рад снова тебя видеть. Позволь мне взглянуть на тебя. Какой ты бледный. Правда, он очень бледный, Ривка?” Затем он снял пальто и шляпу и надел маленькую черную бархатную кипу. Мы втроем сидели за столом, пили кофе и разговаривали. Они рассказывали о своей работе с евреями из России, с евреями в студенческих городках, с ладовскими общинами в той или иной стране. Я рассказывал о Флоренции, Риме и Париже. “Славные там ешивы, правда?” — спросил отец. “Да”, — сказал я. «Сотворение из ничего», — сказал отец. “Да”, — сказал я. “Ах, те годы, когда я был один в Европе. Я не думал, что переживу их. Дай мне еще раз взглянуть на тебя, Ашер. Мы видели рекламу твоей выставки в «Таймс». Важная выставка. Мой маленький Ашер. Важная выставка. Твоему отцу трудно ненавидеть то, что мир, похоже, так высоко ценит. Возможно, твой отец ошибался. Возможно, такой дар не от ситры ахры. Почему ты такой бледный? Ты хорошо себя чувствуешь? На этой выставке не будет обнаженной натуры. Я уже говорил по телефону с твоим дядей Ицхаком, и он сказал, что видел тебя, и ты сказал ему, что обнаженной натуры не будет. Так что мы с твоей матерью придем туда. Нет, в субботу вечером состоится важная встреча с Ребе. Мы придем в воскресенье. Мы увидим толпы людей, которые придут посмотреть картины нашего сына”.

Мы разговаривали до глубокой ночи. Время от времени я замечал, что мама бросает на меня странные взгляды. Я не помню, в котором часу мы легли спать. Я не мог уснуть. Я смотрел в темноту своей комнаты. Риббоно Шель Олам, что же мне делать? «Пойдем со мной, — донесся шепот из густой чащи девственного леса. — Мы должны привести мир в равновесие».

На следующее утро отец очень рано ушел в свой офис. Мама подала мне завтрак. Казалось, она хотела что-то мне сказать, но сильное смущение мешало ей заговорить. Наконец она сказала: «Твой отец попросил меня поговорить с тобой, Ашер».

Я посмотрел на нее.

— Мы знакомы с семьей девушки, Ашер.

Я ничего не ответил.

— Мы познакомились с ними в Париже. Это прекрасная семья, Ашер. Твой отец просил меня передать тебе, что он даст свое благословение.

— Хорошо, мама.

На ее высоких скулах появились ярко-розовые пятна. — Я говорю об этом, потому что твой отец попросил меня сделать это, Ашер.

— Все отлично, мама.

— Хочешь еще кофе?

— Нет, спасибо.

— С тобой все в порядке? Почему ты такой бледный?

— Я устал.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Все в порядке.

— Что-то не так с выставкой или с чем-то другим?

— Нет, мама.

Она посмотрела на меня. В ее глазах была тревога. — Ты не проводишь меня до метро, Ашер? У меня сегодня утром занятия.

Мы вместе прошли по заснеженному бульвару. Был синий, холодный, безветренный день. Она поехала на метро на работу. Я доехал на метро до угла девяносто шестой улицы и Бродвея, вышел и зашагал по направлению к Риверсайд-драйв. Вошел в белокаменное здание с мраморным вестибюлем и поднялся на лифте на шестой этаж. Таня Кан открыла мне дверь. Ее короткие седые волосы были в беспорядке, а глаза — усталыми. Лицо побледнело и осунулось. В руке она держала русскую книгу. В квартире сильно пахло лекарствами. На подставке возле двери стояла та маленькая скульптура, сделанная когда-то Джейкобом Каном, изображающая меня и его, танцующих с Торой. Таня Кан провела меня в спальню и вышла.

Джейкоб Кан лежал под красным одеялом на большой двуспальной кровати. Глаза были закрыты. Щеки запали. Кожа на лице и руках была болезненно бледной. Густая грива волос на фоне белой подушки казалась ещё белей. Я посмотрел на него и подумал, что не смогу подойти к нему. Вот птицы и цветы, мама. Я помогаю маме поправиться. Я подошел к кровати. Он пошевелился и открыл глаза. Слабо улыбнулся. Я видел, как шевелятся под усами его губы.

— Ашер Лев, — устало сказал он. — Ашер Лев. Очередной сон.

— Нет, — ответил я.

— В самом деле Ашер Лев?

— Да.

— Теперь я только то и делаю, что вижу сны. Это моё нынешнее главное занятие. — Он протянул мне руку. Пальцы были холодными и сухими. — Как поживаешь, Ашер?

— Хорошо. А как ваши дела?

— Говорят, то, что от меня осталось, находится в отличном состоянии. — Он устало улыбнулся. — Я никому не верю. Но не говори Тане, что я это сказал.

— Вы дотянете до ста, — сказал я.

— Ты так думаешь? Сомневаюсь, что овчинка стоит выделки. Этот мир — не самое приятное место.

— Да, — подумал я. — Да. Это не больно-то красивый мир.

— Ашер Лев.

— Да.

— Твои «Распятия» — великие работы.

— Спасибо.

— Второе завершает первое. Без второго, первое не было бы завершенным.

Я молчал.

— Это кульминация. Теперь тебе придется снова начинать что-то новое. Ты не хочешь повторяться.

— Не хочу.

— Я изваял Давида. Я горжусь тобой.

Я ничего не ответил.

Он повернул голову и посмотрел в окно спальни на солнце и небо. — Я создал нового

Давида, — пробормотал он. — Давида, способного дышать.

— Он повернулся и посмотрел на меня. — Тебе понравилась Флоренция?

— Да.

— Подарок?

— Да.

— Подарок, — пробормотал он. — Дар. — Он снова посмотрел на солнце и небо в рамке окна. — Когда-то я думал, что дар — это благословение. — Он на мгновение замолчал. — Будь великим художником, Ашер Лев. — Он все еще смотрел в окно на солнце и небо. — Это будет единственным оправданием всей боли, которую причинит твое искусство. А сейчас я очень устал. Пожалуй, я немного посплю, вернусь к своему главному нынешнему занятию. Желаю тебе удачи, Ашер Лев. Он закрыл глаза и замолчал. Моржовые усы чуть-чуть шевелились от его медленного дыхания.

— Что говорят врачи? — спросил я у Тани Кан.

— Они настроены оптимистично.

— Он может писать или рисовать?

— Нет. Возможно, через несколько недель.

— До свидания, — сказал я. — Желаю ему полного выздоровления.

— Спасибо. До свидания, Ашер Лев. Удачи тебе с выставкой.

Я спустился на лифте вниз, вышел на зимний солнечный свет и поехал на метро домой.

(окончание)

Примечания

[1] Из молитвы Ашкивену перед сном: «Да будет воля Твоя, Господь, Бог мой и Бог отцов моих, чтобы Ты уложил меня в мире и поднял меня для мира, и пусть не тревожат меня ни мысли мои, ни дурные сны, ни помыслы дурные, и да будет ложе мое непорочным пред Тобою. “

[2] Фонтан — наиболее известный реди-мейд Марселя Дюшана, фактически обыкновенный писсуар с подписью «R.Mutt». Он был представлен как «фонтан» для выставки Общества независимых художников в 1917 году.