ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Он, я уже вам говорила, был родом из Австрии. Я знала только, что он во время революции и гражданской войны воевал в интербригаде, а потом, несмотря на ужасный русский, закончил какие-то курсы командиров в Москве и в середине 20-х его направили в Одессу для борьбы с бандами, которых было здесь немыслимое количество.

Галина Каган

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЙОШКА

Дорогой Йошка!

Я так давно собиралась вам написать, но почему-то, как раньше говорили, взялась за перо (в наш XXI век взяться за перо – это открыть страничку компьютера, который сочетает в себе функции чистого листа бумаги, ручки и почтальона) именно сегодня 10 июля 2012-го года. И, уже напечатав первую фразу, вздрогнула – ведь ровно пятьдесят шесть лет назад, в день десятый месяца июля пятьдесят шестого года, я с вами познакомилась, и неспроста же такая числовая игра! А сегодня, конечно, пишу на деревню дедушке, даже ещё дальше, но всё же пишу. Хотелось бы верить, что это письмо каким-то образом дойдёт в неведомый мне мир, где обитает ваша душа. И вы вдруг, в той уже неземной вашей жизни, вспомните меня, двадцатилетнюю девчонку, с которой бродили по берегу Чёрного моря, прислушиваясь к неторопливой болтовне мокрого песка с кружевной пеной потерявших силу волн, вспомните, как неожиданно между нами возникло какое-то странное ощущение душевного родства, будто мы знали друг друга когда-то раньше, может быть, в какой-то другой жизни? Нам так легко было вместе молчать. А это ведь бывает так редко. И если это вдруг случится, я почувствую – услышу ваш тихий низкий голос во сне или наяву: «Я всё помню, Галечка!».

Дорогой Йошка, я решила напомнить вам события более чем пятидесятилетней давности не совсем случайно – недавно, перебирая старые бумаги, неожиданно наткнулась на ваше письмо, написанное мне и моей подруге в 1956-ом году, вскоре после нашего короткого знакомства в Одессе во время летних каникул. И перечитывая его, наткнулась на поразившие меня и тогда, и сейчас слова:

Вы знаете, Йошка, ведь случилось так, что это ваше письмо и эти слова, отпечатавшись где-то в глубинах моей памяти, иногда, в какие-то моменты жизни, так или иначе связанные с событиями тех лет, всплывали на поверхность, напоминая мне-то недоумение, непонимание, которое возникло у меня тогда и которое так и не исчезло, даже стало ещё острее сейчас – неужели такое возможно?

Что за поколение людей, пропитавших своей кровью и болью сибирские просторы и своими мечтами небеса над ощетинившимися иглами ограждений бесчисленных лагерей, покинуло нас, так и не объяснив нам секретов своей верности предавшей их партии и всепрощения тем, кто сделал, казалось бы, всё, чтобы эту веру и преданность убить? Что такое вы знали, чего мы не знаем? И нужно ли нам это знать?

Но тогда, тогда… мы поверили вам, ни на минуту не усомнились в вашей искренности. Вам незачем было вводить нас в заблуждение …
И был 1956 год, июль…

Йошка, вы помните, как мы познакомились?

Ура! Мы с моей школьной подругой Люсей, к тому времени уже студентки второго курса, впервые в жизни совершаем такое далёкое путешествие без старших, одни! Люсина тётя пригласила её в гости в замечательную и загадочную Одессу! И после долгих переговоров с моими родителями, было достигнуто прекрасное соглашение – мы едем вдвоём! Сколько эмоций! И страх, и любопытство, и радость. А главное – ожидание! Предвкушение чего-то! Вот она, жизнь, начинается! Врывается с ветром в открытое окно вагона, мчится за нами на розовом коне по синей полоске летящего навстречу неба и вместе с гудком паровоза уносится в неведомую, полную неизвестностей даль.

Двое суток пути пролетели незаметно. Удивительно, но ничего примечательного мне не запомнилось, хотя всю дорогу мы смотрели в окно, время от времени меняясь полками – вверх, вниз! Быстрей, быстрей! Родители строго-настрого приказали нам из вагона на остановках не выходить! Да мы и сами так боялись отстать от поезда, что без сожаления этот приказ выполняли, несмотря на призывные крики бабулек, протягивавших прямо к окнам вёдра с вишнями, котелки с молодой картошкой и пучки ярко-красной редиски. Всеми мыслями мы были уже в том самом удивительном городе, о котором нам столько рассказывал Люсин папа.

Когда толстая проводница громким певучим голосом, растягивая последние гласные, объявила: «Пассажирыыыы! Через полчасаааа последняяяя остановкаааа! Город Одессаааа! Ничего не забывайте и постарайтесь забрать вещи свои, а не соседа», все невольно улыбнулись, а мы первыми сорвались со своих мест и быстро двинулись к тамбуру. Вскоре поезд замедлил движение и остановился на перроне, где метались в поисках нужных вагонов встречающие.

Мы вышли первыми. И тут же прямо к дверям нашего вагона подбежала худая невысокая женщина с сияющими глазами и с улыбающимся во все тридцать два зуба ртом! «Девочки, девочки! Вы – мои?» то ли вопросительно, то ли утвердительно закричала она, и мы бросились к ней, совершенно забыв про синий в горошек платок, которым мы должны были махать над головой как опознавательным знаком! Люся бросается ей на шею, а я стою чуть в сторонке и рассматриваю обнимающихся подружку и её тётю Софочку, которые, несмотря на разницу в возрасте, удивительно похожи и друг на друга, и на Люсиного папу… Они подходят ко мне и Люся, дёргая меня за косу, с улыбкой произносит: «Софочка, это моя подружка Галя, мы с ней два года сидели за одной партой и ни разу не поссорились!». Софочка обняла меня и, недоверчиво поглядывая на Люсю: «Ну, раз ни разу за два года, значит кто-то из вас ангел!», рассмеялась каким-то совсем детским смехом.

Не прекращая задавать нам вопросы, и не дожидаясь ответов, она уверенно повела нас сквозь толпу, как оказалось, к остановке трамвая. Там уже собралось довольно много людей, и все почему-то очень громко разговаривали, стараясь перекричать друг друга. Мне бросилось в глаза какое-то удивительно сине-зелёное и странно высокое небо. Гораздо выше, чем в нашем шахтёрском городе. И ни облачка! Можно было подумать, что специально к нашему приезду сделали ремонт и выкрасили небо то ли голубой, то ли зелёной сверкающей краской.

Дребезжащий звук приближающегося трамвая отвлек меня от неба, и мы вместе с толпой людей спешим к двери остановившегося возле нас вагона. Тётя Софа кричит нам, чтобы мы далеко не заходили, потому, что скоро выходить, и мы оказываемся прижатыми к сидению кондуктора, ярко-рыжей блондинки необъятных размеров, руки которой с немыслимой быстротой мелькают над нашими головами, принимая деньги за проезд, отдавая сдачу и билеты, и успевая при этом звонким голосом время от времени выкрикивать: «Зайчики мои, зайчики мои, оплачиваем проезд, у кого нет мелочи, тот ищет в кармане у соседа!». И все невольно улыбаются, и кто-то громко смеётся, и уже у всех хорошее настроение!

Слава Богу, ехали мы действительно не долго. И услышав голос Софы: «Девочки, нам выходить!», с трудом протискиваемся со своими вещами через почти недоступные двери и выскакиваем на улицу полуживые, но беспричинно смеющиеся. Через несколько минут останавливаемся у калитки длинного узкого двора и следом за тётушкой настороженно входим в его тёмную глубину. Старые пятиэтажные здания по обеим сторонам двора окружают нас и с любопытством рассматривают мутными глазами-окнами. В воздухе сквозь кислый запах пищи, стирки, мусора – сладко-медовый аромат огромной акации, растущей в середине двора, соединяющей два противоположных дома бело-зелёной кружевной аркой огромных веток. Пройдя под ней, останавливаемся у последнего подъезда левого дома. Тётя Софа, загадочно улыбаясь, тихим голосом говорит: «Девочки, а я для вас приготовила сюрприз… Нет, нет! Не скажу! Сейчас сами увидите!».

Она медленно вошла в подъезд, начала подниматься по ступенькам, но почти сразу оглянулась на нас: «Наш этаж третий, можете меня обогнать. Мне уж за вами не угнаться». Мы с радостью рванули вверх, к третьему этажу и ожидавшему нас сюрпризу.
Взлетев на наш этаж, остановились между двумя дверьми – слева и справа – и почему-то шёпотом начали спорить, какая дверь наша. Мне больше нравилась дверь слева. Номера на ней не было. Она была покрыта потрескавшейся коричневой краской, зато в каждом её углу красовался чёрный якорь! А Люся выбрала свежевыкрашенную дверь справа, которая ровно поблёскивала в свете солнца, едва пробивавшегося через узкое грязное окошко на лестничной площадке, и единственным её украшением был блестящий золотом номер – 5. Пока мы с Люсей доказывали друг другу преимущества нашего выбора, одна из дверей – моя! – открылась, и мы увидели высокого худющего человека с коротким ёжиком седых волос на голове.

— Дэвочки, дэвочки! Это – вы? Наконец-то! А куда вы дели Софочке?

Но тут же, увидев, её за нашими спинами, он просиял и пробасил:

-Дэвочки мои, заходите, заходите!

Вот так, Йошка, мы с вами и познакомились. Вы и были сюрпризом, который нам приготовила Софочка.

Ваш ужасный русский сразу с головой выдавал иностранца, и совершенно сбитые с толку этой неподражаемой речью мы вопросительно смотрели на Софочку. А она с улыбкой взглянула на свой сюрприз, взяла его под руку и сказала:

 – Знакомьтесь, это Йошка! Мой старый верный друг! Родился он в Австрии, а потом сражался в интербригаде за Советскую власть, а потом…

Тут она помолчала, вопросительно глянула на своего гостя и каким-то совсем другим голосом сказала:

 – А что было потом он и сам вам расскажет, если захочет…

Мы с Люсей переглянулись. И только успели подумать, как же нам вас называть, вы подхватили наши сумки и уже на ходу, повернув к нам голову, проговорили низким глухим голосом:

 – Да, да, просто Йошка! Никакой другой имени у меня давно нет. А может, что никогда и не был!

Мы вопросительно посмотрели на Софочку, а она, улыбаясь, повторила:

 – Конечно, просто Йошка! А чтобы вам, девушки, было ещё проще, и я буду для вас просто Софочка!

Нам такая игра понравилась, и мы с радостью наперебой закричали:

 – А я тогда буду Галечка!
– А я тогда буду Люсечка!

И все вчетвером громко рассмеялись; неловкость знакомства и нашего появления в незнакомой квартире мгновенно улетучилась, и нам стало легко, спокойно, уютно, как у себя дома среди давно знакомых людей. Тут Софочка приложила палец к губам и тихо проговорила:

 – А ну-ка, потише, молодёжь! Мы же тут не одни! Вот справа дверь – тут живёт баба Маня, дверь слева – это комната Аркадия Степановича, а наша дверь – прямо. Всё остальное, что может вас заинтересовать, я покажу вам потом.

Йошка с сумками уже подошёл к нашей двери, толкнул её плечом и пригласил нас войти:

 – Заходите, заходите, дэвочки! Мы тут будем живём!

И мы оказались в довольно большой, ярко освещённой солнцем комнате. Два больших окна были открыты настежь, пропуская внутрь и лучи света, и тёплый ветерок, и какие-то чужие нам звуки и запахи незнакомого города. Почему-то первым делом я посмотрела вверх, на потолок. Он был так непривычно высок, будто его вообще не было. Поэтому, даже задрав голову, трудно было рассмотреть какие-то странные зеленоватые фигурки маленьких человечков, которые, казалось, висели в воздухе и держали друг друга за руки, чтобы не свалиться вниз. Их было много – по всей длине стены, примыкающей к потолку напротив окна. Потом уже я рассмотрела, что фигурки эти не висели, а стояли на узеньком карнизе, тянувшемся вдоль стены. А Софочка объяснила, что их вылепили давным-давно, никто даже не знает когда и зачем. Наверное, просто так, для красоты. Но мне они понравились и почему-то запомнились больше всего в этой комнате. Наверное, потому что больше никогда и нигде я такого украшения в комнатах не видела.

Налюбовавшись потолком, я опустила голову вниз и рассмотрела комнату. Под одним из окон стоял старый потёртый кожаный диван бывшего чёрного цвета. Под прямым углом к нему, перегораживая комнату на две части, располагался высокий книжный шкаф. Обращенная к нам сторона была завалена книжками. Столько книг я ещё никогда в своей жизни не видела! Они лежали на полках в полном беспорядке – толстые, тонкие, большие, маленькие, со старыми потёртыми обложками и вообще без обложек, так что даже вплотную приблизившись к стеклянным дверцам невозможно было рассмотреть, что это за книжки. Это ж такое богатство, за всю жизнь не перечитаешь – едва успела я подумать, как за моей спиной раздался голос Софочки:

 – Девочки! Книжки от нас никуда не убегут, а вот Йошка уже несёт картошку! Так что быстренько умываться и к столу!

Она заговорщицки взяла нас за руки и повела в коридор. Возле узких дверей с окошками вверху она остановилась и, как регулировщик на посту, скомандовала:

 – Одна сюда, другая туда, потом поменялись и быстренько к столу!
Нас долго уговаривать было не нужно и вскоре все уже сидели за накрытым тёмно-голубой скатертью столом. Посередине красовалась красная миска с картошкой в мундире, узкое блюдо с золотым ободком серебрилось лоснящейся от жира селёдкой, прикрытой кольцами сиреневого лука, по краям блюда краснела алая редиска и чёрные блестящие маслины завершали этот прекрасный натюрморт. Всё было очень красиво и необычно! За столом командовал Йошка. Лукаво улыбаясь, он пробасил:

 – Софочка, а почему не поставил водка? Дэвочки откуда приехал? Из шахтёрский город. Значит, надо пит водка, я говорил правильно, Людачка?

Мы смущённо переглянулись, а Софочка растерянно смотрела то на него, то на нас, но, видно, приняв решение, вышла из-за стола, подошла почему-то к книжному шкафу и, как факир взмахнув рукой, вытащила початую бутылку, на которой было написано «Горилка». А вы, Йошка, не теряя времени, уже ставили на стол показавшиеся мне очень красивыми маленькие хрустальные рюмочки, завершившие настольный натюрморт, и не успели мы оглянуться, как вы налили в рюмки под грозным взглядом Софочки по чуть-чуть этой самой«горилки», подняли свою рюмку и в это мгновение ваше лицо изменилось – исчезла улыбка, вы прикрыли глаза, будто что-то вспоминая, но тут же открыли их, снова улыбнулись и произнесли тост:

 – За вас. Мои найлучши дэвочки!

Мгновение помолчали и, опять посерьёзнев:

 – Нэ могу поверит, что я тут, в этом город, вижу Софочка и дэвочки и улыбки. И я выпиваю, чтоб всэгда был ваши улыбки! – и вы опрокинули рюмку одним глотком, вышли из-за стола и скрылись за шкафом. Софочка приложила палец к губам, посмотрела на нас как-то странно, но тут же мгновение улыбнулась и поднесла к губам свою рюмку:

 – Ну что ж, девочки, давайте по-шахтёрски – за нас всех, за улыбки!

Почему-то мы с Люсей не отказались, звонко чокнулись с Софочкой и, зажмурившись, опустошили свои рюмки. «Скорей, скорей, закусывайте» – Софочка бросилась накладывать нам в тарелки еду, наколола на наши вилки по маслинке и буквально вложила их в открытые рты: «Ох, и досталось бы мне сейчас от ваших родителей! Что делается! Что делается! Но вы же меня не выдадите!». «Нет! Нет!» – в один голос почему-то прошептали мы с Люсей и все втроём заговорщицки улыбнулись.

В этот момент вы, Йошка, опять подошли к столу …И мне показалось, что глаза ваши смотрят на нас, но нас не видят. Вы сели возле Софочки, положили себе в тарелку несколько маслин и редиску и смотрели на эти дары природы с таким неподдельным восхищением, будто сами участвовали в их созидании или, по крайней мере, увидели их впервые. «Какой цвета! Какой форма! Как такой растёт?» – и тут вы подняли голову вверх, как мне показалось, кивнули какому-то зелёному человечку из тех, что наблюдали за нами с узенького карниза под потолком, улыбнулись своим мыслям и, прикрыв глаза, негромко произнесли по слогам: «Спа…си…бо!».

Так началась наша жизнь в Одессе.

А ближе к вечеру, помните, Йошка, мы вчетвером отправились к морю. Оказалось, что оно совсем недалеко от нашего дома, и мы дошли туда минут за тридцать. Море мы видели и раньше, но наше, Азовское, было другое, ласковое. А это, Чёрное, было действительно чёрное и будто бы живое. Волны, как какие-то огромные доисторические животные, казалось, из последних сил приподнимали свои лоснящиеся туловища перед последним броском и обессиленные обрушивались на берег с глухим рёвом, разбрызгивая шипящую пену. Здесь всё было другое – другой песок, да и не песок вовсе, а довольно крупная галька, по которой босиком было больно идти, другой, какой-то угрожающий звук прибоя, другой запах выброшенных на берег водорослей, и камешки на берегу, которые я любила собирать, были совсем другие. Всё это вместе создавало атмосферу непонятной тревоги. И все мы, на мгновение притихшие, приблизились насколько было возможно, чтобы не замочить ноги, к полоске песка уже мокрого, но не соприкасающегося с накатывающимися на берег пенящимися гребешкам волн.

Люся с Софочкой о чём-то всё время щебетали, и вы, Йошка, наверное, чтобы им не мешать, заговорщицки подмигнув мне и, взяв за руку как малого ребёнка, медленно-медленно пошли вместе со мной вдоль моря, внимательно глядя под ноги и рассматривая узкую полоску словно кем-то собранных вместе ракушек, разноцветных камешков, водорослей и даже мелких мёртвых рыбёшек. Иногда вы наклонялись, поднимали какой-то камешек, внимательно рассматривали его, потом лёгким стремительным движением бросали его по касательной к воде, и он весело подпрыгивал несколько раз над поверхностью воды, прежде чем исчезнуть. Эта разноцветная полоска камней и ракушек казалась мне бесконечной. Она уходила вдаль в обе стороны от нас, образуя что-то наподобие кольца, казалось, сброшенного с огромной высоты на эту водную бурлящую впадину. Вы шли молча, не отпуская мою руку. Удивительно, но это совершенно естественное, какое-то лёгкое молчание, ваш уверенный шаг и тёплая, но жёсткая рука показались мне такими надёжными в этой близости к урчащей, будто бы говорящей воде, что я, наверное, могла бы идти с вами на край света. Почему-то было такое ощущение, что я участвую в каком-то таинственном ритуале посвящения в неведомую Тайну. И поэтому я, как тень, шла рядом с вами, боясь спугнуть наступившую тишину, которую не нарушал шёпот неожиданно притихших волн, опадающих белым кружевом на берег.

Вы, Йошка были намного выше меня, я едва доставала до вашего плеча и, конечно, не могла видеть ваших глаз. А если бы и видела, что я, девчонка, могла бы разглядеть там, в глубине небольших прищуренных глаз с редкими ресницами и широкими дугами нависающих седых бровей? Каким-то боковым зрением я видела, что вы уже не смотрите под ноги, а будто высматриваете что-то в море, где недалеко от берега над поверхностью воды покачивались, будто птицы на волнах, чёрные и белые рыбачьи лодки, а вдали, почти у горизонта, над водой поднимались неподвижные силуэты нескольких больших кораблей. Ничего необычного в этой картинке не было. Но море – всегда тайна, от него трудно, почти невозможно, оторвать взгляд. С тех пор как я впервые увидела его, это было лет пять назад, в пионерском лагере, расположенном на берегу Азовского моря, эта серо-сине-зелёная трепещущая гладь казалась мне огромным театральным занавесом, который вот-вот должен был открыться всего лишь на мгновение! И тогда можно было бы увидеть настоящее чудо! Но это только в это мгновение! Пропустишь его – пеняй на себя! Как же после этого оторвать от него взгляд? И я подумала, что вы, Йошка, тоже ждёте этого чуда в едва колеблющейся морской синеве.

Мы отошли уже довольно далеко от Люси с Софочкой, и я непроизвольно обернулась, чтобы посмотреть идут ли они за нами. Наверное, моё движение невольно прервало ваши мысли, вы тоже оглянулись и, увидев, что мы от них ушли очень далеко, посмотрели вокруг и, заметив почти рядом с нами непонятно как оказавшийся вдали от мокрого берега довольно большой камень, подмигнули мне, и я услышала ваш тихий голос, почти не нарушивший тишину:

 – Ну, что, моя молчаливая спутница, может отдохнём здесь немного и подождём твою подружку с Софочкой?

Я согласилась, и мы устроились рядышком на этом камне, ещё хранившем тепло горячего дневного солнца. И вдруг, взглянув друг на друга, одновременно громко рассмеялись, заметив, что, не договариваясь, сидели в одинаковой позе – опираясь ногами на небольшой выступ на камне и обхватив руками колени(в этот момент я вдруг осознала, что особенности Йошкиной речи вдруг перестали для меня существовать, я их не замечала, слова сами становились на свои места, приобретали правильные окончания, а смысл сказанного достигал особой ясности, и, может быть, именно благодаря этим особенностям, надолго запоминался).

Когда мы перестали смеяться, помните, Йошка, вы на минуту задумались, припоминая что-то, и сказали:

 – Ты знаешь, Галечка, один друг мой из тех дальних мест, откуда я вернулся, однажды в самом начале нашего общего пути, когда после дня тяжёлой работы и короткого отдыха мы возвращались в лагерь, встал рядом со мной, и уже до конца его жизни мы не расставались. Он стал мне настоящим и верным другом…

Вы немного помолчали и продолжили:

 – Однажды, через некоторое время после этого случая, я его спросил, почему он подошёл в тот час именно ко мне, и он, не удивившись моему вопросу и не прекращая перекатывать в пальцах левой руки два круглых маленьких камешка из какого-то коричневато-сиреневого минерала (с этими камешками он никогда не расставался до самой своей смерти и просил меня похоронить его вместе с ними), ответил, медленно выговаривая слова: «Это было просто. Я выбрал тебя, потому что во время нашего короткого отдыха, в момент полного расслабления, ты один сидел в такой же позе, как я – обхватив колени руками… А эта одинаковость непроизвольного движения, позы, это ведь тайный знак, знак какого-то внутреннего сродства, и он порой может значить больше, чем слова». Признаюсь тебе, Галечка, я очень удивился. Я никогда раньше об этом не слышал. Но спросить его подробнее постеснялся. Потом уже я узнал от него, что он был мистиком, масоном. И это многое объясняло мне в его поведении, в его, как порой мне казалось, парадоксальном мышлении.

Я помню, Йошка, как вы тогда хитро на меня посмотрели и спросили, знаю ли я кто такие масоны.

 – Нет, конечно, не знаю, расскажите! Пожалуйста!

 – Ну как-нибудь, в другой раз, обязательно расскажу. Образованнейший был человек!

Вы задумались на мгновенье и, внимательно меня рассматривая, как будто первый раз увидели, совершенно серьёзно произнесли:

 – Вот, Галечка, значит, и мы с тобой можем стать друзьями. Ну, как, по рукам?

И вы протянули мне руку с двумя маленькими камешками – это тебе, на память!

А я, пытаясь скрыть волнение, но, не сомневаясь ни на мгновение, вложила свою небольшую ладошку в вашу жёсткую ладонь. Эти камешки я долго хранила. А потом, к сожалению, Йошка, они куда-то пропали. Но, может быть, именно с того момента я обратила свой взор на эти уникальные дары природы, хранящие неразгаданные тайны своего тепла, потрясающих узоров, полосок, рисунков… Спасибо вам…

Ну что, Йошка, вы вспомнили этот день, вы вспомнили, как нам было тогда хорошо!? Потом мы с вами встали с нагретого камня и пошли навстречу Софочке и Людочке. И вскоре уже в каких-то общих разговорах добрались до нашего дома и уставшие, но, помнится мне, довольные этим первым днём, перекусили и отправились спать. Правда, я должна вам признаться, что ещё днём выбрала среди зелёных фигурок под потолком одного грустного ангелочка, который, как мне показалось, всё время смотрел на меня. И укладываясь спать, я нашла глазами его грустно склонённую к плечу голову и пожелала ему спокойной ночи.

И он мне ответил …А может, это было уже во сне…
Когда мы с Люсей проснулись, комната уже освещалась нежными неяркими лучами солнца, я улыбнулась своему зелёному ангелу, в приоткрытые окна вместе с незнакомыми звуками врывался прохладный ветер, разрушая остатки сна и сновидений, и так пахло чем-то вкусным, что мы вскочили с нашего дивана и высунули свои любопытные носы в щёлочку приоткрытой двери в коридор. На кухне кто-то священнодействовал, а вскоре оттуда вышла Софочка с тарелкой жареных оладий: «Девочки мои, доброе утро! Сейчас будем завтракать, давайте-ка к столу!» и предупреждая наши вопросы: «Йошка уже ушёл по делам. Вернётся только к обеду. А мы поедим и поболтаем немножко. Возражений нет?».

Возражений не было. Опять было всё вкусное и красивое на столе, улыбки и радость на лицах, и мы с любопытством и ожиданием смотрели друг на друга и на окружающий мир. А когда всё было съедено и убрано, мы все втроём забрались на диван и Софочка неожиданно стала серьёзной:

 – Давайте я вам кое-что расскажу, пока Йошка где-то там бродит…

Она чуть прикрыла глаза, будто бы вглядываясь в неведомое нам прошлое…

 – Кажется, прошла вечность… А прошло всего двадцать лет… целых двадцать лет! …За это время вы успели родиться, совсем маленькими детишками жили в военное время, узнали вкус мороженой картошки, видели раненных, искалеченных и обездоленных войной людей. Но, слава богу, в ваши семьи не пришла беда, ваши отцы вернулись с этой войны живыми. А после войны жизнь быстро разукрасила серые будни.

Она задумалась на минуту, и подгоняемая любопытством Людочка нетерпеливо спросила:

 – А вы, Софочка, вы с Йошкой что делали эти двадцать лет?

 – Ой, девочки, – по-детски непосредственно воскликнула Софочка, – ведь мне тогда было почти столько лет, как вам сейчас – двадцать! Работала я в детской библиотеке – выдавала книги, заводила карточки на читателей, следила за порядком в зале. А моя лучшая подруга, Зина, расставляла книги на полках, следила, чтобы на них, не дай бог, не было пыли, и знала абсолютно точно, где какая книга лежит. Всё помню, как будто это было вчера. 35 год! Весна! На улице светило солнце, акации вдоль бульваров уже нарядились в свои роскошные белые шляпы и источали сладкий дурманящий аромат, вдали синело море с лодками, яхтами, небольшими кораблями на горизонте. Казалось, вся Одесса высыпала на улицы. И, конечно, не удивительно, что и в библиотеке в тот день было полно народу. Многие детишки были с родителями, все вместе они толпились у моей стойки, сновали в зале между полками, Зина помогала им выбрать самые интересные книги, я потом записывала всё в карточки и, наконец, удовлетворённые, со счастливыми лицами, они выбегали из душного зала на улицу. Девочка лет восьми с мамой отошли от моего столика, я подняла глаза на следующего посетителя и увидела высокого молодого симпатичного мужчину, который, смущённо улыбаясь, растерянно смотрел на меня и, пригнувшись почти к моему уху, на ужасном русском языке тихо произнёс: «Дэвочка, мне нужен азбук, азбук, по-русски читат, учит надо говорит русский». Я невольно улыбнулась, смутилась, кажется, ещё больше, чем он, и чтобы не показаться глупой и бестактной, неожиданно для себя, громко на весь зал, позвала Зину. Зина испуганно подошла к столу – в чём дело, Софа?

 – Нет, нет, ничего особенного, я просто хочу тебя попросить помочь молодому человеку, он тебе объяснит, что ему нужно.

Софочка замолчала, прикрыла глаза своими удивительно пушистыми ресницами и почти шёпотом спросила:

 – Девочки мои, вы верите в вечную любовь с первого взгляда?

И не давая нам ответить:

 – Придётся поверить, потому что этого короткого мгновения, беспомощной улыбки, этого низкого смущенного взволнованного голоса оказалось достаточно, чтобы неожиданно вспыхнувшая искорка любви мгновенно проникла в моё сердце, облюбовала себе тайное местечко и навсегда осталась там, где-то возле самого главного сердечного клапана. Да-да, девочки, не улыбайтесь, навсегда! А он! А он пошёл с Зиной искать книжку, азбуку! И Зиночка предложила ему свою помощь, и он, конечно, согласился. А она была такая красивая! Они были замечательной парой!

Софочка замолчала, ресницы опустились, прикрывая наполнившиеся влагой глаза, и уже совсем другим голосом:

 – А примерно через полгода после их свадьбы его арестовали, прямо в рабочем кабинете. Он был тогда каким-то большим начальником в ЧК. А Зину взяли через день, несмотря на семь месяцев беременности. Что уж там произошло, я точно не знаю. Но нам с её мамой сказали, что ребёнок родился мёртвым, а её отправили куда-то в Казахстан. О судьбе Йошки мы ничего не знали. Мама Зинина, как мне сказали, внезапно, умерла во сне через год после всего случившегося. А у Йошки родственников здесь совсем не было. Он, я уже вам говорила, был родом из Австрии. Я знала только, что он во время революции и гражданской войны воевал в интербригаде, а потом, несмотря на ужасный русский, закончил какие-то курсы командиров в Москве и в середине 20-х его направили в Одессу для борьбы с бандами, которых было здесь немыслимое количество. Я девчонкой была, помню только, что мама не отпускала меня ни на шаг и запрещала выходить на улицу даже днём. Когда всё-таки красные победили, Йошка так и остался в Одессе в ЧК, работы здесь ещё было ой-ой-ой! А потом покатилась волна арестов… А тут и война началась! Нам с мамой повезло, нас успел посадить в один из первых поездов, ушедших на восток, мамин брат, который работал на вокзале. И мы, в конце концов оказались в Ташкенте.

Софочка замолчала, посмотрела на нас со смущённой улыбкой и продолжила:

 – Я понимаю, вы ничего этого не знаете, откуда вам знать? Выбыли ещё крохами. А после войны родители ни о чём таком при детях не говорили – боялись, детки-то могут повторить, где нельзя, то, что услышали. Да уж, страшные были времена.

И вдруг, мгновенно изменив тему, громко воскликнула:

 – Девочки мои, я вас, наверное, уморила своим рассказом! Смотрите, уже одиннадцать, а Йошки до сих пор нет! Где же он так долго, волнуюсь уже. Я вам по секрету скажу, он пошёл звонить Зиночке! Мы заказали междугородний разговор ещё две недели назад! На сегодня, на десять утра!

Мы с Людочкой умоляющими голосами: «Нет, нет, расскажите, побыстрее, пока он не пришёл. Как вы нашли Зиночку?»

 – Зиночку я нашла ещё во время эвакуации, она была в Казахстане, в жутком лагере для жён врагов народа. Один хороший человек помог мне один раз с ней увидеться.

Софочка замолчала. Губы её задрожали…

 – Девочки мои, она меня не узнала! Она ничего не помнила, только спрашивала всё время – скажите мне, где мой мальчик, где мой мальчик? …Нет, об этом я больше не буду. Не могу. Да и вам не нужно всё это знать…

Она помолчала, утёрла слёзы и продолжала уже совсем другим голосом:

 – Прошло много лет. Окончилась война. Я ещё раз попыталась её найти. И вот однажды в начале пятидесятых я получила от неё письмо. К ней в основном вернулась память – она вспомнила Йошку, спрашивала меня, что я знаю о нём. А я о нём ничего не знала. Но почему-то была уверена, что он жив! Я же все эти годы молилась о нём! Я посылала ему во сне такие письма! Я уверена была, что он их получал. Когда так любишь, то чувствуешь, не знаю каким чувством, что твои слова он слышит, и они помогают ему выжить. А потом была смерть Сталина, доклад Хрущёва. Это и вы уже знаете. И начали возвращаться исчезнувшие давно люди. И все ждали… И я ждала … И однажды пару месяцев назад, поздно вечером, уже все в квартире спали, а я зачиталась стихами Симонова: «Легко им было забывать навек, когда кряхтя тащились колымаги, когда почтовый сонный человек по тракту вёз почтовые бумаги…» и вдруг слышу еле слышный стук в дверь, нет, не просто стук, а наш, старый, условный – тук, тук, тук, пауза, тук, тук, пауза, тук! Я не сомневалась ни секунды. Так стучал только Йошка! Когда иногда они с Зиночкой вдруг неожиданно приходили к нам поздно вечером погреться, попить чайку, поболтать тихонько на кухне. У меня ноги стали ватными, я еле поднялась с дивана и тихонько, чтобы никого не разбудить, подошла к двери. Мне не нужно было спрашивать – кто? Я открыла дверь и… у меня ноги подкосились, я потеряла сознание.

Софочка опять замолчала, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя, оживляя это прошлое мгновение…

 – А когда открыла глаза, подумала, что всё это мне приснилось, наверное, случайно уснула на диване, хотела встать, но почувствовала, что кто-то крепко держит меня за руку. Я хотела закричать, но человек, сидящий возле меня на полу, вдруг каким-то давно забытым жестом приложил палец к моим губам и шептал, не останавливаясь: «Софочка, Софочка, Софочка…». Господи, этот голос! Я бы ни с кем не могла его спутать! Вот так он вернулся… А потом… Потом мы начали искать Зиночку. Да, но ему не разрешили жить в Одессе. И он устроился ночным сторожем в колхозе, недалеко от города. И уже со счастливой улыбкой: – Сюда ко мне приезжает на выходные, добивается реабилитации и восстановления в партии.

 – Софочка, – спрашиваю я, – а что такое реабилитация?

 – Как бы это вам, девочки, объяснить. Ну, вообще-то, это восстановление в правах тех, кто был несправедливо осуждён.

Я вопросительно смотрю на Софочку – а кто их несправедливо осудил? Она шёпотом:

 – Что за вопросы, девочки! Кто их знает, говорили тогда какие-то «тройки», комиссии, а фамилий никто не называл…

А реабилитировал кто? – не отставала я от Софочки.

 – Ну, тоже какие-то комиссии сейчас созданы по реабилитации. Да ничего мы толком не знали ни тогда, ни сейчас.

Мы ещё не успели ничего услышать, а Софочка вскочила на ноги, надела тапочки, приложила палец к губам и, прошептав на ходу – Йошка! – бросилась его встречать.

Дорогой Йошка, может быть, сейчас, через столько лет, вы бы могли мне объяснить, что же такое вы там нашли, в этой партии, что как высшего счастья ждали восстановления в её едва ли не убивших вас рядах? Неужели за эту книжечку не жаль было двадцать лет каторжных работ, разрушения семьи, смерти сына, безумия жены? Йошка, я знаю, что вы не один считали это восстановление актом справедливости. А вы уверены, что подписывали акты реабилитации и списки на восстановление в правах не те же, кто подписывал протоколы страшных допросов и расстрельные списки? Ведь если одних реабилитировали, значит, других должны были наказать. Но ведь никого не наказали. Что-то тут не сходится. Йошка, вы ведь умный, честный, порядочный человек, вы могли бы мне объяснить, зачем, как манкурты, забыв своё прошлое после нечеловеческих издевательств (это ведь ваши слова: «Моя бедная головушка столько перетерпела!»), вы были готовы стать верными рабами своих спасителей? Обращались к ним с просьбой о реабилитации! А ведь это одни и те же люди, это та же партия, во имя той же идеи!? Кто писал эту пьесу? Кто поставил этот спектакль? И какая роль вам досталась? А те, кто не вернулся? Ваш друг, о котором вы мне рассказывали, и с ним ещё миллионов двадцать? Как для них восстановить справедливость? Ведь ни один, ни один не то что не был наказан, но до сих пор не повинился перед народами великой некогда страны за содеянные убийства. И она перестала быть великой, ведь были уничтожены лучшие! И сейчас тоже Россия ещё пожинает плоды накопленного веками генетического фонда порядочности, чести, справедливости.

Да, Йошка, тогда в пятьдесят шестом это не было ещё осознано, не всё было известно. Но и сейчас ведь ходят по Красной Площади с портретами великого вождя и учителя всех народов… Да и только лив нём дело? Ах, сколько у него было добровольных помощников! Чего же мы все так и не поняли? Почему эта идея, эта партия опять пустила ростки? И эта многострадальная земля русская, будто удобренная костями погибших, позволила этим росткам опять прорасти? Для чего? Может быть, это для чего-то нужно Богу? Может быть, нужно научить нас прощать? Но простить можно тех, кто искренне просит о прощении, тех, кто покаялся. Так никто ведь не просит! А простить тех, кто не просит, это уже вопрос не наш, человеческий, это вопрос Бога. Остаётся только ждать.

Может быть, вам, Йошка, в тех, высших мирах, известно что-то, чего мы не знаем? Напишите мне, я буду ждать… Я услышу. Я знаю, что время, отпущенное человеку на Земле как на великие свершения, так и на великие прегрешения, к счастью или к несчастью, ограничено. Но мы с вами встретимся ещё, я уверена. Может быть, на Земле, а может быть, где-то в других, более разумных мирах. Наши души ведь потянулись друг к другу, я это помнила всю свою жизнь. И мы узнаем друг друга. Ведь вы помните, как мы отдыхали тогда, присев на камень на берегу моря, одинаковым жестом обхватив руками колени?

Послесловие

Вскоре после нашего отъезда, приехала Зиночка. Йошка был реабилитирован и восстановлен в партии. Они так и остались жить в том колхозе, где Йошка работал. Но, к сожалению, семейная жизнь их так и не сложилась. Двадцатилетняя пропасть, пережитые мучения душевные и физические, потеря здоровья сделали их совершенно чужими людьми. А то общее, что у них было, то непомерное счастье было сожжено таким же непомерным страданием, и даже оставшийся пепел был невыносимо горяч. Через три года Зиночка уехала в тот городок, где жила после освобождения из лагеря. Йошка переехал к Софочке. И они прожили счастливо целых десять лет! Первой ушла из жизни после тяжёлой болезни Софочка, а через полгода был сбит на улице машиной Йошка.