ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Один раз в два года, в сентябре, московские евреи откладывали все свои дела и направлялись на Выставку достижений народного хозяйства, где проходила эта международная ярмарка. Там они выстраивались в длиннющую очередь на вход в израильский павильон. Советские власти бессильно скрипели зубами, но поделать ничего не могли.

Лев Кемпнер

ИСТОРИЯ МОЕГО ИВРИТА

Почему-то только сегодня, на тридцать пятом году нашего израильтянства, мне пришло в голову повспоминать на эту тему…

Прелюдия

Историю любого события принято начинать с его истока. Только вот что считать истоком моего иврита, не совсем ясно. Если сойтись на том, что это — тот самый день, когда я произнёс свои первые ивритские слова, то с точностью могу сказать, что произошло это в марте 1959 года. В стране отмечался день рождения Шолома Алейхема (по коему поводу даже была выпущена почтовая марка), и в окне какого-то книжного магазина был вывешен соответствующий плакат. Мы шли с папой, мне было 4 с половиной года, я как раз недавно научился читать и потому смог прочитать вслух написанное на плакате имя юбиляра. Это меня так воодушевило, что я попросил папу дать мне прочитать ещё что-нибудь такое же лёгкое. И пусть эти слова были написаны по-русски, и пусть я ведать не ведал что эти слова означают, но тот факт, что это событие навсегда врезалось в мою память, игнорировать нельзя.

Но если отнестись к этому делу серьёзней, то придётся вспомнить и другой день — тот, когда я впервые почувствовал некую ущербность от незнания иврита. Стоял 1965 год и в Москве проходил чемпионат Европы по баскетболу, в котором участвовала и сборная Израиля. Мой папа рассматривал посещение игр с участием израильтян как часть моего сионистского воспитания, и потому я присутствовал на многих их играх. По регламенту соревнования в конце матча исполнялся гимн страны‑победителя. Первую же свою игру израильтяне выиграли у команды Венгрии, и во Дворце спорта в Лужниках прозвучала А‑Тиква. Некоторые зрители подпевали, а я, подобно гумилёвской твари, чувствовал свою неполноценность от сознания полного бессилия, что не могу присоединиться к ним. Случилось это 30 мая 1965 года, и мне было 10 с половиной лет.

Должен признаться, что в последующие двадцать лет чувство ущербности из-за незнания иврита во мне притупилось. Во всяком случае припомнить я могу только разговор с нашим хозяином — латышом, у которого мы снимали комнату летом в Саулкрастах. Не помню на какую тему был разговор, но помню точно его искреннее удивление нашему незнанию иврита:                                                                       — «Не понимаю, как можно не знать язык своего народа?!»

Ещё один запомнившийся мне эпизод примерно того же времени (начало-середина восьмидесятых), когда мы гостили у Бози с Аней на их даче в Перхушково. Бозя по какой-то причине решил спеть за столом «Эвейну Шалом Алейхем». Я активно подключился. Бозя смотрел на меня жалостливо, пока я, коверкая, распевал непонятные для меня слова, а когда закончили, сказал:                                        — Давай я тебе всё-таки объясню, что ты сейчас пел.                                               Это был первый урок иврита, который я получил.

Которым я и ограничился ещё на несколько хороших лет. И даже тот факт, что иврит начала изучать Юля, не побудил меня на активные действия. Помню, как-то раз я довольно вяло поинтересовался у Юли, как звучит первая буква ивритского алфавита — буква א, на что получил ответ, что она, оказывается, не произносится.
— А что это за написанное у тебя в тетрадке слово, начинающееся с АЛЕФ?
— Это арье. Лев.
— Так значит АЛЕФ всё-таки произносится?
— Нет. АЛЕФ не произносится. Это патах.
— ???
— Ну, огласовка.

Сломавшись уже на первой букве, я отложил изучение иврита ещё на пару лет. Нельзя сказать, что это время прошло совсем уж даром, я, например, выучил легко запоминающееся и немного напоминающее кашу слово БЕВАКАША, но всё же ясно было, что это топтание бесконечно продолжаться не может.

И, наконец, в 1987 году это пришло…

Тут я должен сделать одно очень важное разъяснение.

Многие годы советского режима учеба иврита и, особенно, его преподавание преследовались властями со злобной жестокостью. Если угрозы и запугивания не действовали, то особо упрямых бросали за решетку. Об этом пласте нашей истории рассказано и написано так много, что я не буду касаться этой темы. Тем более, что к 1987 году перестроечные ветры наконец-то завеяли и тут. Преподавание иврита перестало быть уголовно наказуемым преступлением[1], хотя властями оно всё ещё не одобрялось. Попытка Жени Воронова, одного из ведущих учителей того времени, получить официальное разрешение на преподавание иврита (что дало бы право публиковать объявление в газете) закончилась оригинальным отказом. В письменной просьбе, поданной Женей, сообразительные чиновники подтерли палочку от буквы «в» в слове «иврит», превратив его в «изрит», и ответили, что поскольку такого языка в природе не существует, к их глубокому сожалению, они вынуждены ответить отказом.

Но так или иначе, ситуация сложилась такая, что к началу моего изучения иврита, КГБ перестало вмешиваться в этот процесс. А ведь сколько-то месяцев назад осужденные преподаватели иврита ещё досиживали свои сроки! Это выглядело настолько неправдоподобно, что даже привело к небольшому курьёзу, когда я, уже работая в Израиле, был приглашён в Шабак для получения допуска не помню уже на что именно. Принимающим был очень приятный молодой парень, который к тому же прекрасно говорил по-русски. Видимо по этой причине я слишком разговорился и поведал ему все нюансы нашей еврейской жизни за последние три советских года. А когда закончил, он попросил рассказать ему о моих связях с КГБ. Когда же я, прямо с нескольким сожалением, ответил, что никаких связей между нами не было и потому рассказать ничего не могу, он саркастически посмотрел на меня и произнёс: — Иврит учил? Преподавал? Еврейская школа на квартире была? Учебные материалы из-за границы получал? И после этого ты утверждаешь, что не был у КГБ на крючке?.. Ни на какие мои попытки переубедить его он не вёлся, и так и остался при своём мнении, хотя допуск я всё‑таки получил.

Но это всё было потом, а пока мы с Лёлей, нашей первой преподавательницей взялись за наш первый учебник иврита.

Еш по шемеш рак ба-бокер

Абет-у-Шма. Так назывался этот учебник. То есть — смотри и слушай. Созданный в 1968 году Юдит Кейс и Паулем Энохом этот учебник триумфально прошёлся по всей Руси великой и на многие годы стал первым полноценным подспорьем при изучении иврита. (До этого единственным и потому бесценным учебным материалом был иврит-русский словарь Ф.Л. Шапиро.)

Учебник представлял собой сборник диалогов с картинками (смотри!) и прилагаемых к ним магнитофонных кассет с записью этих диалогов (слушай!), которые мы учили наизусть. Интересно, что и сегодня по прошествии десятков лет по этому учебнику учат и учатся через зум. И не будем строго судить его за то, что в нём отсутствует такое неотъемлемое сегодня слово как «мазган», и что в сцене в бюро по трудоустройству посетителя, совершившего алию в 1963 году, чиновник бюро называет новым(!) репатриантом.

Если кому-нибудь сегодня придёт в голову провести эксперимент, разбудив среди ночи человека, изучавшего иврит в 80-х годах, шепнув ему на ухо слова «Абет-у-Шма», то тот, не открывая глаз, наверняка выдаст в ответ: «Еш по шемеш рак ба-бокер». Этой фразой из одного из первых уроков хозяйка дома сообщает гостье, поинтересовавшейся, не жарко ли в комнате, что — нет, не жарко, ибо солнце здесь бывает только по утрам. Вроде бы совершенно неприметная фраза, но именно она стала своего рода визитной карточкой учебника. Гугловский скрин доказывает, что фраза эта осталась навечно запечатленной в памяти учеников иврита той эпохи.

Почему? Дело в том, что в предыдущих двух уроках нам предоставлялось брать разгон, повторяя на все лады короткие фразы, состоящие из комбинаций простых слов. И вот, в третьем уроке, усыпленным этой простотой ученикам вдруг, как снег на голову, сваливалась эта длиннющая, спотыкающая язык фраза, приводящая в ужас начинающих.

А из других учебников в памяти остался ещё только один — «Ду-Сихим». То есть — диалоги. Их мы не учили наизусть, а только пытались понять. Действовали там трое — коренная израильтянка Варда и двое новых репатриантов — девушка Хана и молодой человек, имени которого я уже не помню. Хана утверждала, что она из России, чему было трудно поверить при полном отсутствии у неё какого-либо акцента. Запомнилось, как она с гордостью заявляла, что тут у неё в квартире есть ванна, а вот в России — ванны у неё не было. Тогда отсутствие ванны считалось довольно большим минусом, но сегодня далеко не в каждой роскошной вилле вы найдёте ванну, люди предпочитают пользоваться душем. Кстати и совмещенный санузел (то есть когда туалет и умывальник, не дай Б-г, в одном помещении) в России тех времён считался существенным изъяном.

Лёва Городецкий

Спустя год изучения языка у нас появился новый учитель, Лёва Городецкий, по моему разумению, лучший преподаватель тех времён. И если раньше мы продвигались по материалу не особо спеша, то с ним мы включили высшую передачу. — Как, вы не знаете слово тагид? — пристыдил нас Лёва при первой же встрече, — Это же — «скажи» — самоё частотное ивритское слово. В учебе с Лёвой мы продвигались по многим фронтам — не только по учебникам, но также встречаясь с приводимыми Лёвой на уроки ивритоязычными иностранцами, читая (точнее — пытаясь читать) ивритскую газету на лёгком иврите, выучивая песни на иврите и прочее.

Песни

Диапазон выбираемых Лёвой песен был весьма широк — от детских до израильской классики. Хорошо запомнил одну, которую еще в 1967 году исполнила прекрасная Ализа Азикри. О том, как некий скряга, выдавая замуж свою дочь, отказывался дать за неё приданое, поскольку «девушка — просто клад, к которому не нужен никакой довесок». Во втором куплете девушка всё же выходит замуж, а в третьем — дом скупца сгорел, и он стучится в дверь счастливой пары, но зять даёт ему от ворот поворот, ибо «к такому кладу, как его дочь, не нужен никакой довесок». Прошло уже больше тридцати пяти лет, но как сейчас вижу Лёву, выписывающего на доске новые слова: камцан — скряга, ндуния — приданое…

И помню, какую гордость я ощутил, когда в первые наши дни в Израиле вдруг услышал, как эту песню напевает кассирша в магазине.

Ещё одна — песня «Коль-а-кавод» из фильма «Казаблан», которую ещё в 1973 году исполнил молодой-молодой тогда ещё Йорам Гаон. И снова я вспоминаю Лёвины объяснения: симта — переулок, кита — здесь это не школьный класс, а воинское подразделение…

А ещё хочу рассказать об одной грустной детской песенке под названием «Михаэль» — про девочку, которая ждала в гости мальчика по имени Михаэль. Она так готовилась к его визиту, одела красивое платье, заранее уложила спать всех кукол… но он так и не пришёл… Слова песни написала Мириям Ялан-Штеклис, музыку — великая Наоми Шемер, а классическое исполнение принадлежит Шушик Шани.

Состоящие из простых и понятно выговариваемых слов детские песни были очень полезны нам при изучении языка. В том числе и эта. Правда было в ней одно непонятное слово — газузтра́ (גזוזטרא), которое не удалось обнаружить ни в одном из имевшихся у нас тогда словарей. Страшного, конечно, ничего не произошло, но неприятный осадок остался. И потому, не прошло и тридцати пяти лет, как я, наконец, решил с этим разобраться. Оказалось, что газузтра́ это — балкон, встречается это слово ещё в Мишне и в вавилонском Талмуде, но в современном иврите, тем более в детских текстах практически не используется.

На это межвременно́е несоответствие обратила внимание при написании музыки и Наоми Шемер. Среди некоторых других изменений, которые она внесла в оригинал (что часто делается для лучшей гармонии текста и мелодии), она также заменила архаичную газузтру на современную мирпесет. Однако Ялан-Штеклис, согласившись с другими, это изменение ни под каким видом не приняла, и, в результате, газузтра́ так и осталась в тексте песни, пугая своей экстравагантностью неопытных новичков.[2]

Газета

Газета на лёгком иврите, которую давал нам читать Лёва называлась «Шаар-ле-Матхиль» — ворота для начинающего.

Легко сказать — читать. Помню своё недоумение при прочтении первой же заметки — о каких-то баалей‑хаим. К тому времени я уже знал, что хаим это жизнь, а бааль — хозяин, или, в крайнем случае, муж. Но ни хозяева жизни, ни тем более её мужья по смыслу не подходили. Пришлось понять, что бааль это на самом деле  обладатель того, что прописано следующим за ним словом. Так что баалей‑хаим это обладатели жизни, точнее — животные.

Встречи с иностранцами

Из встреч с иностранцами особенно запомнилась встреча в октябре 1988 года с реформистским раввином Довом Перецем Элькинсом.

Этот очень приятный человек дал нам целую лекцию, после которой у нас, уже за столом, состоялся обмен мнениями. О чём была лекция и о чём мы говорили за столом, я совершенно не помню. А запомнилась она тем, что уже в 1989 году по горячим следам своего визита в Россию Элькинс написал книгу «My Seventy-Two Friends: Encounters With Refuseniks in the U.S.S.R.», где он подробно рассказал о своих встречах с советскими евреями. Приведу (переведу) фрагмент его книги, посвященный его визиту к нам.

Когда мы сошли с троллейбуса, прямо напротив нас увидели шведское посольство с тремя коронами на фасаде. Я вспомнил хорошо известное высказывание раби Шимона из «Пиркей Авот»: «Есть три короны: корона Торы, корона священнослужителя и корона царя — но над всеми ими возвышается корона доброго имени». Создавалось впечатление, что этими тремя коронами шведское посольство приветствовало наши усилия в изучении Торы и сохранении доброго имени еврейского наследия в сердцах и душах советских евреев.

Наша встреча состоялась в квартире Лёвы и Юли Кемпнер и их очаровательных дочерей — семилетней Сони и четырехлетней Иды. «Доска», которую мы использовали во время урока, представляла собой большой лист бумаги, повешенный на дверь, ведущую из комнаты в коридор. В течение урока Соня и Ида постоянно входили и выходили через эту дверь, проверяя, чем собственно занимается собравшаяся в комнате компания. Это давало нам приятную возможность сделать короткий перерыв и понаблюдать за этими милыми девочками.

Дов Перец Элькинс не ограничился только описанием, он поместил в свою книгу также коллективное фото участников встречи.

Сионисты из Суоми

Коль скоро мы заговорили об организованных Лёвой визитах, самое время рассказать о визитах финских волонтёров-евангелистов. Заручившись нашим согласием, Лёва передал наши данные в их организацию, и далее дело развивалось по следующему сценарию. Мы получали от Лёвы телефонный звонок, в котором он сообщал что в такое-то время нам следует ждать гостей. Мы ждали, и в такое-то время в нашу дверь раздавался звонок. На пороге — несколько женщин. После короткого обмена приветствиями они просили предоставить им комнату, скрывались в ней и через несколько минут приглашали войти. Войдя, мы обнаруживали что стол завален книгами, кассетами и другими учебными материалами. Трудно было поверить, но факт, что всё это богатство они умудрялись пронести под своими юбками. После формальной части мы, естественно, приглашали их к столу, в продолжение разговора они неизменно требовали дать им ТАНАХ и открывали его на пророчестве Йешаягу:

И будет в тот день: Г-сподь снова, во второй раз, протянет руку Свою, чтобы возвратить остаток народа Своего, который уцелеет, из Ашура и из Египта, и из Патроса, и из Куша, и из Эйлама, и из Шинара, и из Хамата, и с островов моря. И подаст Он знак народам, и соберет изгнанников Израиля, и разогнанных из Иудеи соберет от четырех концов земли. (Йешаягу, 11:11-12)

После чего вопросительно смотрели на нас, и взгляд их говорил: — «А что вы до сих пор делаете здесь?» Я фальшиво разводил руками и сокрушенно качал головой, придумывая всяческие неубедительные причины. Они сочувственно кивали и, в следующий визит всё повторялось вновь. Всё — да не всё. Следующие «делегации», проинформированные предыдущими о наличии у нас детей и их возрасте, кроме книг, приносили в подарок для них одёжку — строго по размерам.

Деятельность финских сионистов-евангелистов не ограничивалась подобными весьма рискованными операциями. Некоторые из наших посетительниц провели немало времени, работая волонтерами в израильских кибуцах (потому и иврит их был куда лучше нашего). А помощь их в доставке советских репатриантов в Израиль вообще неоценима. Считая, что второе пришествие обусловлено возвращением евреев на Святую Землю, они всеми силами стараются ускорить этот процесс. Мои родители, например, в 1992 году совершили алию через Финляндию. Все перевозки, ночлег, питание были бесплатными.

А теперь ещё об одном интригующем визите. Случился он в сентябре 1989 года, когда на ВДНХ проходила очередная (на этот раз — шестая) Московская международная книжная выставка-ярмарка. Но отложим чуть интригу, ибо нельзя не сказать несколько слов о том, чем была для московских евреев эта книжная ярмарка. 

На ярмарку

А была она многие годы чуть ли не единственным волоском, соединяющим советских евреев с евреями Израиля. Один раз в два года, в сентябре, московские евреи откладывали все свои дела и направлялись на Выставку достижений народного хозяйства, где проходила эта международная ярмарка. Там они выстраивались в длиннющую очередь на вход в израильский павильон. Советские власти бессильно скрипели зубами, но поделать ничего не могли. Строго говоря, на ярмарке было два еврейских павильона — израильский и Объединения еврейских книжных издательств. Соответственно и очередей было две. Снующие в этих павильонах агенты КГБ тоже скрипели зубами, но ничем не могли помешать общению посетителей с представителями сионистского врага. Эта ярмарка также использовалась для снабжения советских евреев ивритскими книгами и материалами. Если утром полки в еврейских павильонах ломились от книг, то к вечеру там было хоть шаром покати.

Я перескажу несколько фрагментов воспоминаний одного из членов израильской делегации известного израильского журналиста Авраама Тироша, очень точно прочувствовавшего то, что происходило там.

Одно из самых глубоких и трогательных событий в моей жизни произошло со мной не в моей родной стране, а довольно далеко от нее — в Советском Союзе, у которого не было особой любви к Израилю. Произошло это в те дни, когда осенью 1987 года в Москве открылась международная книжная ярмарка, в которой приняли участие страны со всего мира, в том числе и Израиль.

Мне тогда выпала честь быть одним из членов официальной израильской делегации на ярмарке, и мы открыли там, в огромной Москве, новый мир, несколько странный и отчасти пугающий. В прежние годы советские власти выдавали нам только индивидуальные разрешения на въезд и ограничивали количество книг, которые Израиль мог выставить. Но в 1987 году оба ограничения были сняты. Вероятно, это уже был шаг в рамках политики перестройки, инициированной в июне того же года тогдашним советским правителем Михаилом Горбачевым.

Нет нужды объяснять, что ни одна из 8000 книг, которые Израиль выставил на ярмарке, не вернулась домой. С полок павильона они переехали в дома советских евреев, которые никогда не покидали павильон с пустыми руками. Никто не мешал им взять книгу с витрины [3]. Поскольку счастливцы, попавшие в павильон, не испытывали никакого желания его покидать даже после длительного в нём пребывания, нам приходилось просить их освободить место очередным посетителям. Они выходили, делали круг и вновь пристраивались к концу очереди…

Внутри павильона постоянно находились сотрудники КГБ, большинство из которых говорили на иврите. Их официальная роль заключалась в том, чтобы якобы охранять нас, но на самом деле занимались они слежкой и подслушиванием наших разговоров. Они были убеждены, что все мы знаем русский язык, но скрываем это. На самом же деле лишь очень немногие — бывшие среди нас репатрианты — владели языком.

Недоверие к нам однажды привело к смешному эпизоду, в котором оказался замешанным член нашей делегации Ханох Бартов [4]. Несмотря на то, что ему уже было за шестьдесят, он проявлял большую активность в работе — не меньшую чем более молодые его коллеги. В какой-то момент он уселся у входа в павильон раздавать входящим полиэтиленовые пакеты с небольшими подарками. Один из сотрудников КГБ спросил меня — «Кто этот старик?» Я ответил, что это — Ханох Бартов, наш очень известный писатель. Он посмотрел на меня с недоверием и сказал: «Такого быть не может, чтобы известный писатель раздавал пришедшим пакеты!», «Как видите — у нас такое бывает», — ответил я. Кэгэбешника это не убедило, он, кажется, решил, что я смеюсь над ним. Но тут я вспомнил, что на одной из полок видел книгу Бартова с его фотографией на задней обложке. Я нашел книгу и показал кэгэбешнику. Он недоверчиво посмотрел на фото, встал перед Бартовым, держа книгу в руках и глядя попеременно то на него, то на фото. Наконец, убедившись, что перед ним действительно автор книги, с уважением и почтением пожал ему руку. Ханох, видимо, так и не понял, что произошло.

Из книжек, которые нам удалось вынести с выставки, запомнил две. «Шауль а-Трактор» — понятно про кого и «Эйзе Балаган!» — про очень балаганистого щенка.

Первую вынесли совершенно официально, как подарок Соне, вторую — тайно. Одним подарком Соня не ограничилась и получила еще один — алфавитный пазл, который у нас хранится до сих пор и периодически используется подрастающими внуками. На снимках внизу — Соня с пазлом, тогда в 1985 году и сегодня, через 40 лет, с ним же.

Еще я запомнил маленькую гибкую пластинку голубого цвета с песней на идиш «Az der Rebbe Elimeylekh», написанную Мойше Надиром ещё в 1927 году. Шуточно-остроумная песня про то, как ребе Элимелех, решив повеселиться, наприглашал разных музыкантов — скрипачей, цимбалистов и барабанщиков и что из этого вышло. В вольном переводе это выглядит так:

Барабанщики гремели так гремели как умели,
И горшки от шума трескались в печи,
Барабаны били-били цимбалисты цимбалили,
И пилили и пилили скрипачи…
(Перевод с идиш Ольги Аникиной)

Но даже без перевода совсем не трудно понять смысл этой песенки. Есть множество её исполнений, но самым дорогим для нас является, конечно, запись начала 70-х годов, когда эту песенку спел своей внучке Юле её дедушка Авраам Исаакович.

«Ребе Элимелех» в исполнении Юлиного дедушки в 1967 году

Я уже говорил, что Юля начала учить иврит раньше меня. Уточню, что раньше — это раньше на двадцать лет, в десятилетнем возрасте. И первым её учителем стал Авраам Исаакович. Юля помнит, что началось это летом 1967 года, сразу после Шестидневной войны. Случайно или не случайно — теперь можно только догадываться…

Я некоторое время был в раздумьях, привести ли здесь ещё одно исполнение Юлиного дедушки, и решил, что — да. Это — известная на весь мир «Ойфн Припечек», которую он исполнял как колыбельную для своей внучки.

«Ойфн Припечек» в исполнении Авраама Исааковича.

Пятый язык советских евреев

Пришло время вернуться к интригующему визиту в сентябре 1989 года, о котором я упомянул выше. Позвонила Лёля, наша первая преподавательница иврита и сказала, что устроит у нас встречу московских преподавателей с израильтянами, гостившими на московской книжной ярмарке. Приехали. Гостями оказались, ни много ни мало, классики израильской литературы, лауреаты Государственной премии Израиля писатель Моше Шамир и поэт Хаим Гури.

Как проходила эта встреча я совершенно не помню, помню только, что на ней присутствовал профессиональный фотограф с дорогостоящей фотоаппаратурой. А где-то через месяц позвонила Наташа, наша близкая знакомая, и сказала, что держит в руках газету «Маарив» с моим фото.

Оказалось, что по следам своего визита в Москву Моше Шамир написал статью, которую решил предварить фотографией, сделанной во время нашей встречи. Каким чудом именно этот номер израильской газеты оказался в Москве у Наташи, гадать не берусь.

Главную мысль своей статьи Шамир выразил в рассказе о следующем эпизоде. Они (он и Хаим Гури) безуспешно пытаются поймать такси, наконец останавливается «Лада» и за две пачки сигарет «Мальборо» водитель соглашается их подвезти. Едут. Водитель слышит незнакомый язык, что-то спрашивает, они не понимают, но по наитию отвечают лаконично: «Иврит, евреи, Израиль». Тут чуть не произошла авария… «И я еврей» — кричит водитель, — «моя фамилия Меламед!» Достает паспорт, показывает на пятый пункт (и это всё — во время движения!) Просто неописуемая радость в продолжение всей поездки. Доехали. Даёт нам свой телефон — если что, то только позвоните! И никаких денег, никаких сигар! Чему нас учит случай с этим Меламедом? Тому, что, хотя евреи в Москве все говорят по-русски, кто-то из них знает идиш, кто-то — английский, а кто-то — иврит, но над всеми этими четырьмя языками витает ещё один, пятый — «язык еврейской сопричастности». Что и было продемонстрировано во время этой поездки. И другой случай. «Полчаса ждём в метро провожатого, который должен отвести нас на встречу, никого нет, решаем дойти сами. Выходим из метро, идём в людском потоке. Тут подходят к нам двое: — Вы на встречу с учителями? — спрашивают нас на иврите. — Как они нас узнали? Как выделили из толпы? Это, своего рода, еврейский телеграф, язык принадлежности к еврейству.»

Очень похожий случай был у нас в Париже в 2010 году. Вечерело, и срочно нужно было найти миньян для минхи[5]. Подымаемся из метро, у выхода стоит парень в черной кепке. — Минха? — Да. — Вон туда.

Кстати, в своей статье Моше Шамир довольно проницательно заметил, что наряду с еврейским телеграфом существует и антиеврейский, по которому антисемиты без труда нас вычисляют. По этому поводу я вспомнил случай, как мы с Гришей Кацманом, идя по московской улице, нагнали двух мужиков, которые довольно громко обсуждали тяготы жизни, ибо, по их мнению, от евреев уже не стало никакого проходу. Когда мы обогнали их, за спиной вдруг наступило молчание, после чего раздался печальный голос — «Ну, вот — ещё двое…»

И тот, кто с песней иврит изучает…

Вы, наверное, заметили, что меня всё время заносит на тему песен. И это конечно же не случайно. Ну, с теми песнями, которые являлись учебным материалом при изучении иврита, понятно. Но я говорю и о тех (и главным образом — о тех), в которых нам, тех времён, могли быть понятны лишь некоторые слова, но которые будили наши еврейские души и разжигали желание понимать больше. Мы не знали откуда брались эти магнитофонные записи израильских песен 60-70х годов и по сколько раз они были переписаны, но гремело в наших ушах напетое в полголоса известными, но неизвестными для нас тогда израильскими певцами, многие из которых сегодня уже, к сожалению, не с нами…

Значительно позже я узнал, что очень многие из этих песен были переписаны с дисков так называемых хасидских песен 60-х и 70‑х годов. Хасидские песни характерны тем, что они являют собой одну (или чуть больше) многократно повторяющуюся фразу из молитвы, из псалмов или из какого-нибудь пиюта. Для нас, изучающих язык, это было необычайно привлекательно, я уже не говорю о том, что это давало нам радостное чувство той самой сопричастности, возможности прикоснуться к тому, что пока ещё оставалось для нас за кадром… До сегодняшнего дня мы храним, как реликвию, магнитофонную кассету с записями этих песен, и ей уже куда больше пятидесяти.

Но первенство, конечно же (прошу не спорить!), принадлежит неземному дуэту Рана Элирана и Нехамы Гендель — исполнивших «Хаву Нагилу» ещё в конце 50-х годов.

Прекрасно помню это исполнение, записанное на катушке нашего магнитофона «Гинтарас» (подчёркиваю — на катушке, а не кассете, кассетных магнитофонов тогда ещё не было и в помине). Как сказала одна чеховская героиня «Слов я не поняла, но понять искреннее чувство — это я умею», так же было и тут — лучшего призыва возрадоваться и веселиться невозможно было представить, несмотря на незнание языка. Если кто, по недоразумению, этого исполнения не слышал, то сделайте это немедленно, и присоединитесь безоговорочно к моему мнению.

Долго ли, коротко ли, но наконец мы добрались до вершины, имя которой — рав Шломо Карлибах. И признаюсь, что не так уж просто объяснить, почему для очень многих именно Карлибах явил собой эту вершину. Почему, например, когда мы слушаем Игаля Башана поющего «Осэ шалом би-мромав», мы испытываем одни чувства, а слушая «Лемаан Ахай ве-Реай» в исполнении Карлибаха — совсем другие.[6]

Обе эти песни — фразы из молитвы, которые мы говорим каждый день, и о которых в те времена мы не имели никакого понятия. Но одно выступление воспринималось (если сказать в очень грубом приближении) скорее, как эстрада, а другое — как бардовское исполнение в узком кругу. Так что дело тут, конечно же, не в словах. Еще можно понять то влияние, которое Карлибах оказывал на ушедшую в хиппи еврейскую молодёжь, возвращая к традиции тысячи. Но там был прямой контакт, харизма рава и гитара в его руках… Но что чувствовали мы, слушая перезаписанную несчетное количество раз кассету с его песнями? Каким образом брали они нас так за душу?

На верхнем правом снимке — Карлибах в окружении еврейских хиппи в основанной им синагоге «The House of Love and Prayer» в 1973 году. На левом, очень похожем — в окружении советских евреев в ленинградской консерватории в 1989. А на нижних — в тот же свой визит — в Москве. Среди детей, прильнувших к сцене, явно выделяется наша Соня.

Попытаемся понять, каким образом проникал голос Карлибаха в наши души, души советских евреев. Для этого нам придётся разобраться с понятием, в простонародье называемым идишкайт.

Идишкайт

Первым делом, конечно, надо дать определение тому, что мы собираемся изучить. В статье «Идишкайт: дух и культура ашкеназских евреев» я нашел описание, которое показалось мне вполне приемлемым:

Идишкайт — это любая идентификация ашкеназского еврея изнутри, а также попытка охарактеризовать абстрактное понятие духа еврейской жизни. Это означает, что еврей-ашкенази может быть светским или религиозным, ассимилированным или нет, левым или правым, но при этом чувствовать себя частью еврейского народа и культуры. Речь идет о глубоко укоренившейся внутренней связи с историей, традициями и ценностями еврейского наследия.

И там же далее:

Эта идентичность проявляется в повседневных действиях, в том, как люди взаимодействуют друг с другом, со своим сообществом, а также с окружающим миром.

Вот на этом взаимодействии мы и остановимся, и попытаемся понять почему Игаль Башан «взаимодействует» с нами одним образом, а рав Шломо Карлибах совсем другим. А также — почему у одних песни Карлибаха достигают самых глубин души, а у других не вызывают ничего.

Напрашивается ответ на эти вопросы в стиле Г. Шпаликова:

Нет объяснения у чуда,
И я на это не мастак.

Но мы, всё же, попробуем, хотя за успех ручаться не могу. Для начала освежим в памяти комментарий раби Элимелеха из Лиженска на описанную в разделе Брахот вавилонского талмуда короткую историю о раби Ханина бен Доса:

Когда рабби Ханина бен Доса молился за больных, он говорил: «Этот будет жить, а этот — умрет». Когда спрашивали его: «Откуда тебе это известно?», он отвечал: «Если молитва гладко вытекает из моих уст, то знаю, что больной желаем в этом мире, если же — нет, то — обречен».

То, что здесь переведено как «гладко вытекает», на иврите описывается словом шгура (трёхбуквенный корень которого: Шин-Гимел-Рейш). Вообще-то слово шигра означает рутину, привычность. Но наши мудрецы предпочли, вместо смысла «молитва привычна моим устам», придать этому несколько другой смысл: «молитва гладко вытекает из моих уст». Их можно понять — как может быть привычной молитва о человеке, о котором раби Ханина молится впервые. Но раби Элимелех, тем не менее, в своём комментарии решил использовать первичный смысл этого слова, а именно «привычна моим устам».

Попробуем с этим разобраться. Для этого нам придётся принять слова наших мудрецов о том, что при даровании Торы, у горы Синай стояли не только евреи, вышедшие из Египта, но также души евреев всех последующих поколений, и тех, кому было суждено в будущем присоединиться к еврейскому народу. Раби Элимелех объясняет, что и до создания мира эти души существовали, находясь в так называемом «потенциальном мире», и между ними существовал тесный контакт. Когда же эти души нашли своё место в телах людей, то общность между ними сохранилась и тут. Этим, в частности, можно объяснить то, почему совершенно незнакомые люди, впервые встретившись, с первой же секунды вдруг обнаруживают удивительную общность, гармонию и симпатию друг к другу. И объясняет это раби Элимелех тем, что души этих людей уже были близки и дружны ещё там — в «потенциальном» мире.

И тогда, если в этом мире праведник молится за здоровье больного, с которым он был в контакте ещё там, то он просто привычно продолжает свою молитву, начатую в «потенциальном» мире. Это, по словам раби Элимелеха, и имел в виду раби Ханина, когда говорил «молитва привычна моим устам».

Воспользуемся этой идеей раби Элимелеха, чтобы получить ответ на заданный выше вопрос: в чем сила «взаимодействия» с нами рава Шломо Карлибаха, почему его песни достигали глубин одних душ, и не вызывали особых чувств у других?

И ответ такой. Потому что еврейская идентичность, проявляемая в наших повседневных действиях, наше взаимодействие друг с другом, то есть то, что мы назвали идишкайтом (см. определение выше), всё это объединяло наши души ещё там. Ибо идишкайт — это безвременное понятие. И потому принадлежность к «группе идишкайт» в «потенциальном» мире предопределило наше взаимодействие уже здесь, в нашем мире — это — просто продолжение нашего общения, начатого ещё там. Поэтому, с первого же напева, с первого же аккорда, извлекаемого Карлибахом из его гитары, мы понимали, что мы с ним одной крови и уже давно. Ну, а тот, кто там был далёк от этой общности, видимо, и в этом мире, останется далёк от неё…

Игуд-hа-Морим

Спрос на изучение иврита рос как на дрожжах, и в какой-то момент Лёва заявил, что пришло время нам из учеников переквалифицироваться в преподавателей. Так мы стали членами общества игуд-hа-морим, что я перевёл бы как ассоциация учителей иврита, во главе которой Лёва тогда стоял.

Присутствие осла на эмблеме общества объясняется тонким различием между ивритскими буквами ה и ח. И если המורים — это действительно учителя (hа-морим), то חמורים (хаморим)— это уже не учителя, а ослы.

То, что мы учениками были без году неделю, препятствием не считалось. Скорее — наоборот. Учительствование подстегивало нас самих продолжать учиться ускоренными темпами. Помню в какой ужас я пришёл, поняв, что путаю одинаково звучащие буквыס (самех) и שׁ (син). Но катастрофы не происходило — подучивались на бегу. Группы учеников сложились большие, доходили до десяти человек. Из всего, чему мы учили наших учеников, помню забавное, но очень полезное упражнение — прочитать и понять написанные на иврите географические названия, типа Тегусигальпа или Петропавловск Камчатский. Из этой же серии — следующая задачка для незнающих иврит (по примеру лингвистических задач в «Науке и жизни» 70-х годов): Какое произведение А.С. Пушкина содержится в этой книжке?

Сами мы продолжали учиться у того же Лёвы и у Димы Дусовицкого — тоже замечательного преподавателя. Помню, как-то к нему на урок явились учительницы иврита из израильского ульпана. О чём они говорили я не помню, но помню, что Дима пару раз очень деликатно поправлял их грамматику. Репатриировались мы с Димой примерно в одно время и столкнулись в Тельраде, где я тогда работал, и некоторое время проработал там и он. Рассказал, что, приехав в Израиль, он, как и все, записался в ульпан, через три дня уже преподавал там, а ещё через неделю оттуда ушёл. — Понимаешь, — объяснил он, — я совершенно не умею преподавать иврит тем, кто не хочет его учить.

Лет через двадцать после приезда в Израиль пришлось снова вспомнить Лёву. Как-то он учил нас, как совершенно естественно из иностранных слов можно строить ивритские глаголы, например, из слова телеграф — слово леталгреф (телеграфировать). Упомянул также о феномене маленьких детей, знакомых с русским языком, когда известные им русские глаголы они впихивают в ивритские глагольные структуры. Поэтому, когда моя трёхлетняя внучка как-то попросила лекаре́м её, я сразу догадался, что она просит её покормить.

Думаю, стоит рассказать и о том, как я, будучи членом игуд-hа-морим, помогал выполнять важную задачу по размножению брошюр общества. Получив от Лёвы текст брошюры, я передавал его Степану Ивановичу, начальнику типографии одного из московских НИИ, с которым у меня водилось знакомство. Передать — проблемы не состояло, а вот забрать… Вход в НИИ (равно как и выход из него) караулил милицейский наряд, незаметно пронести мимо которого набитый брошюрами 20-килограммовый рюкзак не представлялось возможным. Облегчалось дело тем, что с некоторыми охранниками Степан Иванович был на короткой ноге, и тогда срабатывало простое «Коля, это ко мне», «Коля, это от меня». Но бывали и случаи, когда у входа дежурил «неправильный» наряд. Тогда Степан Иванович выпускал меня через окно. (Типография была в подвальном помещении, и её высокие окна находились на уровне земли.) На этом моя работа не заканчивалась. Добравшись домой я тратил ещё день-другой, чтобы собрать разрозненные листы в сотню-другую брошюр…

Наверное вы заметили, что имя Лёвы Городецкого рефреном проходит по всему моему повествованию. И чтобы завершить «советскую» составляющую моего рассказа, считаю необходимым добавить к этому ещё один штрих.

Как-то, не помню по какому поводу, зашёл на уроке разговор о раве Адине Штейнзальце זצ»ל, представлять которого считаю излишним. Разговор состоялся спустя некоторое время после открытия (на бывшей даче бывшего московского мэра) первого в истории СССР еврейского образовательного центра под руководством рава Штейнзальца, в просторечье именовавшегося «кунцевской ешивой». Начав говорить, Лёва вдруг остановился, вышел в коридор, где висела его куртка и вернулся с кипой на голове. — Я не могу говорить о раве Штейнзальце с непокрытой головой, — объяснил он.

А сегодня, спустя многие и многие годы, зайдя на Лёвину страницу в Facebook, я прочитал следующее, написанное им в апреле 2020 в разгар «короны» и являющееся, по моему мнению, естественным продолжением того нашего разговора:

Молитва о спасении заболевших «короной», составленная р. Адином Штейнзальцем (текст оригинала на иврите и перевод на русский; предоставлено Х. Бен Яковом).
Счастливого Песаха всем — от межуниверситетского проекта «Вавилонский Талмуд на русском»!
Недавно мы выпустили полный перевод Гемары трактата Песахим на русский язык.

В нашей работе по переводу Талмуда мы во многом опираемся на подходы р. Адина Штейнзальца и считаем себя его заочными учениками.

Иврит в нашем багаже

Худо ли, бедно ли, но к нашему отъезду в Израиль мой иврит был уже на таком уровне, что я мог слушать радиорепортаж о баскетбольном матче между тель-авивским «Маккаби» и югославской «Югопластикой», периодически прерываемый рекламой колбасы «Зоглобек».

С каким же ивритским багажом мы приехали в Израиль? Приведу списочек наиболее запомнившегося.

• В день (вернее в ночь) прибытия ещё в аэропорту я сумел нажаловаться начальнику смены на служащую, которая почему-то не хотела оформлять нам документы без указания адреса проживания, которого мы на тот момент ещё не знали. Помогло.
• С гордостью вспоминаю разговор на рынке с каким-то продавцом:
  — Кама зман ата ба-арец? (Сколько времени ты в стране?)
  — Три дня.
  — Три дня или три месяца?
  — Дня.
  — С ума сойти!
• Очень похожая сцена, кажется в тель-авивском университете в период поиска работы. Хозяин кабинета звонит кому-то и говорит: — «Тут у меня сидит человек, который в стране месяц, а иврит у него — как после ульпана алеф». Это было стопроцентно по-израильски. Не думаю, что такая сцена могла случиться в какой-нибудь Америке или Европе, где знание местного языка через пень-колоду наверняка не вызвало бы такого восхищения, скорее — наоборот. Но тут знание языка даже на начальном уровне воспринималось как весомое достоинство нового репатрианта.
• К нам прикрепили очень активную старушку-волонтёршу. (Ну, сегодня старушкой я бы её не назвал, ей, наверное, было лет шестьдесят, но тогда — это было против моих тридцати пяти). Помню, как она на своём маленьком автомобиле возила нас к своим знакомым в какой-то кибуц, где нам рассказывали о киббуцной жизни. Главное — не то, что нам рассказывали, а то, что мы это понимали. Но самое главное, чем она помогла нам, это — пишущая машинка, на которой в поисках работы я печатал свой curriculum vitae.
• На психотесте, куда меня отправили перед приёмом на работу в Тельрад, меня принимала русскоязычная девушка, помню, что она дала мне сложить пазл-кубик и очень впечатлилась тем, что я при этом не сделал ни одного лишнего хода. Потом, когда я разговаривал с ивритоязычным психологом, девушка была тут же и готова была переводить, но я предпочёл говорить на иврите, чем впечатлил уже психолога. Не знаю, что сработало больше — пазл или мой иврит, но на работу меня приняли.

Поскольку чем еще похвастаться я больше не нахожу, перейду к тому, что в нашем багаже отсутствовало. Главное, что отсутствовало, это понимание речи. Даже новости, читаемые профессиональными дикторами, мы не понимали. То есть, общий смысл понимали, а детали уже нет. Скажем к примеру, могли понять, что сообщается о некоем инциденте, в котором замешана некая старушка. Но то ли милиционер арестовал старушку за переход в неположенном месте, то ли сама старушка, достав ППШ, уложила милицейский наряд[7] — это оставалось уже за пределами нашего понимания. Прорыв в этом деле произошел только через полгода, когда в январе 1991 во время войны в Персидском заливе Ирак начал обстреливать нашу территорию. Русскоязычные СМИ тогда ещё не были готовы к оперативной подаче информации, поэтому волей-неволей пришлось начать понимать сводки на иврите.

Добавлю к этому ещё один, довольно курьёзный случай. Мне нужно было купить какую-то маленькую деталь, кажется для инсталляции. Поскольку я не знал, как она зовётся на иврите, то решил проконсультироваться на работе. После того, как я долго объяснял сотруднику её функциональное предназначение, получил ответ: «Скажешь, что тебе нужен чупчик». Оказалось, что русское слово «чубчик» давно уже обосновалось в ивритском сленге.

И на этой оптимистической ноте я чувствую, что пришло время заканчивать.

Примечания

[1] Естественно — сарказм. Преподавателям иврита не могли предъявить обвинение за преподавание языка, вместо этого их обвиняли в «злостном хулиганстве», «хранении оружия и наркотиков» и прочей выдуманной КГБ хрени.

[2] История эта рассказана в подкасте הספרנים Национальной библиотеки Израиля

[3] «Никто не мешал» — автор, конечно, имеет в виду израильтян. На самом же деле это было весьма непросто. Во-первых, взять надо было незаметно от тусующихся в павильоне кэгэбистов. И во-вторых, эти книги надо было вынести с территории ярмарки, пройдя через ещё один кэгэбистский кордон. Легче было тем, кому удавалось подписать книгу у хозяев павильона; с дарственной надписью книгу вынужденно пропускали.

[4] Ханох Бартов (1926-2016), известный израильский писатель, драматург, переводчик и публицист, лауреат многочисленных национальных литературных премий, включая Премию имени Бялика и Премию Израиля.

[5] Минха — полуденная молитва

[6] Когда я говорю «мы», то понятно, что я подразумеваю определенную общность людей, ибо не секрет, что существует немало евреев, слыхом не слыхавшим о Карлибахе. Ниже попробуем дать более точное определение этой общности.

[7] По версии Людмилы Петрушевской