ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Я был уверен, что это недоразумение. Конечно же, я оформил апелляцию и на следующий день бодро вошёл в большую классную комнату, где проходило рассмотрение апелляций. За столом сидели трое: двое молодых парней (наверное, аспиранты) и дородная тётка с пучком на голове, большими очками и ярко накрашенными губами. Она напоминала типичную представительницу отдела кадров, и к математике, видимо, не имела никакого отношения.

Яков Наерман

ПЯТОЕ КОЛЕСО В ТЕЛЕГЕ ПАТРИОТИЗМА

«Патриотизм — это любовь к своему народу; национализм — это ненависть к другим.»
Шарль де Голль

Вступление

Несколько причин подвигло нас бросить всё нажитое и уехать из страны, которую мы называли Родиной. Среди всех причин антисемитизм был, пожалуй, самым убедительным аргументом.

Еврейский фактор был постоянным фоном нашей жизни, и говорить об этом можно очень много. Мы знали и любили страну и людей, которые нас окружали, порой сильнее и глубже, чем окружающее нас большинство. «Чужой среди своих» — это про нас.

Здесь, в рассказе о патриотизме и любви-нелюбви к отечеству я поведаю всего две короткие истории, связанные с антисемитизмом, ведь именно они оказали наибольшее влияние на формирование моего отношения к стране и на последующие решения.

Но вначале мне необходимо сделать несколько пояснений для моих американских детей и читателей. Иначе многие термины могут быть непонятны.

Мои дети не только не знают, что такое «пятый пункт», но и само понятие графы «национальность» (которая в анкете была именно пятым пунктом) воспринимают с трудом. И слава Богу! Значит, не зря уехали!

Итак, паспорт гражданина СССР включал следующие основные пункты:

1. Имя, отчество, фамилия; 2. Дата и место рождения; 3. Национальность.

Можно было поменять имя и фамилию, за взятку даже изменить возраст. Но запись «еврей» в графе национальность была, как выжженное клеймо. В стране существовало четыре группы инвалидности в зависимости от степени тяжести. Еврейство, с горькой самоиронией, называли «инвалидностью пятой группы». (От редакции: к сожалению, автор, как и многие другие, путает паспорт и Личный листок по учету кадров, т. е. анкету, где национальность стояла именно пятым пунктом. В паспорте национальность шла под номером 3. Поэтому выражение «пятый пункт» относилось не к паспорту, а к анкете). 

Антисемитизм проявлялся в двух ипостасях. Во-первых, бытовой, народный.

Как пел наш менестрель Владимир Высоцкий в «Песенке антисемита»:

«Зачем мне считаться шпаной и бандитом
Не лучше ль податься мне в антисемиты?
На их стороне хоть и нету законов,
Поддержка и энтузиазм миллионов».

А был ещё антисемитизм неофициально-официальный: скрытые правила и разнарядки, определявшие, куда можно пускать, а куда нет.

Самым лестным комплиментом по работе для меня стали случайно услышанные слова директора научно-исследовательского института, где я работал в должности заведующего лабораторией. Наша лаборатория была одной из самых эффективных и результативных.

Главного инженера института свалил инсульт, и начали срочно искать замену. Вот сижу я в приёмной у директора и слышу из-за закрытых дверей его разговор с секретарём райкома:

— Да ищу я, ищу! Что значит «не вырастил кадров»? У меня есть отличный кандидат, лучшего главного инженера не найдёшь: молодой, энергичный, кандидат наук, завлаб… Но еврея Наермана вы ведь мне не пропустите, так? Ну да, вот я и говорю. Тогда дайте мне ещё несколько дней по сусекам поскрести…

Так вот, первая моя история — о бытовом антисемитизме. А вторая — об официальном. Но обе стали толчками к решению об отъезде…

Малаховка

Когда я родился, дача у нас уже была. Она состояла из трёх частей: одна принадлежала отцу, две другие — его сёстрам. Дача находилась в Малаховке, которая была известна тем, что рядом со станцией железной дороги находилась подмосковная синагога. Вокруг неё сложилось нечто вроде местечка с большим количеством евреев. А там, где много евреев, неизбежно появлялся и антисемитизм.

Бабушка и дедушка купили дачу в Малаховке довольно далеко от синагоги, примерно в двух километрах, в дачном кооперативе. Земли было немало — целых 19 соток, огороженных высоким забором.

Когда они купили этот участок под постройку, вокруг ничего, кроме таких же дач, не было. Но со временем посёлок разрастался, и когда я уже подрос, рядом с нашим участком появились пятиэтажки — рабочие дома местного электролампового завода.

На даче мы проводили три летних месяца, так как отопления там не было. С наступлением холодов дом заколачивали ставнями и щитами. Это, впрочем, не спасало — каждую весну нас встречала полная разруха: разбитые окна, пустые бутылки, использованные презервативы… Убирали мы это безобразие не меньше недели, прежде чем дача снова становилась пригодной для жизни.

Я не любил туда ездить. Ко мне постоянно цеплялись с поручениями — прополоть грядку, что-то прибрать, что-то починить. За ворота выходить мне особо не разрешали, потому что местные мальчишки с презрением относились к «московским гастролёрам».

Когда на выходные приезжал отец, он сажал меня на велосипед, и мы ездили к озеру купаться. Во дворе у нас был небольшой сад: несколько яблонь, клубника, малина, качели. Готовили мы на керосинке в отдельном домике, который назывался кухней. Там же находился погреб, который весной засыпали колотым льдом и соломой. Он не таял до конца лета, и мы опускали туда на верёвках вёдра с продуктами.

Питьевой воды на участке не было, мы набирали её из колонки, находившейся недалеко от дачи. Воды требовалось много, и следить за её запасами стало моей обязанностью.

Сначала я носил воду в трёхлитровых молочных бидонах, а к восьми годам мне доверили носить два пол-ведра.

Как-то в пятницу, перед приездом отца (он обычно приезжал на выходные вечером), я отправился набирать воду. Обычно требовалось 3–4 ходки. Когда я подошёл к колонке во второй раз, увидел ватагу из пяти мальчишек. Им было лет по десять — двенадцать.

— Эй, еврей! Чего это ты нашу воду берёшь?

— Эта вода не ваша, а общая, — ответил я бодро, хотя меня уже начало потряхивать от липкого страха… Я понимал, что они ищут повод. Огляделся — вокруг никого из взрослых.

— Нет, жид, это наша вода. А вы здесь чужие. Больше не бери, — сказал рыжий мальчишка.

Я сделал вид, что не слышу, наполнил ведра и направился обратно. Не успел отойти, как рыжий запустил в ведро кусок глины. Я посмотрел на него, на остальных — они окружили меня, ухмыляясь и ожидая развлечений.

Я вернулся, вылил воду, помыл ведра, наполнил их снова. На этот раз мне дали пройти метров двадцать, следуя за мной с прибаутками:

— Жид-жид, на верёвочке бежит!

Когда я уже приближался к воротам дачи, кто-то из них снова кинул в ведро ком глины. Возвращаться в дом с грязной водой я не мог. Развернулся — и в третий раз пошёл к колонке.

Тщательно помыл ведра, стараясь не обращать внимания на продолжающиеся комментарии и прибаутки на тему: «Если в кране нет воды, значит, выпили жиды…»

Когда я наполнил ведра, они приблизились вплотную. Теперь у каждого в руках был ком грязи.

— Вот только попробуй кинуть ещё! — сказал я, сдерживая слёзы.

— И что ты сделаешь, жидёнок? — усмехнулся рыжий.

— Увидишь! — выпалил я, сам не зная, что последует за этой угрозой.

Я сделал шаг — и в этот момент один из них демонстративно бросил кусок глины прямо в моё ведро. Не помня себя, я размахнулся и со всей силы ударил его ведром по лицу. Он закричал и рухнул на землю.

На меня тут же набросились остальные. Били, пинали, таскали за волосы. Сколько это длилось, я не знаю. Наверное, я отключился. Кто-то из взрослых всё-таки вмешался и разогнал их.

Меня принесли на дачу, не помню кто. Бабушка, когда-то работавшая медсестрой, не дала маме впасть в истерику и принялась быстро обрабатывать мои раны.

Когда вечером приехал отец, я лежал на кровати, весь перевязанный. Он сел рядом и стал гладить меня по голове.

— Пап… — сказал я и заплакал. — За что они нас так ненавидят? Что я им сделал? Я просто хотел взять воды…

Отец молчал.

— Пап, я больше не хочу ездить в Малаховку, — продолжал я сквозь слёзы. — Мне здесь плохо…

Тогда отец взял меня на руки, посадил к себе на колени, как маленького, и сказал то, чего, наверное, говорить не должен был:

— Сынок, надо терпеть. Когда-нибудь ты узнаешь нашу многовековую историю. И историю совсем недавнюю. И ты поймёшь, что то, что произошло сегодня с тобой, происходило с нами многие годы. Но они все, эти антисемиты, исчезали, а мы оставались и становились сильнее. «За одного битого — двух небитых дают». Надо жить полной грудью, так, чтобы не было стыдно за то, как ты живёшь. Но я тебе обещаю — когда-нибудь, когда представится возможность, мы уедем. Далеко-далеко. Туда, где никто не будет спрашивать: «Жид, почему ты берёшь нашу воду?» А сейчас постарайся уснуть, тебе нужно отдохнуть.

Он накрыл меня одеялом, поцеловал в лоб и остался сидеть рядом, напевая что-то ласковое.

Я заснул.

Но его обещание, данное мне, восьмилетнему ребёнку, осталось со мной на всю жизнь.

МВТУ

В 1969 году, закончив 10-й класс, я, как и все мои сверстники, поступал в институт.

Несколько пояснений я должен сделать для моих американских детей: поступление в институт в Советском Союзе было несколько иным, чем здесь.

Во-первых, для мальчиков поступление в ВУЗ (высшее учебное заведение) было куда более важным, чем для девочек: это была практически единственная возможность избежать призыва в армию на два года. А служба в Советской армии могла быть для многих хуже, чем тюрьма. Кроме того, в отличие от американской системы поступления в университеты и колледжи, в Советском Союзе не было общих экзаменов по стране, подобных SAT или ACT. Каждый ВУЗ отбирал студентов сам, своими внутренними силами и по своим правилам. Понятно, что это создавало простор для протекций, взяток и прочих злоупотреблений.

Ну и ещё одной отличительной чертой поступления были ограничения для евреев. Естественно, никаких официальных правил на этот счёт не было. Но было чётко известно, что в определённые университеты нас не брали вовсе, в другие — крайне мало и только «по особым случаям». Были же и «еврейские» институты, где практически никаких ограничений для евреев не существовало. Там они и собирались.

Вступительные экзамены проводились в августе, но самым престижным ВУЗам, таким как МГУ (Московский университет), Физтех (Физико-технический институт) или МВТУ (Московское высшее техническое училище), разрешали проводить экзамены в июле. Это позволяло им отбирать, а менее удачливые абитуриенты могли не терять год, а пробовать поступать в более доступные вузы.

Одним из институтов, куда евреев не брали совсем, было МВТУ — лучший технический университет страны. Но коллега и соавтор моего отца, некий Сергей Александрович Шишов, профессор МВТУ, предложил:

— Я не могу создать никаких поблажек для Яши, но сделать так, чтобы его не валили на устных экзаменах, — в моей силе. А на письменных экзаменах не валят: как напишет, так и получит. То есть он будет поступать как все, без «еврейского» фактора.

Перспектива поступить, несмотря на все запреты, в один из самых престижных ВУЗов страны грела моё самолюбие, и мы решили рискнуть.

Я успешно сдал физику, написал сочинение. Оставался только письменный экзамен по математике. Мне нужна была четвёрка, чтобы набрать проходной балл.

На экзамене каждому выдали по две папки: голубую — для оформленных решений и жёлтую — для черновиков. Экзамен состоял из пяти задач и длился два часа.

Объявили правила:

• Каждую задачу оформлять на отдельном листке.
• Решил четыре задачи — пятёрка, три задачи — четвёрка, две задачи — тройка.

Все задачи, кроме последней, после 2-й школы показались мне несложными. Пятая была с закавыкой, но я и с ней справился и сдал свою работу за полчаса до окончания экзамена. Потом сверился с друзьями — вроде все ответы правильны. И мы пошли отмечать невозможное: я, правнук раввинов, поступил в МВТУ!

Через день я пришёл проверить списки принятых и удостовериться в успехе. Но моего имени там не было. Я проверил другие списки, надеясь, что мою фамилию поместили не в алфавитном порядке. Нет, нигде меня не было.

Я пошёл в приёмную комиссию, где мне сообщили:

— Поскольку по математике у вас тройка, вы не набрали проходной балл.

— Какая тройка?! Я решил все пять задач!

— Это не к нам. Подавайте апелляцию на кафедру математики.

Я был уверен, что это недоразумение. Конечно же, я оформил апелляцию и на следующий день бодро вошёл в большую классную комнату, где проходило рассмотрение апелляций. За столом сидели трое: двое молодых парней (наверное, аспиранты) и дородная тётка с пучком на голове, большими очками и ярко накрашенными губами. Она напоминала типичную представительницу отдела кадров, и к математике, видимо, не имела никакого отношения. Командовала она, двое парней не произносили ни звука, выполняя роль понятых…

Она посмотрела на меня и спросила:

— Ну, абитуриент Наерман, на что жалуетесь?

— Я не понимаю, почему у меня тройка. Это какая-то ошибка: я решил все задачи.

— Ну что ж, давайте посмотрим.

Она покопалась в стопке папок и вытащила мои. Открыла, посмотрела и протянула мне голубую:

— Извините, но здесь только две первые задачи. Они решены абсолютно правильно, и вы за них получили заслуженную тройку.

Я открыл папку — и увидел, что в ней лежат только два листа вместо пяти.

— Подождите! Но я сдавал пять задач!

— Не знаю, молодой человек, — ответила тётка. — Это всё, что мы получили. Давайте посмотрим, что у вас в черновиках.

Но и там были не все мои наброски, а лишь те, что относились к тем же двум задачам. Я тупо перебирал содержимое обеих папок.

— Если бы вы их забыли положить или поместили в папку черновиков, мы бы их там нашли. Но если вы их не сдали — извините, это уже не наша проблема. Надеюсь, в августе вы будете куда-то поступать? Там, может, напишете удачнее.

Я смотрел то на пустую папку, то на неё.

Вдруг меня осенило: листы с тремя последними задачами просто аккуратно удалили. Бороться бессмысленно и жаловаться некому. «Против лома нет приёма!». Прошло ещё несколько минут тяжёлого молчания.

И тут произошло то, о чём я не могу вспоминать без стыда даже спустя 55 лет: я расплакался. Не от жалости к себе, а от сознания полного бессилия и ярости. А потом меня прорвало, и я истерично закричал сквозь слёзы:

— Да пошли вы все на х*й, суки! Не нужен мне даром ваш Бауманский институт, если вы так сильно меня не хотите из-за моего пятого пункта! Как только смогу — уеду из этой еб***й страны! А вы тут все перегрызётесь, как пауки в банке!

Я швырнул папки ей в лицо и выбежал из класса.

Моя вспышка с матом могла квалифицироваться как мелкое хулиганство, но, к счастью, никто за мной не погнался, и милицию вызывать не стали.

Я позвонил домой, в двух словах рассказал маме о ситуации и сказал, что хочу погулять. Закурил и побрёл по Яузской набережной. Только что прошёл дождь, и Москва сияла свежевымытой июльской зеленью. Пахло озоном.

Возле метро Бауманская зашёл в гастроном и сразу наткнулся на двоих алкашей, ждущих третьего (ну вот, хоть здесь повезло…).

Тёплая водка с прокисшим огурцом не пошла, и я отдал им оставшиеся полстакана.

— Чё, пацан, грустный такой? Краля изменила? — спросил один из них.

— Да, краля, — буркнул я.

— Да ну и х*й с ней! Брось её! Будет другая! Лучше и красивее!

— Да, — согласился я. — Обязательно брошу! Как только случай представится.

Когда я пришёл домой, родители уже были там. Отец сорвался с работы, когда мама позвонила ему.

Я повторил, что произошло, помолчал, а потом сказал:

— Пап, мам, я вас очень люблю. Но если представится возможность отсюда уехать — я это сделаю. С вами или без вас.

Отец кивнул:

— Понятно. А теперь слушай внимательно. Второй раз я это говорить не буду. Мы с мамой уже обсуждали. Да, тебе лучше уехать. Но когда момент настанет, лучше подавай на отъезд без нас. Я — на виду. Да и третья форма секретности… У тебя больше шансов получить разрешение. Мы позже присоединимся. А если откажут — у тебя будем мы, как второй окоп.

Ты меня понял? Отлично. А сейчас давай обсудим, куда ты будешь поступать в августе.