ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

В 1950 г., задолго до начатого в январе 1953 г. широко и печально известного «Дела врачей-отравителей», было сфабриковано так называемое «ЗИСовское дело». Его истоки относятся к январю 1948 г., когда работники ЗИСа — евреи, часто устраивавшие коллективные походы в Московский еврейский театр, направили делегацию от завода им. Сталина на похороны убитого Соломона Михоэлса.

Михаил Гаузнер

АНТИСЕМИТИЗМ НЕИСТРЕБИМ

Тема антисемитизма — вечная. Очевидно, что рациональными соображениями объяснить это явление не удаётся, хотя многочисленные попытки в разное историческое время предпринимались.

Наиболее распространённые объяснения — недовольство засильем евреев в науке, в финансах, в философии, в искусстве, в тех областях деятельности, где требуется умение проанализировать ситуацию, просчитать наперёд последствия того или иного действия и тому подобное.

Действительно, это так. Среди нобелевских лауреатов 22% евреев (не будем учитывать, что их могло бы быть и больше — ведь среди членов Нобелевского комитета тоже наверняка есть антисемиты). А среди чемпионов мира по шахматам (оценка этого достижения объективна) со времен Стейница более половины (54%) были евреями или имели еврейское происхождение.

Казалось бы, чего проще — делайте своё дело лучше евреев и достигайте более высоких результатов, ведь евреи составляют всего 0,2% от населения Земли.

Мне могут возразить: «Это некорректно, нельзя учитывать всё население — его большинство совсем неразвито, а значительная часть развита недостаточно для того, чтобы от них ожидать высоких результатов».

Хорошо, сравним 14,8 млн евреев в мире с населением только Европы и США (примерно 1100 млн), не учитывая ни страны Латинской Америки, ни Мексику, ни страны Азии (в том числе не только Китай и Индию, но и достаточно развитые Японию и Корею), ни страны Африки. Тогда доля евреев составляет целые 1,3% (!) от населения, потенциально способного к высоким результатам.

Получается, что евреев ненавидят не за их пороки (хотя чего только им не приписывали за многовековую историю), а за их достоинства. Значит, антисемитизм вызывается завистью?

Возможно, так, но это не всё — вспомним слова Уинстона Черчилля: «В Великобритании никогда не будет антисемитизма, потому что англичане не испытывают комплекса неполноценности». Ошибался великий политик — был и есть там антисемитизм, да ещё какой! И, вероятно, будет сохраняться, как и во всех т. н. «цивилизованных странах».

К чему я привожу эти достаточно широко известные сведения и соображения? Только для того, чтобы подтвердить сказанное в начале: антисемитизм — явление, не всегда вызываемое соображениями зависти, обиды и прочими имеющими более или менее внятные объяснения, а часто иррациональное.

Не могу сказать, что это отвратительное явление, столь распространённое во все времена на моей родине, кардинально отравило или сломало мне жизнь, но в разные её периоды я и моя семья его испытали.

Мой отец, работавший в годы войны на Урале главным инженером крупного военного завода, получил две правительственные награды — орден Трудового Красного знамени и орден Отечественной войны I степени. По статуту этого ордена им награждались за особые, личные, конкретно перечисленные боевые заслуги только участники боевых действий, а никак не работавшие в промышленности. Тем не менее, отца им наградили — значит, было за что, если представление подписал сам Маршал авиации Новиков. Лишь через 40 лет после окончания войны этим орденом наградили всех оставшихся в живых ветеранов подряд, без разбора и тем его по сути девальвировали — для оказания уважения ветеранам можно было бы ввести специальную ветеранскую награду.

В 1949 г. отец после неоднократных просьб был наконец переведен в родную Одессу и назначен главным инженером завода, на котором работал до войны. Когда он пришёл представиться в обком партии, зав. промышленным отделом огорошил его: «А мы вас сюда не звали, у нас есть свои, национальные кадры». Ретивого партийного чиновника тогда успокоили, т. к. перевод отца был согласован с ЦК ВКП(б).

Но через два года, когда стала разворачиваться разнузданная антисемитская кампания, отца не только сняли с работы по совершенно надуманному поводу, но и не брали на другие предприятия даже не на руководящую, а просто на квалифицированную инженерную работу. Тогда он тяжело заболел и потом долго приходил в норму. Лишь через некоторое время, узнавая об увольнении одного за другим других евреев — директоров и главных инженеров одесских предприятий, со многими из которых отец был знаком, он по-настоящему понял, что дело было не в его личных профессиональных качествах инженера и руководителя, а в установке «свыше».

Отцу ещё повезло. Родственник моей матери Лазарь Шлайн — ЧОНовец, комсомолец с 1920 года, приехал из Украины в Москву и начал работать подручным кузнеца на автозаводе. Он оказался способным организатором, постепенно стал одним из руководителей огромного кузнечно-прессового блока цехов завода, тогда уже получившего название ЗИС.

Шлайн был арестован в помещении партийного бюро, куда его срочно вызвали вроде бы по каким-то партийным делам, и исчез. Жену и старшую дочь выслали из Москвы, младших детей (у него было их трое) разобрали родственники. Лазаря Самойловича приговорили к 10 годам заключения, до самой реабилитации он провёл их в каких-то урановых рудниках, без права переписки и без оказания медицинской помощи. Как он выжил — непонятно; видимо, был смолоду очень здоровым парнем. В 1956 г. он вернулся — глубоким стариком, больным, без зубов…

Судьба Шлайна оказалась ещё не самой страшной. В 1950 г., задолго до начатого в январе 1953 г. широко и печально известного «Дела врачей-отравителей», было сфабриковано так называемое «ЗИСовское дело». Его истоки относятся к январю 1948 г., когда работники ЗИСа — евреи, часто устраивавшие коллективные походы в Московский еврейский театр, направили делегацию от завода им. Сталина на похороны убитого Соломона Михоэлса. А в мае того же года ими была отправлена коллективная приветственная телеграмма Еврейскому Антифашистскому комитету по случаю образования Государства Израиль.

Непосредственно тогда репрессий ещё не было, но всё это фиксировалось.

В феврале 1950 г. первый секретарь московского горкома партии Хрущёв был направлен во главе специальной комиссии на ЗИС для проведения проверки. Спустя несколько дней он доложил Сталину, что ситуация на заводе весьма неблагополучна из-за активной деятельности еврейских националистов, и необходимо «с целью оздоровления обстановки» предпринять решительные и суровые меры.

Вскоре главный конструктор и несколько десятков других работников завода – евреев – были обвинены во «вредительстве по заданию сионистов и США».

Дело ЗИСа вела большая следственная группа. Следствие было крайне тяжёлым и сопровождалось пытками. 14 человек были в ноябре 1950 г. расстреляны, другие приговорены к длительным срокам лишения свободы. По-видимому, мой родственник был в их числе.

В сравнении с их судьбой несправедливое увольнение моего отца, которое привело «всего лишь» к невозможности какое-то время работать и к тяжёлому заболеванию, было совсем не катастрофичным.

Я оканчивал школу в том самом 1953 г. Прошёл всего месяц после смерти Сталина. Только за несколько месяцев до этого были расстреляны члены Еврейского антифашистского комитета, а ещё совсем недавно звучавшее на всю страну «дело врачей-убийц в белых халатах» глубоко укоренилось в общественном сознании. В поликлиниках у дверей кабинетов врачей с еврейскими фамилиями продолжали пустовать стулья — люди не хотели доверять здоровье «врачам-отравителям».

Тем не менее, из четырёх выпускников моего класса, получивших медали, трое (в том числе и я) были евреями. Директор нашей школы не посчитал возможным «настоятельно подсказать» некоторым учителям поставить нам вместо заслуженных пятёрок всего лишь четвёрки, чтобы безболезненно предотвратить вполне ожидаемые упрёки в его адрес по поводу национального состава медалистов. Более того (как я узнал в случайном разговоре через несколько лет) — когда он, преподаватель математики, узнал, что в ОблОНО двоим из нас, в том числе и мне, собирались незаслуженно снизить оценки экзаменационных работ по математике, он поехал туда и добился справедливости.

Конечно, получить медаль было очень престижно, но для меня избежать сдачи вступительных экзаменов в институт было особенно важно, и не потому, что я не был уверен в своих знаниях — до десятого класса за девять лет в трёх школах, в которых мне пришлось учиться, у меня было девять похвальных грамот.

Дело в том, что в школьные годы я сильно заикался — сказывались обстоятельства нашей эвакуации в 1941 г. В средних классах я даже не мог отвечать у доски и делал это в письменном виде; для этого меня пересаживали на первую парту перед учительским столом. В старших классах заикание уже проявлялось не так сильно и почти не мешало мне в благожелательной школьной атмосфере, но в нервозной обстановке вступительных экзаменов оно наверняка способствовало бы их неудачному результату.

Я уверенно подал свой «медальный» аттестат в приёмную комиссию Политехнического института с просьбой о зачислении. Удививший меня неожиданный отказ был устно сформулирован так: «Процент медалистов у нас уже набран, сдавайте экзамены на общих основаниях». Попытки настаивать ни к чему не привели, и меня направили к председателю приёмной комиссии. Им был Костюков — мой будущий декан (тогда я, естественно, этого знать не мог).

Моя робкая ссылка на отсутствие в правилах приёма в ВУЗы понятия «процент медалистов» (тем более что приём документов начался лишь незадолго до этого) вызвала довольно грубый его отказ, форма которого удивила меня — вчерашнего школьника, привыкшего к вежливому обращению к нам учителей. Суть его была та же: не хотите (или даже «не хочешь», не помню) — ваше (твоё) дело, разговор окончен.

Я был по-юношески до глупости принципиальным максималистом и считал, что справедливость должна восторжествовать.

Не рассказывая родителям о неудаче, я пошёл искать эту самую справедливость к уполномоченному Министерства высшего образования по одесским вузам, директору Холодильного института профессору В. С. Мартыновскому. В отличие от Костюкова, он принял меня очень доброжелательно и сказал, что я прав, но заставить работника другого вуза он не может, а если я подам заявление о зачислении в его институт — подпишет немедленно, при мне.

Но я упрямо продолжал искать правду и пошёл на приём к депутату Верховного Совета, знатной ткачихе джутовой фабрики Козловой. Она меня выслушала и, по-видимому, не очень разбираясь, спросила мнение сидящей рядом своего помощника, женщины-юриста. Та подтвердила мою правоту и посоветовала депутату оказать мне содействие, что и было мне твёрдо обещано.

На следующий день я, волнуясь, встретился с Козловой у входа в институт. Она почему-то ещё на тротуаре раскрыла своё удостоверение с золотым гербом на сафьяновой обложке и, держа его в руке, решительно вошла в здание, предложив мне ожидать на улице. Через недолгое время депутат с удовлетворённым лицом вышла и сказала: «Товарищ Костюков объяснил мне, что процент медалистов набран и всё правильно».

После этого она (вероятно, с чувством исполненного долга) удалилась, а я остался с раскрытым от удивления ртом — ведь только вчера её помощник-юрист объяснила ей, что это утверждение незаконно!

Этим закончилось первое и последнее в моей жизни общение с народным избранником.

Не буду вдаваться в подробности — в институт я поступил, но та первая встреча с Костюковым мне запомнилась. На двух младших курсах я с ним никак не контактировал — как с деканом, к счастью, не довелось, а лекции он читал только студентам других факультетов (на нашем, профильном по его специальности, видимо, не решался; слышал, что и специалистом, и преподавателем он был очень слабым).

В первые дни занятий на третьем курсе нас, как обычно, послали на сельхозработы. Я, хоть накануне «переходил» с температурой грипп, посчитал невозможным заявить о своём болезненном состоянии и поехал вместе с группой. Ранняя осень была необычно жаркой, после нескольких дней работы на поле под палящим солнцем мне стало совсем плохо — пульс выше 120, болело сердце, и руководитель с оказией отправил меня в город.

Врачи определили миокардит как осложнение после гриппа. Какое-то время я лежал, потом начал понемногу ходить, прошёл ВКК (врачебно-контрольную комиссию), заключение которой сразу передал в деканат.

Когда однокурсники вернулись в город, товарищи зашли меня проведать и, странно переглядываясь, спросили, видел ли я приказ директора и что собираюсь делать. Выяснилось, что «за самовольный отъезд из колхоза» я отчислен из института.

С трудом добравшись туда, я увидел на доске объявлений приказ именно с такой формулировкой и примечанием: «Основание — рапорт декана факультета».

Подлеченное сердце стало опять выскакивать из груди — ведь кроме явной и оскорбительной несправедливости, отчисление из института означало немедленный вызов в военкомат, т. к. в эти дни шёл осенний призыв в армию.

Не обращая внимания на запрет секретаря директора института, любимого нашего профессора Виктора Афанасьевича Добровольского, я вошёл в его кабинет, рассказал о причине моего отъезда из колхоза, о своевременной передаче решения ВКК в деканат, и спросил, как он мог подписать такой приказ.

Я позволил себе такую вольность потому, что все студенты без исключения его буквально обожали. Это был человек исключительной порядочности, один из крупнейших в СССР специалистов (его учебник для вузов «Детали машин» после первого выхода в 1928 г. переиздавался несколько раз). При этом он был интереснейшим лектором (на его лекции, похожие на театр одного актёра, приходили студенты других факультетов) и обладал прекрасным чувством юмора.

Виктор Афанасьевич вызвал начальницу отдела кадров с книгой приказов, увидел свою подпись и растерянно сказал:

«действительно. Подписал. Но вы не волнуйтесь, идите домой, лечитесь. Если документы были сданы — приказ будет отменён».

Прошла неделя, начались занятия, на которые я с трудом начал ходить. В один из первых дней всё повторилось — мои товарищи сообщили мне о висящем на доске объявлений о новом приказе. Я не поверил своим глазам — кроме отмены предыдущего приказа о моём отчислении, там был дополнительный пункт:

«Перевести студента Гаузнера как отличника учёбы в группу Л для её усиления. Основание — рапорт декана факультета».

Тут надо кое-что разъяснить. На нашем факультете была одна из специальностей, на которую поступали весьма неохотно. Именно в группу по этой специальности меня перевели. Я опять возбудился, пошёл к директору и спросил:

«Виктор Афанасьевич, разве группа Л — штрафной батальон? Если да, то за какие грехи меня перевели туда из конструкторской группы?».

Добровольскому было явно неудобно за повторную оплошность (по-видимому, он подписывал подобные приказы с большим количеством пунктов, ориентируясь лишь на наличие необходимых виз):

«Поймите меня правильно — я не могу отменить приказ о вас сразу после его выхода, да ещё и второй раз. Проучитесь там до экзаменов, а по их результатам я переведу вас обратно в вашу группу. Обещаю».

Мне было ясно, что нужно ожидать неприятностей. Они появились с самой неожиданной стороны.

С занятий по военной подготовке меня вызвал генерал — недавно назначенный новый начальник военной кафедры. Едва дослушав моё уставное («Товарищ генерал, по вашему приказанию…»), он резко сказал:

«Вы знаете, как на фронте поступали с дезертирами? Сейчас не то время, но офицером вы не станете, а после окончания института отслужите солдатом».

Я ответил, что его ввели в заблуждение, коротко изложил суть дела, попросил разобраться и при необходимости направить меня в любое другое медицинское учреждение по его выбору, в том числе военное, для экспертизы правильности диагноза и выводов из него.

Явно не ожидая такой просьбы, генерал удивлённо посмотрел на меня и жёстко предупредил: «Если вы меня обманываете — будет так, как я сказал». Больше он меня не вызывал, и я понял, что очередная попытка декана испортить мне жизнь не удалась.

После зимней экзаменационной сессии директор сдержал слово и перевёл меня из группы Л. Но декан и в этот раз не смог удержаться и устроил очередную пакость, написав в проекте приказа обозначение группы, в которую меня переводят, не С (станкостроители -конструкторы), а Т (технологи). Идти в третий раз к директору и настаивать на возвращении именно в свою группу я не стал, т. к. формулировки названия этих специальностей в дипломе были одинаковыми. Но неприятный осадок в душе усилился.

На двух последних курсах я никак не сталкивался с Костюковым, но в конце пятого курса он вновь себя проявил.

В мае состоялось распределение выпускников на работу, неисполнение которого формально грозило уголовной ответственностью. Очерёдность вызова на заседание комиссии определялась средним баллом диплома, который у меня был 5,0 — такими были не только итоговые оценки по всем предметам, но и оценки на всех экзаменах, которых по одному предмету могло быть несколько. Поэтому я не сомневался, что моё заявление о направлении на один из одесских заводов, где я проходил преддипломную практику, будет однозначно удовлетворено.

Председателем комиссии по распределению был незадолго до этого назначенный новый директор института, не знавший об особом отношении Костюкова ко мне и таким, как я. В кабинет, где заседала комиссия, я был приглашён, как и положено, первым. После зачитывания моих данных и заявления с просьбой о направлении на одесский завод директор, формально придерживаясь процедуры, спросил, есть ли другие мнения.

И тут Костюков заявил:

«Есть. Выпускник — лучший студент курса. Такие молодые специалисты очень нужны в Сибири. Предлагаю направить его в Омск на предприятие п/я…».

Директор вновь поинтересовался мнением членов комиссии, которые дружно молчали — ведь практически все они работали на нашем факультете и зависели от Костюкова. Только один из них, преподаватель другого факультета, знавший о многолетних происках декана по отношению ко мне (кроме перечисленных выше, были и другие), сказал: «Я хочу высказать своё мнение, но хотел бы сделать это в отсутствии выпускника». Меня попросили выйти и подождать в приёмной.

Ожидание под недоумёнными взглядами ребят, не понимавших происходящего, казалось бесконечным. Из-за плотно закрытых двойных дверей слышался неясный гул голосов. Наконец меня снова пригласили. В ожидании решения я, войдя в кабинет, был очень напряжён, но при этом не мог избавиться от ощущения, что там что-то изменилось.

Директор сообщил, что комиссия решила удовлетворить мою просьбу о направлении на выбранный мной завод и предложил мне его подписать. Поставив подпись, я поднял глаза и понял, что именно изменилось — стул Костюкова был пуст. Видимо, во время моего отсутствия он ушёл через боковую дверь…

Нужно сказать, что особое отношение Костюкова и разделяющих его взгляды других руководителей института к евреям не исчерпывалось студентами. Мне рассказывали, что он каким-то образом воспрепятствовал защите диссертации Льва Соломоновича Ханукова, читавшего нам сложный теоретический курс «Теория механизмов и машин» (ТММ). Поэтому этот прекрасный лектор не мог стать доцентом и имел лишь статус старшего преподавателя, значительно более низкий и по оплате, и по престижности.

Другой замечательный лектор, Лазарь Борисович Эрлих, читал у нас курс экономики — предмет, обычно не вызывавший интереса у будущих инженеров. Эрлих был всесторонне эрудированным станкостроителем, блестяще преподавал курсы, требовавшие знаний по совершенно разным специальностям, весьма далёким одна от другой — от расчёта и конструирования металлорежущих станков до их электропривода (а это относится к совсем другой инженерной профессии). Кроме того, у него можно было получить консультацию практически по любому вопросу, связанному со станкостроением (что мне очень помогло при разработке дипломного проекта).

На мой недоуменный вопрос «почему» мне объяснили, что в годы «борьбы с космополитизмом» Добровольский (директор института!) с трудом сохранил Лазаря Борисовича в институте, преодолев сопротивление Костюкова и его единомышленников (включая своего собственного заместителя-антисемита) при условии, что Эрлих не будет работать ни на одной кафедре нашего факультета.

Вместе с ним Виктору Афанасьевичу удалось «отвоевать» только двух доцентов возглавляемой им кафедры. А очень многих прекрасных специалистов нашего и других факультетов уволили, и директор не мог этому воспрепятствовать.

Такое было время…

Информация о роли декана в судьбе этих двух замечательных преподавателей, естественно, была получена мною из чьих-то слов, но по многим признакам — весьма вероятна.

Конечно, не все разделяли антисемитские взгляды.

Директору моей школы наверняка пришлось выслушать от его начальства нелицеприятные высказывания в свой адрес по поводу количества медалистов-евреев, и он сознательно на это пошёл.

Главный инженер небольшого завода Иван Осипович Синявский, ранее не знакомый с отцом, но узнавший (через полтора года после увольнения!) о его работе в годы войны, сам позвонил отцу домой и предложил ему стать главным технологом завода, но оформить его лишь старшим инженером с небольшой зарплатой («надеюсь, вы всё понимаете»). Отец с радостью согласился. А коллективу он был представлен как главный технолог и вскоре стал пользоваться заслуженным уважением.

Потом Синявский был переведен директором на другой завод и взял отца туда (договорившись в райкоме партии) главным технологом завода — уже официально. Отец и там энергично взялся за работу, стал активно выдвигать или привлекать со стороны молодых, квалифицированных и инициативных инженеров. Через год или чуть больше завод, который до этого выпускал примитивную продукцию, начал изготовлять современное оборудование и даже автоматические линии.

Шло время. Постепенно у отца обострялся «букет» хронических хворей, он стал подолгу болеть, и его это очень нервировало.

Молодой директор, «выдвинутый» на эту работу из аппарата райкома партии, с первых дней относился к отцу с большим уважением.

Выйдя на работу после очередного длительного «больничного», отец пришёл к директору с заявлением об уходе на пенсию («Считаю, что руководитель не может эффективно работать, систематически и подолгу отсутствуя»).

Директор ответил:

«Яков Давидович, я не представляю себе завода без вас. Если вы настаиваете на уходе с должности главного технолога и фактического многолетнего зам. главного инженера, я приму ваше предложение о преемнике. Но прошу вас подобрать себе любую формально не руководящую должность, на которой вы, работая (по вашему усмотрению) неполный день или неполную рабочую неделю, будете продолжать заниматься основными направлениями инженерной деятельности завода — подготовкой и утверждением планов новой техники, современными технологиями и их осуществлением; в вашем ведении останется экспериментальный цех и образцы новой продукции».

Отец согласился с этим неожиданным предложением и ещё несколько лет успешно работал. Я уверен, что такой плавный, а не резкий переход на пенсию продлил ему жизнь. А директор, оказавшийся неплохим психологом и разумным руководителем, постоянно продолжал проявлять уважительное и очень доброе отношение к отцу. Вряд ли он так поступил бы, будучи антисемитом.

У меня, моей жены, моих родителей были друзья и приятели, которые вслед за Е. Евтушенко могли сказать «Еврейской крови нет в крови моей». Они были нашими близкими, а некоторые — по-настоящему родными людьми, с ними было легко, приятно, интересно, мы помогали друг другу, в них можно было быть уверенными, как в самих себе.

Это говорит о том, что есть достаточно много нормальных, здравомыслящих людей, не заражённых ядовитым вирусом антисемитизма. Однако есть и немало людей завистливых или просто, без особых оснований, не переносящих евреев. Царский министр внутренних дел Макаров больше века назад сказал (правда, по другому поводу) лаконичную фразу: «Так было и так будет впредь».

И с этим ничего не поделаешь…