Поездка в LA и назад заняла массу времени из-за пробок, у нас в Делавэре с трафиком дела обстояли гораздо лучше. Ибрагим и Джон остались довольны ночным клубом, а я был разочарован — оказалось, что в Калифорнии стриптиз ограничен верхней частью тела. В Вашингтоне DC раздевались полностью. Так я впервые познал на практике глубину различий в законодательствах разных штатов.
ПЕРВЫЕ АМЕРИКАНСКИЕ ГОДЫ (1995-2007)
(продолжение. Начало в № 7/2025)
У Билла
В Вашингтон я поехал летом 1996 г. по комсомольской путевке (это неудачная шутка). Мой бывший клиент из Всемирного банка, с которым я работал еще в Алматы, вдруг затребовал меня для окончания затянувшегося отчета. К тому времени я уже почти год отучился в Делавэрском Университете на мастерской программе по статистике и со страхом ожидал наступления лета. Летом стипендию не платят и нужно было как-то выживать самому. Точнее, не самому, а с семьей из трех человек. И вдруг такая удача: работа, да еще в Вашингтоне — цитадели мирового империализма, да еще во Всемирном банке, где с неамериканских граждан налог не взимают.
Я приехал в Вашингтон (настоящие вашингтонцы говорят «ДиСи» — District of Columbia, так короче и нет возможности спутать с одноименным штатом) на автобусе Greyhound, первое время жил у своего благодетеля, а через неделю снял комнату в доме недалеко от Капитолия, на пересечении улиц Independence и 6-й, Юго-Восточного сектора города. Дом был колониальной постройки позапрошлого века с почти винтовой лестницей, круто поднимавшейся на второй этаж, где находилась моя комнатка. Хозяин дома по имени Билл как раз недавно добился полной независимости, разведясь со своей женой, и подумывал о продаже дома, сидя по вечерам в гостиной со своей трубкой и безнаказанно наполняя дом удушливым запахом табака.
Билл был вполне пенсионного возраста, но еще крепок телом, жив умом и работал сразу на нескольких работах, одна из которых была в букинистическом магазине. Оттуда он приносил книги по интересующим и не интересующим его предметам, в основном по всемирной истории. Книги заполняли все шкафы на первом этаже, полки на стенах по ходу крутой лестницы, полочки в туалете и прочие свободные от других предметов плоскости на обоих этажах. Билл говорил, что скоро он продаст дом и выплатит жене причитающуюся ей долю. Вот только нужно избавиться от кое-каких лишних книг. Кто-то, вероятно еще до меня, подал ему идею, что книг в доме слишком много. Возможно, это была его бывшая жена. Однако книги с каждым днем прибывали и заполняли еще свободное и пригодное для этого пространство. Билл говорил, что, возможно, какие-то книги он подарит или уступит мне. Впрочем, я особо не стремился к приобретению книг. Одну книгу я, правда, даже полюбил и время от времени читал в туалете, потому что она постоянно падала мне на голову с полочки, когда я неловко присаживался для отправления малых и больших нужд.
Это была книжка в мягкой (к счастью) обложке, написанная, насколько можно было судить, свирепой феминисткой. В книжке давалась критика разных полупорнографических текстов и раскрывался вселяющий тревогу факт, что авторы анализируемых текстов твердо стоят на позициях мужского шовинизма. В доказательство приводились довольно обширные выдержки из разбираемых текстов, ради смакования которых, собственно говоря, книжка и была написана. Из приводимых выдержек было ясно, что их авторы рассматривают женский организм всего лишь как объект для извлечения удовольствий. Я же рассматривал описываемые цитируемыми авторами-шовинистами (и смакуемые автором-феминисткой) удовольствия как средство для совершенствования своего английского языка. Мне казалось странным, что феминистку раздражает вовсе не то, что разбираемые ею тексты до предела пошлы и низкопробны, а то, что они проводят неугодную ей гендерную линию. Казалось, если авторы-шовинисты сменят тон и начнут с бóльшим уважением описывать объекты сексуального пользования своих героев, претензий к качеству их продукции у феминистки не будет. Незнакомые мне слова я заносил в блокнот и делился с Биллом. Многое из почерпнутого мной в книжке было и для него полным откровением. Например, большой интерес у него вызвало такое редкое слово, как uxorious («слишком любящий свою жену», а если коротко — «подкаблучник»). Я подумал, что если бы он иногда заглядывал в наводнявшие дом книги, то развелся бы гораздо раньше.
Дом Билла находится как раз на границе Черного и Белого мира. Как-то на выходные ко мне приехала семья, машину оставили рядом с домом. Утром обнаружили, что в нашей машине кто-то переночевал, воспользовавшись тем, что замок был неисправен и дверь оказалась не запертой. Бродяга расположился на переднем сидении, свив там себе гнездо из старых газет. Когда мы пришли, понятно, гнездо уже опустело.
В тот же вечер, когда мы выезжали из города, на перекрестке один черный, просящий деньги с бумажным стаканчиком из-под кофе, заметил, что дверь у нас не заперта, по чуть заметному зазору (из сотен проезжающих мимо него машин). Мы стояли на светофоре, и он подошел ко мне, чтобы предупредить. Я думал — что-нибудь попросит, а он бескорыстно. Вероятно, черный человек за полмили видит незапертую дверь (возможность ночлега), как ястреб полевую мышь. Надо сказать, у черных гораздо сильнее, чем у белых, развит инстинкт заботы о ближнем, если он чувствует в нем собрата. Сколько раз в Вашингтоне они помогали мне сесть на правильный автобус и сойти с него в правильном месте.
Билл жил неподалеку от станции метро “Eastern market”. У входа в метро действительно располагался небольшой рынок: фермеры привозили туда свежие фрукты и овощи. На одной стороне улицы находился муниципальный комплекс с бассейном, на другой — бар. Бассейн был бесплатный, туда ходили в основном черные, не считая меня. Бар был платный, там собиралась исключительно белая публика.
Однажды туда затесался черный парень — правда, с небольшой проседью. Он сидел рядом со мной за стойкой и сразу заговорил, признав во мне представителя некоего угнетаемого меньшинства. Он оказался довольно интеллигентным человеком, выросшим в семье то ли военных, то ли дипломатов, детство его прошло в Германии. Работать ему тоже приходилось в разных странах, так что он обо всем имел представления широкие, если и не вполне глубокие. Главный вывод, к которому он пришел примерно к 40 годам своей жизни, это то, что расизм — явление повсеместное. В самом деле, всюду его как-то старались унизить и дискриминировать по расовому признаку. Например, из одной австралийской фирмы его уволили за то, что он имел интрижку с секретаршей. Уволили, безусловно, из зависти, что она предпочла его, черного человека, обойдя вниманием белое руководство.
Этот бар не был исключением из правил по части дискриминации, что мой собеседник тут же продемонстрировал на живом примере. Живым примером оказалась одна привлекательная блондинка с голубыми глазами, тщательно подобранными белыми зубами и выдающейся грудью (существующей как бы независимо от остальных частей тела хозяйки и, скорее всего, даже не подозревающей о том, что у нее есть хозяйка). Блондинка сидела за стойкой через человека от нас, рядом со своим парнем и еще какими-то людьми. Кто-то из их компании, проходя мимо, что-то сказал ей (неразборчивое для моего уха, сразу потонувшее в общем гаме), она обернулась и отозвалась ослепительной улыбкой. Тут и мой черный человек отвлекся и внес свою лепту в мешанину английских слов, точный смысл которых был мне неясен. Она и ему улыбнулась, что-то бросила в ответ и повернулась к своему собеседнику.
— Ну вот, теперь сам видишь, — с грустью констатировал он.
— А что такое? — спросил я.
— Как «что такое», не видишь — она меня игнорирует, повернулась к своему мужику и не желает со мной говорить.
Я был удивлен, что она вообще обратила на него внимание. Мне бы и в голову не пришло рассчитывать на задушевную беседу в баре с девицей, которая с кем-то пришла и к тому же занята разговором. Но я человек скромный и с детства обделенный женским вниманием, мой же собеседник не без гордости сказал, что с молодых лет имел заслуженную репутацию плейбоя. Мне это бахвальство перед первым встречным показалось несколько навязчивым. Впрочем, это было еще во времена, предшествовавшие скандальным отношениям президента США Клинтона с его интерншей, а всего через год все только и говорили о внеслужебном использовании сигар и интернов.
— Это все оттого, что я черный, будь на моем месте белый, она бы повела себя совсем иначе, — продолжал он гнуть свою линию.
«Жаль, что я не могу быть на его месте», подумал я. Я даже не знал, как и о чем можно было бы заговорить с этой чужой девицей, да еще на моем ломаном английском. С черным же моим приятелем беседовать было легко и просто. Понятное дело, что мы почти сразу начали говорить о недавнем оправдательном приговоре, вынесенном американским судом чернокожему атлету О. Дж. Симпсону, убившему из ревности (или по иной причине) свою белую подругу (или жену, кто их там разберет). Это был поворотный момент в американской истории, когда аббревиатура O.J. перестала означать невинный стакан апельсинового сока. Тогда об этом убийстве много говорили и, наверное, проговорили бы еще несколько лет, если бы удачно не подвернулась Моника со своей сигарой.
Мой черный собеседник, кажется, сам заговорил про дело О. Дж. Симпсона.
— Конечно, когда я услыхал про то, что О-Джея оправдали, я не визжал, как некоторые, от радости, — тут он показал, как визжат, размахивая руками от радости, сидя у телевизора, — но в душе я был очень рад.
— Почему рад, ты, значит, не веришь в то, что это он убил?
— О нет, конечно, he is too guilty (то есть, против него слишком много улик), — сказал он, улыбаясь моей наивности, — но душа моя ликовала от того, что впервые в нашей истории черный человек смог собрать все эти миллионы долларов в охапку, швырнуть их в рожу белому правосудию и выиграть процесс. А ведь сколько раз черных осуждали и даже безо всякой вины. Улики им подбрасывали полицейские.
Выходило так, что это даже лучше, что O.J. был виновен, таким образом его оправдание было более явной и чистой победой черных над белыми. А невиновного-то оправдать немудрено. Меня поразило то, что мой собеседник столь откровенно воспринимает уголовное дело как некое спортивное состязание, как и то, что он ни на минуту не сомневается в О-Джеевой виновности. Я, например, не был уверен, что он виновен, поскольку лично не присутствовал при убийстве, да и, честно говоря, мне был непонятен такой, как мне казалось нездоровый, интерес рядовых американцев к убийству чьей-то гёрлфренд, неважно, какого цвета была она и ее предполагаемый убийца. Меня куда больше волновали смерти близких мне людей.
Мы с ним поговорили еще немного на темы дискриминации. Когда пришло время расплачиваться за выпитое пиво, оказалось, что черный забыл дома свой бумажник и попросил меня заплатить за него. Что я и сделал, довольный, что смог внести свою лепту в дружбу между черной и белой расой, пусть и очень краткосрочную.
Мой первый День независимости
На то лето у Билла выпал мой первый День независимости — как известно, 4 июля. Я гордился тем, что буду встречать его в столице, и с утра отправился на Mall — музейно-газонное пространство между Капитолием и мемориалом Линкольна. День был безоблачный, жара стояла выше 100 градусов по Фаренгейту. Плюс влажность. К счастью, музеи были открыты, и я прятался от палящих лучей солнца в музейной прохладе. В Вашингтоне я впервые близко познакомился с живописью и полюбил ее, особенно импрессионистов. Вход в огромную Национальную галерею, как и во все прочие музеи, относящиеся к комплексу Смитсоновского института, был совершенно бесплатным. Искусство принадлежало народу, и я являлся его частью, хотя мое пребывание в США было «крайне временным» (по твердому убеждению работников американских консульств).
На самом-то деле один раз мне все же пришлось заплатить за посещение Национальной галереи. Приехала выставка из музея Ван Гога в Амстердаме, и очередь за билетами тянулась как в Макдональдс в Москве в начале 90-х, несколько раз загибая за угол. Билеты давали бесплатно, но в ограниченном количестве, предназначались они для контроля числа посетителей. Простояв более часа, я понял, что пора прибегать к привычным мне способам покупки предметов дефицита из-под полы. Я заметил одного черного человека, крутящегося вокруг группы туристов в очереди. На его лице были обозначены одновременно полное равнодушие к искусству и живой корыстный интерес к происходящему. Я кивнул ему, он заговорщически подмигнул. Мы зашли за угол и совершили акт купли-продажи. Я купил два билета, каждый долларов за 25. Enjoy the show, — сказал мне чернокожий собиратель скальпов (человек, продающий билеты выше их стоимости, называется scalper, как потом сообщил мне Билл, обогатив мой словарь еще одним экзотическим словом).
К вечеру Дня независимости я встретился со знакомой из Всемирного банка, тоже из Казахстана, и молодым русскоязычным человеком, с которым она где-то успела познакомиться. Мы вместе гуляли по молу и потели. Потом пошли поесть пиццу в Uno. Оказалось, что молодой человек приехал в США лет 10 назад с родителями, будучи еще в достаточно нежном возрасте, и подробно делился с нами своим опытом вживания в американское общество. Заговорили о sexual harassment — это общий термин для всевозможных способов вымогательства сексуальных благ и поблажек у лиц (преимущественно) женского пола, если предоставление таковых является нежеланным для пострадавшей стороны. Я высказался в том духе, что тут много перегибов, особенно в отношении разграничения желанных и нежеланных сексуальных услуг. Парень сказал, что в свое время он работал официантом и еще помнит, как в доисторические времена клиенты весело хлопали по задницам безответных официанток. Вот для таких-то хамов и придуман новейший кодекс, ограничивающий сексуальные домогательства и вымогательства в общественных местах. Это подобно правилу, обязывающему работников ресторанов мыть руки после пользования туалетом. Если им не напишешь, то они и не будут мыть рук, и еще, чего доброго, начнут совать грязные пальцы клиенту в суп. Все нужно специально оговаривать. Я вынужден был согласиться: лучше жить по писаным законам — меньше сюрпризов. Действительно, позже я узнал от одной знакомой студентки, в молодости работавшей официанткой в одном южном штате, что клиенты нередко хватали ее за зад и прочие сокровенные места. Правда, и она не оставалась в долгу — потихоньку сморкалась и плевала в еду домогавшихся ее клиентов. Впрочем, иногда она плевала в еду и тех постоянных клиентов, которые ее не домогались, но оставляли мало чаевых.
Относительно чаевых наш спутник тоже сообщил нам много интересного. Во-первых, он объяснил, что плакатик «Мы принимаем чаевые наличными» — это такой американский юмор: ясный пень, наличные все принимают. Во-вторых, — и это главное, — если оставляешь чаевые наличными, то в графе tips нужно поставить жирный прочерк или ноль и самому вывести общую сумму на чеке.
— Зачем это? — наивно спросил я.
— Чтобы у официантов не было соблазна приписать туда пару долларов и потихоньку снять их с карточки.
— Кто же будет так делать?
— Мы все так делали, — смутившись сказал он.
— И не стыдно было?
— Нет, потому что «это жизнь» (this is life).
Так мы с моей знакомой из Всемирного банка получили урок жизни в США. С тех пор, всякий раз расписываясь в ресторанном чеке, я с благодарностью вспоминаю этого вертлявого молодого человека, объяснившего мне все про жизнь в США.
На следующее утро я проснулся в своей комнатке у Билла на улице Независимости с обгоревшим лицом, легким похмельным синдромом и твердым желанием однажды стать гражданином этой великой страны.
О полотенцах и английской фонетике
Я получил летнюю работу (во Всемирном банке) и временно поселился в Вашингтоне, один, без семьи. В какой-то момент я решил, что мне надо приобрести полотенце.
Поиск полотенца занял более двух часов, в течение которых мне пришлось опробовать свой английский на продавцах нескольких магазинов. Я настаивал на том, что «полотенце» (towel — тауэл) должно быть произнесено как «тоуэл», полагая, что коренной звук должен быть такой же, как и в более коротком слове tow (обозначающем неповоротливое для русского человека действие властей по «отбуксированию», или, как сейчас принято говорить, «эвакуации» автомобиля, скажем, запаркованного в неположенном месте).
Наконец, методом проб и ошибок, я попал в нужный звук и добыл себе полотенце. Когда я, гордый собой, вышел из магазина, то понял, что пока я боролся за чистоту английского языка, моя машина, припаркованная не вполне корректно, была отбуксирована. Мне потребовалось еще некоторое время, чтобы найти ее. Я пытался объяснить всем заинтересованным лицам, что моя машина была «тауэд», размахивая при этом новым полотенцем как основным лингвистическим аргументом.
В гостях у Навина
Встреча у Навина с профессором-индусом. У профессора мягкие кошачьи повадки, голос тоже мягкий, со слегка певучими интонациями. Вспоминал, как в молодости он хотел записаться на курсы машинописи. Отец отнесся к этой затее иронически: «Зачем это? Ты что, собираешься стать секретаршей?» В этом была некая отрыжка вековой кастовой системы. Каждый пусть занимается своим делом. Первая жена профессора, от которой у него сын, умерла, и он по совету (или настоянию) отца женился второй раз, на родной сестре умершей жены. Это удобно, а сынок даже не заметил подмены. «Мы ему не сказали, чтобы у него не было душевных шрамов, — говорит индус, по ходу дела теребя по голове вихрастого мальчишку, который бегает по квартире наперегонки с другими детишками. Да и новая его жена тоже не в накладе. — А какие у нее были возможности? Выйти замуж за какого-нибудь алкаша? А я все-таки профессор». Жена его тут же, неподалеку, возится на кухне и, кажется, все слышит. Я подумал, что это какая-то дурацкая пародия на индийский фильм.
В «Дюпоне»
Я прохожу практику (internship) в компании «Дюпон» в Вилмингтоне, DE. Днем по улицам снуют в основном белые воротнички. К вечеру они все более разбавляются черными. Я часто задерживался на работе и ждал на остановке свой автобус уже в совершенно черной среде. Как-то со мной заговорил один парень. Спросил, чем я занимаюсь. Отвечаю, что я statistician. «Ясно, считаешь, сколько ниггеров в Вилмингтоне?» Говорю — «Икзактли». Мне как раз поручили рассчитать, насколько занижены (если занижены) зарплаты, выплачиваемые представителям расовых меньшинств, если сделать поправку на стаж и образование.
На самом деле я уже потом понял, что, говоря «ниггерс», он имел в виду не только черных, а население в целом. Белые американцы, со свойственным им эгоцентризмом, считают, что человек вообще, некий John Smith, обязательно должен быть белым, без примесей. Ему, белому, трудно представить, что и черный человек, будучи точно таким же эгоцентриком, считает, что John Smith — это черный. То есть «ниггер» в устах черного — это синоним человека вообще.
* * *
На работу в «Дюпон» нужно было ездить строго по часам. Сперва я ехал на машине, потом парковался на огромной бесплатной парковке возле торгового центра Christiana Мall и затем уже пересаживался в автобус, отвозивший меня на работу. Конечно, нужно было вписаться в автобусное расписание.
Как-то, уже собираясь выходить из дома, хлопнул себя по руке — нет часов. В те времена, страшно представить, cellphones еще не было. Во многом полагались на обычные часы. Вдруг слышу — зазвенели где-то, это у меня на часах сработал будильник: дескать, пора выходить. Слышу звон, да не знаю где он. Бегаю как пес по комнате, чтобы успеть найти источник звука, пока он не иссяк. Кажется, что слышится одинаково хорошо со всех точек. Наваждение. Все — тишина. Вдруг догадался: часы-то звенели у меня из кармана. Подумал, что эта сцена поиска часов, которую моя жена с изумлением наблюдала из постели, — своеобразная метафора всей моей жизни. Еду на службу уже обессиленный бессмысленным бегом по кругу.
* * *
В «Дюпоне» корпоративная культура была довольно жесткая — вероятно, потому, что доминировали white males. Как-то, проходя мимо неплотно прикрытой двери, я услышал, как начальник отчитывал подчиненного, который опоздал на пару часов: «Опоздание на работу равносильно краже у предприятия». Мне рассказывали, что когда-то сотрудника, явившегося на службу без галстука, отправляли домой.
Как-то нас (интернов) пригласили на встречу с одним из наследников семьи Дюпонов — мелких французских аристократов, незаслуженно избежавших гильотины, переехав в США. Он поучал, что важно сразу составить ясное представление, что нравится или не нравится в компании: «Возьмите лист бумаги и напишите все, что вам не нравится. Если получилось по крайней мере три позиции, … можете смело уходить и назад никогда не возвращаться». Я был несколько удивлен — ожидал, что он скажет, что, мол, тогда не молчите, говорите со своим начальником, ментором, работником отдела кадров.
* * *
В самом конце интернатуры в «Дюпоне» я должен был сделать итоговый доклад о моих проектах и «вкладе» в компанию. Когда я показал предварительные слайды моему ментору, он пришел в ужас: «Ты можешь быть критичным, но не циничным». Я понял так, что цинизм отличается от конструктивной критики главным образом отсутствием «участия» и боли за общее корпоративное дело, то есть disengagement-ом, что можно вольно перевести на русский как «пофигизм». Ясное дело, я аутсайдер; поэтому, хоть и работал сразу на нескольких проектах по 10–15 часов в сутки, не способен остро переживать за компанию. Эта глубокая мысль раньше почему-то не приходила мне в голову.
Тем не менее моя презентация прошла гладко и даже весело. Я начал с того, что выразил благодарность всем, кто помогал мне как получить позицию интерна (среди аудитории был и мой профессор из University of Delaware), так и удержать ее. Последними по порядку, но не по значимости, я поблагодарил секретарш, «помогавших мне в решении ежедневных проблем, которые они, правда, сами большей частью и создавали». Шутка понравилась всем, кроме секретарш.
Еще я воздал хвалу одному довольно влиятельному статистику, для которого я делал проверку компьютерной программы. Дескать, когда я сказал жене, что нашел в программе начальника большое количество ошибок, она пришла в ужас: не говори ему, тебя ведь сразу уволят. Нет, сказал я жене, это ведь не Советский Союз, здесь мне, наоборот, за это объявят благодарность. На самом деле эту шутку я тоже придумал, но все приняли ее за чистую монету.
Чтение в автобусе
Вспоминаю одно наблюдение, сделанное во время моих поездок на работу в автобусе. Как я уже говорил, чтобы не платить за парковку в городе, я обычно оставлял машину на бесплатной стоянке в большом торговом центре и пересаживался на автобус, привозивший меня в центр Вилмингтона, DE.
Контингент пассажиров был довольно постоянный, в основном безлошадные американские граждане, вынужденные пользоваться общественным транспортом. В руках у некоторых были книжки — дешевые издания, очевидно приобретенные за центы в магазинах сети Гудвилл (по продаже вещей, бывших в употреблении). Одна женщина лет 50, с перекошенным с рождения или вследствие болезни ртом, постоянно таскала с собой книжку и читала в дороге, что-то бормоча себе под нос.
Однажды, пока мы дожидались автобуса, пошел мелкий дождь, и женщина надела себе на голову целлофановый пакет. Она всем показывала книгу (обернутую в покрытую клеенкой обложку) и радовалась, что дождь не замочит ни ее, ни книгу. Убогая беспрестанно шамкала своим кривым ртом, и речь ее, искаженная троекратно — ее врожденным дефектом, целлофановым пакетом и моим языковым барьером, — еще звучала у меня в ушах некоторое время после того, как голос ее заглушался двигателем.
— Вчера была сухая погода, и у меня была книжка без суперобложки, про шпионов, а сегодня дождь, зато у меня новая книжка про любовь, в суперобложке.
Сквозь ее шамканье прокладывал себе дорогу наивный американский оптимизм. Я подумал: забавно, что книги в американском общественном транспорте — удел убогих, а не признак интеллигента, как в московском метро.
Еще я думал о том, как было хорошо в самые первые месяцы американской жизни, когда случайная речь носителей языка за спиной воспринималась моими ушами как белый шум.
Первая поездка на конференцию
Летом 1997 года я впервые принял участие в конференции по статистике JSM, которая ежегодно проходит в Северной Америке. В тот раз она была в городке Анахайм, близ Лос-Анджелеса.
Я собрался поехать вместе с однокурсником и приятелем Ибрагимом из Йемена, которого я, в зависимости от настроения, называл то Ибрагимкой, то Ибрагимом Омаровичем. Университет оплачивал взносы за конференцию и стоимость дороги, а за проживание мы должны были платить сами. Ибрагим, человек практичный, нашел недорогую гостиницу — правда, в миле от конференц-центра. Но мы люди не старые, можем и пешком пройти. Жить, понятно, решили в одном номере, чтобы минимизировать расходы. Где-то за неделю до поездки Ибрагим сказал мне, что к нам хочет присоединиться Джон М., тоже наш аспирант, американец. Он, дескать, вдруг «проснулся», когда места в гостиницах уже разобрали (на конференцию съезжаются около 6000 человек), и будет страшно рад, если мы возьмем его к себе. Ладно, думаю, пускай живет, втроем все-таки меньше платить. То, что Джон так вдруг решил поехать на конференцию, меня не удивило: у него была репутация человека непредсказуемого — не то чтобы раздолбая (учился он неплохо и был способным студентом), но беспорядочного в житейских делах. Такое мнение сложилось и у меня, после того как Джон однажды подвез меня домой с party. В машине царил жуткий бардак: на заднем сидении, куда я с трудом втиснулся, были навалены коробки из «Макдональдса», пустые стаканчики из-под колы, библиотечные учебники по статистике и прочий хлам. Ощущение бардака усугубляло присутствие на переднем сидении молодой женщины — очередной Джоновой подруги — с неправильными до безобразия чертами лица; неправильность усугублялась обильным применением косметики (неожиданным для американки, тем более на кампусе, в академической зоне).
Мы должны были вылетать одним рейсом с Ибрагимом, из Филадельфии. Моя жена отвозила нас в аэропорт, Ибрагима мы забрали по дороге. Отторжение его от семьи требовало некоторого времени. Пока я ждал в прихожей, услышал доносившиеся из спальни приглушенные наставления главы семьи на незнакомом мне языке. Наконец, прозвучали поцелуи, коих я насчитал ровно девять: каждого из четверых детей Ибрагим расцеловал в обе щеки, а жену — в губы.
В аэропорту, после прохождения через контроль, Ибрагим сразу потянул меня в бар, мы взяли по стакану пива. Ибрагим с наслаждением отхлебнул. Дома ему категорически воспрещалось приносить и распивать алкогольные напитки.
— Ilya, мы должны использовать эту поездку, чтобы как можно больше разведать, что в мире творится …
Тут он заскользил взглядом по проходившей мимо официантке с пышными формами. Он походил на солдата, получившего увольнительную и временно оказавшегося на свободе.
— Да, так вот, я думаю, что если мы что-то такое попробуем… необычное, … скажем, с американскими женщинами, то это можно будет рассказать и нашим женам, потом когда-нибудь… А то они сидят взаперти и света белого не видят. Им должно быть самим интересно узнать от нас, что мы разведаем ….
— Ну да, ты еще добавь в свое резюме раздел — «Личный опыт».
Но тут Ибрагимовы фантазии были прерваны сообщением об отправлении нашего рейса, мы расплатились с официанткой и заспешили на посадку.
В LA мы летели с пересадкой в Денвере. Там к нам присоединился и Джон. Оказывается, у него был какой-то очень неудобный рейс, билеты он купил чуть ли не пару дней назад, но тут он подсуетился и из Денвера полетит вместе с нами. Правда, он замучился объяснять, что именно ему нужно было переоформить, молодой женщине в customer service — сразу видно, стажерке. Джон был налегке, вещи он сдал в багаж еще в Филадельфии и выражал сомнения в том, что стажерка ничего не напутала, и их переложат в наш самолет. На нем были шорты и майка, в одной руке он держал стаканчик с колой, в другой Big Mac, обильно сдобренный кетчупом, и откусывал от него. Пока он подробно все рассказывал нам, часть кетчупа перетекла с Mac’a к нему на подбородок, а оттуда на майку, но Джон не обращал внимания на такие мелочи.
В LA опасения Джона оправдались — стажерка напутала и отправила его багаж старым рейсом, прилетавшим аж на следующее утро. «Одно слово — trainee», — саркастически заметил Джон.
В качестве компенсации авиакомпания выдала Джону небольшой гигиенический набор, включающий зубную щетку и пасту. Я заметил Джону: «Мало того, что они потеряли твои вещи, тебе еще придется учиться пользоваться этим инструментом». Я намекал на то, что Джон отродясь не пользовался зубной щеткой. Он не обиделся, просто уточнил на всякий случай, является ли мое замечание саркастическим по содержанию. Я подтвердил, и это его вполне устроило. Переводить каждое мое слово на стандартный английский не было нужды. Мы взяли напрокат машину и поехали в гостиницу.
В отеле мы довольно долго договаривались с администраторшей: сначала Джона не хотели селить с нами в двухместный номер, потом, наконец, выдали раскладушку, и я выучил новое слово, а точнее, целых три — roll out bed, — и был страшно доволен этим приобретением, а Джон был возмущен грубостью администраторши. «Как она грубо с нами разговаривала!» — сказал он, когда мы отошли. Мы с Ибрагимом ничего такого не заметили.
В номере мы установили джонову кровать и легли спать. Джон завалился как был, даже не снимая кроссовок, в перепачканной майке и шортах, и тут же засвистел носом. В дороге он простудился.
— Как ты думаешь, сколько нам с него взять за проживание? — шепотом спросил Ибрагим.
— Ну, я думаю, будет достаточно, если заплатит четвертую часть стоимости номера. Все-таки он спит на раскладушке, да мы ведь и не рассчитывали на него, он вроде свалился нам на голову как божий дар.
Ибрагим ничего не ответил, но по скорбному его взгляду в отсвете уличного фонаря я понял, что идея четвертой части не очень ему по душе. Откуда мне самому пришла в голову «четверть» как мера финансового участия Джона, сказать трудно.
На следующее утро Джон поднялся рано и, шмыгая носом, принялся шуршать желтыми страницами огромного телефонного справочника. «Так, так, где тут у нас католическая служба», — бормотал он. Я вспомнил, что Джон был ирландских кровей, и неудивительно, что в воскресное утро он был озабочен спасением своей души. Я предложил ему на выбор любую из своих маек, все же человек идет в церковь. Тот хмыкнул: «Богу все равно, в чем я туда заявлюсь».
Мы с Ибрагимом оставили Джона и отправились регистрироваться в конференц-центр, а когда вернулись в номер, Джон еще не пришел из церкви. Однако мы убедились, что его вещи (две небольшие сумки) уже привезли, он даже успел раскрыть их и разложить (точнее, разбросать) содержимое по всему номеру.
— Вот, это Джон! — воскликнул Ибрагим с какой-то даже торжественной интонацией, как будто хозяин зверинца, представляющий посетителям редкостный экземпляр. — Я знал, что он устроит у нас бардак, но это уж слишком, — продолжил Ибрагим, выходя из ванной, и брезгливо бросил на кровать Джона его исподнее, выуженное им двумя пальцами из раковины. По наличию исподнего и разлитой на полу воде было видно, что Джону все-таки удалось принять душ перед посещением церкви.
Тут внимание Ибрагима привлек толстый том, размером не меньше телефонной книги, очевидно, извлеченной из одной сумки Джона и небрежно брошенный им на столик. Книга называлась «Бог и пол» (или «Бог и секс», как вам больше нравится), очевидно, католического автора. Ибрагим раскрыл книгу, что-то прочитал, шевеля губами, посмотрел на меня и сказал: «Давай поставим раскладушку Джона у окна», — дескать, там как раз и место для всех его вещей. Я понял, что Ибрагим хочет таким образом оградить себя от возможных сексуальных домогательств, поскольку тогда моя кровать будет как раз между ним и раскладушкой Джона.
Тут мы обратили внимание, что на телефоне мигает красная лампочка. Кто-то оставил сообщение. Мы с Ибрагимом прослушали его три раза и почти ничего не смогли разобрать. Поняли только, что сообщение не предназначалось ни одному из нас, стало быть — Джону. Скоро он пришел и, послушав message, скривился:
— Черт (shit), это сестра меня нашла, теперь, наверное, придется с ней встретиться, она живет в LA.
— Родная? — спросил я
— Ну да, нас в семье восемь братьев и сестер
Я вспомнил, что у католиков, как правило, большие семьи.
— Так что ж тут плохого, встретиться с сестрой? — удивился я.
Я давно не видел своего единственного брата и, как это часто случается, проецировал ситуацию на себя.
— Да мы совсем недавно все собирались, в прошлом ноябре, на День Благодарения.
Опасения Джона, впрочем, были безосновательны, он позвонил сестре, и они решили все вопросы по телефону. Пока он звонил, Ибрагим бесшумно развернул свой коврик, сел на колени и произнес небольшую молитву, шевеля полными губами. О чем он при этом думал, трудно было сказать, но помолившись, он вдруг включил телевизор и стал крутить каналы, пока не набрел на программу «для взрослых». Содержание передачи было легкоэротическое, и Ибрагим замер, глядя на экран немигающим орлиным взором. Я понял, что просмотр эротического телеканала входил в Ибрагимову программу «разведывания, что в мире творится».
— Ребята, мне, честно говоря, не доставляет большого удовольствия смотреть на все это, — пробурчал Джон, показывая рукой на экран.
Ибрагим вздрогнул, как пойманный с поличным. Я с укоризной посмотрел ему в глаза и жестом показал — мол, переключи. Дескать, нужно уважать религиозные чувства другого, …
Джон после небольшой паузы продолжил:
— Да, чем смотреть это, давайте лучше поедем в LA в какой-нибудь ночной клуб, тут у них должен быть хороший стриптиз.
Такого поворота я не ожидал. Все-таки не часто приходится путешествовать в компании мусульманина и католика. Я подумал, что было бы куда забавнее, если бы я был религиозным евреем; получилось бы три религии в одном номере, ситуация, богатая комическими продолжениями, готовый сюжет для юмористического рассказа. Но, как говорится, что Бог послал.
Мы с Ибрагимом приняли идею Джона с энтузиазмом, скоро он нашел в желтых страницах подходящее злачное место. Поездка в LA и назад заняла массу времени из-за пробок, у нас в Делавэре с трафиком дела обстояли гораздо лучше. Ибрагим и Джон остались довольны ночным клубом, а я был разочарован — оказалось, что в Калифорнии стриптиз ограничен верхней частью тела. В Вашингтоне DC раздевались полностью. Так я впервые познал на практике глубину различий в законодательствах разных штатов.
По дороге мы заехали поужинать в ресторан, там мне тоже не слишком понравилось. Официант был очень нерасторопен, что-то постоянно путал в заказе, а под конец оказалось, что нужно было платить за каждый выпитый стакан колы, — мы-то думали, что у них free refills. Когда настало время платить чаевые, я пробурчал (официант уже отошел от нас на достаточное расстояние), что людям такого типа чаевые вообще не полагаются. Джон сразу сделал мне замечание:
— Не вздумай сказать такое где-нибудь на публике, это совершенно политически некорректно.
— А в чем дело?
— Ну так это будет сразу воспринято как расистская выходка; по крайней мере, если ты публичная фигура, такое заявление тебе даром не пройдет.
— Так я совсем не имел в виду, что он черный, говоря «людям такого типа».
— А что ты тогда имел в виду? — рассмеялся Джон.
В самом деле, что я имел в виду, я даже сам затруднялся сказать. Я подумал, а сказал бы я такую же фразу про «людей такого типа», если бы официант был белым? На этот вопрос я тоже не имел ответа. Я пришел к выводу, что, вероятно, я и в самом деле «скрытый расист», и решил это в себе изжить, но чаевых из жадности все-таки не оставил. Ибрагим достал длинный свиток вроде папируса и записал арабской вязью размер уплаченной суммы и сопутствовавшие этому обстоятельства. Пока мы путешествовали, он вел строжайший учет всех расходов (кто, за что и когда платил).
Так мы развлекались втроем несколько дней, пока не пришло время Джону возвращаться домой. Мы с Ибрагимом взяли обратные билеты на более поздний срок, намереваясь еще съездить на машине в Сан-Франциско (это входило в Ибрагимову программу «разведки»). В день отъезда Джона Ибрагим с самого утра выказал признаки беспокойства. Пока Джон плескался в душе, он спросил меня, стоит ли напомнить Джону о его долге за проживание и машину. Я ответил — если хочешь, скажи ему.
— Я не могу, у нас так не принято. Ты же еврей, вот ты и спроси, вы знаете, как начать разговор о деньгах. А мы не умеем.
Я сказал: «Нет уж, разбирайся сам, мне не к спеху», — и вышел подышать свежим воздухом. Когда я вернулся (через полчаса), Джон как раз заканчивал собирать вещи. Ибрагим сидел на постели и беззвучно наблюдал за его передвижениями по комнате, как удав за кроликом. По выражению на его лице я понял, что разговор о деньгах так и не состоялся. Джон взял свои сумки, и мы вышли. Решили, что оба поедем провожать Джона в аэропорт. Ибрагим бросил мне ключи от машины, сказав, что настала моя очередь вести машину: у него было записано по минутам, кто сколько водил, и он следил, чтобы нагрузка распределялась поровну. Сам он сел вместе с Джоном на заднее сидение. Видимо, надеялся до последнего, что Джон вспомнит о своем долге.
Мы подъехали к «departures», я остановил машину, мы все вышли, Джон сказал: «Ну, увижу вас, ребята, в Ньюарке», повернулся и пошел со своими сумками по направлению к входу в здание аэропорта. Когда его спина исчезла за стеклянными дверями, Ибрагим резко повернулся ко мне, глаза его сверкали:
— Он заплатил тебе?
Это был не совсем уместный вопрос, поскольку Ибрагим был с Джоном и пас его последние два часа.
— Конечно нет. Да что ты так переживаешь? Ты же живешь в Ньюарке, в одном с ним жилом комплексе.
— О, ты не знаешь Джона, иди теперь ищи его, до обеда он спит, потом едет куда-то, он ведь нашел работу, так что денег у него хватает, не то что у нас.
Я успокоил Ибрагима — мол, не пришло еще время нам с ним (иудею и арабу) посыпать головы пеплом.
Наша поездка с Ибрагимом в Сан-Франциско — это отдельная история. Скажу только, что вели мы машину по очереди. Время он засекал, используя таймер на своих ручных часах. Я поражался не столько стремлению Ибрагима к абсолютной справедливости, сколько тому, что он не боялся находиться в машине, когда я за рулем. Многие люди, включая мою жену, до сих пор боятся.
Обратный рейс у нас был прямой, но Господь распорядился иначе. В Филадельфии разыгралась непогода, и мы сделали вынужденную посадку. Когда самолет попал в зону турбулентности, Ибрагим попросил меня отложить книгу — вероятно, потому что суетное мое занятие могло навлечь беду, — и зашептал слова молитвы. Господь услышал его, и мы благополучно приземлились в каком-то аэропорту Пенсильвании. Пока мы ждали, когда кончится гроза и нас отправят в Филадельфию, Ибрагим достал свой свиток с записью расходов и предложил мне произвести расчет на месте. Я мало чем мог быть ему полезен, потому что не понимал его записей. Он некоторое время делал подсчеты, складывая числа в столбик и шепча еле слышно что-то, напоминавшее мне слова его молитвы, пока, наконец, не повернулся ко мне и не сообщил свой окончательный вердикт. Оказалось, он должен мне семь долларов и сколько-то центов. Ибрагим поморщился и сказал, что окончательный расчет будет произведен на месте, «когда Джон заплатит».
А Джон долго не подавал признаков жизни. Как-то, когда уже выпал снег, вдруг от него пришло шальное сообщение: «Хэй, ребята, я совсем забыл, что мне нужно возместить вам расходы». После этого долгое время ни от Джона, ни от Ибрагима ничего не было слышно. Я чувствовал, что Ибрагим тихо, как лис, сидит в засаде, боясь спугнуть зверя, и ждет. И вот однажды Ибрагим позвонил мне на службу (я проходил интернатуру в Дюпоне). Он был немногословен, в его голосе соединились торжественность с торжеством:
— Джон заплатил, — он выдержал паузу и закончил многозначительно — … треть.
Ибрагим приехал ко мне на работу, и мы произвели окончательный расчет. У него все было готово. Кроме денег Джона, которые он разделил на две маленькие стопочки, стараясь, чтобы у нас были одинаковые по степени истертости купюры, он принес пакетик с фотографиями. Я вспомнил, что у Ибрагима в поездке был фотоаппарат и он им время от времени щелкал. Ибрагим заказал фото, представлявшие, по его мнению, для меня интерес, в двух экземплярах. Оказалось, что за мои снимки он заплатил семь долларов с центами — ровно такую же сумму, какую он оставался мне должен. Так что теперь мы в расчете. Эти снимки хранятся у меня до сих пор. На одном мы запечатлены втроем: Ибрагим, Джон и я на фоне мастерски вылепленной из песка на бетонных плитах полуобнаженной фигуры русалки (полностью русалкам обнажаться нельзя, как и калифорнийским стриптизершам, хотя по разным причинам), кажется, где-то в районе Venice Beach. Странно, на русалку я тогда вовсе не обратил внимания. Джон улыбается широкой американской улыбкой, а у нас с Ибрагимом озабоченные лица, предвосхищающие долгий возврат денег. О чем говорилось на самой конференции, я не запомнил.
Шумные соседи
Меня приняли на PhD программу в университет Virginia Tech. Мы поселились в квартире на кампусе. Студенты постоянно шумят. Я вызываю полицию и, дождавшись их приезда, спокойно засыпаю, хотя после того, как они уезжают, шум возобновляется с утроенной силой. I am the biggest jerk in the neighborhood. (Я главный говнюк в нашем нейборхуде). Студенты мне отомстили и как-то выбили стекло, запустив в окно огрызком яблока. Целое яблоко пожалели.
Тихие соседи
У нас в подъезде поселились черные, как будто бы не имеющие отношения к учебному процессу. Такое случается: жилье сравнительно дешевое. До этого я видел одну старушку — божий одуванчик, — завершившую свое образование, вероятно, в прошлом веке. Новые жильцы не сильно шумели и мне не мешали. Однажды, поднимаясь к себе на третий этаж, я заметил, что они наглым и циничным образом воровали общую электроэнергию, воткнув удлинитель в розетку в подъезде. Пущенный под входной дверью шнур удлинителя, как змея, уходил в их квартиру. Я подумал — почему мне это никогда не приходило в голову? Жена говорит, что к ним постоянно приезжают люди, и она не может найти между ними «общий знаменатель». Она не видит ничего общего между ними ни по расовому, ни по возрастному, ни по какому-либо иному известному ей признаку. Я как-то понюхал возле двери в их квартиру и всё понял. Марихуана — вот общий знаменатель. Говорю жене: жди, скоро приедет полицейская машина. И в самом деле — приехала полиция и куда-то увезла наших жильцов. А жаль, это были самые тихие.
Доктор М.
Доктор М. был одним из самых интересных и старейших преподавателей в департаменте статистики Virginia Tech. В какой-то мере из-за него я и решился продолжить обучение и получить PhD в статистике. Когда я проходил интернатуру в Дюпоне, как-то случайно взял в университетской библиотеке его книжку про линейные модели и за ночь бегло просмотрел. Книга содержала довольно строгое обоснование основных процедур статистического вывода, при этом была написана так, чтобы было понятно любому идиоту. Книга эта нашла во мне благодарного читателя. Я читал всю ночь, а утром твердо решил поступать на программу PhD, потому что понял, что смогу.
Позже я неоднократно рассказывал об этом доктору М., и каждый раз он говорил, что слушать такие речи ему никогда не надоедает. Правда, он всегда переспрашивал, не шучу ли я на этот раз.
В самом деле, кто знает, что у меня на уме? Порой я и сам не понимаю, когда шучу, а когда говорю серьезно, особенно по-английски. Впрочем, сам доктор М. часто шутил на своих лекциях в самых неожиданных местах, и многие студенты не всегда адекватно реагировали. Однажды он вдруг по ходу лекции спросил, кто помнит, как звали одного, когда-то знаменитого, бейсболиста. Имя бейсболиста вспомнил студент, сидевший неподалеку от меня, — понятно, из американцев. Нам, иностранцам, откуда и зачем это знать. Д-р. М. с деланным изумлением посмотрел в сторону, откуда пришел ответ.
— Ilya, неужели это опять ты?
— Нет, это я, — серьезно ответил голос слева.
А надо сказать, когда он спрашивал что-нибудь по статистике, я всегда отвечал первым — правда, иногда невпопад. И вот одной этой фразой он обыграл и мое всезнайство, и оторванность от американского контекста, и что-то еще, быть может, понятное только нам двоим: особое его доброе отношение ко мне. И пошел дальше что-то писать на доске мелком про свои линейные модели.
Странно, я много раз чувствовал, что мне легче понимать пожилых американцев, эдак лет 70 и старше, нежели людей моего возраста. Возможно, Америка лет 40 назад гораздо больше походила на СССР, чем Америка современная.
Как-то на вечеринке, устроенной главой департамента, я спросил доктора М., не видит ли он культурной пропасти (gap) между детьми и отцами (или, скорее, дедами)? Он ответил, что видит, и одно важное различие между отцами и детьми в том, что современная американская культура не терпит смешения серьёзного и смешного. В каком смысле, спросил я? А в таком, — ответила за него уже его жена, стоявшая рядом, — что сейчас не принято шутить, когда речь идет о деле (business). Раньше, по их мнению, было иначе: люди умели отсеивать сказанное всерьез от сказанного в шутку.
Однажды я немного опоздал на его лекцию, чего почти никогда себе не позволял. Встретив вопросительный взгляд д-ра М., пока я пробирался к свободной парте, я объяснил, что долго не мог найти, где запарковаться, и оставил машину в сомнительном месте, куда мне с моим студенческим пропуском лезть не следовало (обычно я приходил на лекции из дома пешком). Он сочувственно посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, если тебе выпишут штраф, сунь его в мой ящик.
На этот раз он не шутил, я знал это совершенно точно, хотя почти все приняли сказанное за шутку и засмеялись. Правда, тогда почему-то обошлось без штрафа.
