Позволю себе оторвать глаза от стихотворений Иона Дегена. Немного рассказать о нём самом. На фронте, на передке, как теперь говорят, Ион Лазаревич провоевал все четыре года, от звонка до звонка. С перерывами на ранения. После девятого класса в Могилёв-Подольске оказался вместе с соучениками на передовой. Терял друзей и товарищей, отступал до Днепра.
ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ
(продолжение. Начало в № 7/2025)
Кто не был школьником, тот не спотыкался на уроках литературы, характеризуя героев классических пьес. В книгах В. Орлова, то и дело встречаешь сюжеты драм и комедий, запакованные в четыре и в две строки. Вместе со вступлением, развитием действия и эпилогом. Не «маленькие трагедии», как у классика «соседнего государства». А, можно сказать, микротрагедии, микродрамы, микрокомедии и далее по списку.
Начнём с вечной темы, которой классики жанра от Шекспира до Лопе-де Вега уделяли столько внимания:
… Один петушок был в хозяйку влюблён.
А эта хозяйка любила бульон.
А чем не трагедия — вечные заботы швейной иглы:
… Она для всех старалась, одежду шила всем,
А сама осталась голая совсем.
Или аналог производственной драмы, в былые годы наводнявших сцены театров:
… Гремел оркестр, летели щепки.
Леса рубили на прищепки.
Отношения между людьми не зависят от общественного устройства:
… Каждый дружит с Чижиком, если Чижик с пыжиком.
И не ценит Чижика, если он без пыжика.
Вариант вечной формулы: «играй, но не заигрывайся»:
… Бегала мышка у кошки под носом
И притворялась огромным Барбосом.
Не понимая того, что у кошки
Воображения нету ни крошки.
Жизнь с годами меняется. Вместе с пристрастиями политиков. И всё-таки, всё-таки:
…Наши планы, как прежде, безбрежны —
Высоки, глубоки, велики.
Мы на них возлагаем надежды,
А потом возлагаем венки.
Требование расти над собой касается всех и каждого. Понятно почему:
…Лилипуты были рослыми вначале.
По причине мелких споров — измельчали.
Чем отличается драма от трагедии? Банальной повседневностью:
…Влюбился бычок и завёл он семью,
И тёлочкой звал он подругу свою.
Она изменилась от жизни суровой —
Теперь он её называет коровой.
Интеллигентская привычка к самокопанию, неуверенность в собственных силах, вряд ли способствуют успеху в условиях победившего капитализма:
…Плачет маленький питон — сам себя запутал он.
Сам себя переползал, сам себя узлом связал.
Кто теперь ему поможет? Он себя найти не может!
В общем, не книги для детей и взрослых, а столпотворение сюжетов для сцены и без:
…В лужице хрюшка увидела хрюшку:
— Это, конечно не я, а подружка!
Ну и грязнуля подружка моя!
Просто прекрасно, что это не я!
А теперь — справка. «Антология сатиры и юморы России XX века» поместила несколько книг, посвящённых знаменитой 16-й странице «Литературки», эпиграммам, пародиям. Везде представлены произведения Владимира Натановича Орлова. Возможно, не самые известные, но без произведений такого автора, москвичи — составители томов — не смогли обойтись. Ещё бы, львиную часть своих «нетленок», Евгений Сазонов, неизменный участник 16-й стр. написал в Симферополе, где по дороге на крымские пляжи останавливался в гостях у Орлова на ул. Кечкеметской.
Помнится, герои сказок «одним махом — семерых убивахом». Но, чтобы одной пулей-стихотворением сразить несколько целей — нужно быть снайпером. У Орлова получалось. Отсюда и некоторая предубеждённость редакторов к его произведениям. Вот, к примеру, стихи, опубликованные на финише горбачёвской перестройки:
— Как поживаете? — Грустно спросила
Дырка от бублика дырку от сыра…
Когда на прилавках магазинов шаром покати — ни сыра, ни бубликов, то сожалеть о судьбе дырок, положенных по технологии данному ассортименту продуктов, не приходится.
Что же касается взгляда на окружающий мир потомка Козьмы Пруткова — он был всегда готов поддержать любое хорошее начинание:
Люблю природу! Что за благодать
Бродить в лесу подальше от прогресса!
Неделю обещаю не писать
И сэкономить два гектара леса!
Если верить авторам слов популярных песен, все они за вечную любовь до гроба. К единственной и неповторимой. А на самом деле?
Когда молчу я на рассвете,
Я нежно думаю о Свете.
Когда молчу я на закате,
Я нежно думаю о Кате.
Когда молчу в лесу и в поле,
Я нежно думаю о Поле.
Вот так живу я и молчу.
Зато молчу о ком хочу!
Мы не коснулись целого пласта изречений Орлова, зафиксированных в автографах. На книгах, которые он дарил. Юрий Владимирович и Татьяна Владимировна намеревались собрать экспромты-автографы отца. Однако, в книги, которые вышли в свет после ухода Владимира Натановича, экспромты эти не попали.
Возможно, из-за персональной направленности. Понятной адресату, но, мягко говоря, абракадаброй для посторонних глаз. Моя затянувшаяся холостяцкая жизнь частенько служила поводом для насмешек со стороны Владимира Натановича и его супруги Нонны Гавриловны. Отсюда интонация поздравления от четы Орловых по случаю моей женитьбы. Я усёк суть каламбура и поулыбался, и моя избранница никаких намёков не ощутила. Понимала, с уст Владимира Натановича может сорваться только добрая улыбка и никаких подковырок:
Наверно, судьба у мужчин одинакова:
Рождаются дети без всякого Якова…
Упомянутую книжечку «Еврейское счастье» Владимир Натанович подарил нам с женой 12.02.95 г., с надписью:
Среди тревог, забот и непокоя,
Как прежде, Вашу искренность ценя,
Я счастье подарил бы Вам другое,
Но нет другого счастья у меня.
А в конце 1994 года моему сыну прислал сборник «Если мы вместе», надписал:
Петру и его придворным:
Маме с папою в жаре
И в морозы тоже
Жить прекрасно при Петре,
С ним они — вельможи.
Общение с Владимиром Натановичем всегда оборачивалось праздником. Связанным незримыми нитями с гимнастикой для ума. Внимаешь, мотаешь на ус, не позволяешь себе произнести на автомате устоявшуюся фразу. Типа, возгласа восхищения: «Ничего себе!». Иначе нарвёшься на подноготную крылатого выражения фразы: «Как, себе совсем ничего? Нельзя так плохо к себе относиться!».
Давно не общались. Обмениваемся по телефону новостями.
— Чем похвастаешься, что нового?
— Да ничем, разве усы запустил.
Реакция мгновенная:
— Куда?!
Стоило Орлову взять ручку или открыть рот, как экспромты, словно пар в закипевшем чайнике, норовили вырваться наружу. И осесть в памяти слушателей. Повыветривались из памяти слова прощания первого и последнего президента СССР в конце 1991 года. Почему? Объясняют строки Владимира Орлова:
Выпьем нашу водку с удовольствием.
И закусим ихним продовольствием.
Спустя несколько лет веселее не стало:
Наш мрак не вечен, смотри Емеля!
Тот свет замечен в конце туннеля.
Пошло-поехало, и всё не в ту сторону:
Бредут верблюды равномерно,
В ноздрях верёвочка у них.
Куда-то вдаль шагает первый
И за нос водит остальных.
Сюда же, на ту же тему — типичная для того времени ситуация. В виде частушки:
Я с милёночком рассталась —
Он семьёй не дорожил:
Всё, что мне предназначалось,
На парламент положил.
А как вам наблюдение поэта, высказанное лет за двадцать до пандемии ковида:
Нет ничего надёжнее микроба:
Он предан человечеству до гроба.
И всё-таки, и всё-таки вслед за поэтом оглянемся при случае, удивимся и порадуемся:
Удивительная лошадь
В нашем городе живёт.
Удивительная лошадь
Молча ест и молча пьёт.
Молча ходит на работу,
А ночами молча спит.
Видно, лошадь знает что-то,
Если так она молчит.
Глава третья
«ТЫ НЕ ПЛАЧЬ, НЕ СТОНИ, ТЫ НЕ МАЛЕНЬКИЙ…»
2008 год. Нам с женой (Таня на снимке — справа) посчастливилось подружиться с фронтовиком, героем-танкистом, доктором медицинских наук, поэтом и писателем Ионом Лазаревичем Дегеном и его женой, талантливым архитектором Людмилой Наумовной. Вот уж от кого можно было зарядиться оптимизмом и верой в людей — столь дефицитных в те годы качеств.
Фото В. Берсенева
Восьмистишие, строку из которого поместил в заголовок, я впервые прочёл не в книжке, а в газете. В начале восьмидесятых, в либеральных «Известиях». Стихотворение поместил в эпиграф воспоминаний ветеран войны и написал, что, кажется, автор тоже служил в пехоте. Спустя несколько лет этот же эпиграф стоял над рассказом то ли лётчика, то ли разведчика. Опять без имени автора. Спустя годы — вновь встреча, уже на страницах книги, в мемуарах студентов литинститута. Со ссылкой, что стихи прозвучали на встрече руководителей Союза писателей с поэтами-воинами. Президиум разругал их в пух и в прах, обвинил юного поэта в воспевании мародёрства…
Встреча с генералитетом писателей состоялась неподалёку от места дислокации офицерского резерва, где двадцатилетний Ион Деген приходил в себя после тяжелейшего ранения в Восточной Пруссии. Там на одном из памятников советским воинам выбита его фамилия.
Лейтенант всё понял. Решил не забивать голову мыслями о поэтическом поприще, а пойти по стопам отца, знаменитого фельдшера Могилёв-Подольска.
В зале поймал взгляд танкиста со следами тяжёлого ранения на лице — Сергея Орлова. Написавшего пронзительное стихотворение о войне: «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат…». Остальные стихи Дегена тоже не потускнели бы от сравнения со знаменитыми строками. Но запало в душу и передавалось из уст в уста восьмистишие об убитом товарище. Приведу восьмистишие, помеченное декабрём 1944 г., по первоисточнику:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка, лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
И предоставлю слово Дегену-прозаику. В начале XXI-го века он попытался собрать свои стихи тех лет и написанные спустя годы. Они были опубликованы в книжках, вышедших в Израиле, в Киеве, в Германии и в Новосибирске. Автор предпослал им вступление в прозе. Его приведу полностью, дам возможность читателю ощутить, насколько доктор медицинских наук Ион Лазаревич Деген мастерски владел словом:
«Осенью 1944 года стихи сгорели в танке. Восстановить удалось далеко не всё.
Странно, иногда и теперь в сознании проскакивают строки, даже четверостишия, давно забытых стихов. Чаще всего возникших в 1942 году, на Кавказе. Восстановить их? Зачем? Мне уже не 17 лет.
И сейчас, для меня, 90-летнего, война не кончается. И если, изредка, ещё капают стихи, они на той же частоте. Куда мне от неё деться? Разумеется, уже не те, как и анатомия с физиологией.
Издатель предложил мне публикацию военных стихов.
Такое бы предложение сразу после войны! Даже пятьдесят лет назад!
Отобрал не всё. Получилась тощенькая, не солидная книжечка…».
Выберем из той книжечки стихи, достойные стоять в одном ряду с эпиграфом над воспоминаниями ветеранов. С фиксацией времени написания, мне она представляется важной:
…Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться,
За ним соорудить про храбрость сказку.
Июль 1942 г.
…А смерть с разрывом каждым всё зверее,
И ждёшь её один на сотне плах.
Не знаю, есть ли страх не у еврея,
Но у еврея права нет на страх.
Сентябрь 1942 г.
…Я не мечтаю о дарах природы,
Не грежу об амброзии тайком.
Краюху мне бы тёплую из пода
И чтобы не был этот хлеб пайком.
Февраль 1943 г.
…На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг упёрся подбородком в китель.
Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
Лето 1944 г.
…На сосне, перебитой снарядом,
Дятел клювом стучит морзянку.
Старшина экипажу в награду
Водку цедит консервной банкой.
Лето 1944 г.
Позволю себе оторвать глаза от стихотворений Иона Дегена. Немного рассказать о нём самом. На фронте, на передке, как теперь говорят, Ион Лазаревич провоевал все четыре года, от звонка до звонка. С перерывами на ранения. После девятого класса в Могилёв-Подольске оказался вместе с соучениками на передовой. Терял друзей и товарищей, отступал до Днепра. С трофейным автоматом в руках. За Днепром, его израненного, выходила и поставила на ноги украинская семья Гончарук. Спустя годы пытался отыскать спасителей. Не нашёл.
Обстрелянным воином влился в экипаж бронепоезда на Кавказе, служил командиром взвода разведки. За отчаянную вылазку Дегена наградили медалью «За отвагу». За непочтение к вельможному чиновнику награду отобрали, чуть не расстреляли. О той медали наводил справки после войны. Тщетно.
После госпиталя, как окончивший девять классов, был направлен в ускоренное танковое училище. В 44-ом освобождал Белоруссию и Литву, прослыл в полку «счастливчиком». Замкнул десятку советских танковых асов. Уничтожил 16 (шестнадцать!) панцерников противника, для которых его тридцать четвёрка, что слону дробинка. Данные про 16 «тигров» и остальных обитателей бронированного зверинца — самые точные. Взяты из платёжной ведомости лейтенанта Дегена. Финансисты при любом строе ведут строгий учёт деньгам. За каждую подбитую продукцию будущего «Рейнметалла» полагалась премия в 500 рублей. Всего, значит, лейтенант расписался в получении 8 (восьми) премиальных тысяч.
Хочется привести все сохранившиеся стихотворения, но приходиться выбирать. Над большинством вместо заголовков — три звёздочки.
Всё у меня не по уставу.
Прилип к губам окурок вечный.
Распахнут ворот гимнастёрки,
На животе мой «парабеллум»,
Не на боку, как у людей.
Всё у меня не по уставу.
Во взводе чинопочитаньем
Не пахнет даже на привалах.
Не забавляемся плененьем:
Убитый враг — оно верней.
Всё у меня не по уставу.
За пазухой — гармошка карты,
Хоть место для неё в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.
Пусть это всё не по уставу.
Но я слыву специалистом
В своём цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
Июль 1944 г.
…Наверно, за слушанье щебета птичек
Солдата не надо сажать под арест,
Наверно, помимо армейских медичек
На свете немало хороших невест.
Наверно, не питых напитков названья
Не хуже, чем трезвая марка «Сто грамм».
Наверно, сплошных диссонансов звучанье
Нежнее урчанья летающих «рам».
Лето 1944 г.
…Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.
Сентябрь 1944 г.
О событиях, пережитых Ионом Лазаревичем на войне и многие годы после, я читал в его рассказах и книгах. Как оказалось, вкрались неточности. Спасибо сыну Иона Лазаревича — Юрию Ионовичу, он привёл в порядок цифры, прислал выдержки из мемуаров своего отца. С радостью привожу их:
«…Не помню, на следующий ли день или позже, меня вызвал начальник политотдела полка, этакий жлоб-полковник.
— Так что, лейтенантик, стишки пишешь?
— Пишу, — виновато ответил я.
— Так вот, сегодня к восемнадцати ноль-ноль поедешь в Дом Литераторов. Я дам тебе мой «Виллис».
— А обратно?
— А обратно на метро.
Так я узнал, что такое Дом писателей. А вечером и увидел».
Максима о том, что дорогá ложка к обеду, оправдывается всегда, даже, когда речь о духовной пище. Среди поклонников «безымянного стихотворения», упомянут и Василий Гроссман, он вставил эти восемь строк в роман «Жизнь и судьба».
Роман Гроссмана пришёл к читателям спустя четверть века после написания. В горбачёвскую перестройку. Враз навалилось столько литературы, что, не знаю, как другие, а я до сих пор разгребаю завалы. Не покидает мысль, эх, если бы читать не спустя годы и годы, а с пылу, с жару. Может быть и точно, жизнь пошла бы по другой колее. Однако, вернёмся к мемуарам Дегена:
«От входа мимо бара налево — относительно небольшая комната. Ряды стульев. Сидело человек тридцать пять-сорок. За председательским столиком в пиджаке с орденскими планками Константин Симонов. До этого я его видел на фотографиях. В последнем ряду у входа сидел фронтовик с обожжённым лицом. Я решил, что это Сергей Орлов. Не ошибся. Сейчас знаю ещё двух присутствовавших. Об одном — о критике Тарасенкове — рассказал мне поэт Семён Липкин. В тот же вечер Тарасенков прочитал ему одно из моих стихотворений. Семён Липкин прочитал его своему другу Василию Гроссману. А Василий Гроссман, не сославшись на автора, поместил его в романе «Жизнь и судьба». Ещё у Петра Межирицкого есть рассказ Михаила Дудина об этом вечере. Оказывается, он тоже присутствовал. Вероятно, стоит сначала привести воспоминания М. Дудина, поскольку снова перед нами легенда:
…Сидим, все с большими звёздами, а тут входит мальчик лет двадцати на костылях, в офицерской гимнастёрке, но уже без погон. Хочу, говорит, в Литературный институт. Фронтовик, танкист, комроты, прошёл всю войну, ранен в голову и в ногу под Кенисбергом. Люблю поэзию и неплохо её знаю.
В действительности были на гимнастёрке погоны. И ни слова я не говорил о ранении. А ранен в последний раз был не только в голову и в ногу, в другую ногу, в обе руки. И в Литературный институт не хотел, потому что хотел в медицинский. Но продолжим легенду М. Дудина о том, что случилось после того, как я прочитал стихи…
Что началось! Наши заслуженные сурмоновы забурились, ёлки-палки! Пробовал я их унять, гениальные стихи, просто гениальные, из первых рук, от самой солдатской смерти полученные! Нет, не унялись, лаялись на него, песочили, пока парень не посмотрел на них выразительно и сказал: «Штабные шлюхи!», повернулся на своём костыле и ушёл. Ушёл поэт из русской поэзии, уж поверьте моему чутью…».
Из этого рассказа прежде всего следует выбросить субъективную, чрезмерную оценку моей поэзии. А что касается фактов… Не заступился за меня Михаил Дудин. Никто не заступился. И не сказал я «Штабные шлюхи». Другое сказал…».
В завершение ещё немного воспоминаний Иона Дегена.
«…Константин Симонов представил меня. Сослался на то, что это рекомендация Комитета защиты авторских прав. Назвал несколько фамилий, которые мне ничего не говорили, но, по-видимому, были известны аудитории. Представляя, Симонов даже пошутил. Мол, перед вами лейтенант, коммунист, по существу ещё мальчик, а поглядите, сколько наград успел нахватать. Аудитория тепло приняла его слова. Но после двух или трёх стихотворений я почувствовал сперва холодок, а затем — враждебность, сидевших предо мной литераторов. Только Сергей Орлов почти после каждого стихотворения осторожно складывал ладони, беззвучно аплодируя. Я закончил и сел на свободное место. И тут началось…
Виноват, к стыду своему до сих пор не знаю, что такое сурмоновы. Но М. Дудин прав. Не просто лаяли и песочили. В пыль растирали. Как это офицер, коммунист мог стать апологетом трусости, мародёрства, как посмел клеветать на доблестную Красную Армию! Киплинговщина какая-то! И ещё. И ещё. Всем дирижировал К. Симонов. Евгений Евтушенко сказал мне, что я напрасно вешаю на Симонова собак. Молиться, мол, на него следует. «Жизнь он Вам спас» — говорил Евтушенко. В одном из моих стихотворений есть строка «Признают гениальным полководца». Кто-то доложил куда надо, что я поднял руку на товарища Сталина. И Симонов, защищая меня, объяснил, что для танкиста полководец — всего лишь командир бригады. Так оно и было в действительности.
Весь этот разнос доносился до меня, как отдалённый гул канонады. Я сидел и писал ответное слово — стихотворение «Товарищам «фронтовым» поэтам». Именно это стихотворение я прочитал (М. Дудин воспринял его, как «Штабные шлюхи!») и под возмущённые возгласы аудитории вышел на своих костылях. Спускаясь в метро, дал зарок никогда не иметь дела с литературным генералитетом».
Вернёмся к книжечке стихотворений Иона Лазаревича, написанные в войну и глубоко после.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
— Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
— Помилуй, сохрани и пронеси.
Сентябрь 1944 г.
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И всё же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха,
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944 г.
Стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии» помечено декабрём 1944 года. После января 1945-го — тишина. Госпитали, сожжённые до кости ноги, осколок под черепом. И встреча с генералами от литературы, после которой командир танкового взвода Ион Деген завязал с мечтами о поэтическом поприще.
А экспромт по горячим следам, посвящённый «Товарищам «фронтовым» поэтам» — «штабным шлюхам», по словам М. Дудина, поднялся и прочёл залу:
Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рванных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.
Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншеи.
Вы же — в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.
Мой гонорар — только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Лето 1945 г.
Стихи всё равно продолжали напоминать о себе.
В 1954-ом году:
…Лишь светится скромно кружок серебра
И надпись на нём — «За отвагу».
Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:
Лишь этой награды единой
Ещё не получит спортсмен за рекорд
И даже генсек — к именинам.
И в 1965-ом:
Я весь набальзамирован войною.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.
Рубцы и память ночью нудно ноют,
А днём кружу по собственным следам.
И в кабинет начальства — как в атаку
Тревожною ракетой на заре.
И потому так мало мягких знаков
В моём полувоенном словаре…
И в 2010-ом, 23 февраля:
…Безмолвно время мудро и устало
С трудом рубцует раны, но не беды.
На пиджаке в коллекции металла
Ещё одна медаль ко дню Победы.
Перерыв между первыми и заключительными стихотворениями подборки заполнила учёба в мединституте, в Черновцах. Поступил в киевский, в дореволюционное наследие разросшегося медицинского факультета университета Св. Владимира, что разбросано по всему городу. Инвалиду на костылях невозможно мотаться на городском транспорте. Большинство сокурсников тоже воевали.
Сквозь толщу медицинских забот пробивались стихи. Впоследствии они переросли в обращения к очередному пятилетию окончания учебного заведения под общим заголовком:
«На нашем докторском халате — ни одного позорного пятна».
Лекции, зачёты да экзамены просветов не оставляют. Однако порой возникали весьма фривольные строки, хотя бы по поводу эмбриологии. Отдадим должное преподавателям. Единственный для Дегена случай — он получил «гонорар» за своё творение. Нет, не в денежном выражении, в виде зачёта по предмету.
Спустя полвека после разноса, учинённого военспецами от литературы, справедливость восторжествовала. Не кто-нибудь, а (продолжим сравнение) маршал от поэзии Евгений Евтушенко специально приехал к Иону Лазаревичу в Израиль и сообщил: его стихи включены в памятник ушедшему времени — в сборник «Строфы двадцатого века». Что отобрал Евгений Александрович — сказать не могу. Книгу, венчавшую вклад русских (русскоязычных?) поэтов в мировую культуру не удалось подержать в руках. К тому времени ручеёк изданий «на языке соседнего государства» не достигал Киева.
Долгожданное признание могло бы прослезить любого, но не Иона Лазаревича. В начале своей докторской карьеры, вместо того, чтобы тактично смолчать на мерзкую шутку директора специализированного института, он, рядовой ординатор, поступил по всем правилам рукопашного боя. Директор позволил себе утверждать, что «евреи покупали себе ордена в Ташкенте».
Высокому гостю, Е. Евтушенко, разговор с которым о поэзии надолго затянулся, так и не сказал, что является поклонником его таланта. Язык не повернулся соврать.
К рядовому ортопеду районной больницы Киева поток пациентов постоянно рос. К дважды доктору — и по должности, и по званию. Без отрыва на очную аспирантуру Ион Лазаревич защитил диссертацию кандидата, потом — доктора медицинских наук. Его методика лечения поставила на ноги тысячи пациентов.
В редкие минуты досуга доктор отдыхал душой среди писателей и журналистов. Ветеранов войны. Дружил с лауреатом Сталинской премии писателем Виктором Платоновичем Некрасовым. Девятого мая, День Победы, проводили вместе, пили за упокой павших, закусывали картошкой в мундире да селёдкой. Последним, кому позвонил в начале обыска Виктор Платонович из своей квартиры в Пассаже — был Ион Лазаревич. Пообщаться не получилось — раны в очередной раз уложили Дегена в больницу.
Некрасов дорожил мнением Дегена. Но так и не узнал, что перед ним не только великий врач, но и замечательный поэт. И прозаик. О чём и сам Деген не догадывался. Служебные бумаги да диагнозы — не в счёт.
После семидесяти, выйдя на пенсию в Израиле, Ион Лазаревич стал наносить на бумагу воспоминания. Сначала фронтовые, потом студенческие. А там дошла очередь до коллег и учителей. Счастливый случай познакомил Дегена с издателем Евгением Берковичем. В его «Заметках по еврейской истории» Ион Деген нашёл благодарную аудиторию, его рассказы неизменно занимали первые места в читательском рейтинге.
На иврите, на государственном языке Израиля, массовый исход евреев на родину предков обозначен словом «алия». Нет спору, возникновению еврейского государства на территории, откуда коренное население разогнали по миру римские легионеры, способствовал геноцид, концлагеря и гетто гитлеровской Германии. Последний мощный наплыв переселенцев последовал за Хельсинским меморандумом — евреи получили возможность выехать из Советского Союза, куда глаза глядят.
Казалось бы, уж где-где, а в СССР, созданным в том числе выходцами из еврейской черты оседлости, то есть, иноверцами, представителями иудейской веры, такого рода политика не могла иметь места.
Сначала пострадали ближайшие сподвижники основателя нового государства — Ленина. И сам он, как оказалось, не без греха — его дед, отец матери, был выкрестом, окончил медицинское учебное заведение, стал врачом. Настолько известным и уважаемым, что по дороге из солдатской ссылки к нему заехал за помощью символ возрождения украинской нации — Тарас Григорьевич Шевченко.
Подробности сии, думаю, не излишни, особенно для молодых людей, пополняющих образование по заголовкам статей в Интернете.
Я родился в Киеве, на Подоле, где евреям разрешалось оседать. В родной город семья вернулась из эвакуации летом 1948 года. Из сорока, положенных по штатному расписанию учеников шестого класса, тридцать пять евреев. И это после страшных лет войны, проредивших население района более чем наполовину. В начале двадцать первого века на знакомых улицах встречал одного Ханю — Гришу Ханевецкого. Остальные, сыновья парикмахеров (массовая профессия) и маляров (не менее массовая, мой дед состоял кантором в синагоге маляров), уехали в одном направлении, в Израиль. За исключением, счастливцев, чьи деды при царе бежали от погромов в Америку.
Имел такую возможность Ион Лазаревич? Вероятнее всего. Его прадеда-кузнеца, специалиста по мечам, саблям и прочему холодному оружию, пару веков назад выписал в Могилёв-Подольский польский магнат. Оружейник оставил немало наследников. А что у них на букву-другую разняться фамилии — на совести местного писаря, глухого в отношении слов иностранного происхождения. Ион Лазаревич выбрал Израиль. Саднили моральные рубцы упрёков в адрес евреев, «которые не воевали». Избрал местом постоянного жительства места, где иудеи не только воевали, но и победили.
Человек вступил в партию в годы, когда партбилет являлся не пропуском к должностям, а дополнительным смертным приговором. В боях не склонял головы. На исходе жизни не мог позволить себе такой слабости.
В День Победы, ветераны войны обязательно кучкуются. Ион Лазаревич облачается в цивильный пиджак, смахивающий на кольчугу — благодаря обилию орденов и медалей. Наград за бои на полях Белоруссии, Литвы, за отчаянный рейд в тыловой Кенигсберг. Орден Боевого Красного знамени, ордена Отечественной войны второй и первой степени, медаль «За отвагу». Можно сказать — персональная награда танкиста — с изображением танка на аверсе. Плюс юбилейные медали, плюс высший польский орден «Виртути милитари», аналог звания Героя Советского Союза.
Среди воспоминаний о боях и друзьях-товарищах — эпизод о несостоявшейся встрече нашего героя на дорогах Белоруссии с писателем, которого фронтовики ставили на первое место, чьи статьи бережно хранили. Вестовой из штаба догнал Дегена и сказал, что с ним хочет поговорить Эренбург. Вот бы кому показать стихи, столь полюбившиеся сослуживцам…
Но! Экипаж только-только вышел из боя. Удачного. Старшина лично прибыл с канистрой и консервной банкой. Рассказать бы обо всём, что накипело, да язык заплетается. Нет, в таком виде нельзя показаться на глаза Илье Григорьевичу! Вестовой пожал плечами и вскочил в джип.
Несостоявшаяся встреча то и дело всплывала в памяти. Илья Эренбург открыл и благословил поэтов-фронтовиков Семёна Гудзенко и Бориса Слуцкого. Иди знай, как повернулась бы судьба, если бы стихи Дегена попали на глаза такого ценителя?
Нам с женой посчастливилось дважды пообщаться с Ионом Лазаревичем и его супругой Людмилой Наумовной. Они приезжали в Киев повидаться с друзьями, поклониться могилам. Второй раз — по приглашению киевских ветеранов войны. Зал Дома офицеров, построенного ещё по приказу командующего Киевским военным округом Ионы Якира, стоя приветствовал представителя первой десятки советских танковых асов.
Председательствующий огласил документы, посланные к двадцатилетию Победы из военкомата Киева в Москву. Официальный запрос. И.Л. Дегена дважды представляли к званию Героя Советского Союза авторитетные начальники, в том числе, генерал армии Черняховский.
Москва ответила: у старшего лейтенанта Дегена без того достаточно высоких наград.
— Потому предложение — продолжил председательствующий — представить Дегена к званию Героя Украины.
Бурные аплодисменты. Опираясь на залитую свинцом пятикилограммовую палочку, Ион Лазаревич поднялся по ступеням на возвышение:
— Спасибо, спасибо! Не каждому удаётся дожить до торжества справедливости. Но, если это высокое звание присвоено тем, против кого воевал, то я как-нибудь, обойдусь…
Зал аплодировал. Президиум набрал в рот воды.
Переведём дух и заглянем на прощанье в подборку стихотворений Дегена.
…Генеральская зелень елей
И солдатское хаки дубов.
Никаких соловьиных трелей,
Никакой болтовни про любовь.
… В тихих недрах армейского тыла
Впрок наш подвиг прославлен в стихах.
Ничего, что от страха застыла
Даже стрелка на наших часах.
Сентябрь 1944 г.
А стихотворение «Жажда» помечено августом 42-го. Герой стихотворения отдал последний глоток воды другу, но «глотком тем его не спас». Значит… Ничего это не значит!
Легче жить на свете, зная, что не перевелись ещё люди, отдающие, не раздумывая и не взвешивая, последний глоток из фляги и подставляющие плечо пациенту. А кто из них более достоин уважения — не нам судить.
