ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

В книге «Моя святая земля» Михаэль Деген увлекательно и живо рассказывает о том, что довелось ему пережить в Израиле, о людях, с которыми свела его судьба, о своей первой любви.

Михаэль Деген

МОЯ СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ

В ПОИСКАХ МОЕГО ПОТЕРЯННОГО БРАТА

Перевод с немецкого Киры Немировской

Предисловие переводчика

1949 год. Один, рассчитывающий только на собственные силы, семнадцатилетний Михаэль Деген едет из лежащего в развалинах Берлина на поиски старшего брата, которого его родителям в 1939 году удалось отправить в Палестину. Михаэлю пришлось приложить немало усилий, напрячь всю свою волю, чтобы привыкнуть к новой родине, пробиться в непростой новой жизни. Он отказывается от службы в армии, упорно учит иврит и после долгих поисков находит своего брата. Во время поисков он встречается с дальними родственниками — двоюродной сестрой своей матери и её столетним отцом, житейская мудрость и искромётный юмор которого восхищают юного Дегена. В Израиле Деген начинает свою актёрскую карьеру.

В книге «Моя святая земля» Михаэль Деген увлекательно и живо рассказывает о том, что довелось ему пережить в Израиле, о людях, с которыми свела его судьба, о своей первой любви.

***

Я стою на палубе, нагнувшись, просунув голову через прутья бортовой ограды, и ожидаю очередного приступа рвоты. Набежавшая волна подхватывает корабль. Его носовая часть резко поднимается. Такое впечатление, что мы вместе с кораблём лезем на гору. Чтобы отвлечься, я вспоминаю об обещании матери: «Продам всё за бесценок и сразу поеду за тобой, в святую землю. Терпение никогда не было моей добродетелью», — обычно добавляла она. — «Может быть, нам удастся там обосноваться, прежде чем арабы смогут вытеснить нас оттуда».

Я чувствую — сейчас меня снова вырвет, и нагибаюсь как можно ниже. Надо постараться блевать потише. Эдди всегда делает это без лишнего шума. У него для этого даже бумажный пакет наготове. После приступа он сам относит этот пакет в мусорный контейнер на средней палубе, а потом возвращается в каюту, ложится и тихо ждёт очередного приступа рвоты. А когда такое происходит со мной, пассажиры каждый раз пугаются и рывком открывают дверь нашей каюты — посмотреть, жив ли я ещё. Поэтому мне не остаётся ничего другого, как при первых позывах к рвоте выбегать на палубу. Я становлюсь на колени, просовываю голову через прутья бортовой ограды и покорно жду, когда меня вытошнит. Так тихо, как у Эдди, у меня не получается. Проклятая качка! Семь баллов, никак не меньше! Конечно, когда-нибудь она всё-таки кончится и это сумасшедшее море успокоится. Когда мы садились на корабль в Марселе, был полный штиль. Всё началось, когда мы подплывали к Криту.

Внезапно я чувствую, как прутья палубной ограды сдавливают мне голову — кто-то тащит меня назад. «Не вставай с колен, облокотись на руки!» — приказывает чей-то голос. — « А теперь наклони голову как можно ниже и ползи вперёд, да побыстрее!»

Отстал он от меня, наконец? Мне очень плохо. Из последних сил я пытаюсь вернуться к бортовой ограде. «Оставь меня в покое, идиот!» — слабым голосом кричу я.

Он смеётся, снова пригибает мою голову к палубе и кричит: «Давай, как собака, живо! Ну, вперёд!» Он пинает меня в зад. «Быстрее!»

Я пытаюсь рассмотреть, как этот тип выглядит, но он даже не даёт мне времени обернуться. Пинки продолжаются. «Ещё три круга, самое меньшее!»

«Ты сумасшедший!» — задыхаясь, говорю я. — «Меня тошнит, и мои колени, наверное, уже в крови!»

«А ты почём это знаешь?» Он опять издевательски смеётся и безжалостно толкает меня

вперёд. Я просто не знаю, как мне удаётся трижды проползти на четвереньках по палубе. «Ну, хватит. Для первого раза достаточно», — неожиданно мягко говорит он.

Тяжело дыша, с открытым ртом, я лежу на палубе. Кажется, у меня даже язык вываливается. «Ну прямо как у собаки», — говорит он, глядя на меня.

Я хочу подняться — мои колени пронзает боль. Я вскрикиваю. Наверное, кожа на коленях клочьями висит. «Не могу встать на ноги!» — выдавливаю я, уже готовый расплакаться.

Схватив за руки, он рывком поднимает меня и ставит на ноги.

«Ладно, не ной. Всё в порядке». Он ухмыляется. Я смотрю на него. Глаза его какого-то пронзительно голубого цвета, на загоревшем лице они кажутся мне нарисованными. И уже совсем седой. Он очень массивный. Прямо борец сумо! Пожалуй, слишком много мяса. Да и ростом не маленький. Но движения на удивление лёгкие и быстрые, в чём я уже успел убедиться. Ну да чёрт с ним!

«У меня болят колени» — снова начинаю я.

Он внимательно смотрит на меня: «Тебя всё ещё тошнит?»

«Нет, чёрт побери! Я же сказал — у меня болят колени!» Я пытаюсь вырваться, но он крепко держит меня.

«Пойдём на носовую часть», — говорит он. — «И если ты почувствуешь, что тебе больше не хочется пачкать море своей блевотой, мы пойдём в столовую. Самое время позавтракать. Думаю, мы поладим».

От его насмешливой улыбки мне становится нехорошо. На своих негнущихся ногах я ковыляю вперёд. При ходьбе мои колени соприкасаются с тканью брюк. Боль адская! Тяжело дыша, я останавливаюсь.

«Ну, в чём дело?»

«Я же сказал — колени болят!»

«Не придуривайся!» Он снова хватает меня за руки и тащит дальше.

Жалобно поскуливая, я вижу, как на наш корабль надвигается громадная волна. «Да она больше, чем корабль!» — кричу я. Меня обдаёт дождём брызг. Набежавшая волна высоко поднимает корабль и тут же швыряет его вниз. Как зачарованный, я неотрывно смотрю на приближающуюся к нам следующую волну, такую же громадную, как предыдущая.

«Я вижу, ты в порядке». Он кладёт руку на моё плечо: «Я очень хочу есть. А ты как насчёт еды?» Я киваю. Он, посмеиваясь, смотрит на мои ноги. «Тебе нужно набить мозоли на коленях, тогда не будет больно. Но для этого ты должен каждый день делать на коленях три круга по палубе».

Мы сидим в корабельной столовой и поглощаем яичницу, хлеб и маслины. На столе стоит кофейник с пахучим кофе и бутылки с минеральной водой. Кофе мне не хочется, зато воду я пью стакан за стаканом.

«Откуда ты приехал?» — спрашиваю я после недолгого молчания.

«Из Эстонии».

«Неужели там так хорошо говорят по-немецки?»

«Дома мы часто говорили по-немецки — моя мать была родом из Франкфурта».

«Была? Почему?»

«Погибла в газовой камере. Вероятнее всего. Во всяком случае, я больше никогда о ней не слышал. Да и об отце тоже. Он был офицером в армии».

Я вопросительно смотрю на него.

«В польской армии. Это непростая история. Мои родители давно жили порознь».

«А ты?» — спрашиваю я. В неуютном помещении корабельной столовой — никого, кроме нас двоих. Простые садовые стулья накрепко привинчены к полу. Я пытаюсь вытянуть ноги так, чтобы колени не соприкасались с брюками.

«Тебя в самом деле это интересует?»

«Почему бы нет?» Наша беседа явно затягивается. «Ты сам как сюда попал?» — продолжаю допытываться я.

Он встаёт. «Вот пристал со своими вопросами! Ты и в самом деле на редкость непонятливый. Ну, тебе вроде бы получше стало. Кстати, своему приятелю посоветуй сделать то же, что сделал ты. Вредно в койке валяться. Море между Критом и материком всегда штормит».

Я возвращаюсь в каюту, поднимаю Эдди с койки и заставляю трижды обогнуть на коленях верхнюю палубу. Потом Эдди рассказывает — этого типа зовут Шимон. И выжил этот самый Шимон только потому, что на всём ходу выпрыгнул в Финский залив из грузовика, в котором везли евреев из Ревеля. «Только представь себе: дорога совсем рядом с заливом, по ней едет грузовик с евреями, сам знаешь, куда их везут, и этот чёртов парень на глазах у охранников прыгает прямо в воду!»

«Наверное, Шимон хорошо знал эту местность».

«И всё-таки это был отчаянный поступок. Ты смог бы так?»

Я отрицательно качаю головой.

«Теперь этот человек — довольно значительная фигура в Израиле. Он отвечает за иммиграцию в страну. Особенно за въезд в Израиль морским путём. Когда я его спросил, к какому роду войск он относится, он ответил, что служит в морской пехоте. Но я думаю, что он служит в разведке».

Сталкиваться с Шимоном до прибытия в Хайфу мне не приходится. Теперь я ношу нижнее бельё, чтобы грубая ткань брюк не травмировала колени, и каждый день делаю на коленях три круга по верхней палубе. Эти прогулки вызывают у меня волчий аппетит. Время от времени вместе со мной на верхнюю палубу приходит Эдди, но в основном он сидит в корабельной столовой и чашку за чашкой пьёт чёрный кофе. Я безмерно рад тому, что приступы тошноты больше не повторяются.

Мы с Эдди стоим на палубе носовой части. Ещё совсем рано, но нам очень хочется первыми крикнуть: «Видим землю!» Шимон разбудил нас в три часа пополуночи — мы обязательно должны увидеть израильский берег в лучах восходящего солнца. «Страна, где реки текут молоком и мёдом», — торжественно произношу я. Эдди смотрит на меня и сухо возражает — он никогда не любил мёда, ему больше по вкусу варенье.

Внезапно кто-то кричит: «Вижу берег!» Я напряжённо всматриваюсь в горизонт. «Ты видишь что-нибудь?» — спрашиваю я Эдди.

«Очень далеко вижу жёлтую полоску, совсем узкую», — отвечает он.

«И это Израиль? Это же просто какая-то песчаная отмель!»

«Это «эрец Исраэль», святая земля», — вполголоса говорит Эдди.

Мы продолжаем всматриваться в горизонт. Постепенно узкая полоска становится более широкой. И более жёлтой. Солнце поднялось уже совсем высоко, мы отчётливо видим горы. Палуба заполняется людьми. Все как заворожённые всматриваются в выступающий из дымки тумана берег. Люди молчат. Лишь стоящая рядом со мной женщина начинает тихо плакать. Она смущённо вынимает из своей сумочки носовой платок. «Ну вот мы и дома, дети», — говорит женщина и смотрит на меня и Эдди, ожидая подтверждения своим словам. Я утвердительно киваю, а Эдди делает руками какой-то неопределённый жест. Ведь он — датчанин и считает своей родиной только Данию.

Эдди — «махаль», доброволец, считающий своим долгом помочь молодой стране в её нелёгком становлении. Не позднее чем через год Эдди собирается возвратиться в Данию.

Старая дама удивлённо смотрит на него. «Вы кажетесь мне образованным молодым человеком. Я очень надеюсь, что вы отдадите свои знания и силы Израилю, а прежде чем возвратиться в Европу, как следует подумаете».

На приближающейся полосе суши вырисовывается силуэт города. «Это Хайфа», — говорит один из стоящих на палубе, указывая на горы. — «Расположена живописно, но большой недостаток — лестницы! Ничего, кроме лестниц! И чем выше человек живёт, тем он состоятельнее».

«Вы наверху живёте?» — интересуюсь я.

«Я предпочитаю Тель-Авив. Жарко, зато влажность низкая. И улицы ровные, никаких лестниц».

Медленно и плавно корабль входит в гавань. Он хрипло гудит. Через некоторое время мы подплываем к набережной. Мы уже можем различить стоящие на набережной столы, за которыми сидят люди в военных формах. Корабль медленно скользит вдоль набережной. Несколько минут он маневрирует, чтобы найти место для швартовки. Наконец мы причаливаем. Эдди говорит, что нам нужно пойти в каюту и взять багаж. Мы пробираемся через стоящую на палубе толпу. Почти все уже вынесли на палубу свои вещи. «Только без паники», — говорит Эдди. — «Все эти люди должны спуститься вниз. Там будет подан трап».

Несмотря на некоторую давку, высадка проходит довольно спокойно. Большинство пассажиров — новоприбывшие. Думаю, что все они, как и я, несколько тянут время, прежде чем их нога ступит на «обетованную землю».

И вот я наконец на набережной. Вот она, святая земля! В первый момент мне даже кажется, что сейчас произойдёт что-нибудь сверхъестественное — грянет гром среди ясного неба или разверзнется морская пучина.

«Шалом!», — приветствует нас мужчина в военной форме. «Ну и жарища!» — говорит Эдди. — «Здешний климат явно не для меня. Думаю, что надолго тут не задержусь». Только теперь я чувствую, как по моей спине течёт пот.

Ещё один военный подзывает нас к своему столу и спрашивает, откуда мы приехали.

«Из Дании», — отвечает Эдди.

«Из Германии», — говорю я.

Мужчина поворачивается к Эдди.

«Махаль?»

Эдди утвердительно кивает.

«Сколько тебе лет?» — продолжает спрашивать мужчина.

«Двадцать один год».

«Очень хорошо. А теперь подойди вон туда».

Эдди берёт свой чемодан. «Увидимся», — говорит он и идёт к другому столу.

«Так ты из Германии?» Мужчина в военной форме кладёт мне на плечо руку.

«Меня там родила мать».

«А где она?»

«В Германии».

«Ты был в лагере?»

«Нет».

Он снимает с моего плеча руку. «Ты говоришь по-немецки?» — спрашивает он на идиш.

«Само собой», — отвечаю я.

«Но ты еврей?»

«Еврей ли я? Хочешь, прочту тебе наизусть «кадиш»?»

«Ты читал когда-нибудь «кадиш»?»

«Да. После смерти моего отца.. Целый год». Я резко отворачиваюсь.

Он снова очень осторожно берёт меня за плечи. «Твой отец был болен?»

Быстрым движением я сбрасываю его руки с моих плеч.

«Его до полусмерти избили в концентрационном лагере. После этого он умер. А теперь кончай эти дурацкие расспросы. Я приехал сюда, чтобы разыскать брата. Лучше скажи, где я должен зарегистрироваться».

Он испуганно смотрит на меня. Потом успокаивающе говорит: «Я отведу тебя к нужному столу. А сколько тебе лет?»

«Восемнадцать». Кажется, за моей спиной кто-то стоит и смотрит на меня. Я делаю шаг в сторону, оборачиваюсь. Это Шимон.

«Мои колени всё ещё болят», — говорю я и неожиданно для себя самого начинаю смеяться. Почему — сам не знаю. Просто смеюсь, как какой-нибудь идиот.

Стоящие рядом со мной мужчины переглядываются. Один — с неподдельным страхом, холодные голубые глаза другого невозмутимы. Не сговариваясь, оба берут меня под руки и подводят к одному из столов.

«Так, значит, твоя мать еврейка?» — как бы невзначай спрашивает Шимон.

«Моя мать большая еврейка, чем все вы, вместе взятые», — спокойно говорю я. Я полностью овладел собой. Постепенно становлюсь совсем взрослым, мелькает в моей голове.

«Как же вам с матерью удалось выжить?» — спрашивает Шимон.

«Мы жили в Берлине и всё время прятались. Затаились на дне, как подводные лодки».

«Как подводные лодки?» — ошеломлённо спрашивает второй.

«Они где-то скрывались», — невозмутимо поясняет Шимон.

Мы останавливаемся у стола. «Покажи своё удостоверение личности. Можешь просто положить документы на стол».

Я вытаскиваю из кармана удостоверение об отсутствии гражданства. Шимон вертит его в руках, очень внимательно рассматривает, говорит что-то на иврите представителю иммиграционных властей и протягивает ему моё удостоверение.

«Почему у тебя нет немецкого паспорта? Тебе были обязаны возвратить немецкое гражданство!»

«Я не особенно интересовался этим».

«Интересовался ты или нет, это была обязанность тамошних властей».

«Да я никогда не был немцем!»

«А твои родители?»

«Они родом из Польши или из России. Сегодня точно и не скажешь, где они родились».

Шимон хохочет. Потом неожиданно притягивает меня к себе и крепко обнимает. Я уже готов расплакаться, но он так же внезапно разжимает свои руки.

«Ты знаешь, где родился твой отец?»

«В Лутовиско».

«Это была польская территория, теперь она входит в СССР. А где родилась твоя мать?»

«В Лемберге».

«С Лембергом случилось то же, что и с Лутовиско».

Служащий протягивает мне бумаги, которые я должен подписать. Я могу разобрать только дату: «шевет 5709», что соответствует февралю 1949 года. «Не знаю, о чём здесь идёт речь».

«Ты не умеешь читать на иврите? Стыдись!» — укоризненно произносит служащий.

«Читать могу, а содержания не понимаю».

«Это договор на получение израильского гражданства. Право на гражданство имеет каждый еврей, приехавший в страну».

Мужчина говорит со мной на идиш, и я вдруг вспоминаю отца. Воспоминание такое пронзительное, что на глаза наворачиваются невольные слёзы.

«Что случилось?» — спрашивает сидящий за столом мужчина.

«Сам не знаю», — отвечаю я. — «Ты говоришь на идиш совсем как мой отец».

«А ведь ты военнообязанный», — говорит Эдди. Мы едем вглубь страны в автобусе, окрашенном в цвета пустыни.

«По какому праву?» — спрашиваю я, продолжая смотреть в окно.

«Достигшие семнадцати лет уже обязаны служить в армии. Независимость страны стоила ей больших потерь».

«Я не становлюсь израильтянином только потому, что они так хотят. Вот ты — разве израильтянин?»

«Я —датчанин. А у тебя нет гражданства».

«А может, я и не еврей вовсе. Может еврей без гражданства стать гражданином Израиля?»

Сидящий вперед меня пожилой человек поворачивается ко мне. «А кто же ты? Немец?» — спрашивает он, глядя мне в глаза.

«Возможно», — усмехнувшись, отвечаю я.

«Тем более», — говорит он и тоже усмехается. — «В таком случае у тебя есть опыт, ты умеешь стрелять и убивать». Он отворачивается.

Хотя я уже сто раз объяснял Эдди причину моего приезда в Израиль, я снова говорю ему, что здесь я только потому, что хочу отыскать брата. Я даже не вполне уверен в том, что он ещё жив. Говорю я очень громко, чтобы сидящий впереди человек слышал меня. «Да кто сегодня вообще может быть уверен, что доживёт до завтрашнего дня?»

Пожилой мужчина снова поворачивается в мою сторону. «Болтаешь чепуху, немец. Закрой-ка лучше рот и погляди в окно. Эта земля была раньше пустыней. Грязной, выжженной пустыней. А теперь она сплошь, километр за километром, покрыта апельсиновыми рощами».

«И вовсе это не апельсиновые рощи. Это кипарисы. У нас в Германии они на каждом кладбище растут!»

«Посмотри-ка повнимательнее. Где ты видишь кладбище? Кипарисы защищают апельсиновые рощи от дующего с моря ветра. И от хамсина».

«От чего?»

«От хамсина. Этот ветер дует со стороны пустыни. Он очень жаркий и иссушающий. Скоро ты и сам сможешь в этом убедиться».

Я наклоняюсь к Эдди и шепчу ему на ухо: «Мы, конечно, привыкли к мягкому европейскому климату». Эдди молчит. Глаза его закрываются. Он уснул.

Ещё долгое время мы едем мимо апельсиновых рощ. Сладкий, дурманящий аромат проникает в автобус через распахнутое окно кабины водителя. А может, мой сосед спереди курит какие-то особые сигареты? Наклонившись вперёд, я принюхиваюсь. Мужчина через плечо протягивает мне открытую пачку сигарет. На пачке нарисован спасательный круг и написано по-английски: Nowy Cut.

«Будешь курить? Не могу же я всё время держать пачку!»

Я медленно вытягиваю из пачки сигарету. Перед моим носом мгновенно вспыхивает пламя зажигалки. Сделав первую затяжку, я с видом знатока говорю: «Табак английский. Вкус мягкий и сладковатый».

Я вспоминаю, как в 1945 году, почти сразу после окончания боёв, я стоял в Берлине перед рейхстагом и обменивал на сигареты перлоновые чулки, которые тётя Регина прикрепила к верёвке, а верёвку укрепила на моём животе. Прикрывало всю эту конструкцию длинное пальто, самое длинное, которое моя тётя смогла раздобыть. А американцы чуть не описались от смеха, когда я медленно, через расстёгнутый воротник пальто вытягивал, из соображений безопасности, по одному чулку. За каждую пару чулок я получал блок сигарет «Честерфилд».

Эдди открывает глаза: «Мы уже приехали!» Он смотрит на сигарету в моей руке. «Слишком сладкая. Прямо чистый мёд», — говорю я. Я протягиваю сигарету Эдди, но он отказывается. «Я только хочу знать, куда нас везут. Мы должны уже подъезжать к Тель— Авиву. Или, может быть, мы в Бер-Шеву едем?»

«Понятия не имею, я ведь вообще никогда не бывал здесь. Может, ты знаешь?»

Эдди отрицательно качает головой. «Я тоже здесь не бывал. Зато я досконально изучил карту страны. Если верить карте, апельсиновые рощи в этих местах гораздо скуднее».

Внезапно наш автобус сворачивает с большого шоссе. Ветви кипарисов задевают за автобус, словно хотят погладить его.

«Видишь, мы свернули с шоссе. Может быть, здесь построен лагерь для репатриантов», — говорю я.

«В Израиле нет лагерей», — вмешивается в разговор сидящий впереди мужчина. — «Я уверен, что здесь оборудован палаточный городок. Наверное, приехавших чему-то обучают». И добавляет, обратившись ко мне: «А слово «лагерь» выбрось из головы».

Наклонившись к мужчине, я обещаю, что изо всех сил постараюсь забыть это слово. Хотя это будет нелегко — ведь я же приехал из Германии.

Через пару минут из окна автобуса я вижу какие-то бараки, окружённые миндальными деревьями. Я спрашиваю Эдди, откуда он знает иврит.

«Я долбил этот язык целых полгода. Причём молитвы не учил никогда, только современный иврит. Правда, потом я прекратил им заниматься. Для моей датской башки этот язык не годится. Впрочем, это понятно — я же вырос среди потомков викингов».

Мы выходим из автобуса. «Здесь наши пути пока расходятся». Эдди хлопает меня по плечу. «Я, наверное, буду жить в бараке для иностранцев. Веди себя прилично». Он направляется к человеку в гражданской одежде, который жестами зовёт Эдди к себе. Оба исчезают в пиниевом лесочке.

«Кацин» в переводе с иврита означает «офицер». Это одно из первых слов, которые я запоминаю. Один из этих офицеров сидит передо мной. Это Шимон.

Он спрашивает меня, почему я не присягаю своей родине, Израилю, и почему я не хочу выполнять свой долг — защищать свою родину в случае необходимости.

«Я не могу считать Израиль своей родиной — ведь я всего два дня здесь», — пытаюсь я растолковать Шимону. — «И оставаться здесь я тоже не собираюсь».

«Где же твоя родина? В Германии, что ли?»

«Нигде», — отвечаю я. — «Я человек без гражданства, и намереваюсь оставаться в этом качестве до тех пор, пока сам, добровольно и с чистой совестью, не решу, где я действительно дома».

«Но ведь ты приехал сюда по своей воле!» Голос Шимона становится резким. — «Ты еврей, и поэтому автоматически становишься гражданином Израиля. Кроме того, ты уже достиг призывного возраста и обязан служить в армии. В любом государстве гражданин этого государства обязан выполнять свой воинский долг. Тем более в стране, которую со всех сторон окружают враги».

Я возражаю — да, конечно, в общем и целом Шимон прав, но мой случай особенный, я здесь только для того, чтобы отыскать старшего брата, которому пришлось покинуть Германию десять лет назад. Вот уже десять лет мы с матерью ничего о нём не знаем. Можно даже предположить, что брата уже нет в живых. «Ты можешь представить, как важно и для меня, и для нашей матери найти брата?»

Шимон понимается, поворачивается ко мне спиной. «Где твоя мать?»

«В Берлине».

«Почему она не приехала вместе с тобой?»

«Сначала ей нужно распродать наше имущество».

«Так значит, у неё там и имущество есть?»

«А ты думаешь, что мы в палатках жили?» — отвечаю я вопросом на вопрос.

Он снова поворачивается ко мне и орёт на безупречном немецком: «С пруссаком ты бы не посмел вести себя так нахально!»

«Мне, к счастью, удалось этого избежать».

Шимон садится. Его руки нервно теребят записную книжку.

В сущности, я могу понять его. Этой стране нужны солдаты, и безразлично, откуда они родом. Со всех сторон — арабы. И никто не знает, когда они опять нападут.

Я снова пытаюсь объяснить ему: «Пойми же наконец! Я приехал из страны, где совсем недавно закончилась одна из самых ужасных войн. Нам с матерью чудом удалось избежать гибели, и теперь я стараюсь разыскать ещё одного члена семьи. Отец сказал мне незадолго до смерти: «Если ты убил хотя бы одного человека, ты конца жизни останешься убийцей».

«Старая песня», — тихо произносит Шимон. — «Идти на верную смерть и погибнуть, с чистой совестью отправиться на тот свет, так, что ли? Раньше или позже тебе придётся решать, будешь ли ты стрелять или тебя застрелят. Я видел, как умирали совсем молодые ребята, твоего возраста. Поверь мне, это очень горький опыт».

«Кому ты это рассказываешь?»

«Ну, хватит. Поговорили!» Шимон хлопает по столу ладонью. «Пойдём, я отведу тебя в твою палатку»

«В палатку? Я же видел бараки!»

«В бараках размещается администрация и столовая. Кроме того, в бараках живут иностранцы-добровольцы».

«Я тоже иностранец», — говорю я сквозь зубы.

«Я отведу тебя в палатку», — невозмутимо повторяет Шимон. Он берёт меня за руку. «Завтра в шесть утра построение на перекличку и, как говорят пруссаки, присяга на верность».

Отсутствующим взглядом я смотрю на предназначенную для меня походную койку. Ещё две такие койки, аккуратно сложенные, стоят у противоположной стены палатки. Дополняет эту «мебель» шаткая стоячая вешалка. Земляной пол палатки устлан парусиной. Я в ярости швыряю свои вещи в угол и бросаюсь на койку. Я смертельно устал, но ложиться спать ещё слишком рано. Через какое-то время я встаю и выхожу из палатки. Солнце палит вовсю. Пройдя через небольшую рощицу, я подхожу к одному из бараков и открываю дверь. Из-за письменного стола поднимается девушка. «Ты, наверное, ошибся», — говорит она по-английски. — «Столовая — через два дома, в следующем доме — душ и туалет».

«А что же здесь?»

«Здесь — офис». Она улыбается и подталкивает меня к выходу.

Я осматриваю пустое помещение столовой. Никогда ещё я не видел таких длинных столов и скамеек. Раздаточное окно закрыто. Выйдя из столовой, я осматриваю барак снаружи, потом заглядываю в душевую. Всё выглядит сделанным на скорую руку, зато очень чисто.

В некотором отдалении от бараков я вижу ровный ряд кипарисов, а перед ними — невысокое ограждение из колючей проволоки. Подойдя поближе, я обнаруживаю рядом с проволочным забором усыпанные плодами апельсиновые деревья. Воздух наполнен чарующим ароматом. Да, это Израиль. Интересно, что ощутили евреи, когда после сорокалетнего скитания по пустыне ступили на «землю обетованную»?

На шесте, поддерживающим проволочную изгородь, висит плакатик. Я пытаюсь разобрать слова, написанные красной краской. Напрасно. Я опять смотрю на деревья — их ветки буквально ломятся от созревших плодов.

Между рядами деревьев я замечаю неравномерно, но аккуратно разложенные кучки апельсинов. Наверное, это упавшие.

Я осторожно поднимаю верхнюю проволоку ограждения, чтобы не зацепиться за острие брюками, и медленно иду к одной из кучек. Фрукты выглядят очень соблазнительно. Но мои

первые израильские апельсины я хочу сорвать сам.

Я останавливаюсь перед небольшим, похожим на куст апельсиновым деревом. Отягощённые плодами нижние ветки сгибаются почти до земли. Я срываю апельсины и складываю их в подол своей рубашки. У проволочного ограждения я кладу свою добычу на землю, затем осторожно перешагиваю через колючую проволоку, поднимаю сорванные апельсины и иду обратно.

Внезапно я слышу чей-то громкий окрик. Ко мне быстрыми шагами приближаются двое мужчин. Один кричит, как сумасшедший. Сейчас они меня схватят, проносится в моём мозгу. Я беспомощно останавливаюсь, ещё выше поднимаю подол рубашки, словно хочу защитить от них сорванные апельсины. Наконец до них доходит — я не понимаю, что они кричат.

«Английский?» — спрашивает один из них. Я киваю. Он показывает на мои апельсины. «Ты это с дерева сорвал?»

«Да».

Он поворачивается к приятелю. «Столько хлопот может доставить только сумасшедший», — говорит он на идиш.

«Почему?» — на идиш спрашиваю я.

«Смотрите-ка, он идиш понимает! Мазельтов! Поздравляю! Ты видел там сложенные в кучки апельсины? Под этими кучками спрятаны хорошенькие маленькие мины. Нет, не под каждой кучкой, но почти под каждой. Так вот, стоит на такую мину даже легонько нажать — она мигом оторвёт тебе яйца». И добавляет, обращаясь к своему спутнику: «Шимон глаз не должен был спускать с этого парня или хотя бы объяснить ему, что к чему».

Оба с двух сторон берут меня под руки и ведут к палаткам. «Апельсины оставь себе. Насколько нам известно, они не отравлены».

Я чувствую — кто-то будит меня, легонько похлопывает по щекам, щиплет за нос. Мне с трудом удаётся побороть сон. Наверное, я спал очень долго и очень крепко и даже не слышал, как мои соседи по палатке вечером, перед тем, как лечь, раскладывали свои койки. Сейчас они аккуратно сворачивают своё постельное бельё и складывают койки.

Наконец усилия Шимона увенчались успехом. Я окончательно проснулся. «Оставь всё как есть», — говорит Шимон. — «Управляться с постелью научишься потом. А теперь умывайся и приведи в порядок волосы. Я жду тебя около офиса».

«А как же завтрак?» Я зеваю, прикрыв рот рукой.

«Ты его проспал!»

«Что?»

«Выметайся из палатки!» — рявкает Шимон.

Я делаю вид, будто выхожу из палатки. Подождёшь, дружочек, пока я совсем проснусь.

Хорошо бы сменить одежду. Я уже давно не переодевался. Моя мать иногда даже спать ложилась в обуви — а вдруг ночью воздушная тревога или гестапо облаву затеяло.

Около барака, где находится офис, стоит группа молодых людей. Все пока в гражданской одежде. А в умывальной какая-то девушка красит перед зеркалом губы. «Шалом», — здороваюсь я. Бросив на меня небрежный взгляд, девушка продолжает красить губы. Повсюду разбросаны использованные бумажные полотенца. Вымыв руки, я вытираю их о волосы. Девушка всё ещё красит губы. Я набираю в рот воду из-под крана и громки полощу горло. Девушка оборачивается в мою сторону, говорит что-то на иврите, коротко смеётся, засовывает тюбик с помадой в нагрудный карман своей форменной рубашки и выходит из умывальной. Я смотрюсь в зеркало, перед которым только что стояла девушка. Глаза у меня заплывшие и красные, как у кролика.

Шимон стоит у барака, где находится офис, и разговаривает с молодыми людьми, которых я видел сегодня утром. Увидев меня, он умолкает, а потом говорит что-то такое, что молодые люди начинают смеяться. Наверное, это какая-то шутка в мой адрес, уж во всяком случае что-то пренебрежительное. Через короткое время он возобновляет свою беседу. И откуда эти ребята знают иврит? Они ведь здесь не так давно! Но понимают, что им говорят. Один я ничего не понимаю и потому чувствую себя неуверенно. Уж Шимон-то должен об этом знать. Шимон смотрит в мою сторону и жестом приглашает присоединиться к группе. «Ну, чего стоишь?» — спрашивает он. Я демонстративно скрещиваю руки. Молодые люди строятся в шеренгу. Один из них, щуплый паренёк в очках с толстыми стёклами, берёт меня за руку. «Становись с нами!» — говорит он на идиш. Шимон что-то говорит, обращаясь к щуплому пареньку. Тот согласно кивает. «Я не должен говорить с тобой ни на идиш, ни на немецком, ни на английском».

«В таком случае беседа со мной — удовольствие сомнительное. Ведь я не понимаю иврит!» — возражаю я.

Щуплый паренёк тихонько хихикает. Шимон о чём-то спрашивает паренька, тот ему отвечает. Все смотрят на меня. Шимон неторопливо подходит ко мне: «Ну, и что ты на этот счёт думаешь?»

«Я думаю, что ты требуешь от меня невозможного — ведь я не понимаю иврит».

«Это верно. Ты не понимаешь иврит. Но отказаться от идиш и немецкого — твоя единственная возможность выучить язык этой страны».

Шимон поворачивается к остальным и говорит им что-то, показывая на пиниевую рощицу. Они уходят. Меня он задерживает. «А ты пойдёшь со мной в офис. Там нас ждут».

Когда я вхожу в офис, первый, кто бросается мне в глаза — девушка из умывальной. Тюбик с губной помадой по-прежнему в её нагрудном кармане. Я киваю девушке, но она, кажется, не замечает этого.

«Садись», — приглашает меня Шимон. Я сажусь. Шимон стоит за моим стулом.

Напротив меня за письменным столом сидит человек в военной форме. Сначала я даже не замечаю его — моё внимание поглощено девушкой с губной помадой. К тому же меня этому человеку не представили.

Человек в форме внимательно смотрит на меня. «Значит, ты приехал из Германии», — говорит он. — «Вы с матерью скрывались от гестапо, и твоя мать осталась в Берлине. Больше я о тебе ничего не знаю».

«А мне больше нечего сказать о себе».

Шимон несильно хлопает меня по плечу.

«Ты должен называть меня «алуф» (полковник)», — продолжает сидящий за столом мужчина. «Запомни это. И ещё — нам не нравится тон, которым ты с нами разговариваешь».

Я чувствую, что теряю самообладание, и вскакиваю со стула. Теперь я стою почти вплотную к Шимону. «Меня здесь лишают свободы, отнимают моё удостоверение личности и засовывают в военный лагерь. Меня пытаются убедить в том, что раз я приехал в Израиль, то во всём должен подчиняться законам этой страны. Собственно говоря, кто вам дал на это право? Я ненавижу армию, ненавижу военные формы, ненавижу ружья, пушки и атомные бомбы! Кого вы хотите из меня сделать? Я никогда не буду стрелять в человека — будь он араб, еврей, негр или лапландец! А сейчас вызовите мне такси — я хочу вернуться в Хайфу».

Не меняя невозмутимого выражения лица, Шимон берёт меня за плечи и с силой усаживает на стул. Перед моими глазами снова «алуф», человек в военной форме, мужчина богатырского сложения, спокойно вытирающий со лба пот.

«А что же ты любишь?»

«Что?»

«Теперь я знаю, что ты ненавидишь». Он говорит на идиш с каким-то странным, непривычным для меня акцентом. Однако в его голосе чувствуется твёрдость и достоинство.

«Я люблю моего старшего брата. Я не видел его больше десяти лет. Можно сказать, брат заменял мне отца. Ты можешь это понять? У отца был туберкулёз, он не вылезал из санаториев. Я здесь только из-за брата. И я здесь один. Иначе я приехал бы сюда позже вместе с матерью. Если бы я поехал вместе с ней сейчас, то уж наверняка не сидел бы тут перед вами. Я бы уже сидел за хорошим завтраком в каком-нибудь отеле в Тель-Авиве или в Хайфе. Ну так что же, когда мне вызовут такси?»

Мужчина за письменным столом смотрит на Шимона. Оба начинают хохотать. К их хохоту присоединяется звонкий женский смех. Ну конечно, смеётся девушка из умывальной! Я поворачиваюсь в её сторону. Перестав смеяться, Шимон снова оборачивается ко мне.

«Если бы моя мать сейчас сидела здесь, вам было бы не до смеха», — говорю я уже более спокойно.

«Алуф» внезапно становится серьёзным. «Хватит болтать», — говорит он и кладёт свой носовой платок на стол. — «В первую очередь ты должен научиться дисциплине. Дисциплина — самое главное, всё равно где — служишь ли ты в армии, живёшь и работаешь в киббуце или в городе. В этой стране дисциплина жизненно необходима. Как твой завтрак. А твой завтрак тебя наверняка ещё ждёт. После завтрака ты вернёшься в свою палатку и будешь там ждать Шимона. На завтрак тебе даётся пятнадцать минут. Кстати, Шимон теперь твой начальник. Ты должен называть его «серен», что означает «лейтенант». И ещё — с этого момента все будут разговаривать с тобой только на иврите. Тебе понятно?»

«Понятно», — отвечаю я и покидаю офис, не закрыв за собой дверь.

Все попытки развесить мою одежду на стоячей вешалке безуспешны. Плечиков нет вообще. Нужно раздобыть их где-нибудь. Но это позже. А пока я раскладываю свою одежду на койке. Чем дольше одежда будет разложена на койке, тем сильнее будет ощущение, что я здесь — не навсегда.

Через пару минут в палатке появляется Шимон. «Ты уже завтракал?» — обращается он ко мне.

«Нет. Раздаточное окно было закрыто. А где все остальные?»

«На стрельбище. Учатся стрелять. Я покажу тебе территорию лагеря. Потом ты сможешь поесть, а после обеда — свободное время. Завтра рано утром — на перекличку. Не опаздывай».

«Я же не принимал присяги!»

«Не беспокойся. Ты ещё будешь просить нас об этом».

Какое-то время мы идём вдоль апельсиновой рощи, затем сворачиваем на широкую дорогу. По обеим сторонам дороги — бараки и палатки. Они кажутся вымершими.

«Кто здесь живёт?» — интересуюсь я.

«Шаялим» — солдаты, которые в стране больше года. Многие из них участвовали в войне за независимость. Если постараешься, будешь скоро тоже жить здесь».

«В этих бараках? Да там подохнешь от жары!»

«Вечером и ночью — нет».

Я чувствую, что Шимон намерен говорить со мной только на военную тему, и стараюсь перевести беседу на другое: «Я приложу все усилия на то, чтобы выбраться отсюда как можно быстрее».

Терпение Шимона лопается. Он останавливается. На меня он не смотрит. «А ты, оказывается, порядочный мерзавец. Они убили твоего отца. И наверняка — половину твоих родственников. Теперь тебе дан шанс жить в этой стране, на своей исторической родине. А ты? Ты ведёшь себя как последнее дерьмо. Как будто где бы ты ни появился, тебя должны встречать радостными возгласами «алилуйя!» А в действительности — вряд ли в какой-либо другой стране будут рады тому, что ты у них поселился. Даже сегодня, после попытки истребления евреев как нации. Во время войны корабли с еврейскими беженцами возвращались обратно в Германию. Англичане, американцы — все приложили к этому руку. Даже в СССР евреев из занятой советскими войсками Польши запихнули в Сибирь. Здесь, и только здесь евреи чувствуют себя уверенно. Здесь на тебя не набросится какой-нибудь оголтелый антисемит».

«Это могут быть только оголтелые арабы. Причём со всех сторон», — перебиваю я.

Внезапно ледяной блеск голубых глаз Шимона гаснет, сменяется выражением многовековой, неизбывной еврейской скорби. Он наклоняет голову, носком сапога отбрасывает лежащий на дороге камешек и тихо говорит: «С ними, может быть, мы сумеем справиться. Эта страна — наш последний шанс. Отсюда нам пути больше нет — разве что в море». Не обращая на меня внимания, Шимон идёт дальше. Я следую за ним. «В Нью-Йорке сейчас живёт больше евреев, чем в Израиле», — убеждённо говорю я.

«Может быть. Но как долго ещё они будут жить там? Пятьдесят лет? Сто лет? А вдруг там тоже появится какой-нибудь сумасшедший, который захочет спасти от евреев мир?»

Внезапный треск автоматных очередей заставляет меня остановиться.

«Учебные стрельбы. Там наше стрельбище». Шимон вытягивает руку в направлении, откуда доносятся выстрелы. Когда мы подходим ближе, я сразу замечаю щуплого паренька в очках с толстыми стёклами. Стёкла ярко блестят на солнце. Сомневаюсь, что при таком солнце он вообще может что-то разглядеть. «Хорошо, что арабы отсюда удрали. С большими группами нам здесь вряд ли удастся справиться», — говорю я.

«Поживём — увидим», — отвечает Шимон. — «Давай, шагай дальше».

Мы идём вдоль длинного ряда танков. Танки аккуратно поставлены один подле другого. Их дула образуют ровную линию.

«А это — трофеи». Шимон ласково похлопывает по корпусу один из танков. — «Английское производство!»

«И всё это принадлежало арабам?» — удивляюсь я.

«После того, как по решению ООН англичане покинули территорию, они всё своё снаряжение и палаточные лагеря оставили арабам. Правда, перед этим они собирались продать танки нам. Я уже был здесь, когда мы этот палаточный лагерь заняли. Собственно говоря, мы должны были официально принять купленные танки у англичан. Но англичане планировали за день до этого тайно оставить лагерь арабам. Мы об этом проведали, и когда стало темно, пробрались туда. Наши парни залезли на пальмы и провели там всю ночь. Около двух ночи англичане покинули лагерь, передав арабам всё снаряжение. А парни на пальмах дождались, когда англичане отъехали на приличное расстояние, и перешли в наступление. Можешь себе представить, каково было арабам, когда их сверху неожиданно обстреляли? Они оставили всё как есть и побежали. Прямо к нам в руки. Все танки в отличном состоянии. А в сараях мы обнаружили целую кучу гаубиц и миномётов. И всё в полном порядке. На них новобранцы учатся стрелять».

«Я не буду».

Шимон делает вид, будто не расслышал моих слов. Мы опять подходим к бараку, в котором находится офис.

«Ты ведь знаешь, где у нас столовая. А завтра утром в назначенное время ты должен быть на месте. В шесть тридцать построение и перекличка, потом завтрак, а после завтрака ты должен получить обмундирование». Попрощавшись, Шимон возвращается в офис.

Проснувшись на следующее утро, я первым делом отправляюсь в умывальную. Моих соседей в палатке уже нет. Я втайне надеюсь встретить в умывальной девушку с тюбиком помады. Вместо девушки я вижу нескольких новобранцев, занятых основательной чисткой зубов, а из душевых кабин слышны какие-то непонятные выкрики.

Умытый и причёсанный, я направляюсь в столовую. Едва я сажусь за стол, как кто-то из-под носа убирает толсто намазанный маслом хлеб и половину грейпфрута, выхватывает из моих рук чашку с кофе и с громким стуком ставит её на стол. Это опять Шимон. Его ледяной взгляд выражает крайнее возмущение. «Поднимайся!» — коротко говорит он. Я пропустил перекличку! Я вижу — этот человек неумолим, и беспрекословно следую за ним. Он не имеет права так со мной обращаться, думаю я по дороге, однако стараюсь не показать охватившую меня ярость. Я понимаю, что боюсь его. Да стоит сейчас на него только взглянуть — такой может убить и глазом не моргнёт!

Мы подходим к офису. «Ты должен был быть здесь в половине седьмого», — ледяным тоном говорит Шимон. — «А теперь — вперёд за обмундированием. Потом в наказание будешь заниматься строевой подготовкой».

На складе, где хранится обмундирование, висит уйма форменных брюк и рубашек. Под столом выдачи в беспорядке стоят чёрные и коричневые сапоги американского производства. Мужчина за прилавком о чём-то спрашивает меня, но я не понимаю.

«Какой у тебя размер одежды?» — переводит Шимон.

«Понятия не имею».

Шимон переводит мой ответ. Мужчина за прилавком кивает, потом спрашивает ещё о чём-то.

«Какой у тебя размер обуви?» — снова переводит Шимон.

«Сорок третий. Это немецкий размер».

Шимон переводит, и мужчина ставит на стол пару коричневых сапог со шнуровкой. Какое-то время он оценивающе оглядывает меня и решительным шагом направляется к вешалкам с форменной одеждой, снимает две рубашки, потом перебирает висящие на вешалках брюки и наконец снимает одну пару. Под конец он достаёт из-под прилавка стопку нижнего белья и всё вместе бросает на стол.

Шимон молча собирает мою новую одежду, ставит поверх неё сапоги и суёт всё это мне в руки.

«А теперь — к себе в палатку! И десять минут на то, чтобы переодеться!» Мы выходим. Шимон идёт впереди.

«А если я откажусь?» — задыхаясь, выдавливаю я из себя.

«Тогда ты будешь бегать в своей старой, провонявшей потом одежде до тех пор, пока тебе от этой вони не станет плохо».

В сущности, я даже рад возможности снять с себя старую одежду и переодеться в новое и чистое. Форма сидит на мне как влитая. Но сапоги великоваты. А что, если затолкать туда немного газетной бумаги? «Ну какой же ты дурак!» — мысленно говорию я себе. — «Ты ведь уже соглашаешься со всем, что тебе тут хотят навязать! И ты ещё жалуешься?»

Взяв в руки сапоги, я выхожу из палатки. Ко мне подходят двое: мужчина, выдавший мне одежду, и Шимон. Первый держит в руках толстую форменную куртку и английский стальной шлем, Шимон — карабин старого образца, военный ранец и ленту с патронами.

«Одевай!» — командует мужчина, протягивая мне куртку.

«Очень жарко», — тихо пытаюсь возразить я.

«Одевай! Без разговоров!» — вмешивается Шимон. Он ставит ружьё почти вплотную ко мне. Я молча одеваю протянутую мне куртку.

«Надеть шлем!» — приказывает Шимон.

«Такого я никогда ещё не носил!» — говорю я, пытаясь нахлобучить на голову плоский, как блюдо, шлем. — «А кроме того, он слишком велик».

«Затянуть ремень под подбородком!» Шимон почти кричит. Голос резкий, грубый. Когда я наконец справляюсь со шлемом, он орёт:

«Нале-во!»

От страха я поворачиваюсь направо.

«Налево!» — снова орёт Шимон. Я чувствую, как что-то упирается мне в спину. «Кажется, это ствол винтовки», — испуганно догадываюсь я. Этот парень с ума сошёл, что ли?

«Вперёд», — снова слышу я грубый окрик. Ружейный ствол ещё сильнее упирается в мою спину.

Я марширую вперёд. Сначала — к апельсиновой роще, потом, по команде «направо!» — вдоль проволочного ограждения. Через несколько минут мы уже у края пустыни. «Направо!» — раздаётся новый окрик. Я иду, спотыкаясь о лежащие под ногами камни, поднимая сапогами песок. Наконец я останавливаюсь. «Что это такое?» — пытаюсь протестовать я. Ствол винтовки почти врезается мне в спину.

«Дальше!» — приказывает Шимон. — «Будь осторожен. Под камнями прячутся скорпионы. Их укусы чертовски болезненны. А привлекает их тепло человеческого тела. Особенно охотно эти твари забираются в сапоги со шнуровкой и ищут, куда бы ужалить, например, в икроножную мышцу».

Он снова подталкивает меня вперёд. Толчок несильный, но я теряю равновесие и падаю лицом вниз. От падения шлем съезжает на затылок, ремень сползает с подбородка и стягивает шею, а на лбу, наверное, вскочила большая шишка. Я переворачиваюсь на спину. Человек, выдавший мне обмундирование, наклоняется надо мной и делает что-то с ремнём. Я слышу своё тяжёлое, хриплое дыхание и поднимаю глаза на стоящего надо мной Шимона. Он упирался мне в спину не стволом винтовки, а своим большим пальцем! И этот палец всё ещё вытянут вперёд. Его винтовка висит через плечо стволом вниз.

Я судорожно стараюсь выплюнуть попавший в рот песок. Возившийся с ремнём от моего шлема человек отшатывается. Ему, наверное, кажется, что у меня истерика. «Ты сделал парню больно. Посмотри на его лоб. Ты ранил его», — обращается он к Шимону и осторожно наклоняется ко мне. — «Может быть, у него и переносица сломана».

Я согласно киваю и начинаю стонать. «Чепуха! Я до него едва дотронулся!» — защищается Шимон. — «А ты поднимайся и кончай прикидываться».

Только теперь я замечаю ещё одного человека с усами, который присоединился к нам. Он тоже одет в рубашку военного образца, такого же цвета шорты и сандалии.

«Возле твоей ноги скорпион! Яркокрасный!» — предупреждаю я его, показывая на его ногу.

На моё предупреждение человек не реагирует. К уголкам его рта спускаются длинные усы, что придёт лицу трагическое выражение. Глаза у человека угольно-чёрные, даже зрачков не видно.

«Скорпионы бывают только чёрные или жёлтые» — говорит Шимон.

Возившийся с ремнём от моего шлема человек поднимается. Теперь он стоит рядом с Шимоном. В руках у него — мой шлем. Человек с усами держит в руках палку и серое одеяло. «Ты что, бить меня будешь?» — испуганно спрашиваю я. — «У них здесь всякое может быть», — проносится в моём мозгу.

«Он не понимает по-немецки!» — отвечает вместо него Шимон. — «Не болтай глупостей!

Вставай и иди дальше».

Мы снова идём. Минут через десять мне приказывают стать смирно. Шимон вешает мне на грудь тяжёлый карабин, второй человек снова надевает мне на голову шлем и закрепляет его ремнём.

«Зачем вы всё это делаете?» — спрашиваю я Шимона.

«Не двигайся» — говорит он. — «Это — наказание за нарушение дисциплины. Ты можешь это в любой момент прекратить, если скажешь моему сослуживцу, что хочешь говорить со мной».

В это время человек с усами в паре метров от меня забивает в землю свою палку и набрасывает на неё принесённое им одеяло, закрепив камнями его концы так, что получается что-то вроде импровизированной палатки. Он удобно располагается в тени этой палатки и кладёт рядом с собой плотно набитую полотняную сумку.

«Значит, ты хочешь из меня жаркое сделать? Жара-то ведь чудовищная! Это же просто членовредительство!»

Шимон только плечами пожимает. «Кого это может интересовать?»

«Это может интересовать меня и моих здешних родственников, сволочь ты этакая. Они натравят на тебя адвокатов».

«Я это как-нибудь переживу». Шимон поворачивается к усатому и что-то приказывает тому на иврите. Потом говорит мне: «Я приказал связать тебе руки и ноги, если ты снимешь шлем или карабин. Так что без фокусов. Мне интересно, как долго ты выдержишь». Он кивает заведующему складом одежды. Оба поворачиваются, чтобы уйти.

«Будь уверен — я выдержу! А если со мной случится солнечный удар, отвечать будешь ты!»

Железный шлем накаляется под солнцем, словно духовка. По моим ногам течёт пот. Это невыносимо щекотно, но стоит мне пошевелиться, я тут же ловлю настороженный взгляд усатого. Ближе к вечеру он подходит ко мне. В руке у него фляга с водой. Он протягивает флягу мне, но я тут же выбиваю флягу у него из руки. С невозмутимым видом усатый поднимает флягу, неспешно отвинчивает крышку и делает большой глоток. Потом также неспешно закрывает флягу и заползает в палатку. До этого он караулил меня. Теперь он смотрит на меня неотрывно, просто глаз с меня не спускает.

Я поворачиваю голову в сторону, стараюсь отвлечься. Перебираю в памяти прошедшее, думаю о матери, представляю себе, как выглядит теперь мой старший брат.

Адольф. Его зовут Адольф. Как мог мой отец дать это имя своему первенцу? К моменту рождения брата Гитлер был уже известной всем личностью. Может быть, это была своего рода интеграция, попытка приспособиться к происходящим в стране событиям? До сегодняшнего дня для меня остаётся загадкой, как отец мог позволить себе такую злую шутку с моим старшим братом.

Я снова поворачиваю голову в сторону усатого. Медленно, совсем медленно. Ни одного резкого движения, иначе не удержусь на ногах, упаду. Мы оба — усатый и я — пристально смотрим друг на друга.

Неожиданно он поднимается и отворачивается от меня. Хлопает себя по плечам, чтобы согреться. Я совсем не заметил, что стало очень прохладно. Я начинаю дрожать от холода. Усатый снова протягивает мне бутылку. Я снова отказываюсь. Он любуется заходом солнца, а я в это время пытаюсь согреться, слегка притопывая.

Передо мной, словно из-под земли, возникает Шимон. Он приглашает меня и усатого следовать за ним. Усатый неторопливо собирает свои вещи. Тяжело ступая, мы идём за Шимоном, который приводит нас в столовую.

В столовой царит адский шум. Я невольно отшатываюсь, но Шимон подталкивает меня вперёд, и я без сил падаю на свободное место. Есть я не могу. Только жадно, стакан за стаканом, пью апельсиновый сок. Я даже не знаю, кто подливает сок в мой стакан. Выпив пять или шесть стаканов, я встаю, хватаю свои пожитки, нахлобучиваю на голову шлем и иду к выходу. Позади себя я слышу приглушённый смех.

(продолжение)