ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Однажды писатель с женой отправился отдыхать на юг Франции. Там, в маленькой гостинице, которую держал отставной русский генерал, Набокову почудился дух антисемитизма. Несколько дней подряд писатель настойчиво читал лекции генералу о значении евреев в русской жизни. После чего при упоминании самим Набоковым имени французского писателя Андре Жида генерал строго отчитал своего постояльца: «В моем доме прошу не выражаться».

Соня Тучинская

КАК ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ ИЗ-ЗА ЕВРЕЕВ С МАРКОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ ПОВЗДОРИЛ

Проницательный ум и милая сдержанность Алданова всегда были для меня полны очарования.
Набоков, «Другие берега»

Голубизна чужого моря,
Блаженный вздох земли чужой
Для нас скорей эмблема горя,
Чем символ прелести земной.
Георгий Иванов, поэт-эмигрант

Любите ли вы Алданова, как люблю его я? Ну, вот так, чтобы помчать на встречу с Редакцией «Нового Журнала» (НЖ) в часе езды от дома только потому, что первым его редактором в 40-х годах прошлого века был никто иной как Марк Алданов.

На исходе пандемии члены Нью-Йорской редколлегии НЖ, этого благополучно дожившего (т.е. непрерывно издаваемого все 80 лет своего существования) до наших дней алдановского детища, объезжая города и веси Америки добрались и до северной Калифорнии. Во время той знаменательной встречи мельком, по касательной услышала историю о том, «как Владимир Владимирович с Марком Александровичем поссорился».

Моя подруга, когда-то от меня узнавшая об Алданове, но далеко с тех пор меня превзошедшая и в знании его текстов и в беззаветной любви к их автору, прознав о неведомой ей дотоле ссоре ее кумира с Набоковым, взяла с меня слово… Вернее, потребовала, да, именно потребовала, чтобы на этот волнующий нас с ней сюжет я непременно написала нечто занимательное, но при этом документально достоверное.

Каковую попытку я и делаю два года спустя (все недосуг ленивице бездельной было), в тайной надежде, что это нечто покажется занимательным не только моей подругине — «светлячку-филологине» … Хотя ей одной доставить — Дай Дайену — тоже будет довольно.

Для начала пунктиром обозначим суть конфликта.

Два выдающихся писателя русского Зарубежья, оба, в отличие от их обоюдного знакомца Ивана Бунина, обретшие свою первоначальную славу не в России, а именно, в кругу берлинско-парижской эмиграции, повздорили по поводу опубликованного в «Новом журнале» отрывка из романа некоей начинающей эмигрантской писательницы. Алданов начал печатать ее роман «Предрассветный туман» в формате «с продолжением» в первом номере основанного им литературного ежеквартальника, где наряду с ним увидели свет разножанровые произведения именитых авторов русского зарубежья: «В Париже» Бунина, «Троцкий» Алданова, «Ультима Туле» самого Набокова…

Первый номер выходящего в Нью-Йорке НЖ пришелся на январь 42-го года. Прочитав его, Набоков к тому времени, тоже перебравшийся из Парижа в Америку, с изумлением обнаруживает по соседству со своим рассказом откровенно недаровитый текст вышеозначенной дебютантки, содержащий помимо мохнатой пошлости еще и гнусное, как показалось Набокову, юдофобство. О чем он тут же, с обличительным задором и отписал Алданову. А еврей Алданов поклялся, что и на гран этого нет в опубликованном им фрагменте романа, да, и в романе в целом. В противном случае, он, как редактор, ни за что и никогда бы… Тем более, что соредактор «Нового Журнала» Михаил Цетлин, тоже еврей, и никаких нареканий в отношении антисемитизма роман дебютантки у него не вызвал. А беспримесно русский Набоков, патологически нетерпимый к любому проявлению мерзкого пережитка, пишет Алданову, что не буду, мол, печататься в вашем журнале, если там появится продолжение подлой в своей очевидной духовитости повестушки…

Особую пикантность этой истории придает тот факт, что поносимый Набоковым автор — Александра Львовна Толстая — является никем иным, как любимой младшей дочерью религиозно почитаемого и Набоковым и Алдановым писателя. Да, того самого Льва Толстого. Тот, кому приходилось читать гениальную «Загадку Толстого» Алданова и ослепительную лекцию о Толстом Набокова, поймет, о чем я толкую.

Впрочем, наличие кровного родства с набоковским кумиром отнюдь не спасло младшую дочь последнего от набоковского же гнева. Тут нелишне припомнить, что сам Набоков, жена и сын которого были евреями, бежав без гроша в кармане из оккупированного нацистами Парижа в Америку, обустроился в ней и стал получателем стипендии Толстовского Фонда благодаря личному вмешательству основателя фонда и, по иронии судьбы, будущего автора «Предрассветного тумана», Александры Толстой. Тогда, в 1940-ом Набоков хорошо понимал, что «Другим русским выезд из Франции был очень труден, да и я вряд ли выехал бы без помощи любезной гр. А.Л. Толстой».

Однако, ни чувство житейской благодарности к подозреваемому в юдофобском грехе автору, ни благоговение перед ее отцом, не могло заставить Набокова изменить гадливое неприятие любых проявлений антисемитизма, впитанное им, что называется, с молоком матери. А вот «был ли мальчик» в этом конкретном случае, или Набоков боролся с пригрезившимся ему фантомом, — с этим нам и предстоит разобраться.

Алданов, в роли литератора — ничуть не менее язвительный и ироничный остроумец, чем Набоков, в переписке с последним становился деликатен и уступчив. Как издатель и редактор, он стремился объединить авторов различных взглядов и направлений, дабы они под шапкой его журнала могли делать общее дело на благо боготворимой ими всеми русской культуры. Кроме того, он не только преклонялся перед непревзойденным литературным даром Набокова, но и побаивался его крайне бескомпромиссных оценок людей и книг, жертвой которых не однажды становился и он сам.

Невзирая на все сказанное, набоковские обвинения против опубликованного в НЖ романа А. Толстой даже сверхтолерантный Алданов посчитал необоснованными, чтоб не сказать, вздорными. Что и высказал ему в ответном письме, знакомство с которым ожидает нас впереди.

А пока, в защиту Александры Толстой, как автора, заметим, что в своей «Жизнь с отцом», она выказала себя наиболее, в сравнении с остальными толстовскими отпрысками, одаренной мемуаристкой. Не говоря о том, что она была его доверенным лицом, ей единственной он открыл тайну своего ухода из Ясной, на ее руках умирал. А еще о том, что при большевиках, власть которых она не без оснований именовала сатанинской, ей, с ее по-отцовски бунтарским нравом, выпала и тюрьма и лагерь. А вы знали, что графиня Александра Львовна Толстая 55-ти лет отроду самолично села за руль маленького трактора? Работая трактористом на своей знаменитой ферме, она обеспечивала финансовые нужды ее фонда. «Прокати, прокати нас графиня на тракторе…» Отец ее был бы куда как доволен…

Не знаю, как для вас, но для меня эпистолярия, связывающая имена людей, чьи книги — часть моего личного существования, по умолчанию — захватывающе интересное чтение.

Однако рассказ этот, как это нередко у меня случается, уже сделал незаметный крен в направлении Ясной Поляны. Чтобы вернуть его в русло темы, обозначенной в заголовке, пришло время привести раннее упомянутое письмо Набокова. которое и инициировало конфликт.

Приведем его целиком, без полагающихся для экономии места и времени купюр, поскольку кромсать его рука не подымается. И у вас бы не поднялась.

Набоков — Алданову, 21 января 1942-года.

Дорогой Марк Александрович, что это — шутка? «Соврем<енные> записки», знаете, тоже кой-когда печатали пошлятину — были и «Великие каменщики» и «Отчизна» какой-то дамы и «Дом в Пассях» бедного Бориса Константиновича <Зайцева>, — всякое бывало, — но то были шедевры по сравнению с «Предрассветным туманом» госпожи Толстой. Что Вы сделали? Как могла появиться в журнале, редактирующемся Алдановым, в журнале, который чудом выходит, чудесное патетическое появление которого уже само по себе должно было вмещать обещание победы над нищетой, рассеянием, безнадежностью, — эта безграмотная, бездарнейшая, мещанская дрянь? И это не просто похабщина, а еще похабщина погромная. Почему, собственно, этой госпоже понадобилось втиснуть именно в еврейскую семью (вот с такими носами — то есть прямо с кудрявых страниц «Юденкеннера») этих ах каких невинных, ах каких трепетных, ах каких русских женщин, в таких скромных платьицах, с великопоместным прошлым, которое-де и не снилось кривоногим толстопузым нью-йоркским жидам, да и толстым крашеным их жидовкам с «узловатыми пальцами, унизанными бриллиантами», да наглым молодым яврэям, норовящим кокнуть русских княжен, — enfin <фр. — в конце концов> не мне же вам толковать эти прелестные «интонации», которые валят, как пух из кишеневских окон, из каждой строки этой лубочной мерзости. Дорогой мой, зачем вы это поместили? В чем дело? Ореол Ясной Поляны? Ах, знаете, толстовская кровь? «Дожидавшийся» Облонский?[1] Нет, просто не понимаю… А стиль, «приемы», нанизанные глагольчики… Боже мой! Откровенно Вам говорю, что, знай я заранее об этом соседстве, я бы своей вещи вам не дал — и если «продолжение следует», то уж, пожалуйста, на меня больше не рассчитывайте.

Я так зол, что не хочется говорить о качествах журнала — о великолепном стихотворении Марии Толстой, о вашем блестящем «Троцком», о прекрасной статье Полякова-Литовцева.

Дружески, но огорченно.

Ваш Владимир Набоков

Тот, кому хоть раз довелось приобщиться набоковской эпистолярке, знает, что его письма (как и его божества — Пушкина) неотразимы точно на тот же манер, что и его сочинения.

Так вот, чтобы невзначай не поддаться хулиганскому обаянию гневной набоковской филиппики, пришлось отыскать и самой прочесть ожидаемо зловещие в своем жидоедстве фрагменты романа. На поиски текста ушло куда больше времени, чем на его прочтение. Но вам и время тратить не надо. Вот он — «Предразсвътный туман» во всем старомодном очаровании своей дореформенной орфографии, к которой, впрочем, привыкаешь уже на второй странице.

Чья же реакция, по прочтению оригинала, показалась мне более разумной и адекватной, Набокова или Алданова? Об этом, если и вообще имеет смысл говорить, то лишь после предъявления ответного письма Алданова, что и будет сделано в свой черед.

А пока попытаемся вглядеться в анамнез «высокой болезни» Набокова: абсолютной, на грани благороднейшей обсессии непримиримости его к любым, даже самым микроскопическим проявлениям антисемитизма.

Эту сверхчувствительную его отзывчивость на столь обыденное для российского социума явление принято объяснять женитьбой Набокова на еврейке, что, к слову сказать, и само по себе, было для выходца из русской аристократической семьи поступком концептуальным.

Однако, брезгливое отвращение к юдофобии возникло у него еще в юные годы, т.е., куда раньше женитьбы на Вере Слоним.

Похоже, что сия благородная фамильная черта передалась ему чуть не генетически, по мужской линии, от отца и деда.

Так дед писателя, Дмитрий Николаевич Набоков, в бытность свою министром юстиции России, успешно противодействовал антисемитским решениям нового министра внутренних дел, принятым после убийства Александра II. Эта же черта проявится, но куда ярче, и у его сына, отца писателя, Владимира Дмитриевича Набокова. Выдающийся юрист, один из лидеров кадетской партии, он откликается на страшный погром 1903-го года статьей «Кишиневская кровавая баня», наделавшей в Петербурге много шуму. В ней, помимо обвинения полиции в пассивном невмешательстве в действия погромщиков, подвергается атаке само явление антисемитизма, высмеивается его постыдная сущность, как и поощрение его государственным режимом, при котором евреи чувствуют себя на родине бесправными изгоями, а погромщики — гражданами, всегда безнаказанными. Друзей автора статьи потрясло, что, понимая, какие последствия для его карьеры может означать ее публикация, он, не колеблясь отдал ее в печать. Не менее страстно отнесся отец Набокова в 1913-ом году и к «делу Бейлиса», приехав на процесс в Киев в качестве репортера. Набоков-старший погибнет в 1922-году в Берлине от пули русского экстремиста-черносотенца. Память об этой трагедии никогда не мог избыть Набоков-сын, понимавший, что хотя целью нападения был лидер кадетской партии Петр Милюков, смерть боготворимого им отца от руки ненавистника евреев была не просто игрой случая, а результатом его бескорыстного служения максиме — «Солидарность с оскорбленными — азбука человечности».

Заметим по ходу дела, что если в 1919 году отец и сын Набоковы покидали Россию на ветхом грузовом суденышке, переполненным людьми и контейнерами, то в мае 1940-го, после многих лет временами чуть не нищенского существования, писатель Набоков с женой Верой и шестилетним сыном Митей отплывали из Франции с необычайным шиком. Евреи-эмигранты, благодарные его отцу за защиту еврейства Российской Империи от узаконенного антисемитизма, зафрахтовали судно, выделив Набоковым огромную каюту первого класса. Чудодейственным образом, добро вернулось добром, что, согласитесь, случается в нашей жизни не так часто.

В отличие от отца и деда сам Владимир Набоков выступал против антисемитизма не только по моральным, но и по эстетическим соображениям. «Я считаю это явление типичным образчиком мещанства в самом ярком его проявлении — примером грубости, глупости и бесчестия», — говорил он в интервью 1967-го года.

А за 40 лет до этого интервью студенческий приятель Набокова по Кембриджу порекомендовал ему прочесть «Протоколы сионских мудрецов» — не подозревая, что за запрет этой антисемитской фальшивки выступал еще его отец. Легко представить, что этот приятель услышал в ответ на свою рекомендацию.

Нина Берберова в «Курсив мой» вспоминает, что в Берлине во время нацистского бойкота еврейских магазинов в первые годы после прихода Гитлера к власти Набоков принципиально заходил в еврейские лавки, даже если не собирался ничего в них покупать. Таким образом он демонстрировал стоявшим у входа нацистским ублюдкам свое отношение к их «начинанию». А у них с Верой, между прочим, первенец родился как раз в то время, в 1934-ом.

Надо полагать, что антисемитские выходки любого рода причиняли Набокову почти физическое страдание. Слово «жид» вызывало у него идиосинкразию. Однажды его представили одному эмигранту, преподавателю русского языка из Колумбийского университета, и тот сразу же восхитился его великолепным аристократическим выговором: «А то повсюду слышишь одних жидов». Набоков бежал от него, как от чумы, предвосхищая ненавидимое им слово. В другой раз, будучи почетным гостем на какой-то эмигрантской вечеринке, он услышал, как сам хозяин произнес слово «жид». Тогда Набоков, всегда сдержанный на язык — в его книгах нет ни одного непристойного слова, — грязно и громко выругался. Оцепеневшему от изумления хозяину он сказал: «Я понял, что в вашем доме принято так выражаться», повернулся и ушел.

Иногда дело доходило до ситуаций совершенно анекдотических. Однажды писатель с женой отправился отдыхать на юг Франции. Там, в маленькой гостинице, которую держал отставной русский генерал, Набокову почудился дух антисемитизма. Несколько дней подряд писатель настойчиво читал лекции генералу о значении евреев в русской жизни. После чего при упоминании самим Набоковым имени французского писателя Андре Жида генерал строго отчитал своего постояльца: «В моем доме прошу не выражаться».

Столь чувствительная для Набокова еврейская тема не могла, разумеется, не отразиться в художественных образах его творений, однако детальный ее разбор выходит за рамки этого очерка. Отметим только, что он оказался провидцем, первым из литераторов послевоенной поры заговорив о грядущих попытках отрицания Холокоста. (рассказ «Образчик разговора», 1945)

Вот смачная цитата из этого рассказа: «На пальце у него (главного героя — СТ) был перстень, и в какой-то странной связи я вспомнил смуглую русскую девицу в Нью-Йорке, настолько обеспокоенную возможностью, существовавшей только в ее воображении, быть принятой за «евреечку», что она имела обыкновение носить крестик на горле, хотя религиозности в ней было не больше, чем мозгов».

Заканчивая тему «набоков и евреи», нельзя не вспомнить один из его пленительнейших женских образов — Миру Белочкину, когда-то невесту русско-американского профессора— слависта Пнина, главного героя одноименного романа Набокова. Она погибла в концлагере, отчего мы видим ее не во плоти, а лишь сквозь призму воспоминаний главного героя, но это не мешает ей стать нравственным стержнем романа. Одинокими вечерами Пнин мучительно пытается представить себе ее последние часы: «Только одно можно было сказать наверное: слишком слабую, чтобы работать (хотя еще улыбавшуюся и находившую силы помогать другим еврейкам), ее отобрали для умерщвления и сожгли всего через несколько дней после прибытия в Бухенвальд». Под сострадательным и гениальным пером Набокова кроткая улыбка сожженной нацистскими палачами прелестной девушки, становится пронзительным символом катастрофы всего европейского еврейства.

Ну, что ж, с Набоковым, как могли, разобрались. Пора дать слово его оппоненту, который в ответ на гневный выпад Набокова посылает ему ответ с вежливым, но твердым несогласием с его обвинительными тезисами.

Опасаясь нареканий со стороны дорогой моему сердцу подруги-алданофилки, ответное послание ее кумира, хотя оно куда длиннее набоковского, тоже ставим как есть, без сокращений.

Алданов — Набокову, 23 января 1942-го года:

«Я чрезвычайно огорчен и даже расстроен Вашим письмом.

Все же «В Париже» Бунина и «Ультима туле» лучшее, что есть в книге, а Вы об этом не сказали ни слова (быть может, чтобы меня подразнить). Есть, по-моему, и хорошие статьи, кроме названных Вами двух (спасибо за мою).

Перехожу к Толстой. Я совершенно изумлен. Читали эту вещь ее и такие евреи-националисты, как Поляков-Литовцев и множество других евреев, в том числе, естественно, и редакторы. Никто решительно не возмущался. Не говорю уже о неевреях: Зензинов написал на днях Александре Львовне истинно-восторженное письмо по поводу ее глав. Вы можете сомневаться в критическом чутье Влад. Мих., но никак не в его благонадежности в смысле отношения к евреям. Помнится, я давно говорил Вам, что считаю его с Милюковым редкими людьми, абсолютно чуждыми — не говорю даже об «антисемитизме», а просто какой бы то ни было, хотя бы легкой, очень легкой «настороженности» в отношении евреев. Вероятно, и Вы, зная его, думаете так же. Помилуйте, в чем Вы усмотрели «жидовок», «яврэев», «погромную (!!) похабщину» и даже пух из кишиневских окон»?! Семья Леви ничего худого не делает, она, «быть может, не симпатична» (пишу слогом осторожных критиков), но это имело бы соответствующую тенденцию только в том случае, если бы автор других, неевреев, изобразил ангелами. По случайности в первых главах Анна и Вера «симпатичнее», чем Зельфия и ее мать. Но в дальнейшем появляются «русские князья» и «русские женщины», которые в сто раз «антипатичнее» семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман как антирусский или, скажем, антидворянский или антиэмигрантский. Меня немного удивило, почему Толстая дала хозяевам Анны фамилию Леви: ничего характерного для евреев в них нет (молодые люди пристают к барышням и у неевреев), и едва ли она сколько-нибудь знакома с евреями, да еще американскими. Однако, повторяю, в общем, евреи в той части не оконченного еще романа, которая редакторам известна, представлены отнюдь не в более невыгодном свете, чем другие действующие лица. Александра Львовна, по-видимому, унаследовала от отца общую нелюбовь к людям. Но уж этим Вы (как и я) особенно попрекать ее не можете. Вы пишете по ее поводу о «Юденкеннере»!! Классическая русская литература от «презренных евреев», «будь жид, и это не беда» (так?) до невинного «и я дожидался» Стивы не в счет — время было иное. Но ведь при Вашем подходе Вы должны отвести и множество весьма «прогрессивных» современных писателей тоже со ссылкой на «Юденкеннер»: Золя, например, за Гудермана, Анатоля Франса и Пруста за их довольно многочисленных и весьма антипатичных евреев, коммуниста Ром. Роллана за евреев «Жан Кристофа», Сомерсета Моэма за «Alien corn»и т. д. — без конца: многие там в этом отношении неизмеримо хуже, чем «Леви» Александры Толстой. Мне было бы весьма неприятно — и невозможно — выступать в глупой и смешной роли еврея, защищающего антисемитскую литературу от нападок нееврея. Но ни я, ни Цетлин (не говоря уже о Керенском и других членах редакционной группы «Н. Ж.») не можем причислить «Предрассветный туман» к антисемитской литературе, а тем менее к «погромной» (не хочу — да и нет места в строке ставить опять вопросительные и восклицательные знаки). Надо ли говорить, что мы такой и не поместили бы. Совершенно меня поразило Ваше заявление, что Вы из-за «продолжение следует» уйдете из журнала. Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча. Вы ни малейшей ответственности за роман Толстой не несете, и все-таки не можете же Вы считать, что и журнал наш «черносотенный», — тут уж действительно была бы необходима целая строка восклицательных знаков. Вы — наше главное украшение, Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник, и я не могу допустить, что Вы говорите это серьезно. Я думаю, что «Новый журнал» будет существовать, и твердо надеюсь, что Вы его лучшим украшением и останетесь. Александр Блок был настоящий (нисколько не скрывавший этого) антисемит, но Вы, как и мы все, не отказались бы участвовать в одном журнале с ним. «Так то Александр Блок»? За художественное качество печатающегося рядом с Вами Вы уж никак не отвечаете. Вы считаете, что роман Александры Львовны ниже критики. Я этого не думаю — и принимаю во внимание, что это первое ее художественное произведение с обычными недостатками первых произведений. Но тут спорить бесполезно, тем более что мы с Вами так и не могли никогда договориться об общих основных ценностях: ведь Вы и отца Александры Львовны считаете непервоклассным писателем, — во всяком случае, много хуже Флобера. В Нью-Йорке в «литературных кругах» мнения о ценности «Предрассветного тумана» расходятся».

«Последний джентльмен русской эмиграции» — так с легкой руки Бунина и воспринимали Алданова эмигранты «первой волны». Он служил для них своеобразным камертоном чести и репутации всей русской эмиграции. Только что прочитанное вами послание Алданова безоговорочно подтверждает эту оценку, не правда ли?

Хотя на первый, поверхностный взгляд кажется, будто не уставая заверять прогневанного на него автора, что он был и останется главным украшением его журнала, Алданов берет просительно-увещевательный, чуть не заискивающий, короче — унизительный для него тон.

А на самом-то деле доблестный Марк Александрович дает нам блестящий пример цивилизованного разрешения конфликта даже с таким заносчивым и непримиримым оппонентом, как Набоков. И заметьте, ни на йоту не изменяя при этом тому духу правды и справедливости, рыцарская верность которому была его отличительной чертой.

Приводя неоспоримые (к тому же необычайно остроумные) аргументы в защиту опубликованного им текста, он последовательно сводит к нулю вздорные обвинения Набокова, оставаясь при этом, как и полагается истому джентльмену, изысканно любезным.

В небольшом письме от 5 февраля 1942 года Алданов опять возвращается к той же теме:

…Я очень надеюсь, что мои доводы хоть немного Вас поколебали, и просто не верю, чтобы Вы действительно хотели прекратить сотрудничество в «Новом журнале» …

В те несколько месяцев затишья, пока Набоков никак не ответствует на это послание, Алданов успевает напечатать «Предрассветный туман» еще в двух номерах.

В конце концов, то ли личная симпатия к Алданову возымела действие, то ли его трудно оспоримые доводы действительно переубедили, вообще говоря, не склонного менять свое мнение Набокова… Во всяком случае, он шлет Алданову примирительное письмо, прилагая к нему стихи, которые тот с радостью публикует в ближайшем номере НЖ.

Набоков заверяет Алданова: … было бы очень жаль, если б журнал прекратился. Мне кажется, что если хоть одна строка в любом журнале хороша, то этим самым он не только оправдан, но и освящен. А в Вашем журнале много прекрасного.

Однако, после короткого панегирика Новому Журналу, Набоков не отказывает себе в удовольствии глумливо «пройтись» по самым именитым его авторам: бунинской «Натали», которую он, зная о любви Алданова к прозе Бунина, издевательски именует «одной из «прелестниц аллеи[2]», Мережковскому — «мне его безмудый слог всегда был противен, а духовно это был евнух, охраняющий пустой гарем», и…, да, угадали — злосчастному творению графини Толстой, как видно, по прежнему не дающего ему покоя:

Вы спрашиваете, кого я бы выбрал из беллетристов для НЖ. Тех же, что и Вы. Я только против беллетристающих дам. (феминистки всего мира — объединяйтесь против ярого мизогиниста Набокова! — СТ). А их у вас чрезвычайно много. Будьте осторожны — это признак провинциальной литературы (голландской, чешской и т. д.). Из них для приза пошлости и мещанской вульгарности я по-прежнему выбираю Александру Толстую.

В своей переписке с Алдановым Набоков еще не раз помянет графиню недобрым словом, как бы продолжая настаивать, хотя и не напрямую, и не в такой резкой форме на старом ультиматуме «или Толстая, или я».

И Алданов в итоге делает выбор в пользу «лучшего украшения своего журнала» — Набокова, прерывая публикацию «Предрассветного тумана». После чего два величайших русских писателя замирятся, и уже навсегда, до самого ухода из жизни в 1957-ом старшего из них.

Невзирая на то, что Набоков вынудил Алданова пойти на компромисс, победил в этом ристалище все же он, а не Набоков.

Свидетельствую об этом на том основании, что, добросовестно прочитав все три опубликованных фрагмента «Предрассветного тумана», вслед за Алдановым не обнаружила ни в одном из них ни малейших признаков антисемитизма. Ни «жидовок», ни «яврэев», не говоря уже о «погромной похабщине». Да, у 15-летней Зельфии, (что за дикое имя для еврейской девочки?), дочери мадам Леви, не самые похвальные привычки и интересы. Она курит, неумеренно красится и любит кататься с мальчиками в авто. Но кристально русская Зина, вторая жена князя Михаила Дмитриевича, вызывает куда большую неприязнь. Самовлюбленная пошлячка, помешанная на вечеринках и нарядах, к тому же — неряха, каких свет не видел. Так что и тут Алданов прав — достается всем, без почудившегося Набокову разделения на «эллина и иудея». Да и с литературной точки зрения роман, который мы не станем, разумеется, ставить в один ряд даже и с самыми слабыми текстами героев этого очерка, достоин, тем не менее, чтобы отдать его на суд читателей. Трагедия русских эмигрантов «первой волны», обреченных до конца дней тосковать по утраченной родине, печальная неприкаянность их жизни на чужбине, унизительный для их статуса быт, встают со страниц романа в весьма правдоподобных деталях. Правда, надо признать, что в самом начале действительно есть ужасающе неуклюжие пассажи: «Зельфiя подумала, бросила кожу банана в раковину и вышла, раскачиваясь боками». И «нанизанные глагольчики», упомянутые Набоковым, тоже имеют место быть, но мы не станем унижать память об авторе романа их перечислением. Тем более, что уже к первому «продолжению» графиня-дебютантка так расписалась, что возникает «эффект присутствия», тот самый, который ее отец считал первым признаком хоть сколько-нибудь стоящей литературы. Хочется, представьте себе, узнать, как дальше сложились судьбы героев, но это, увы, не удастся уже никогда и никому. Вполне допускаю, что читатели с более утонченным вкусом не согласятся с моей оценкой художественных достоинств романа.

Ну, вот, собственно, и все. Один крошечный эпизод из многообразной, нередко трагической, но и полной великолепных открытий и озарений истории русского Зарубежья поведан вам до последней точки.

Владимир Набоков, как нам только что открылось, страдал редчайшим заболеванием: тяжелой формой юдофилии, соперничая на этом почетном поприще лишь с еще одним русским писателем — Максимом Горьким. А все редкое вызывает интерес. Поэтому, наверное, так вышло, что Набокову уделено в этом рассказе куда больше внимания, чем Алданову, хотя оба они — любимейшие мои писатели. Думаю, что подруга моя выскажет мне на этот счет…, а я… я тогда пообещаю ей, что о нашем с ней Марке Александровиче напишу отдельно, никого к нему за парту для сравнительного анализа не подсаживая.

А эту историю закончим ремаркой, которая, узнай о ней «последний джентльмен русской эмиграции», несказанно бы его порадовала.

В 2006-ом году, ровно через полстолетия по смерти Алданова, его возлюбленное детище «Новый журнал», чью редколлегию я имела честь лицезреть в полном составе на встрече, упомянутой в самом начале этого очерка, учредил Литературную премию его имени. Она присуждается за лучшую повесть года, которая написана русскоязычным писателем, живущим за пределами Российской Федерации.

Примечания

[1] «Дожидавшийся Облонский»: Отсылка к одной из глав «Анны Карениной», где князя Степана Аркадьевича Облонского, ведущего свою родословную от Рюрика, некий супервлиятельный еврей Болгаринов заставил два часа ждать в приёмной, что подвигло князя на сочинение веселого каламбура: «было дело до жида, и я дожидался».

[2] «Натали — одна из прелестниц аллеи»: Издевательски о девушках — главных героинях рассказов Бунина из цикла «Темные аллеи».