Батюшка был молодой, явно из сельских. Скороговоркой, с небольшим подвыванием, он самостоятельно, без обслуживающего персонала, пропел что положено, а потом сказал нечто, безмерно Анюту удивившее. Ни разу в жизни не общавшийся с умершей, увидев ее только в гробу, он поведал прихожанам, что вера Христова велит не только возлюбить ближнего, как самого себя, но и возлюбить себя. Единственного и неповторимого. А не любить себя — это не просто плохо. Это грех.

Инна Рикун

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я могла бы поблагодарить Альмодовара за
название, если бы не придумала его задолго
до фильма. Очень простенькое название.

Старый дом умирал. Разваливался. Рассыпался. Трещины ползли по стенам, пол в комнате, которую в деревне называют «зала» или «передня хата», проваливался, низ входной двери сгрыз пёс Булька. Он долго бежал за автобусом, увозившем двух обожаемых существ — женщину и девочку, потом вернулся и, не понимая, зачем они закрылись от него в доме, начал грызть покрытые облупленной краской доски.

Булькой собаку назвала девочка, которой мама недавно прочитала книжку про Незнайку. Вообще-то у пса была совсем другая кличка — «Дюссель», по-немецки «болван». Дед Шура, мобилизованный в сорок четвёртом, сразу же после освобождения села, и не получивший за оставшийся год войны ни одной награды, если не считать трёх ранений, любил щеголять немецкими словечками. Он и самодельный трактор, слепленный с помощью старшего сына из металлолома, назвал «кумпелем», что значит «приятель».

Анюта, которую свекровь норовила назвать Ганей, а свёкор не называл никак, тяжело вздыхала, глядя, как благоухающий машинным маслом муженёк самозабвенно ковыряется во внутренностях кумпеля, брала за ручку Ирочку и шла с ней на лиман.

Совершенно ошалевший от восторга Булька в облаке пыли скатывался с горы и ждал их под единственным на весь берег кустом. Анюта стелила марселевое покрывало и вела Ирочку купаться. Булька, стоя по грудь в воде, укоризненно повизгивал — считал, что они зашли слишком глубоко. Но осмотрительная Анюта далеко не заходила. Научена была горьким опытом.

Четыре года назад она пошла окунуться, оставив двухлетнюю Ирочку на берегу. Муж неподалеку ловил бычков. Ловил голыми руками, так, как научился ещё в детстве: нырял в зеленоватую, прошитую солнечными лучами муть, переворачивал камень и молниеносным движением хватал чёрного, скользкого, увертывающегося бычка.

Услышав его крик, Анюта оглянулась и увидела на воде дочкину белую панамку. Действия, предпринятые ею в следующие несколько секунд, совершенно не отложились в памяти. Вот колышется панамочка, а вот она держит на руках Ирочку. Ребёнок, уйдя под воду, инстинктивно захлопнул ротик и зажмурил глазки.

Испуг был такой сильный, что они даже не поругались. Они тогда часто ссорились — притирались друг к другу.

«Баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок, — взявшись за руки, подпрыгивали мама и дочка. — Обвалился потолок, прыг-скок, прыг-скок». Ирочка смеялась-заливалась, звук далеко разносился над водой, только некому, совсем некому было радоваться детскому смеху. А может, и раздражаться, как на городском пляже. Никого не было на лимане. Прошуршит мимо стайка худющих хлопчиков, похожих на коричневых юрких ящерок, прошлёпает по мелководью отставший от товарищей философ, что-то внимательно высматривающий в воде, — и никого.

В полдень проходит мимо череда, которая от рассвета до заката пасётся в кручах. Коров гонят к тырлу на водопой пастухи — семейная пара, ханурик и хануричка. Если стоит сильная жара, животные заходят в воду, процесс изгнания из рая сопровождается примитивным сельским матом. Куда местным алкашам до городских алконавтов, тем более до просвещённой интеллигенции.

Совершенно в этом вопросе непросвещённая и страшно далёкая от народа Анюта брезгливо морщится, но так, чтобы ребёнок не заметил, а то ещё сосредоточит внимание на незнакомых словах и, не дай бог, употребит в самый неподходящий момент.

Но ребёнок сосредоточен на коровках, совсем их не боится, норовит погладить или дернуть за хвост. И долго ещё запах свежих коровьих лёпешек смешивается то с запахом водорослей, если ветер дует с лимана, то с запахом цветущих трав, если ветер дует «на іншу сторону», как говорят в деревне.

От направления ветра зависит и температура воды. Лиман — не море, здесь волны бегут в разные стороны, и поверхностный, хорошо прогретый слой перемещается то к одному берегу, то к другому. Вместе с тёплой водой ветер приносит мусор, сплошь природного происхождения: солому, перья, овечьи какашки.

Иногда появляется устыдившийся и сумевший ускользнуть муженёк. Ирочка виснет на его шее, и они отправляются на ближние, а то и на дальние камни ловить бычков. Булька — большой любитель этого занятия, нет, он, конечно, рыбу не ловит, но приветствует победным лаем каждого трепещущего в пятерне бычка, зорко следит за траекторией полёта и, подбежав к плюхнувшейся в песок добыче, обнюхивает её. Выражение, нарисовавшееся на морде, удивительно похоже на выражение лица хозяйки, услышавшей нехорошие слова.

Но вот именно сегодня поймать кайф Бульке не судьба. Впрочем, это его выбор. Анюте лень тащиться даже на ближние, а уж тем более на дальние камни, её разморило на солнышке, интересная книжка домиком лежит рядом, идите, идите, ловите свою рыбу, интересно, чистить потом кому придётся? И ты, Булька, иди, нечего смотреть на меня своими собачьими глазами.

Пёс метров двести бежит за мужчиной и девочкой, потом бег его замедляется, бубликом задранный хвост повисает, он возвращается и растягивается на подстилке рядом с Анютой.

— Хорошая собачка, хорошая, — лениво гладит она жёсткую, всю в репьяхах шерсть.

Пёс издаёт нечто вроде «кхе-кхе», Анюта разлепляет сомкнутые негой вежды и смеётся. В переводе с собачьего на человеческий это «кхе-кхе» означает: «Да разве можно тебя оставить одну? Ты такая слабая, бестолковая, нехороших людей в этом мире немерено, кто ж тебя защитит, если не я?».

У Бульки есть все основания считать Анюту слабой: она огород не сапает, обед не варит, корову не доит и бутли не крутит. Вообще никакой сельской работы не делает. Всю работу делает свекровь. Анюте вполне хватает Ирочки.

И насчёт её бестолковости пёс совершенно прав. Она очень плохо скрывает возмущение при виде сельских порядков. Почему и в доме, и на огороде пашет одна только свекровь? Добро была бы домашней хозяйкой, так вовсе даже нет — телятница на колхозной ферме. Встаёт в четыре, доит корову, гонит в череду, готовит завтрак, бежит на работу, прибегает в обед на час, варит первое, второе, третье, компот, жарит вертуты или пирожки до компоту, возвращается с работы после шести, и в хатáх порядок, и в огороде ни одного бурьяна. А в награду — мат-перемат и бланш под глазом. Классика. Бывает и похлеще. Раз свёкор толкнул её со всей дури, упала головой на цементный порог, глазки и закатились. Кровь из носа и ушей хлещет — еле в районной больнице откачали.

Что ж, дед Шура тоже весь день на пилораме, что-то там пилит, только дома — ни за холодну воду. Ниже его достоинства. А шмотки его тяжеленные, вонючие, в лоханке стирать! Бедные, бедные мамы Юлины ручки.

И защиты ей нет никакой. Всех запугал домашний тиран. Все от него в город и сбежали. Сын жёну быстро нашёл, особо и напрягаться не пришлось: хлопец красивый, с головой и руками. Дочка Надечка в девках засиделась, но не так чтобы очень, нашёлся и ей хахаль, жаль только далеко — аж на Урале. И маме Юле было жаль, и Анюте — золовка попалась золотая. О свекрови и говорить нечего — слова плохого от неё не услышишь. Напихает ей свёкор по самое не могу, она Ирочку обнимет, к себе прижмёт, слёзы тихие, горькие по щекам катятся. И ни слова жалобы.

Как же была удивлена Анюта, встав как-то затемно по малой нужде и случайно услышав, какими словами свекровь выгоняет корову со двора! Удивилась — да. Но не осудила.

Обида чёрной ядовитой змеёй свернулась у мамы Юли в сердце. И от каждого мужнина злого слова выползает змея и жалит. Жалит, жалит, жалит… Где ужалит — там метастаз.

Кашлять свекровь начала в январе. Подумаешь, кашель! Кто на него внимание обращает? Ну, простудилась. Зимой, по усадьбе бегая, уголь таская, печку растапливая — немудрено. Только кашель — всё хуже и хуже, начала задыхаться. Сыновья спохватились — определили в хорошую больницу. В хорошей больнице продержали три месяца, выкачивали из лёгкого жидкость, а из кармана — деньги. Не брезговали и сельскими гостинцами. А диагноз поставить — никак. Решили перевести мать в областную, и там на следующий же день сказали — рак.

Муженьку доктор в ординаторской сказал, Анюта в это время зашла к маме Юле в палату. Та сидела на койке, о чём-то с соседкой разговаривала. Анюта один только взгляд на свекровь бросила, краем уха свистящий шёпот услышала, и впервые в жизни послан был ей голос. Очень громко и отчётливо голос произнес: «До Нового года не доживет». Так громко, что она испугалась, вдруг мама Юля услышала? Но нет, не услышала.

Умерла она в конце сентября, задолго до Нового года. В районной больнице. В областной безнадежных не держат. Сын целительницу нашёл, которая утверждала, что если не только с физическим усилием, но и с усилием воли прижимать попеременно подушечки больших, указательных, средних и безымянных пальцев и обязательно (обязательно!) мизинцев, то рак отступит. Мама Юля пальчики один к другому прижимала, как сыночек ненаглядный просил, но без усилия воли. Где ей было взять усилие воли? Вот средство и не помогло.

За неделю до смерти приехала с Урала Надя, и всю эту неделю провела с матерью в больнице. Свекровь очень страдала, в придачу у нее долго не было желудка, живот сделался каменным. Поставили клизму, во время клизмы она и умерла.

Не хотите умереть, когда вам ставят клизму? Неэстетично? Умрите красиво, кто против?

Надя из-за этой клизмы больше всего убивалась. Не могла себе простить, что разрешила ее сделать. А вот вскрытие сделать не разрешила.

И напрасно. Покойница стала разлагаться с такой страшной скоростью, что ночью рядом с гробом не могли высидеть даже ближайшие родственники. Повезло еще, что Надина подруга, с которой она два последних школьных года в районной десятилетке за одной партой просидела, оказалась прозектором. Работала в морге той самой районной больницы. Примчалась утренним автобусом и все сделала. Когда народ начал собираться, и батюшка явился, покойная уже вела себя прилично. Никто ничего не унюхал.

Анюта впервые присутствовала на отпевании. Нет, до этого она уже была на деревенских похоронах. Равно, как и на деревенских свадьбах. Но на тех ещё все было по‑советски. Вот только поминки советская власть победить не смогла. Свекровь умерла в середине девяностых, когда все повально сделались, как выразилась любимая деревенская тетка Валя, «боговерующими».

Батюшка был молодой, явно из сельских. Скороговоркой, с небольшим подвыванием, он самостоятельно, без обслуживающего персонала, пропел что положено, а потом сказал нечто, безмерно Анюту удивившее.

Ни разу в жизни не общавшийся с умершей, увидев ее только в гробу, он поведал прихожанам, что вера Христова велит не только возлюбить ближнего, как самого себя, но и возлюбить себя. Единственного и неповторимого. А не любить себя — это не просто плохо. Это грех.

Как он понял? Как угадал?

После смерти жены дед Шура вышел на пенсию и с головой ушел в домашнее хозяйство. Пропадал целыми днями на огороде: садил, сапал, убирал урожай.

«Вину искупает, что ли?» — сомневалась Анюта.

Тетя Валя тоже сомневалась. Так и говорила: «Не верю!». И начинала рассказывать. При жизни сестры держала рот на замке, а теперь как прорвало.

— Чого ж це він раніше Юлю не жалів? Вона вже геть дихати не могла, машину до крильця підігнали, її під руки ведуть, вона хрипить: «Шура!», а він дрова рубав і навіть голови не повернув. Сльози в Юлі по щоках так горохом і покатылыся. За два дня до смерті Олексій змусыв його поголытыся, у чысте одягнутыся і до лікарні прывіз. Він хвылыну над нею постояв і выйшов мовчкы до калідору. А вона шепоче: «Бачыш, якый він гарный, справжній женых».

Горький этот рассказ Анюту не удивил, равно как и слова о том, что «він мабуть з нею всього два рази в жытті лягав, як дітей робыв. По селі шльондрав, жодної не пропустыв, від молодесенької до старої. Юля така славна на личко була, як йому не гыдко з кым попало злыгатыся?».

Потряс другой сюжет, перед которым меркнут все бразильско-мексиканские сериалы.

Муженёк родился ровно через девять месяцев после свадьбы, соответственно супружеский долг в первую брачную ночь свекор исполнил. Еще через год появилась на свет Надя. Глубоко разочарованный рождением девочки, дед Шура напился, схватил топор и, вопя: «Зарубаю!», гонял по зимнему селу жену с младенцем.

Она бежала по сугробам к сестре Вале, но вряд ли добежала бы. Спасибо, добрые люди укрыли её в своей хате. За что и поплатились. Разъяренный супруг немножечко попортил входную дверь и убил накинувшегося на него цепного пса.

— Отак би і Юлю зарубав насмерть, як того собаку, — вела дальше рассказ тетя Валя.

О жестокости свёкра Анюта уже была осведомлена. Она видела, как он вышвырнул в кручи задавленного им во сне котёнка. Бедняга залез в постель погреться. Скажете — случайность? С любым может случиться? А зарезать телёнка сможете? Ах, вы и курицу зарезать не можете? Я тоже не могу. И не потому, что боюсь. Правда, кушаю с удовольствием.

А свёкор на её глазах зарезал телёнка. Несчастное животное слишком жадно пило воду, поперхнулось и стало задыхаться. Вы будете долго смеяться, но Анюта как раз читала Хэрриота. Когда дед Шура схватился за нож, она закричала:

— Не надо! Ветеринара позовите!

— Нема в нас ветерынара, — отрезал свёкор. — Шла б ти звідсы.

Отрезал и зарезал. Телёночек был такой миляга. Хорошенький-прехорошенький.

Вцепившись в добрую книжку, написанную ветеринаром, которому раз плюнуть было спасти это обреченное на заклание существо, она заворожено наблюдала за точными выверенными движениями деда Шуры, за рухнувшим на передние ноги и повалившимся набок телёнком, за хлынувшей и мгновенно густеющей на солнце кровью. Была красной — стала чёрной.

Недовольный читатель, который считает, что бегать с топором за женой у нас дело обычное, и сочувствие вызывают только слёзы богатых, может успокоиться. Это только начало истории. Далее события развивались в соответствии с канонами жанра.

Не догнав жену, дед Шура вернулся домой, схватил заходящегося от рыданий годовалого Алёшу и отвез к своей матери в соседнюю Бутовку.

И до шести лет Алёша жил у бабы Мани. Пока внук не подрос, она в целях безопасности сажала его на печь и стелила вокруг вывернутый наизнанку кожух.

— Бачиш, це вовча шкура, як з місця зрушиш — вовк оживе і з’їсть тебе!

Добрая, добрая бабушка!

Алёша сидел, оцепенев от страха.

Странно, что он вообще вырос нормальным. Кое-какие комплексы Анютой были замечены, но у кого их нет?

К счастью, в деревне детей рано считают взрослыми, и года в три–три с половиной Алёша был предоставлен сам себе. Закалившись в общении с волками, он оказался хлопчиком смелым и шустрым, был принят в бутовскую ватагу, научился лазать по деревьям, плавать в ставке и воровать плоды щедрой украинской земли у колхоза и колхозников. Слóва «воровать» никто и не знал, в ходу были «стырить», «слямзить», «спереть», и относились они лишь к частной собственности. «Всё вокруг колхозное — все вокруг мое», — впитывали сельские дети с молоком матери. Охранялся только баштан, и, хотя ночью можно было спокойно выкатить пару арбузов в посадку, считалось особым шиком просклизнуть мимо шалаша, в котором храпел дед с берданкой.

В Бутовке с дореволюционных времен сохранился яблоневый сад. Старые корявые яблони почти не плодоносили, но случались еще урожайные годы, и пацаны объедались зелеными яблоками до рвоты, до кровавого поноса. Неудивительно, что муженёк не мог смотреть на зеленое яблоко, даже если это был совершенно спелый ренет Симиренко, называемый всеми «симиринкой», изволил кушать только голден.

Рядом с садом был раньше панский дом, точнее сад был рядом с домом. От дома остались одни развалины, среди которых было здорово играть в прятки.

А еще хлопчики искали клад, хотя никто из них не читал «Остров сокровищ». И «Кортик» никто не читал. И «Бронзовую птицу». И никаких преданий о спрятанных панами сокровищах не передавали сельчане из поколения в поколение. Вполне были уверены, что отцы-деды разграбили всё на совесть. Но ребята всё же искали. И находили. Сокровищем был любой длиннющий ржавый гвоздь, позеленевший медный гвоздик, обломок марсельской черепицы, кирпич с выдавленными непонятными буквами. Однажды Алеше повезло — он нашел совсем немного надщербленный изразец удивительно глубокого синего цвета. В центре квадрата радугой сияла-переливалась птица с женской головой.

— Пам’ятаю, дужэ добрэ пам’ятаю ту кахельну пічку, — злорадно выщерилась баба Маня.

Типичная была Баба Яга. С одним зубом. Остальные потеряла в тридцать третьем. Вместе с тремя детьми. Все три девочки. Остался только Шура.

Чем же в это время занимался любящий отец? Он каким боком участвовал в воспитании Алёшеньки? А никаким. Жил себе с той самой хвойдой, на которой запретила жениться баба Маня, и прижил с ней ещё одного мальчика.

А маме Юле поднимать животноводство и Надечку приходилось самой. Хорошо, что в колхозе был детский сад.

Чтобы увидеть сыночка, она двадцать километров шла пешком. В одну сторону. Ни муж, ни свекровь не желали с ней разговаривать. Первый просто бил наотмашь, вторая — осыпала проклятьями. Великая мастерица была по этой части, упокой, господи, её душу. Лежит теперь в двух метрах от невестки. Не в двадцати километрах.

Тогда отчаявшаяся Юля совершила единственный в своей жизни смелый поступок — подала в суд. Советский суд, самый справедливый суд в мире, всегда стоял на страже интересов матери.

— Як вона отрымала бамагу, що сына їй прысудили, взяла в колхозі бричку, і мене з собою, і помчала до Бутовки. Всю дорогу коней хлестала, щоб везли швыдше, — щёки тёти Вали раскраснелись, глаза сияли отблеском пережитого ужаса и торжества. — Ця стара відьма за дытыну вчэпилась, Юля выдырає, я кричу…

Читатель может быть удовлетворен — сцена вполне мелодраматическая. Только ведь это было на самом деле. Так что сцена драматическая.

— Шура дужэ маты поважав, ніколи на неї руки не підняв, але люды кажуть, що того разу чымось у неї жбурнув.

— Каким же образом он в семью вернулся? — недоумевала Анюта.

— Та в жизні-мирі не повернувся бы, якбы дытына тої шльондры не згоріла.

— Как сгорела? — ужаснулась Анюта.

— Разом з хатою. Такый хлопчык був гарнесенькый. Янголятко. Шура їй простыты не зміг, що вона його не догляділа. Куды йому було йты? В нього ж з Юлєю двоє дітей. Упав на коліна, вона його назад і прыйяла.

Долго дед Шура дома не задержался — уехал на целину. Отработав две страды, он вернулся обовшивленный, муженёк вспоминал, как трещали эти симпатичные насекомые на раскалённой железяке. Затем глава семейства поочерёдно побывал трактористом, комбайнёром, электриком и, остановившись на пилораме, властвовал там единолично.

Еще он начал строить дом, почему-то без фундамента. Муженек объяснял, что тогда на селе все строили без фундамента.

Вот дом и начал разваливаться. Без хозяев дома долго не живут.

Дед Шура умер через десять лет после жены. Без всякой видимой причины. Конечно, проблемы со здоровьем были: сначала он поломал ногу, поскользнувшись на обледенелом крыльце, и два месяца пролежал в городской квартире. Ирочка к тому времени вышла замуж, так что лежать было где. Днём он был тише воды, ниже травы, каждая поданная тарелка сопровождалась таким смиренным «Спасибо, доця», что Анюте становилось жутко. Зато ночью гремел костылями и гнул такие матюги, что впору было позавидовать интеллигенции.

Затем падения стали перманентными, оказалось, что пламенный мотор, который был у него вместо сердца, больше не тянет — надо ремонтировать. Водитель ритма полагался ему, как ветерану войны, бесплатно. Алексей соскрёб с отца седую щетину, помог санитарке погрузить его на каталку и оперся о стену перед операционной, ожидая выхода хирурга. Тот появился на удивление быстро. Закурив сигарету, эскулап заявил, что если в течение пятнадцати минут ему не будет предоставлена соответствующая сумма, то… Сумма, соответствующая то ли стоимости аппарата, то ли наглости врача, была через пятнадцать минут предоставлена. А если у вас таких денег нет? И сяких денег нет? И не надо! Меньше народа — больше кислорода.

Операция прошла удачно, так что умирать у свёкра никаких причин не было. Но он лег в зимней кухне и через два месяца умер. Некоторое время казалось, что ничего страшного не происходит: он лежал в жарко натопленной каморке, курил одну цигарку за другой и мочился в пластмассовую бутылку. Воля к жизни окончательно покинула деда Шуру, когда тётя Валя обнаружила его обосравшимся.

— Нащо ты, Шуро, стыдаєшся, — сказала она тоном, в котором смешались милосердие и чувство глубокого морального удовлетворения. — Я ж звычна гімна мыты.

Тренированная на умершей от рака желудка матери и умершем от рака печени муже, тётя Валя ловко помыла мужа покойной сестры, поменяла простыню и портки и удалилась, посоветовав «не перейматися, бо, ось побачиш, встанеш і підеш».

После этого он отказался есть. Лежал, курил, мочился — и не ел. Тетя Валя насильно вливала ему в рот ложку супа, но он его не глотал. Пока были силы — отплёвывался, когда сил не стало — захлёбывался. И кашлял так страшно, что тетя Валя махнула рукой и призвала сына.

Когда Алексей сообщил Анюте, что отец умер, она не просто заплакала — зарыдала, да так, как не рыдала, узнав о смерти свекрови, и сказала непонятую мужем фразу: «Какая я все-таки сволочь!».

Потом она подошла к зеркалу, подняла веко и полюбовалась черно-фиолетовым пятном, обосновавшимся над зрачком правого глаза лет двадцать назад, в тот единственный раз, когда она не сумела сдержаться. Что именно свёкор сказал маме Юле, Анюта не помнила, есть мерзости, которые не могут задержаться в памяти нормального человека. И вот она уже стоит и орет, как недорезанная…

Какие конкретно слова вылетали изо рта — тоже вспомнить было невозможно. В состоянии аффекта человек способен убить, а потом будет искренне клясться и божиться, что этого не делал.

— Чуть инсульт не получила, — заявила она муженьку, демонстрируя бывшее тогда ярко-красным пятно.

Может, она и промолчала бы, но отец исчез и целую неделю не появлялся, пришлось объяснять причину его отсутствия. Впрочем, нечего было особо волноваться, все прекрасно знали, что он ночует на пилораме.

Анюта чувствовала себя полной дурой, ясно было, что свекровь ее заступничеству не рада. И даже наоборот. Но не вымолвила ни слова упрека.

«Не хотела я ему смерти, не хотела, — сказала сама себе Анюта. — Я вообще никому не желаю смерти».

Внутренний голос звучал довольно убедительно, и она поверила.

Каждый отпуск проводит Анюта в деревне. Часто не весь целиком — ездят они с мужем время от времени к живущей очень далеко Ирочке, путешествуют по Европе, но хотя бы одну-две недели хочется ей пожить в тишине и покое.

Тишина и покой теперь относительны — мимо ворот с лимана и на лиман шастают машины, в выходные заполняют берег толпы отдыхающих, и лучше туда не соваться. При виде куч мусора у муженька портится настроение, и он грозит вовсе перестать возить Анюту на лиман. Сил спуститься, а тем более подняться по крутой дороге, у нее уже нет. Ей теперь столько лет, сколько было свекрови, когда та умерла.

— І як ты тут живэш, одна-однісінька? — поражается тётя Валя. — В жизні-мирі не залышылася бы в усадьбі сама.

Непобедимая тётка усаживается на предложенный стул и с видимым удовольствием рассказывает, как после смерти мужа (сын в это время пребывал за воровство в колонии общего режима) довелось ей куковать одной, как однажды ночью ломился к ней пьяный односельчанин и какого страха она натерпелась, стоя за сотрясающейся от его ударов дверью.

— Чего же он от вас хотел? — замирающим от ужаса голосом спрашивает Анюта.

Градус сопереживания должен быть высоким, иначе тёте Вале не угодишь.

— Та цэ був дружбан чоловіка-небіжчыка, на бутылку просыв. Кілька годын тарабаныв. Добрэ, що клямка вытрымала.

— И вы все время за дверью стояли?

— Шо ты! Я від жаху померла бы. У постєлю лягла, ватным одєялом з головою вкрылася, тремтіла-тремтіла і заснула.

Ложась поздним вечером спать, Анюта тоже дрожит. Гремит музыка в баре, дурными голосами орут пьяные, прорезают густую тьму фары громыхающих по колдобинам автомобилей. Постепенно эти звуки смолкают, тогда становится еще страшнее. Прислушивается Анюта к каждому шороху: вот стукнет по крыше, вот цокнет по лестнице, вот прошуршит под ржавым кумпелем.

Анюта понимает, что ветер бьет по шиферу веткой ореха, что он же цокает сорванным орехом по железной ступеньке, что под самодельным трактором шуршит семейка ёжиков. Только нынче вечером еле отбила у собаки папу-ёжика. А может, маму-ежиху. «Отдай ёжика, скотина!», — кричала она благим матом и била дурноватого пса метлой. Тот пытался укусить колючий шар, визжал от боли, но отдавать ёжика отказывался. Отогнав, наконец, собаку, она завернула шар в полотенце, отнесла к кумпелю и час ждала, не развернется ли. Разные мысли лезли ей в голову. Вот кричала она, надрывалась, ну как тут не предположить, что нуждается человек в помощи, но никто на помощь не пришел. Вспомнила она умнейшего пса Бульку, твердо знавшего, что плохих людей в мире немерено. Оказался он совершенно прав: застрелил Бульку из охотничьего ружья сосед-куркуль. Не понравилось гаду, что собачка давит его кур.

Пережив шок, ёжик разворачиваться боялся, но колючки с застрявшим между ними мусором вздымались и опускались вполне явственно, спасительнице надоело стоять над ним, она зевнула и пошла спать.

Ночью Анюта проснулась. Проснулась внезапно, потому что второй раз в жизни послан был ей голос. Совершенно как в первый раз, громко и отчетливо, голос приказал: «Открой глаза!»

Она и открыла. Не было никаких сомнений, что по лестнице кто-то поднимается. Очень медленно и неуверенно, останавливаясь и вздыхая. Конечно, можно было применить тёти Валин метод — накрыться с головой и затаиться, вместо этого она стала соображать, куда бы спрятаться и почти уже решила залезть в стенной шкаф, из которого был лаз под крышу, как в дверь постучали.

Стук был тихий и робкий, в три такта, а не в четыре, но именно тот, о котором вы подумали.

— Кто там? Идите прочь! Я мужу позвоню! — закричала Анюта.

Крик её в этой всеобъемлющей ночной тишине был так неуместен, что впору было испугаться еще больше, но больше было некуда.

— Ганю, відкрый, — прошелестело за дверью, — я зараз впаду.

Голос был до ужаса знакомый, она поняла, что спит, и открыла дверь.

На пороге стояла свекровь. Её шатало из стороны в сторону, она действительно готова была упасть. Деться было некуда — Анюта подхватила её и, приговаривая «Осторожно, мама, осторожно, тут темно, хоть глаза выколи», с трудом довела до мужниной кровати.

— Я полэжу трошки, заморылась, — извиняющимся голосом прошептала свекровь.

— Отдохните, поспите, — не чувствуя уже никакого страха, согласилась Анюта. — Это Лёшина постель. Постэля, — поправила она.

Тьма стояла египетская, но ей показалось, что свекровь улыбнулась. Она растянула губы в ответной улыбке и легла спать.

Просыпалась в деревне Анюта по-разному: иногда рано, иногда до неприличия поздно, часов в одиннадцать, а то и в двенадцать. На следующий день она проснулась как раз поздно и сразу же вспомнила свой сон, такой фантастический и такой до ужаса реальный.

«Что только не привидится, — подумала она. — Надо Лёше сказать, чтобы в церковь сходил, свечку поставил. Чем это пахнет? Странный какой-то запах».

Анюта повернула голову и уперлась взглядом в торец письменного стола, разделявшего кровати. Тогда она села.

Мама Юля лежала очень тихо, и она некоторое время наблюдала за ней, как за ёжиком. Грудь под истлевшим платьем еле заметно поднималась и опускалась — свекровь спала. И хотя лучшее её платье истлело почти полностью, хорошо сохранился только белый вязаный воротничок, пахло не тленьем, а свежевскопанной землей. Как весной на огороде, когда сажают картошку.

Анюта подошла и отлепила от её лба бумажную полоску с надписью, которую не захотела прочитать ни на похоронах свекрови, ни на похоронах свёкра.

Потом спустилась вниз, обнаружила на кухонном столе принесенную рано утром тётей Валей пол-литровую банку молока и сварила реденькую манную кашу. Почему-то ей казалось, что каша должна быть как для маленького ребёнка.

В сарае нашелся семилитровый казан, в котором дед Шура варил когда-то повидло из падалок, чтоб дети не умерли голодной смертью, надраила его, налила до половины воды и поставила греться на газ.

Зайдя на цыпочках в комнату, она открыла шкаф и достала фланелевый халат свекрови, который носила сама, когда было прохладно. Халат был вполне ещё ничего, немного выцвел, и не хватало пары пуговиц, но она решила, что сойдет. В поисках приличных трусов пришлось пошуршать кульками, все были с дырками, она выбрала поцелее и опять решила, что сойдет.

Видимо, шуршание разбудило маму Юлю, она лежала и улыбалась невестке. Разве можно было не улыбнуться в ответ?

— Давайте, мама, будем вставать, я воду нагрела, помоетесь, — сказала Анюта.

Свекровь не возражала, спустила с кровати ноги, и невестка подала ей свои старые босоножки без задников. Босоножки оказались малы, но выбора не было.

«Сойдет и так», — в третий раз подумала Анюта.

— Смотрите, какой туалет Лёша выстроил, — похвастала она. — И вода сливается. Как в городе.

Мама Юля просидела в туалете довольно долго: то ли накопилось, то ли любовалась лиманом, вид на который открывался через застеклённую дверь. Тюлевая занавеска не мешала обзору, на случай массового заезда гостей висела табличка, одна сторона приглашала: «Заходьтэ», другая предупреждала: «Погодьтэ».

Анюта стыдливо стояла в сторонке, вдруг свекрови станет плохо от перенапряжения. Умереть в туалете от инсульта — это была одна из ее фобий.

Раздался звук сливаемой воды, и она отвела довольно бодро шагающую бывшую покойницу в душ.

— Яка баня гарна, — похвалила мама Юля небольшое, обшитое белой пластмассовой вагонкой помещение, которое никто не удосужился построить при её жизни.

— Лёша, чтоб воду нагреть, в бак тэн засовывает, но я боюсь, — пояснила Анюта, помогла свекрови раздеться, усадила её на табуретку и, капнув гелем для душа на мочалку, стала осторожно намыливать спину.

— Не горячо? — спросила она, смывая пену теплой водой.

— Можна ще гарячої підлыты, намэрзлась, — деликатно попросила свекровь.

Её редкие от постоянного ношения платка волосы сделались гуще, вечно порёпанные чёрные пятки стали розовыми и гладкими.

— Яка шампуня пахуча, — восхитилась мама Юля.

Всё ей нравилось на этом свете.

Она надела трусы и халат, маленькие груди свисали пустыми мешочками, пока можно было обойтись и без лифчика, тем более что Анютин был бы ей слишком велик. Анюта и сама ходила в деревне без этого достижения цивилизации. Чтоб не жало и не давило.

Каша была съедена с удовольствием, чуть ли не с жадностью, но деревенское воспитание сдерживало руку свекрови, и она не слишком частила ложкой.

Отдохнув немного в пластмассовом кресле, мама Юля пожелала осмотреть усадьбу. Бледно-голубые глаза светились от удовольствия при виде нового дома, который уже двадцать лет строили-строили и никак не могли довести до ума, при виде кладовки, находящейся в стадии превращения в зимний туалет и ванную комнату, при виде розария, благоухающего среди бурьянов старого сада.

— Сынок ваш на розах поехал, — объяснила Анюта. — Каждую осень покупаем у Громлюка. Лёша английские предпочитает. Чтоб пахли.

Гораздо меньше понравился свекрови разваливающийся старый дом, кроткие её глазки погрустнели, но невестка поспешила успокоить:

— Вы не волнуйтесь, Лёша почти придумал, как дом отремонтировать — надо железными полосками сверху обшить, только это довольно дорого. Но он сделает, сделает обязательно, все ж таки батьківська хата.

Не понравился маме Юле и заросший по пояс укропом огород, и затянутый берёзкой новый сад. Зонтики укропа качались на ветру, белые граммофончики берёзки, одного из самых коварных бурьянов, пахли летом, солнцем, зноем — городская душа Анюты ликовала, а сельская свекрови — печалилась.

— І коровы в вас нэма? — недоумевала она.

— Мама, ну какая корова? Кто же за ней смотреть будет?

— І курчат нэма? — допытывалась свекровь.

— Нэма, нэма, — скривилась в ответ Анюта.

— А в Валі хазяйство велыкэ?

— Велыкэ. Две коровы, тёлка, поросёнок, куры, утки, гуси и еще какая-то…

Она хотела сказать «хрень», но успела ухватить нехорошее слово за кончик хвоста. Под хренью она подразумевала индюков.

— Так с ней же сын живет, невестка, внук, на выходные внучка с мужем приезжают…

— Добрэ, добрэ, — перебила её свекровь. — Дай мені сапу, піду бур’яни порубаю.

— Мама, я вас умоляю! Какие бурьяны? Давайте сядем, я вам про Ирочку расскажу.

Свекровь начала её утомлять. К тому же совершенно непонятно было, что делать дальше. Позвать тётю Валю? Вот только истерики, хлопанья в обморок, а может, и сердечного приступа ей и не хватало. Нет уж, пусть Алексей приедет и сам всё это разруливает. В конце концов, это его мама, не её.

Сердце сжалось и провалилось куда-то очень-очень глубоко, гораздо дальше порёпанных пяток. Мама!

Она схватила мобилу и набрала номер мужа.

— Ну, что тебе? — недовольно пробурчал он.

— Ты на работе? — ответила вопросом на вопрос Анюта.

— Нет, по бабам пошёл.

Вопрос был дурацкий и ответ дурацкий. Где ещё он мог быть? А говорить, говорить-то что? Твоя мама воскресла? Припёрлась домой с кладбища? Я её кашей накормила?

— Лёша, ты не сердись, я что-то плохо себя чувствую, приезжай.

— Что-то с головой? Что-то с сердцем? — испугался муженек.

Всё-таки тридцать восемь лет брака — это вам не кот начхал.

— Сейчас Лёша приедет, — сказала Анюта.

— А шо цэ в тэбэ в руці? — спросила свекровь. — Ты туды розмовляла, — пояснила она непонятливой невестке.

— Мобила. Телефон. Мобильный телефон, — односложно отвечала Анюта. — Сидите себе, мама, отдыхайте.

Она пошла на кухню, сварила постный суп, потом переоделась в городское и стала ждать мужа.

Его встреча с матерью оставила её равнодушной.

— Ногти маме на руках и на ногах срежь, поотрастали — смотреть страшно, — только и сказала она.

Понимая, что он сейчас ни за что не уедет в город, она вышла на дорогу и довольно скоро поймала попутку.

В самом начале (или конце?) посёлка Котовского она села на маршрутку и всю дорогу, сгорая от нетерпения, проклинала водителя, охотившегося за каждой гривной. По Ольгиевской она бежала и, когда, задыхаясь, поднялась на третий этаж и открыла дверь, они уже сидели на кухне и пили чай.

Мама и папа.