ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Так мы оказались в плотно набитом товарном вагоне. Теснота была как на палубе, но там хоть свежий воздух, а здесь жара и воздух с запахом от тел… Было несколько случаев, когда смельчаки, оставив родных в вагоне, забирались на крышу, чтобы проехать там несколько остановок… Назад почти никто не возвращался… Кто-то думал, что они упали с крыши и разбились, кто-то, что пересели на другой поезд…

Генрих Рутман

ОДЕССА. ЭВАКУАЦИЯ

(из глубин памяти)

Маме, которой пришлось вынести все тяжести эвакуации

Первые дни, первая трагедия. Война началась неожиданно — в теплый, солнечный воскресный день… (Интересно, что прочитав множество воспоминаний не увидел, чтобы где-либо на территории европейской части страны было наоборот…) О событиях этого дня, папа впоследствии написал: «22 июня 1941 года фашистская Германия без объявления войны внезапно начала боевые действия, и её войска рано утром перешли границу. Однако, эта внезапность была относительная. Накануне, 21 июня, в полдень мне позвонили из ильичёвского райвоенкомата на работу (в это время я работал заведующим отделом пропаганды и агитации Одесского облрадиокомитета) о том, что мне нужно явиться в Райвоенкомат. Звонил знакомый лейтенант Костин. Он ранее два или три раза вручал мне повестки для прохождения сборов. Я срочно готовил передачу и только к вечеру, освободившись, прибыл в РВК. У входа я увидел нескольких человек с чемоданчиками. Это до некоторой степени удивило меня. Лейтенант Костин стоял у стола и вручил мне повестку о том, что 22 июня к 9 утра мне следует явиться на сборы в штаб 150 стрелковой дивизии. Когда я пришел домой и рассказал, где был и о вручении повестки, жена была удивлена. Я ведь недавно только прибыл со сборов, проходил службу в должности начальника 6 отдела штаба ТиУРа (Тираспольского укрепрайона). Рано утром 22 июня, часов в 5, постучали в окно. Открыв дверь, увидел незнакомого лейтенанта. Уточнив, что я Рутман, сказал, чтобы я немедля оделся и отправился в штаб 150 с.д. (штаб находился в центре города)» (полностью эти Воспоминания есть на Интернете, стиль и орфография сохранены).

Узнав о получении повестки, мама не увидела в этом ничего такого, чтобы её взволновало… Подумала только: — «Мы собрались этот день провести на пляже, ничего, поедем позже… Мало ли какие дела или вопросы ещё остались и их нужно закончить…» В ожидании поездки, я вышел во двор, где уже были мальчик и дворник с метлой. Дворник наш был личностью очень популярной — он открывал ворота, когда кто-то поздно возвращался домой и не забывал поздравить жителей каждой квартиры с праздником, за что получал «вознаграждение» не только деньгами, но некоторыми «веселящими» напитками…

В это время во двор въехала грузовая машина с высокими бортами и скамейками, на которой работал папа одного из мальчиков… Пока он, оставив её и по каким-то делам зашёл к себе в квартиру, около неё собрались все, кто в это время был рядом… «Хотите покататься? Садитесь!…» Сына он посадил рядом в кабину, остальные, гордые и счастливые залезли в кузов… Я остался ждать возвращения папы… Но не прошло и нескольких минут, может и больше, но мне так показалось, во дворе снова появился хозяин машины, неся лежащего на руках сына… Произошла трагедия. Выехав со двора и поворачивая за угол, машину резко качнуло и сидевший в кабине сын водителя, не закрывший плотно дверь, не знаю, была ли в то время на грузовиках такая как сейчас об этом сигнализация, выпал и ударился головой о бордюр. Это была первая жертва в нашем дворе. О том, что началась война все узнали из сообщения в 12 часов дня… Стало понятно, что поход на море в этот день не состоится…

Мы остались втроем — мама со мной и жившая с нами папина сестра Фаня, одинокая женщина, портниха по профессии. Стало ясно, что папа не сможет скоро вернуться, но о том, что нам в спешке придётся покинуть город, в который впоследствии никто из нашей семьи не вернётся, мыслей не было…

Первые дни прошли в ожидании вестей от папы… Подвал в соседнем доме превратили в бомбоубежище… Нам в нём выделили место, на которое мама положила белые наволочки с продуктами, на которых химическим карандашом написала нашу фамилию. Начали звучать сигналы тревоги, услышав которые мы быстро пересекая двор бежали и занимали свои места. Людей в подвале было много, душно, так как вентиляция, если и была, работала плохо… Я хорошо помню этот тёмный, узкий, пахнувший сыростью подвал с несколькими тускло светящимися лампочками. Были в нём оборудованы деревянные полки, на которых лежали пакеты с небольшим запасом продуктов и бутылки с водой, но брали ли мы что-то из них, кушали ли — не помню. Только пили воду, да и то ту, которую приносили с собой.

В городе началась эвакуация некоторых организаций, среди которых была и швейная фабрика, но ехать без нас тётя отказалась….

(Через многие годы после окончания войны, я узнал, что 24 июня 1941 г. ЦК ВКП (б) и СНК СССР «для руководства эвакуацией населения, учреждений… был создан Совет по эвакуации в составе Л. М. Кагановича (председатель), А. Н. Косыгина (заместитель председателя), Н. М. Шверника (заместитель председателя) и др., а для успешного проведения эвакуации в городах и на крупных железнодорожных станциях уже к 22 августа 1941 г. в стране действовало 128 эвакопунктов, где эвакуируемое население могло получить пищу и медицинскую помощь).

Мама временно не работала, целиком занимаясь мной, которому в это время шёл 6-й год… Папиных родителей, он был младшим в большой многодетной семье, которые могли бы в чём-то помочь, в живых уже не было. Мамины в это время жили в белорусском местечке Стрешин Гомельской области, где дедушка в 1929 году был избран и оставался до самого начала войны председателем одного из первых в Белоруссии колхозов… К тому же за год-два до этого мама, находившаяся на последних месяцах беременности, со мной уехала в Стрешин к родителям… После родов, родилась девочка, но что-то произошло, об этом при мне никогда не говорили, в Одессу мы вернулись вдвоём…

Дни шли… Надежда на скорое возвращения папы, исходя из сообщений  Совинфорбюро, продолжала уменьшаться… Мама, обладавшая невероятной интуицией, понимала, что в сложившихся условиях нужно что-то предпринять… Но как? Всё время беспокоило отсутствие всяких сведений о папе… Где он и что с ним? Волновала судьба родителей, живших в оккупированной к этому времени Белоруссии… Что с ними и жившими с ними двумя младшими братьями: 14-летним Борисом и 12-летним Гришей в Стрешине? Да и о Мише с Юрой, двух других братьях, которые должны были служить в армии, ничего не было известно… Проблемы, волнения и заботы не оставляли ни на минуту. Но главное — что делать в городе, к которому с каждым днём все ближе и ближе приближался враг, окружая его со стороны суши…

Помог, как это часто бывает, случай… В один из дней начала июля в наш двор въехала легковая машина, на которой коллеги папы по радиокомитету, возвращаясь с какого-то задания и проезжая мимо, надеясь узнать, если мы ещё никуда не уехали, что-либо о нём… Мы оставались на месте… «Через несколько дней будет эвакуироваться радиокомитет, — сообщил кто-то из них, — соберите документы и ждите… Из города остался один путь — море…» И действительно, через день или два, за нами заехали, посадили в машину, и, передав какие-то деньги, привезли в порт… Без всего, с маленькой сумкой с документами… Никаких вещей… Сегодня, по прошествии многих лет, думаю, что «как хорошо», что война началась летом…

В порту происходило столпотворение, которое трудно представить: мужчины, женщины с детьми рядом и на руках, сумками, толкаясь и ругаясь, пытались пробраться на трап к стоящему у причала корабля. Не знаю, как получилось, но нас троих втолкнули в средину этой, казалось бесконечной «очереди», которая и внесла нас на верхнюю палубу, уже забитую до отказа. С трудом нашлось место у одного из деревянных ящиков, накрытого брезентом… Так как никто не смотрел, мама стащила с него кусок, накрыла часть палубы рядом, и мы на него сели. Недалеко от нашего места, тут же на палубе были сооружены туалеты, каждый из которых представлял будку или как потом видел, живя в сельской местности, сарай со стенами из грубых досок и узким, прикрытым грубой тканью, входом… Таких было несколько в разных места, но не помню, чтобы кто-то из нас туда заходил. Запомнилось, что у их входа постоянно стояла очередь. Были ещё установлены в нескольких местах баки с водой и кружками на цепочках…

Пока поднимались на корабль и усаживались, солнце зашло и небо стало тёмным. Лампочки не горели, видимо из-за необходимости соблюдения маскировки. Но люди еще продолжали пробиваться к трапу. Вдруг началась стрельба… Кто стреляет, куда? На тёмном небе были видны узкие следы прожекторов, расходящиеся и сходящиеся с разных сторон… Неожиданно, кто-то крикнул: — «Горит… Горит… Самолёт…». Повернув голову в сторону, которую смотрели все, увидел падающий на землю самолёт, охваченный ярким пламенем. Чей он был — наш или немецкий? В этот момент раздался, показавшийся на фоне стрельбы слабый гудок, и пароход, убрав, буквально выхватив из-под стоящих на нём трап, начал медленно отдаляться от причала. Поднялся шум, крики остававшихся…

Загадки памяти. Не могу объяснить, но в моей жизни есть много такого, что происходило в разные годы, а в памяти с фотографической точностью хранится так, как будто это произошло только вчера… О некоторых я уже рассказал, о других — расскажу позже. А этот вечер на пароходе запомнился людьми, поднимающимися по шатающемуся трапу на борт, верхняя палуба, заполненная лежащими и сидящими людьми, освещающий черное небо падающий, охваченный пламенем самолёт и медленно увеличивающаяся полоска воды между пароходом и  причалом… Один из рядом сидящих заметил, что в открытом море попасть бомбой в корабль значительно трудней…

Измученный и уставший за день на жаре и ногах, как потом вспоминала мама, которая с большим трудом (а какие волнения она испытала…) довела меня до места, которое удалось найти, я быстро уснул… Проснулся на рассвете, и тут же начал с любопытством рассматривать стоящий рядом ящик, внутри которого заметил какие-то коробочки… Разорвав одну, увидел небольшие стеклянные трубочки с чем-то блестящим в нижней части. Не зная, что это такое, разбил одну и увидел, как из неё на подставленную картонку вылилось это «блестящее»… Попробовал разбить еще и капельки соединились, образовав круглый, легко перекатывающийся шарик… Занятие настолько увлекло, что я стал один за одним разбивать эти «трубочки» и играть с «блестящими шариками», которые легко распадались на ряд мелких и так же легко потом соединялись… Эта игра с «капельками-шариками» продолжалась до тех пор, пока не увидела мама, быстро забрала всё и выбросила в стоявший неподалёку ящик с песком для тушения пожара…. Потом она объяснила, что это термометры, нужны они для измерения температуры у больных детей и взрослых, а то, что у них внутри, это вредное для здоровья вещество, называется «ртутью» и играть с ним опасно…

К полудню приплыли (по морскому — пришли) в Новороссийск (то, что это так, у меня полной уверенности нет), и когда начали спускаться на берег, капитан по радио поздравил всех с благополучным окончанием плавания. Как потом говорили, это был один из последних пароходов, вышедший из окруженной Одессы и благополучно прибывший к месту назначения… Нас встретили работники эвакопункта, чем-то накормили и помогли пересесть на шедший в тыл поезд. Так мы оказались в плотно набитом товарном вагоне. Теснота была как на палубе, но там хоть свежий воздух, а здесь жара и воздух с запахом от тел… Было несколько случаев, когда смельчаки, оставив родных в вагоне, забирались на крышу, чтобы проехать там несколько остановок… Назад почти никто не возвращался… Кто-то думал, что они упали с крыши и разбились, кто-то, что пересели на другой поезд… Были и такие, кто побежав за водой, отставали от неожиданно тронувшегося поезда…

В дороге я заболел. Всё тело горело и ломило… Градусник зашкаливал на температуре выше 40… Представляю, каково это было видеть маме… К счастью, тогда всё что делалось, сопровождалось «к счастью», у кого-то нашёлся флакон одеколона, которым протирали меня, но сбить температуру находясь в переполненном вагоне, не удавалось… И мама с тётей вышли в Нальчике… В эвакопункте (они были созданы с 5 июля 1941 года), куда они обратились, меня осмотрел доктор, дали кое-какие лекарства и нас направили в село Боксан, расположенное в 23 км от Нальчика… Здесь нас поместили на квартиру на ул. Советская, 81. Конечно, это запомнить было невозможно, но в Московском архиве Российского общества Красного Креста сохранилась справка, которую удалось получить спустя более 50-ти лет, в 2000 году. Записи о наших дальнейших перемещениях найти не удалось, так как, по некоторым сведениям, с 1942 года регистрация эвакуированных прекратилась…

Тётя Фаня устроилась в швейную мастерскую… В квартире оказалась швейная машинка, и она начала брать работу на дом, которую выполняли вдвоём с мамой. Я выздоравливал медленно, ослаб так, что первое время не мог самостоятельно ходить, и мы, надеясь, что враг будет остановлен и до этих мест дойти не сможет, продолжали жить в Баксане… С питанием были проблемы, но если что-то удавалось достать, в первую очередь отдавали мне. Из еды в это время запомнились кусочки жмыха (макухи), продукта, получаемого после отжима растительного масла на прессах… Его, если удавалось купить, разводили с молоком, чаще с водой.

В Баксане прожили около года. По доходившим сведениям, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, немцы продолжали приближаться к Северному Кавказу и оставаться в Баксане становилось опасно. Попытки через местный военкомат узнать что-либо о папе оканчивались отрицательным стандартным ответом: — «В списках убитых и раненых не числится…» Несколько утешало, вселяя надежду, но полной уверенности в полученных сведениях не было… Мама приняла решение уехать дальше в тыл… Ей удалось достать направление и уже в более комфортных условиях, нас поместили в общий, переполненный вагон, шедший в направление Молотовской (теперь — Пермской) области.

В городе Березники, куда мы приехали, нас сначала разместили в здании цирка или кинотеатра. Всех чем-то накормили и через некоторое, очень короткое время начали подходить люди со списками, зачитывать фамилии и направлять в разные места области. Учитывали ли при этом профессии — не знаю… Но предполагаю, что, в основном, старались быстрее распределить людей и отправить их отсюда в разные места… Поэтому уже после обеда нас направили в деревню Назарово, ставшую конечным пунктом нашего «путешествия» и поселили в дом, в котором жила старая, тогда мне так казалось, одинокая женщина.

(Работая над этими заметками, я проверил и оказалось, что среди населённых пунктов Пермской области и сегодня под номером 217 существует деревня Назарово)

Мы разместились в большой комнате, занимавшей большую часть дома. В ней, слева от входа стояла большая русская печь — интересное сооружение с «топкой», закрываемой железной заслонкой, и огромным лежаком с матрасом и одеялом сверху Там всегда было тепло и на нём спала хозяйка. Рядом с печкой стояли «ухваты», длинные деревянные палки с металлическими «рожками» на конце. (Ухват, как об этом пишет в своём словаре С.И.Ожегов — железное полукольцо в виде двух рогов на длинной рукоятке, предназначенный для установки в печь и доставания оттуда горшков, чугунов и т. д.) У маминых родителей в Стрешине была такая же печь, поэтому как ее топить и готовить в ней она умела. Мне нравилось смотреть, как горят в ней дрова и ставят туда чугунки с картошкой… Чугунков было несколько и разных размеров. Большой с картошкой ставили на пол, и хозяйка, женщина болезненная, садилась на маленькую скамеечку и опустив голову, накрывалась большим темным шерстяным платком и дышала исходящим оттуда горячим картофельным паром. А после этого залезала на горячий лежак… Помогало. Такой и помню её — сидящей над горячим чугунком с покрытой головой посреди комнаты…

В печке пекли и хлеб. Для этого сгоревшие остатки, головёшки доставали оттуда, выгребали остатки углей и ставили прямо на горячее днище (не знаю, как это правильно называется) заготовленное тесто. Очень вкусный получался хлеб…

Маму с первого дня направили на заготовку дров для паровозов. Она состояла в том, что вручную, никакой механизации, бревна пилили на маленькие чурки и потом кололи на несколько частей. Работа тяжелейшая для мужчин, а здесь её выполняли городские женщины… Осенью было немного легче, а зимой? Помню маму тех лет: мужские ватные брюки, телогрейка и большой шерстяной платок, такой же, как и тот, которым накрывалась хозяйка сидя над чугуном с картошкой, перевязанный на поясе…

Тётя Фаня (а может и мама) где-то раздобыла швейную машинку и занялась привычным делом — шитьём и ремонтом одежды… Не до красоты было, лишь бы чистое и целое… Об этом узнали соседи и даже жители близлежащих деревень. Ей приносили заказы и расплачивались кто чем и сколько мог…

А морозы в эту зиму 1942 — 1943 годов были очень суровыми. Помню, как подоив корову, молоко наливали в миски и оно замерзало в прихожей (сенях). В таком виде хозяйка его кому-то передавала для продажи в городе, да и мы часто его оттаивали и ели с вареной картошкой в «мундире». Так, здесь я впервые узнал, что так называется чисто вымытая не очищенная от кожуры картошка. Тётя и мама, когда была свободна, помогали хозяйке готовить еду, убирать квартиру… не только свою, но и коровы. Привлекали к уборке и меня…

В комнате была еще круглая, сделанная из жести печка «буржуйка», на которой всегда стоял железный чайник… В нём кипятили и грели воду с опущенными в неё сосновыми веточками, которые заменяли чай. Неплохой получался напиток…

Помню, как войдя в дом и еще не сняв верхнюю одежду, мама останавливалась перед «буржуйкой», подносила на небольшое расстояние руки и только потом развязывала платок и снимала телогрейку. Тут же рядом сушили валенки и перчатки, развешенные на спинку стула. И еще любили, если появлялась картошка, нарезать её ломтиками и прислонять к бокам печки. Поджарившись, они падали. Это была очень вкусная еда — ломтики картошки, поджаренные на печке…

Угнетало отсутствие известий от папы… Где он, что с ним?… Мама продолжала писать письма в разные организации, но, чаще всего, они оставались без ответа, а если и приходил стандартный, в котором, как и раньше, говорилось об отсутствии сведений о нем… Несколько раз видел маму курящей, но она делала это так, чтобы я не видел… Ходила она и к местной гадалке, сообщившей ей, что папа жив, но находится в таком месте, что прислать известие об этом у него нет возможности… И еще эта гадалка сказала маме, что будет у неё ещё один сын, очень талантливый и счастливый… (Предсказание сбылось ровно наполовину. Борис, так назвали брата, родившегося после войны в Германии, в школьные годы увлёкся кино и литературой, легко побеждал на различных конкурсах на знание кино… Но вот со счастьем — не повезло, хотя мама до конца жизни верила, что и оно к нему придёт…)

Папа нашелся в 1943. Оказалось, что при отступлении его воинская часть попала в окружение, откуда он вынес обмотав вокруг себя знамя дивизии (за что был награждён медалью «За отвагу», хотя был представлен к более высокой награде), после этого был направлен в спецлагерь, куда отправляли всех окруженцев, потом Сталинград и тяжелое ранение в голову. И всё это время он искал нас так же, как и мы его.

Представление к награждению папы медалью «За отвагу»

Фронтовой приказ
№: 4/н От: 08.12.1942
Издан: 138 СД Южного фронта
Архив: ЦАМО
Фонд: 33
Опись: 682526
Единица хранения: 63
№ записи 150484329

Письмо его, треугольник с адресом полевой почты мама получила от почтальона, возвращаясь с работы. Быстро сняв перчатки и чуть прогрев замерзшие от мороза руки, развернула его… Кроме письма, на пол выпал меленький листок с написанным мелким почерком строками стихотворением К.Симонова, начинавшееся словами: «Жди меня и я вернусь…» (Здесь можно прочитать воспоминания папы о его фронтовой жизни _ http://iremember.ru/memoirs/pekhotintsi/rutman-uliy-genrikhovich/)

После получения известия от папы, мама стала получать и какие-то деньги… Жить стало легче, чуть-чуть спокойней… Но не намного, так как продолжалась война… Но главным в это время было то, что папа жив и знает, где мы…

В сентябре 1943 года, тогда в 1-й класс принимали с 8 лет, я пошёл в школу… Учиться было легко, так как к этому времени я уже бегло читал и в каждом письме, отправляемом папе на фронт были и мои короткие записки. В этом была заслуга мамы, которая моему обучению уделяла серьёзное внимание и всячески старалась развивать во мне любовь к знаниям и чтению… Это началось еще в Одессе, когда, как потом вспоминали, меня, 5-летнего водили учиться играть на скрипке в известную школу им. Столярского, а дома лежали сказки с большими буквами и красочными обложками… В дороге мама обучение чтению не прекращала, для чего использовала всё, что можно было достать — книжки, газеты, страницы журналов… Так что в первый класс я пошёл уже подготовленным…

В Назарово была начальная школа… Она состояла из двух классных комнат, в которых каждая учительница занималась сразу с двумя классами. Я был в первом, а в соседнем ряду сидели ученики 3-го… Урок строился так — когда одни писали, другие читали и наоборот. Одним из важных уроков у нас в 1-м был урок «чистописания», состоящий в том, что в тетрадке в косую линейку мы должны были пером номер 86 правильно, соблюдая наклон и нажим, писать буквы. А в это время она объясняла урок 3-му… Потом писали они, а она занималась с нами. Чернила приносили девочки в специальных чернильницах — «непроливашках», и у мальчиков была возможность у них «помакнуть»… От этого пальцы часто были в чернилах, а если забывал «промокнуть» уже написанное в тетрадке при помощи поглощающей чернила специальной бумажки — промокашки, размазывались и буквы…

Зимой в классе часто бывало довольно холодно, поэтому на уроках сидели в пальто… В том, что лучше запоминается то, что тебе не нужно, я убедился в этом классе, так как все, что рассказывала учительница ученикам третьего класса, я запоминал значительно лучше, чем — то, что она рассказывала нам.

В августе 1943 г. для детей фронтовиков дошкольного и школьного возраста, потерявших родителей или оставшихся с кем-то одним, правительством были созданы специальные военные училища, получившие имя А. В. Суворова. В них учащиеся на полном государственном обеспечении проходили обучение по школьной программе и, получив начальную военную подготовку, направлялись для дальнейшего обучения в военные училища… Находясь на фронте в условиях постоянного риска для жизни, папа в одном из писем предложил маме выслать необходимые документы, чтобы отправить меня в одно из таких училищ… Но на это предложение она даже не обратила внимания.

В этом же году, в октябре месяце, мама смогла устроить мне первый за годы войны праздник — отметить День рождения. К нам была приглашена и моя первая учительница. Её подарок — карандаш и две простые 12-страничные тетрадки помню до сих пор и люблю, когда мне дарят ручки.

Несколько слов в Заключение. В Назарова мы прожили до лета 1944… В это время полк, в котором служил папа, остановился на отдых и переформирование в украинском селе Лугины и, получив от него вызов, мама со мной поехала к нему. В дороге на подъезде к городу Коростень наш поезд бомбили, но повезло… Здесь мы узнали об окончании войны. Тётя ездила в Одессу, но квартира наша довоенная была занята, добиться её освобождения или нового жилья она не смогла и уехала в Ленинград к сестре…

Папа закончил войну в Германии в городе Фюрстенвальде, недалеко от Берлина…

После Победы для всех началась новая жизнь. Но это уже совсем другая история…