ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

«На независимость Украины» – не оскорбление Украины или украинцев и даже не разбитые напоследок, после развода, тарелки. Это оценочное суждение о том, что реально было, что покамест реально еще есть и о том, что как раньше, пожалуй, уже не будет.

Павел Нерлер

ГДЕ ЭТО, ИМПЕРИЯ?..

„Я Вам прочту нечто рискованное, но тем не менее я это прочту…”
И. Бродский

 “Сейчас найду стихотворение, которое мне нравится… я рискну, впрочем, сделать это”
И. Бродский 

«Кончилась, знать, любовь, коли была промежду…»
И. Бродский

Стихотворение-изгой: геопоэтика?

В 1998 году, спустя два года после смерти Иосифа Бродского, украинская поэтесса Оксана Забужко вспоминала эпизод, относившийся к ее второй и последней встрече с Иосифом Бродским – в Ратгерсе, в 1992 году[1]:

«…Бродский снова здоровался, обнимался и целовался на все стороны, кто-то из знакомых указал ему на меня: «Оксана Забужко, из Украины». «Мы уже встречались в прошлом году в Гарварде», — прощебетала я, но фраза замерла на моих губах неоконченной. Бродский опять был «под напряжением», левоподобен и сокрушителен, лицо от сардонической улыбки пронзительное, тонкогубое и хищное, взор застилал глумливый холодок, — только в этот раз место в партере его зрителей предназначалось вовсе не для меня:

— А я Вас не помню, — громко, с нажимом сказал он. — Где это — Украина?

И замер в ожидании аплодисментов, прошуршав довольной усмешкой.

— Can’t you see? — весело прочирикала я («на улыбочке, девочки, поем, на улыбочке», как муштровала нас когда-то руководительница студенческого вокального ансамбля!) и сделала два беззаботных жеста — один в его сторону, другой в противоположную: там, слева от меня сидел Чеслав Милош, с которым мы перед этим разговаривали. — Все там же, между Польшей и Россией!

Пан Чеслав громко засмеялся — спасибо ему, куда сердечнее, чем стоила того жалкая квази-нарциссическая шутка, и его смех поддержали: инцидент разрядился, не успев оформиться.

Больше я с Бродским не знакомилась»[2].

      Вот уж инцидент так инцидент, эксцесс так эксцесс, конфликт так конфликт, чуть ли не теракт – битва под Ратгерсом, никак не меньше!

      Но в 1998 году Оксаной двигал, конечно же, не лучик личной обиды, а реакция на ставшее к этому времени уже известным стихотворение Бродского «На независимость Украины»:

Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет — кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено-квитный, траченый изотопом,
— жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада —
даром, что без креста: но хохлам не надо.

Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатерТью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре

стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?

Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.

Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьёмся. А что до слезы из глаза,
Нет на неё указа ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придёт и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Творческая и читательская судьба этого стихотворения беспримерна. Кажется, оно единственное, намеренно не включенное в академический двухтомник, причем по настоянию, — но не авторскому, а Фонда наследия Бродского, во главе которого стоят его душеприказчица и его вдова. Стихотворению, о котором написаны уже десятки статей[3], был придан контрафактный флер, заставивший Льва Лосева, друга поэта и составителя лучшего собрания Бродского (2011), прибегнуть к напрочь забытому с советских времен приему – цитатам и отсылкам в комментариях к другим текстам. Так что поэзия, конечно, дышит, где хочет, но иной раз немного нервно и через тряпочку.

Понятной причиной такого настояния, или попросту цензуры, стала неслыханная неполиткорректность произведения, первым и самым массовым читательским слоем – сходу – считываемая как политическая сатира, оскорбительная для Украины. Не уклонимся и от следующей итерации, после которой наш певец окажется не певцом, а букою, не солнцем русской поэзии, а заурядным имперцем, крымнашем, смачно, талантливо хамящим молодому украинскому государству-птенчику, с писком рвущемуся из гламурных имперских когтей Кремля.

Иные читатели в само авторство Бродского просто не поверили. Даже божились, что это фальшивка: ну не мог наш Иосиф Прекрасный такое ужасное-преужасное написать, ну никак не мог!

Тем не менее написал, – и именно такое, и именно он, наш Иосиф. Датировки написания ожидаемо варьируют между августом 1991 и февралем 1992 года.

На вечерах своих он это стихотворение читал, о чем осталось как минимум два видеосвидетельства (одно – от 30 октября 1992 года – в Еврейском центре в Поло-Альто, в присутствии почти тысячи слушателей, другое – 28 февраля 1994 года в Нью-Йорке, в Квинз-Колледже). В 1993 году – дважды – он читал его в Польше: в Катовице на церемонии honoris causa в местном университете и в Варшаве, на приеме в Польском Пен-Центре[4]. Кстати, в Йеле, в архиве, и вовсе лежат черновики стихотворения. Да и никакого личного запрета на печатную публикацию он не оставлял, даже говорил, что стихи ему нравятся, вот только уверен был, что поймут их неправильно.

И не ошибся! Опубликовано стихотворение было впервые в русскоязычных листках сразу же после смерти Бродского – по тексту, считанному с видео[5], – явно в порядке провокации и в качестве фужера с коктейлем Молотова.

Так что можно и не удивляться тому, что в украинской Википедии в статье о Бродском есть целый раздел «Украинофобские взгляды»![6]

Поэтическое всесилие

Натыкался – и часто – на такое мнение: мол, главная беда этого отвратительного стишка даже не в имперском контенте, а в том, что сам он так себе – слабовато для нобелиата. И лучше бы он его не писал, а раз написал, – то хотя бы не читал, не позорился!

Вот так! Довольно лукаво, что-то вроде «чур-чур меня!».

Мне же представляется, что это одно из сильнейших стихотворений Бродского –и весьма своеобразное. Написано по-русски, но как бы и на украинском языке – почти сплошь украинской лексикой. Завораживающая мелодия и ритмика – катящийся по желобу парной рифмовки пяти-шестииктный дольник-тактовик, – как бы синтез русской и польской просодии. И вместе с тем провозвестник некоего высокого рэпа – рэпа того словесного уровня, к которому только сейчас приблизились Noize MC и Oxymmiron.

Невероятная компрессия оживающих при назывании смыслов – контекстуальный сгусток истории и литературы, усобицы и любви. На каждой строке стихотворение хлещет рифмами, словно ветками по щекам скачущего по лесной тропинке.

Жажда перевоплощений, а главное – феноменальная способность Бродского к ним – свидетельства его поэтического всесилия. Поэтому, а не из снобизма или глуповатого желания привить к английскому дичку русскую розу-просодию, так важно было Бродскому испробовать себя в стихописании по-английски, – чтобы ощутить на себе все щетинки изнанки байроновой шкуры.

Кстати: есть у опуса «На независимость Украины» своего рода двойник, точнее, напарник. Это датированный тем же 1992 годом опус «К переговорам в Кабуле», где (точнее, куда) поэт так же вершит путешествие в чуждую себе ментальность. Но на сей раз в аграрно-исламскую, где у него в колчане одна лишь лексика, – пусть не такая плотная, как в случае с украинской, но и безо всякой культурно-биографической огранки. И снова движком служит вольный тактовик – 4~5~6-иктный дольник, чуть более расшатанный, с перекрестной рифмовкой вначале, но вскоре соскальзывающий до конца в парную:

Жестоковыйные горные племена!

Всё меню — баранина и конина.

Бороды и ковры, гортанные имена,

глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.

Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,

сросшейся переносицей и выстрелом из ружья

за неимением адреса, не говоря — конверта,

защищенные только спиной от ветра,

живущие в кишлаках, прячущихся в горах,

прячущихся в облаках, точно в чалму —

Аллах, видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,

как следует разложиться, проститься с родным халатом,

выйти из сакли, приобрести валюту,

чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту

разбавить изрядной порцией бледнолицых

в тоже многоэтажных, полных огня столицах,

где можно сесть в мерседес и на ровном месте

забыть мгновенно о кровной мести

и где прозрачная вещь, с бедра

сползающая, и есть чадра.

И вообще, ибрагимы, горы — от Арарата

до Эвереста — есть пища фотоаппарата,

и для снежного пика, включая синий

воздух, лучшее место — в витринах авиалиний.

Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!

Все идет псу под хвост, и пейзаж — туда же,

где всюду лифчики и законность.

Там лучше, чем там, где владыка — конус

и погладить нечего, кроме шейки

приклада, грубой ладонью, шейхи.

Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укором

змеиную подпись под договором

между вами — козлами, воспитанными в Исламе,

и прикинутыми в сплошной габардин послами,

ухмыляющимися в объектив ехидно.

И больше нет ничего нет ничего не видно

ничего ничего не видно кроме

того что нет ничего благодаря трахоме

или же глазу что вырвал заклятый враг

и ничего не видно мрак

    Иные интерпретировали эти стихи как иллюстрацию к еще не произнесенной мантре Фукуямы о «конце истории». Но какой уж тут конец истории, когда моджахеды того гляди и до атомной бомбы доберутся!

Оскорбительны ли эти стихи для ибрагимов и хазбулатов? В плоском геопоэтическом смысле – да, конечно, коль скоро и хохлам с кацапами угодно оскорбляться левадой и борщом.

Бенц с Гаврилой Державиным: антиода

Бродский и не скрывает генезиса своей серии. Наоборот, самими названиями – «На независимость Украины», «К переговорам в Кабуле», – прямо тычет нас в царедворную традицию русской оды XVIII века. Ее высшая точка – Гаврила Державин и «На взятие Измаила» (1791):

Везувий пламя изрыгает,

Столп огненный во тьме стоит,

Багрово зарево зияет,

Дым черный клубом вверх летит;

Краснеет понт, ревет гром ярый,

Ударам вслед звучат удары;

Дрожит земля, дождь искр течет;

Клокочут реки рдяной лавы, —

О росс! Таков твой образ славы,

Что зрел под Измаилом свет!..

…Где есть народ в краях вселенны,

Кто б столько сил в себе имел:

Без помощи, от всех стесненный,

Ярем с себя низвергнуть смел

И, вырвав бы венцы Лавровы,

Возверг на тех самих оковы,

Кто столько свету страшен был?

О росс! твоя лишь добродетель

Таких великих дел содетель;

Лишь твой орел луну затмил…

О кровь славян! Сын предков славных,

Несокрушаемый колосс!

Кому в величестве нет равных,

Возросший на полсвете росс!

Твои коль славны древни следы!

Громчай суть нынешни победы:

Зрю вкруг тебя лавровый лес;

Кавказ и Тавр ты преклоняешь,

Вселенной на среду ступаешь

И досязаешь до небес.

  (К слову: видите, как поработал над русским поэтическим языком «Александр» – прежде чем попасть в концовку обсуждаемого стихотворения! Это вам не птичка божия!). Только Бродский перевернул этот жанр с ног на голову: его ода не панегирик и не подношение, а инвектива и филиппика! Собственно, это антиода, – перекованная из оды!

Тот же Державин стоял и у истоков истинно имперской поэтической воинственности:

Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый Росс!

Звучной славой украшайся.

Магомета ты потрёс!

Славься сим, Екатерина!

Славься, нежная к нам мать!..

…Мы ликуем славы звуки,

Чтоб враги могли узреть,

Что свои готовы руки

В край вселенной мы простреть.

Славься сим, Екатерина!

Славься, нежная к нам мать!..

…Зри, монарх, и утешайся

На побед твоих венец;

Зри, о мать! и восхищайся

На любовь к тебе сердец.

Славься сим, Екатерина!

Славься, нежная к нам мать!..

    Посредственные, «непотрёсные», стихи с султаном на месте НАТО, но прослывшие чуть ли не гимном державы или его эрзацем.

Спустя сорок дет, в 1831 году, Василий Жуковский (сам Василий Жуковский!), откликаясь на специальную военную операцию в Польше (подавление польского восстания), не выдавил из себя ничего кроме перепева державинского гимна – «Старой песни на новый лад» с пояснением (На голос: „Гром победы, раздавайся!“):

Раздавайся, гром победы!

Пойте песню старины:

Бились храбро наши деды;

Бьются храбро их сыны.

…Мы под теми же орлами;

Те же с нами знамена;

Лях, бунтующий пред нами,

Помнит Русских имена.

…Что нам ваши палисады!

Здесь не нужно лестниц нам!

Мы штыки вонзим в ограды

И взберемся по штыкам.

Спи во гробе, Забалканский!

Честь тебе! Стамбул дрожал!

Путь твой кончил Эриванский

И на грудь Варшавы стал.

…За Араксом наши грани;

Арарат, чудесный плен

Арзерума, Эривани

И разгром Варшавских стен.

Спор решен! дана управа!

Пала бунта голова!

И святая наша слава,

Слава Русская жива!..

            Это все – про Ивана Федоровича Паскевича, графа Эриванского и князя Варшавского – покорителя Кавказа и покарателя Польши!

К Жуковскому в 1831 году присоединился и сам Пушкин со своими «К клеветникам России» – оба имперцы по рождению и по сословию:

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях, иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Оставьте нас: вы не читали

Сии кровавые скрижали;

Вам непонятна, вам чужда

Сия семейная вражда;

Для вас безмолвны Кремль и Прага;

Бессмысленно прельщает вас

Борьбы отчаянной отвага —

И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?..

Вы грозны на словах — попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

Польша «ответила» имперцам как бы наперед, загодя, еще в 1830-1829 гг. Ответила сильно и ярко – Десятым («Революционным») этюдом Шопена, «Варшавянкой» Делавиня с ее бесхитростным кличем: «Если кто поляк, – в штыки!», а главное – стихами Мицкевича «Друзьям-москалям»:

…перо продажное восславит деспота, и муки

страны соседней он  под игом воспоёт,

пусть кровью истекает Родина моя, их руки

в крови той! не отмоёт ни сотрёт!!

свободы голос мой на ваш далёкий север

летит над снегом гор, лесов, полей

кто идеалам нашим был все годы верен,

весной увидит стаю журавлей

и мне ль не знать, что значит несвобода,

я сам змеёй крутился, что б суметь

сказать крупицу правды, честные полслова,

когда другим молчать пристало сметь!

да, яд в моих словах, его не скрою

замешан яд на слезах наших вдов,

и растопить хочу я этой болью

проклятье  ваших вечных кандалов!!!

не все меня поймут,и многие осудят

собачий лай проносится в степи,

устроен мир так , что хозяева и судьи

те кто нас держат сами на цепи…

Бенц с Катей Марголис: околофеминистский трутень

    Впрочем, большинство критиков Бродского видит истинную пару его инвективе совсем в другом месте – в том, что сам Бродский называл «Бенц с Мариной». То есть в любовной лирике, в частности, в стихотворении «Дорогая, я вышел…» (1989).

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

            Этот стих, по прокурорскому мнению Марголис, чистой воды мизогиния, то есть женоненавистничество – «…позорный и отчаянный выхлоп лирического героя, не могущего и не желающего признать субъектность любимой через десятилетия и тысячи километров…

Взгляды оказались важнее взгляда. И тут кончается искусство. Мизогиния и имперскость оказались сводными сестрами»[7].

Бедный Бродский! Бедный Чацкий! Бедный лирический герой этих строк Наума Коржавина:

Старинная песня.
Ей тысяча лет.
Он любит ее,
А она его нет…

Так и подмывает спросить Екатерину: что же сказала она на прощанье или вослед своему «первому мальчику», любяще добывавшему и дарившему ей ардисовские книжки этого монстра, Иосифа Бродского?

Да кто мы, Катя, такие, чтобы становиться на феминистские цыпочки и непрошено заступаться за ту, кто, не входя в профсоюз «me.too», привыкла сама выстраивать свои отношения с тем, от кого вы – от имени и по поручению профсоюза, но не ее, – так рьяно взялись ее защищать?

Быть может, последними, кто вправе был покачать головой и сказать свое «фэ», были близкие друзья И.Б. Например, Людмила Штерн, и она, спасибо, сказала:

«Жозеф, прости или прокляни, но не могу молчать. О чем ты возвестил миру этим стихотворением? Что, наконец, разлюбил МБ и освободился четверть века спустя от ее чар? Что излечился от «хронической болезни»? И в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем бы независимому, «вольному сыну эфира» плевать через океан в лицо женщине, которую он любил «больше ангелов и Самого»?[8]

А что, если купон на вторую жизнь поэту так и не выдали? Если он не освободился и не излечился, а только делал вид, что освободился и излечился? А что, если, переписываясь с ним все это время, М.Б. причинила адресату не очередную досаду, а внеочередную боль? Бродский тут скорее подранок, зализывающий раны, а не олимпиец-нобелиат.

Кто же он тогда вообще – в оптике Кати Марголис?

Вот подборка его дефиниций, взятых из ее небольшого текста. Тут и «слепое пятно[9] российской интеллигенции», и субъект «позорного факта написания и публичного чтения очень слабого и откровенно агрессивно-имперского (вариант от Томаса Венцловы: «неумного антиукраинского») стихотворения», и объект «дешевой мужской инфляции», и «метафорический, лингвистический, культурный колониалист», а еще «нарциссический шутник» и «мужской шовинист»! А вот, отдельно и всерьез (sic!), о самом стихотворении – эпиграф к разыгравшейся войне!

Досталось и старушке Ахматовой, вдруг оказавшейся каналом дурного влияния на И.Б.:

«Проводником, живым соединительным звеном, связывающим Бродского с дореволюционной литературной традицией была, конечно, Ахматова… Вместе с живым воздухом Серебряного века…, по тому же руслу неизбежно проникал и дух Империи, которая сама по себе стала важнейшим мотивом поэзии Бродского, но отнюдь не в таком однозначно-угрожающем тоталитарном виде, как еще недавно читалось из русскоязычной внутрикультурной перспективы»[10]

Вот ведь, оказывается, чтó – сам живой дух Серебряного века весь был заражен не столько бациллой будуарности, как наивно полагал товарищ Жданов, сколько вирусом имперскости, как установила Марголис. Недалеко же она ушла от таких корифеев, как Яша Лернер, специалист по Бродскому и автор фельетона «Окололитературный трутень» (1963), или как Александр Андреевич Волков, крупнейший знаток «Поэзии русского империализма»[11].

Бенц с Бондаренко: «Ой, неправильно поймут…»

Владимир Бондаренко, прочтя «На независимость Украины», трошки возрадовался и быстро-быстро накатал аж целую книгу – «Бродский: русский поэт» (2016).

Аналитическая наивность Бондаренко бесподобна. Вот одна из траекторий ее полета – «выбор» Бродским резидентства в заштатном Анн-Арборе, по Бондаренко, это акт ухода русского поэта от принятой в западных столицах русофобии: мол, в провинции мазать дегтем ворота Родины пока не заставляют! По Бондаренко, Бродский на одной конференции в сердцах назвал Милана Кундеру «глупым чешским быдлом»: о.к., но как и зачем он это сделал, если Кундеры на этой конференции не было? И т.д. и т.п.

Умница-критик тем не менее разобрался не только в корнях стихотворения Бродского (патриот и имперец почище всех великодержавников-деревенщиков, вместе взятых), но даже в мотивах даты его обнародования! По незнанию ему кажется, что это февраль 1994 года и что дата эта неспроста: в этот месяц Украина стала участником программы НАТО «Партнёрство ради мира», мимо чего Бродский как истинный патриот молча пройти ну никак уже не мог! Ему невдомек, что участником той же программы – и тоже с 1994 года – была и Россия, простоявшая в ней долгие 20 лет – вплоть до аннексии Крыма, после чего ее вежливо попросили вон.

Бесхитростный что твой Иванушка Бездомный, Владимир Бондаренко простодушно делится с читателем сердцевинным своим восприятием что поэзии, что истории. Для него Бродский – синтез еврея и русского, эдакий жидокацап – «…частный, автономный от всех, отчуждённый и от евреев, и от американцев, и от всех других наций и религий поэт вдруг берёт на себя высочайшую ответственность от имени всех русских упрекать украинцев за их уход из единого имперского пространства, из единой России, «грызть в одиночку курицу из борща». Иосиф Бродский ведь не упрекает ни грузин, ни прибалтов, ни наших азиатов. Но украинцы – это же часть древней Руси, куда они уходят? Надо сказать им прощальное слово:

Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.

Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,

по адресу на три буквы на все четыре…

стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы

с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Жёстко, но до омерзительности верно…».

    Но откуда у Бондаренко эта уверенность, что у российской экс-империи вообще есть право на «ответственные упреки» кому бы то ни было? И с чего он взял, что быть политически изнасилованной москалями приятнее, чем кем бы то ни было еще?

Лично мне это жалостливое «Куда же они уходят со своей курицей из нашего борща?» живо напомнило антисемитское двустишие-слезницу, увиденное однажды в одном из южных русских городов. Оно было вырезано чьим-то неумелым и жалобным ножичком на огромном деревянном подоконнике в подъезде:

                        «Господи, всесильный Боже,

                        Дай же ты жидам по роже!»

Оставим в стороне патриотическую карьеру Бондаренко. Конкретно-личным антисемитом он, кажется, не был, так что с неприятной мыслью, что замечательным человеком и лучшим «русским» на «украинском фронте» вдруг окажется еврей, примирился легко.

Что и говорить – «мобилизовать» самого Бродского, заполучить его хоть на минуточку в свои ряды «Русскому миру» до чрезвычайности лестно. Разве можно сравнить с ним такую, например, брехню Юнны?

О какой демократии вопли Америки?..

О какой демократии вопли Европы?..

Кровожадная там диктатура истерики,

Одноглазые там русофобов циклопы,

И приказы они отдают гитлерью,

Чтоб оно победило Россию в бою!

О какой демократии вопли, когда

Демократия эта сильна гитлерьём,

Что в Одессе сожгло человеков живьём!

Такова демократии этой среда,

Где приказ гитлерьё отдаёт гитлерью,

Чтоб оно победило Россию в бою!

Вот какой демократией запад смердит,

Восемь лет гитлерьём геноцидя Донбасс!

Демократию эту в бою победит

Сталинградости непобедимый запас, –

Демократию он победит гитлерья,

Демократию зверя, точней говоря!

Это с детства – священная вера моя.

Но именно из-за таких, как Бондаренко, Бродский и не решался печатать эти стихи: «Неправильно поймут!», как и было сказано.

Как и было сделано!

Бенц с империей

Нет ничего глупей, чем требовать сегодня от рабовладельцев или помещиков иного отношения к своим рабам или крепостным, нежели то, что у них было в свое время– в их историческое, в их законное время. Глупее разве что императив ожидания командорского покаяния от их статуй и памятников. Что, бронзовые, молчите, почему, гранитные, не сознаетесь, не каетесь? – А мы вас, бессердечных, – вас, всех не прошедших наш постэтический тест, красками-то пообливаем, кранами-то посношаем, бабами-то покрошим! И тем более требовать тестированья всей этой фигуративной братии на постгуманность XXI века, про которую никто еще не доказал, что это гуманность, а не политкорректность. С таким же успехом можно клеймить и неандердтальцев за то что они не веганы, – мамонта, понимаешь ли, им подавай!

Поэтому да: и дворянин Пушкин, и постразночинец Бродский – оба имперцы, хоть и совершенно разные и хоть к имперскости ни один из них не сводим.

Оба они поэтические, а не политические животные. За ними закреплено право судить о политике или этике, не становясь политикой или этикой, не проваливаясь в нее, сколько бы и кто бы их туда не тянул. И в чем тогда не прав поэт, писавший, – метя то ли в Одессу, то ли в Венецию, – что «…если выпало в Империи родиться,  лучше жить в глухой провинции у моря…»?

Украинофилы разных мастей настолько увлеклись «украинофобией» этого стихотворения, что в упор не разглядели его критицизма в адрес самой России, – веками прожившей под Ордой в качестве чего-то похожего на Украину! Для того, чтобы поставить Россию на ее законное историческое место, Бродскому понадобилось всего две-три строчки!

…Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Но, самоутверждаясь, Украина восприняла его жесткие слова про «строчки из Александра, а не брехню Тараса» с тою же простотой Вани Бездомного, что и Бондаренко. И вот, сладострастно подверстав Пушкина в порошенковскую декомунизацию, Украина пустилась в пляс переименований. Хорошо еще, что синагогу Бродского в Киеве не тронули!..

«На независимость Украины» не оскорбление Украины или украинцев и даже не разбитые напоследок, после развода, тарелки. Это оценочное суждение о том, что реально было, что покамест реально еще есть и о том, что как раньше, пожалуй, уже не будет.

Поразительно, что это именно бинарная – русско-украинская – разборка и по лексике, и по контенту. Нет в ней ничего – решительно ничего! – еврейского, хоть дедом нашего Иосифа и был полтавский часовщик Израиль Янкелевич Бродский, а пращурами «бродерзингеры» – бродячие поэты из восточно-галицийских Брод.

Украинский антисемитизм – тема, которую в таком случае ожидаешь вперед всего, и от которой в стихе ни следа, ни тени, ни духа. Исторически тут без евреев никак нельзя, а вот культурно и поэтически можно: евреи сходу или оказываются за скобкой, или распределяются между двумя славянскими языками и культурами.

Уяснив место глобального Бродского в этом украинском раскладе, окончательно понимаешь, что не русская политика с ее Зимним дворцом и Кремлем, а русская культура с ее Эрмитажем и Румянцевской библиотекой и есть та «Империя», которой верой и правдой служил великий русский поэт Иосиф Бродский, выходец из Ленинграда, из Норинской, из Амхерста, из Нью-Йорка и из Венеции.

Эй, вы, люди, люди-читатели!
Любите своих поэтов, не предавайте их ни за какие коврижки!

Примечания

[1] В очерке «Прощание с империей: несколько штрихов к одному портрету».

[2] Забужко О. Прощание с империей: несколько штрихов к одному портрету (1998). // http://exlibris.org.ua/zabuzko/r07.html

[3] Ему было посвящено специальное заседание семинара «Сильные тексты» под руководством Р. Лейбова и О.Лекманова, состоявшееся 23 октября 2021 года. В нем участвовали А. Сизов, У. Федоронина, Д. Ахапкин, А. Немзер, А. Штыпель и Д. Бутрин. См. в сети: https://www.youtube.com/watch?v=Z1k3fBGKSNE .

[4] Сообщено А. Поморским.

[5] Сначала на Украине («Голос гражданина» и «Столица»), а затем в России (и, что характерно, в «Лимонке» и «Дне литературы», редактором которой позднее стал В. Бондаренко!

[6] Одна из ее ссылок приводит к стихотворению-отповеди академика Павлá Кислого «На “На
независимость Украины”».

[7] Марголис Е. Если выпало в империи родиться: Бродский и колониализм русской культуры // Новая газета. Европа. 2022. 9 июля.

[8] См. в сети:https://interviewmg.ru/229/

[9] «Слепые пятна» — не только сами компромиссы, поблажки или сомнительные поступки, но и их отрицание и попытки закрыть на них глаза.

[10] Марголис Е. Если выпало в империи родиться: Бродский и колониализм русской культуры // Новая газета. Европа. 2022. 9 июля.

[11] Так называлась его книга, вышедшая в 1935 г.