Сценарий об Азефе не был завершен. Возможно, материал так и не поддался Бабелю, и он просто-напросто отказался от этой затеи, возможно, из-за «зловещих» слухов, оставив работу над сценарием, Бабель поспешил вернуться в Москву. Точного ответа на этот вопрос мы не знаем.
Елена Погорельская, Стив Левин
БАБЕЛЬ
(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)
Русский Париж
Илья Эренбург вспоминал о том, что Бабель «умел быть естественным с разными людьми, помогали ему в этом и такт художника и культура. Я видел, как он разговаривал с парижскими снобами, ставя их на место, с русскими крестьянами, с Генрихом Манном или с Барбюсом»[1]. Таким же естественным был Бабель и в общении со своими соотечественниками за границей, к нему тянулись многие представители русской эмиграции в Париже. И, конечно, русских писателей, живших за рубежом, он интересовал прежде всего как известный писатель, приехавший из СССР. Так, например, 11 ноября 1932 года находившийся в провинции Кань-сюр-Мер Евгений Замятин писал К.А. Федину:
«Остаюсь здесь еще до середины будущей недели из-за кое-каких кино-дел, а затем <…> в Париж. Мне оттуда пишут Анненков и Савич[2], что там Бабель, вернулся и Эренбург. Любопытно будет повидаться с ними. Этакая досада, что здесь нельзя достать газет, а по русско-парижским получаешь только очень отдаленное представление о том, что творится в российской литературе»[3].
Сохранилось относящееся ко второму визиту Бабеля во Францию неоконченное и, вероятно, не отправленное ему письмо Марины Цветаевой. Содержание письма ставит, однако, под сомнение их контакты во время его первого пребывания в Париже, в которых писатель признался на следствии. По упоминанию статьи «Эпос и лирика современной России. Владимир Маяковский и Борис Пастернак» письмо Цветаевой датируется кануном 1933 года:
«С Новым Годом, милый Бабель!
Прощаю Вам для него Ваше огорчительное и уже хроническое упорное равнодушие к единственному не-эмигрантскому поэту эмиграции, к единственному тамошнему — здесь. (А почему не там? Сложно. Хотя, уезжая, предупредила, что вернусь не раньше как через 10 лет <)>.
Итак, Голубчик, я бы давно Вас окликнула, если бы не (совершенно излишний) страх, что могу Вас чем-нибудь скомпрометировать, вернее страх Вашего страха. Настолько не могу, что я бы…
Но сейчас, по окончании большой статьи о Маяковском и Пастернаке, в которой своей рукой пишу следующую страницу
Считаю себя в полном и спокойном праве через всю разлуку никогда не видавшихся людей и через весь ров [зачеркнуто: рубежа, такого же иллюзорного] как [зачеркнуто: Франции, Германии] России [зачеркнуто: просто на] так же протянуть Вам руку как через какой-нибудь стол в Москве.
Итак — <не окончено>»[4].
В Париже Бабель общался с известным русским генералом графом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым, работавшим в ту пору в советском торгпредстве. Об их знакомстве свидетельствуют две записки писателя, адресованные Игнатьеву и его жене Наталье Владимировне Трухановой. Первая датируется 21 января 1933 года:
«Дорогие друзья.
Со вчерашнего вечера никак не можем вам дозвониться. Несколько раз телефонировали вчера, звонили сегодня в Торгпредство и домой — все безрезультатно. Есть от чего прийти в отчаяние. Вся эта тревога оттого, что вчера к вечеру выяснилось, что мне в субботу в 8 ч<асов> нужно быть в одном месте по делу кровной для меня важности. „Слезно“ вас просим перенести обед наш и чтение на завтра в воскресенье в 7 ч<асов> у нас. Хочется думать, что вас ничто не задержит, невозможность вас увидеть завтра причиняет нам истинное горе. Мы будем вас ждать. Адрес — 10 Avenue Pasteur (а не Blvd). Если завтра не сможете, то назначьте любой вечер. Отсутствие ответа мы будем считать знаком согласия приехать к нам завтра. Попытаемся позвонить еще раз.
Искренно Ваш И. Бабель»[5].
Во второй записке от 9 февраля речь также идет о чтении Бабелем своих произведений, по всей видимости, состоявшимся в отсутствие Игнатьевых:
«Дорогие друзья.
Не велите казнить, велите слово молвить. В пятницу у матери случился сильнейший сердечный припадок — что это значит в ее возрасте, объяснять не надо. Мы пережили тревожные дни, вчера я в первый раз разделся. Теперь дело пошло на поправку. Оглушенный этим бедствием, я забыл обо всех моих обязательствах. Простите невольную эту вину.
О чтении я не предупредил никого из моих друзей — п<отому> ч<то> все эти вещи проделываю с величайшим отвращением и считаю их вздором — и очень хорошо, что вас не было…
Простите еще раз. В любой день и час я в вашем распоряжении.
Истинно преданный
И. Бабель»[6].
Внимание к Бабелю со стороны представителей русского зарубежья было связано еще и с такими его качествами, как высоко ценимый Горьким аналитический ум и не раз отмеченное современниками любопытство к людям («вынюхивающий нос»), которые заводили писателя в высокие государственные сферы. Надо отметить и постоянный, рано возникший интерес Бабеля к проблемам политической жизни. Уместно еще раз вспомнить дневник Дмитрия Фурманова и привести отрывок из записи о беседе с Бабелем 20 декабря 1924 года:
«И вдруг, вовсе неожиданно, начал он подробнейше о статьях Каменева — Зиновьева — Сталина по части троцкизма, даже сравнивать их начал, особенно низко расценивая cталинскую, высоко — каменевскую. Меня это и порадовало, т. е. факт интереса к статьям, и удивило, признаться не мало: ишь-ты, братец мой! Даже рыковские статьи помнит, а от Дзержинского прямо в восторге: точен, краток, практик!»[7]
Подружившись во время первого пребывания во Франции с Борисом Сувариным (по свидетельству самого писателя, их познакомил Юрий Анненков[8]), Бабель активно общался с ним и в начале 1930-х. Судя по записанным Сувариным разговорам с Бабелем 18, 21 и 23 октября 1932 года, они встретились довольно скоро после приезда Бабеля в Париж и виделись часто. Суварин в это время работал над биографией Сталина (книга «Сталин. Очерк истории большевизма» на французском языке выйдет в 1935 году[9]), и, конечно, он расспрашивал Бабеля о Сталине и о высокопоставленных людях из его окружения: Горьком, Ворошилове, Кагановиче… Правда, Суварин почему-то полагал, что Ворошилов выступил в свое время защитником Бабеля в военной среде от грубой критики со стороны Буденного, тогда как именно он, Ворошилов, был одним из инициаторов нападок на «Конармию» и ее автора. Возможно, и Бабель не знал всей правды о роли Ворошилова в своей истории. В беседе с Сувариным 21 октября 1932 года о военачальниках на вопрос «А Клим?» писатель ответил: «Заслуживает уважения. Потерял свой партизанский дух. За исключением назначения Тухачевского, всегда согласен со Сталиным»[10].
О Сталине говорили 18 октября, «Бабель отвечал короткими фразами, флегматично»:
«Сталин удаляется от всех. По целым дням никого не видит. Шагает взад и вперед по кабинету, покуривая трубку. Размышляет. Время от времени звонит подчиненному по телефону. Отдает приказания. Отправился на три месяца на Кавказ. В его отсутствие „хозяином“ остался Каганович, в политическом отношении второй человек в государстве. В более общем плане вторая фигура — Горький. Знаете ли, что говорили шепотом после отъезда Сталина, оставившего в плачевном состоянии государственные дела, в особенности экономику? Насрал и уехал… <…>
Сталин хочет, чтобы его желания опережались. Он не любит уточнять своих приказов. Он хочет, чтобы его понимали с полуслова. И оставляет за собой возможность осудить неудачника или даже безупречного подчиненного в случае неудачи. <…>
Сталин любит МХАТ и балет. И часто туда ходит. Он принимает в своей ложе. Приглашает членов Политбюро. В обычном своем окружении скучает. Он был счастлив, найдя в Горьком собеседника себе под стать. Сейчас его фавориты — Орджоникидзе, Микоян… Говорит он медленно, каждое слово взвешивает пять минут»[11].
Борис Суварин, 1930-е
Суварин попросил Бабеля рассказать о Горьком. «Личность замечательная во многих отношениях, — ответил тот. — Поразительная память. Широкое и многостороннее знание современных проблем»[12]. А о Кагановиче Бабель заметил: «Работяга. Быстро схватывает. Ко всем его обязанностям добавили цензуру МХАТа и двух других театров»[13].
Бабель возразил Суварину, предположившему, что роспуск РАПП произошел под влиянием Горького:
«Вы ошибаетесь. Сталин все решает сам, по собственной инициативе. В течение двух недель он принимал у себя и слушал Авербахов, Безыменских[14] и им подобных. Потом он решил: с этими людьми толку не будет. На Политбюро он внезапно предложил свою резолюцию. Никто и глазом не моргнул»[15].
И тут же Бабель продолжил:
«Сталин поступает так. Он приглашает к себе нескольких товарищей, предлагает выпить, наливает большой стакан водки или кавказского коньяка и дает его, например, Авербаху со словами: „Пей!“ Авербах, ошарашенный, бормочет: — Но… товарищ Сталин… дело в том… я не пью спиртного… Сталин приказывает: „Пей! Ты что, выпить не хочешь?“ Авербах, испуганный: — Но, товарищ Сталин… Вы понимаете… Я не могу… Сталин, взбешенный: „Пей! Ты что, отказываешься пить?!“ (Бабель пытается придать лицу злой и страшный вид, чтобы изобразить Сталина, он подчеркивает каждое слово и почти кричит.) Сталин: „Пей! Ты все еще отказываешься пить! А? Ты боишься! Ты — бо-ишь-ся про-го-вориться!!!“»[16] (курсив в тексте публикации. — Авторы).
Примерно то же самое о Сталине Бабель повторил в разговоре, состоявшемся через три дня, 21 октября. Тогда же Суварин поинтересовался отношением к Троцкому. Бабель сказал о Троцком:
«Очень популярен, даже среди крестьян. Потому что это вождь, герой. Произвел плохое впечатление сотрудничеством с „Дейли Телеграф“ и своими „Воспоминаниями“. Но в целом его уважают, так как он не сдается (Бабель сильно подчеркнул эти слова голосом). В случае войны и критического положения бывшие троцкисты потребуют его возвращения»[17] (разрядка и курсив в тексте публикации. — Авторы).
На вопрос о том, имеет ли он какое-нибудь представление о политических репрессиях, Бабель ответил:
«Приблизительно десять тысяч троцкистов сослано и арестовано. Сейчас их осталось полторы-две тысячи. Всего заключенных примерно три миллиона»[18].
Летом 1935 года Бабель повидается с Сувариным, навестившим его в пригороде Парижа Ле Плесси-Робинсон, где в это время поселились Евгения Борисовна с Натальей («Робинзоны», — в шутку называл их Бабель). Разговор вновь вертелся вокруг фигуры вождя, на этот раз коснулись и его частной жизни, смерти Надежды Аллилуевой.
Говоря об эмигрантских контактах писателя в период второго пребывания во Франции, нельзя не остановиться на его встречах и беседах с историком Б.И. Николаевским, которые Лазарь Флейшман назовет нераскрытым «преступлением» Бабеля[19].
На следствии Бабель дал показания о том, что первая встреча с Николаевским произошла на квартире режиссера Алексея Грановского возле Елисейских полей:
«Грановский пригласил меня для переговоров о написании фильма „Азеф“. Когда я пришел к нему, то застал уже Николаевского, который предполагался Грановским в качестве консультанта фильма. Предложение Грановского написать фильм я принял и условился с Николаевским о следующей встрече для того, чтобы получить у него новые материалы о конце Азефа, умершего, как это установил Николаевский, владельцем корсетной мастерской в Берлине»[20].
Встреча состоялась в кафе на улице Вожирар.
«Разговор о будущем фильме был очень короткий, — продолжал Бабель свои показания, — после чего Николаевский стал настойчиво допытываться у меня о положении в СССР. Помню, что его особо интересовали последние работы института Маркса — Энгельса — Ленина. Попутно он мне рассказал, что ему удалось вывезти из Берлина очень ценный архив Маркса.
На вопрос об ИМЭЛе я никакого ответа Николаевскому дать не смог, так как не располагал соответствующими сведениями. Тогда он перешел к вопросам коллективизации и положении в советской деревне»[21].
На вопрос следователя, как Бабель осветил Николаевскому положение в колхозной деревне, писатель сказал:
«Не давая перспектив развития колхозной деревни, потому что я их тогда не понимал, я в красочной форме изобразил мою недавнюю поездку по новым колхозам Киевской области на Украине, во время которых я наблюдал много тяжелых сцен и большую неустроенность»[22].
Но, судя по всему, рассказами Бабеля о колхозах Николаевский не воспользовался. В архиве Гуверовского института войны, революции и мира хранятся письма Николаевского Суварину. В 1957 году Суварин известил Николаевского о смерти 17 мая первой жены Бабеля Евгении Борисовны. В ответ Николаевский, зная о дружбе и беседах Суварина с Бабелем, сообщил, что три материала, опубликованные им в «Социалистическом Вестнике» (Париж) в 1933 году за подписью «Ив.», на самом деле основаны на устных рассказах Бабеля, который в течение трех месяцев до своего отъезда из Парижа в августе 1933 года встречался и беседовал с Николаевским, дав ему ценнейший материал для характеристики высшего партийного и советского руководства[23].
Материалы в «Социалистическом вестнике» печатались уже после возвращения Бабеля в СССР. Конкретное их содержание следующее.
В № 14–15 от 25 августа 1933 года — «Борьба за ГПУ. Письмо из Москвы» — речь идет о кадровых перемещениях и интригах в ОГПУ, даются характеристики и портреты чекистской верхушки — Менжинского, Ягоды, Мессинга, Бокия, Трилиссера, Балицкого, Агранова, рассматриваются отношения между Ягодой и Горьким и позиция Горького в вопросе о развитии лагерной системы.
В № 19 от 10 октября 1933 года, озаглавленном «Диктатор Советского Союза (Письмо из Москвы)» и целиком посвященном Сталину, подробно освещены привычки вождя, манера и стиль управления, его отношение к крестьянству, взаимоотношения с военными кругами, его руководство внешней политикой страны.
Наконец, в № 23 от 25 ноября 1933 года характеризуется «ближайшее окружение диктатора», даны портреты Кагановича и Ежова, наиболее приближенных к Сталину людей, а также двух персонажей второго плана — Постышева и Стецкого.
Осведомленность автора этих публикаций поражает (хотя не обошлось без ошибок фактического характера), но единственно ли Бабель стоял за именем «Ив.»? Ведь, по признанию Николаевского, у него были и другие информаторы — Федин, Замятин, Алексей Толстой, с которыми он общался сам, когда те приезжали за границу, или это делали его близкие друзья. Кроме того, Николаевский обычно перекраивал и дополнял полученный материал. Вполне уместен призыв к осторожности в любых выводах по поводу возможных «бабелевских» фрагментов публикаций за подписью «Ив.», которые делает Александр Грибанов[24].
Несмотря на признание Николаевского в том же письме Суварину от 1 июня 1957 года, что «три больших „письма из Москвы“, напечатанные в Социалистическом Вестнике за 33 год за подписью „Ив.“, это — его [Бабеля] рассказы, записанные мною. Только в некоторых местах кое-что вставлено из др<угих> источников», — выделить с полной определенностью бабелевский «субстрат» не представляется возможным. На этом настаивает Грибанов[25], к этому склоняется и Флейшман. И тем не менее о том, что Бабель мог быть одним из «авторов» этих материалов, свидетельствуют переклички с записями Суварина, о которых говорилось выше.
Для нас важно, что Бабель проявлял постоянный интерес к политической кухне Кремля, хотя не мог не понимать, чем это ему грозит. Грибанов цитирует следующее признание Николаевского в письме к Патриции Блейк от 14 июля 1960 года:
«С Бабелем я действительно встречался, — у меня даже есть запись его рассказов, частично мною уже использованных в печати (без его имени). Он мне подробно характеризовал верхушку Кремля и ее нравы, но едва ли об этом время говорить в печати»[26]. В следственном деле Бабеля нет ссылок на эти события, хотя о своем знакомстве и встречах с Николаевским и Сувариным в Париже он на следствии упоминал. И все же «накануне ареста один из доносчиков сообщал: Бабель знает о высших руководителях страны нечто такое, что, попади эти сведения в руки иностранного журналиста, они стали бы мировой сенсацией…»[27]
В третьем письме из Москвы, подписанном «Ив.», особый интерес представляет развернутая характеристика Лазаря Кагановича, которая дана с явным сочувствием к нему. Разумеется, такой человек не мог не импонировать Бабелю.
…Каганович <…> и более талантлив, и более сложен (чем Постышев. — Авторы), — говорилось в этом номере «Социалистического вестника». <…>
Нельзя отрицать, К. — человек совершенно исключительных способностей, Он много читал, и в самых различных областях. И при этом он читал хорошо, с умением разбираться в прочитанном, так что, несмотря на всю хаотичность его чтения, в разговоре он не производит впечатления самоучки, нахватавшегося верхушек, — хотя принадлежность его к этой категории людей все же несомненна. Особенно поражает в нем быстрота, с которой он схватывает новые для него мысли. Говорить с ним — одно удовольствие: ты еще не успел договорить первую фразу, как он уже понял твою мысль, — и, подхватив ее на лету, так отчетливо и выпукло ее формулирует, как ты сам ее сформулировать никогда не мог бы. И сразу же находит аргументы, показывающие правильность этой мысли, — если он с нею согласен, или опровергающие ее, если он ее не принимает.
Все это на фоне совершенно исключительной работоспособности. <…>
Эта ясность ума и исключительное умение быстро находить нужные формулировки — не единственный талант К. Пожалуй, еще более важным его талантом является совершенно исключительное умение ориентироваться в людях. Вам достаточно раз с ним поговорить, — и он уже запомнил вас навсегда. И если вы встретитесь с ним через 10 лет, то он моментально узнает вас, и сейчас же напомнит, когда и при каких обстоятельствах вы с ним виделись впервые. А раз узнав человека, он умеет следить за ним, собирать о нем всякие сведения. Его голова — настоящий биографический словарь, — причем, конечно, словарь, приноровленный к запросам текущей партийной деятельности. Такого знания людей, какой имеет К., не имеет никто другой в партии, — это можно утверждать смело. Подобное знание людей дает К. возможность быть совершенно исключительным, — как говорят у нас, — «комбинатором»: он знает, кого с кем соединить на работе можно, — и кого соединять ни в коем случае не следует. <…>
Все эти таланты К. сделали его и незаменимым, и необходимым для Сталина. Не думаю, чтобы последний был чужд сомнений относительно стопроцентной преданности К. О преданности нутряной, — как у Постышева, — в данном случае не может быть и речи. Преданность К. это, несомненно, преданность по расчету, — а преданность по расчету не более прочна, чем любовь по расчету[28].
Игнорируя совет полпреда В. С. Довгалевского не встречаться с Николаевским (об этом чуть дальше), Бабель своих встреч с ним не прекратил. Доказательство — единственная сохранившаяся записка Николаевскому от Бабеля:
«Париж, 4.VIII.33
Уважаемый Б. И.
Все в хлопотах — и отвратительных, оттого и молчал. Сегодня уезжаю в деревню к семье (они поселились километрах в 70 от Парижа), вернусь в начале будущей недели и позвоню, чтобы уговориться о встрече. Думаю, что и дела к тому времени прояснятся.
Итак, à bientȏt[29]. Очень буду рад увидеться с вами.
ИБ»[30].
Эта записка была послана за несколько недель до отъезда в Москву и через пару с лишним месяцев после возвращения в Париж из поездки в Италию, о которой будет рассказано дальше.
Сценарий об Азефе
Остановимся подробнее на работе над сценарием для фильма об Азефе[31], которая велась с лично знавшей Азефа Ольгой Колбасиной-Черновой. А. Н. Пирожкова вспоминала, что Бабель писал ей из Франции о том, что ему
«заказали киносценарий об Азефе и что он согласился, чтобы заработать денег и оставить семье. Он упоминал об этом в письмах несколько раз, но когда много лет спустя я пыталась узнать у сестры Бабеля и у его дочери Наташи, живущих за границей, был ли написан этот сценарий и какова его судьба, они ничего не смогли сказать. Только в начале 1960-х годов, когда в Москву из Парижа приехала Ольга Елисеевна Колбасина, вдова эсера В.М. Чернова, выяснилось, что Бабель начинал этот сценарий вместе с Ольгой Елисеевной, потому что Азеф когда-то часто бывал у Черновых и она его хорошо знала. Она рассказывала мне, что были написаны, кажется, две сцены, Бабель их ей диктовал. Она обещала найти эти сцены в своих бумагах, но вскоре умерла. Все ее бумаги остались в Париже, у ее дочери Натальи Викторовны Резниковой, которую я тоже просила их поискать»[32].
Фрагменты сценария пока не найдены, но след этой работы отыскивается в нескольких письмах родным, отправленных из Парижа.
4 февраля 1933 года: «…в течение февраля выяснятся мои дела — фильм и проч. — тогда мы составим план дальнейших передвижений».
26 февраля: «Надеюсь, что переговоры с кино в ближайшие две недели дадут какие-нибудь результаты. Тогда можно будет установить план, и я хотел бы перед поездкой к Горькому двинуться сначала к вам, в Брюссель».
4 марта: «Я рассчитываю, что переговоры мои с кино должны дать результаты в ближайшие дни. Результатами я называю деньги».
Из Италии в Париж Бабель приехал в конце мая и в июне вернулся к сценарной работе. 18-го числа сообщал родным:
«Не писал, п<отому> ч<то> дьявольски занят. Завяз со сценарием; работа оказалась труднее, чем я предполагал. Надо прочесть множество материалов, кроме того, торопят, а я в этих делах — торопиться не умею. К концу июня должны эту работу во что бы то ни стало приготовить, без этого невозможно двинуться и что-либо предпринять. Вот я и сижу дни и ночи. Удовольствия это доставляет мало, п<отому> ч<то> работа на заказ. <…>
По всем <…> соображениям — надо нажимать на сценарий».
В конце июня работа не была завершена, 2 июля он пожаловался: «Работать приходится с режиссером — пошляком и схоластом, и поэтому я нахожусь в состоянии непрерывного бешенства». Однако 6 июля обещает постараться закончить сценарий в этом месяце и послать денег из «первой же получки (если таковая состоится)». А через несколько дней, 10 июля, берет свое обещание назад: «Основная беда „момента“ заключается в том, что заказанный мне сценарий как-то не получается, и я не знаю, придется ли мне получать за него гонорар или нет».
В качестве консультанта, как уже говорилось, хотели привлечь Б.И. Николаевского. Во время следствия Бабель давал показания:
«На следующий день (после встречи с Николаевским на квартире Грановского. — Авторы) я отправился к нашему послу в Париже Довгалевскому[33] и попросил его указаний, можно ли привлечь Николаевского к совместной работе по фильму? Довгалевский на это ответил, что Николаевский является весьма активным и опасным врагом, и поэтому на третью встречу с Николаевским я не рискнул пойти и больше с ним не встречался»[34].
Л.С. Флейшман отметил, что с середины июля в письмах родным упоминания о работе над сценарием фильма об Азефе исчезают и что это может быть связано с советом Довгалевского, а сама
«рекомендация об отказе от сотрудничества легко объяснима: ведь указом московских властей от 20 февраля 1932 г. Николаевский (одновременно с семьей Троцкого и некоторыми лидерами партии меньшевиков) был лишен советского подданства, что положило конец многолетнему его сотрудничеству с советскими академическими инстанциями»[35].
Исследователь полагает, что «запрет относился не просто ко встречам с Николаевским, но к работе над фильмом в целом»[36]. Причины тоже ясны:
«…ни „невозвращенец“ Грановский, давно утративший связи с советскими учреждениями, ни О. Колбасина, много лет принадлежавшая к эсеровской верхушке и выпустившая в 1922 г. книгу о пребывании ее (с малолетними дочерьми) в советских тюрьмах, надежными партнерами советского писателя числиться не могли»[37].
Работа не была закончена и в августе. А тем временем в Москве пронеслась молва о невозвращении Бабеля. Вместо полутора месяцев, как было заявлено в проекте постановления, он пробыл за границей год. Пирожкова вспоминала:
«Так как Бабель надолго задержался во Франции, по Москве распространился слух, что он вообще не вернется. Я написала ему об этом, и он ответил: „Что могут вам, знающей всё, сказать люди, не знающие ничего?“»[38]
Сценарий об Азефе не был завершен. Возможно, материал так и не поддался Бабелю, и он просто-напросто отказался от этой затеи, возможно, из-за «зловещих» слухов, оставив работу над сценарием, Бабель поспешил вернуться в Москву. Точного ответа на этот вопрос мы не знаем.
У Горького в Италии
Горький, приглашавший Бабеля к себе в Италию в 1927–1928 годах, теперь звал его еще настойчивее. «Снова получил телеграмму от Горького с просьбой немедленно выехать. Виза есть для меня и для фамилии. Поедем мы раздельно, п<отому> ч<то> не хватает денег на всех сразу», — писал Бабель в Бельгию 4 апреля 1933 года, в этом же письме уточнял планы: «Выеду, надо думать, в субботу — очень много формальностей с aller et retour[39]».
Ближайшая суббота приходилась на 8 апреля. Видимо, 8-го числа он действительно выехал из Парижа. 15 апреля уже из Сорренто Бабель послал письма родным и Слоним примерно одинакового содержания, но отличающиеся некоторыми подробностями. Анне Григорьевне он писал: «Рай земной, надо думать, должен выглядеть как Capo di Sorrento[40]. Перед окном Неаполитанский залив, в дымке Везувий, который всегда курится, у порога оливковые, апельсинные, лимонные рощи, дьявольские всякие ароматы и наваждение цветов. Живу здесь пятый день и никак не могу опомниться. Успел побывать в Риме и Неаполе, перед отъездом собираюсь поколесить по Италии». Из этого письма мы узнаем, что хотя бы проездом Бабель был в Риме[41] и Неаполе, а в Сорренто прибыл 11 апреля; родным же он сообщал о Горьком: «Великий наш старец здоров и бодр и неутомимо собирается в середине мая в Москву».
На вилле в Сорренто Бабелю нашли отдаленную комнату с террасой, выходящей на залив. В письмах он признавался: «Условия здесь для работы такие, каких у меня во всю жизнь не было…» (18 апреля); «Работаю я здесь с наслаждением…» (24 апреля).
Тем не менее Бабель не только работал в прекрасных условиях тишины и покоя, которые были ему предоставлены в доме Горького, но и совершал, пока что не дальние, поездки по стране.
«Ездили на Капри, — писал он 24 апреля, — сегодня поедем с А. М. осматривать Неаполь; он знает здесь все камни… Надо сделать еще две экскурсии — на Везувий и в Геркуланум и Помпею (все это здесь близко) — но я хочу дождаться Жени и поехать вместе с нею». Возможно, поездка в Неаполь была отложена на десять дней или она была не единственной. Во всяком случае 5 мая Бабель подробно описал родным посещение Неаполя вместе с Горьким: «Вчера провели весь день с А. М. в Неаполе. Он показывал нам музеи — античную скульптуру (до сих пор опомниться не могу), картины Тициана, Рафаэля, Веласкеца <sic!>. Вместе обедали и ужинали. Старик выпил и здорово. Когда мы вошли вечером в ресторан (расположенный высоко над Неаполем, вид города оттуда волшебен) — где его знают уже 30 лет, все встали со своих мест, официанты кинулись целовать ему руки и сейчас же послали за старинными певцами неаполитанских песен… Они прискакали — семидесятилетние, все помнящие А. М. — и пели надтреснувшими своими голосами так — что я, верно, во всю мою жизнь этого не забуду — А. М. плакал безутешно — пил, и когда у него отбирали бокал — говорил: в последний раз в жизни… Незабываемый для меня день».
«Горькие уезжают девятого, — продолжал Бабель то же письмо, — есть советский пароход, идущий из Лондона в Одессу, им, конечно, выгоднее поехать на нем… В доме остаюсь я да Маршак — великолепный наш детский поэт, надеюсь, он подружится с Наташей. У Маршака тоже есть в Брюсселе сестра; очень возможно, что мы поедем в Бельгию вместе.
А. М. взял у меня для своего альманаха — три новых рассказа. Один из них мне действительно удался, только бы цензура пропустила. А. М. обещает прислать из Москвы гонорар — валютой».
Речь в письме идет об альманахе «Год XVII» и о рассказах «Улица Данте», «Нефть» и «Фроим Грач». Последний не увидел свет при жизни писателя.
Александр Фадеев считал нежелательным помещение этих произведений в альманахе: «Рассказы, по-моему, неудачны, и лучше будет для самого Бабеля, если мы их не напечатаем»[42]. Владимир Ермилов высказался за печатание «Нефти», но отверг «Улицу Данте»[43]: «Рассказ этот, к сожал<ению>, не более, чем пустячок. Против печат<ания>»[44].
А вот публиковать рассказ «Мой первый гонорар» не советовал сам Горький. Леопольд Авербах писал ему: «Спорный вопрос — „Первый гонорар“ Бабеля. Как Ваше мнение на сей счет? Я, Павленко, Фадеев (мнение остальных еще не знаю) — за печатание» (выделено Авербахом. — Авторы)[45]. Горький отвечал: «Зная отношение к Бабелю некоторых товарищей — не советую помещать „Гонорар“ в первом альманахе; „Гонорар“ — „вещица на любителя“, а в первом альманахе не должно быть „ни сучка ни задоринки“»[46].
Возвращаясь к пребыванию Бабеля в Италии, приведем письмо родным от 11 мая:
«Горький уехал восьмого поездом, они отправились до Генуи, там пересядут на советский пароход, идущий прямым рейсом до Одессы. Я провожал „хозяина“ до Неаполя, остался там на два дня, вернулся вчера вечером. Мы одни с Маршаком в громадной вилле, если бы Женя с Наташей поскорее приехали. Задерживают, конечно, материальные затруднения, надеюсь, что их удастся преодолеть. <…> Горький просил меня написать несколько статей о Неаполе, дело это близко моему сердцу — попытаюсь».
Приезд Евгении Борисовны с Наташей в Италию не состоялся, как не осуществились на сей раз планы Бабеля побывать в Бельгии. 18 мая писатель сообщил о необходимости вернуться во Францию в связи со сценарием об Азефе:
«Планы изменились. Спешно вызывают в Париж. Фильм, который должен был ставиться до моего, — отменен, режиссер[47] телеграфирует, что надо приступать к работе немедленно. Интерес тут слишком велик, чтобы манкировать. Сегодня выезжаю в Рим, дня через два в Париж. Женя также настаивает, чтобы я сначала закончил дело с фильмом и затем уже занялся всем остальным».
Но перед отъездом из Италии Бабель побывал не только в Риме, но и во Флоренции. Из Рима он писал 20 мая: «У меня головокружение от всех этих Колизеев, Форумов, Сикстинских капелл, Рафаэля, Пантеона… Хотел уехать сегодня, но не могу оторваться, когда-то еще придется вернуться сюда… Вот и пришлось увидеть то, о чем я с детства прочел сотни книг». 22 мая он рассчитывал выехать в Париж, но еще на пару дней отложил отъезд, и 24-го числа написал уже из Флоренции: «Конец венчает дело — ничего более прекрасного, чем Флоренция, на своем веку не видел. От всех этих Микель-Анджело, Рафаэлей, Тицианов — хожу, как в чаду. Ночью еду в Париж, куда должен прибыть завтра в десять часов вечера — там, небось, прихлопнут всякие дела». 28 мая, в письме, отправленном родным уже из Парижа, Бабель подвел итог итальянской поездке — вновь о Флоренции: «Флоренция затмила собой все, что я видел в Италии. Впечатление это неизгладимо на всю жизнь»[48].
В том же письме — о Наташе, которая «очень изменилась за полтора месяца. Превосходно говорит по-русски (вот уж несколько дней я не могу прийти в себя от изумления), меньше шалит», отца «встретила <…> с истинной радостью, о бабушке вспоминает непрерывно». А еще о литературных делах:
«В Италии нашел перевод Конармии; денег, конечно, не дали ни сантима, но издана книжка хорошо, в чем вы и можете убедиться из прилагаемого экземпляра. Я сейчас в самом разгаре дел, утихнут маленько, напишу подробно. Читал вчера несколько номеров московской Литературной газеты — меня все хвалят, не под влиянием ли Алексея Максимовича?..»
Немного позднее до Бабеля дошли тревожные вести о Горьком, о которых 18 июня он написал родным:
«Плохие сведения о Горьком. При переезде из Константинополя в Одессу — он простудился, заболел воспалением легких, несколько дней т<ому> н<азад> помирал, не знаю, как теперь, послал телеграфный запрос. Все это очень грустно». 2 июля новости более утешительные: «Горький поправляется…»
Уже по возвращении в СССР Бабель поделится с журналистами впечатлениями о поездке в Италию. Он расскажет о технических достижениях, но особенно примечательна характеристика «чрезвычайно интересного» итальянского фашизма и Муссолини:
«Я разговаривал с туристами, которые приезжают в Италию, которые не были в ней 10–12 лет. Внешнее перерождение — громадное. Железные дороги — самые лучшие в Европе. Нищенства меньше, улицы чистые, обсажены деревьями. Они делают опыты по электрификации железных дорог. Там есть и наши инженеры. Их опытам можно поучиться. По альпийскому участку поезда уже ходят со скоростью 100 километров в час. <…> Своими достижениями они хвастаются на каждом шагу. Вообще в мире нет сейчас другого правительства, которое бы хвасталось так, как итальянское. Муссолини изображен у них во всех видах. Во время сбора урожая — косит, жнет.
Археологические работы ведутся у них лучше, чем раньше, особенно в Помпее. Новые раскопки ведутся по научным методам, причем все вещи, которые находятся, остаются в тех же домах. Вообще все производит необыкновенно странное впечатление. Человек как будто бы все время находится под наркозом. Этот наркоз ежедневно с большим умением вспрыскивается Муссолини.
Коммунисты у них загнаны в подполье. Встреча с ними чрезвычайно затруднена. Все разговоры там в чрезвычайно безобидной итальянской обстановке сводятся к одному — к Муссолини. Один разговор с социал-демократом никогда не забуду. Основной вопрос там — здоровье Муссолини. <…> Этот человек наполняет собою политическую и общественную жизнь целиком. Выставки построены если не по его рисункам, то он, во всяком случае, одобрил эти рисунки. Одному журналисту, который пытался попенять на Муссолини, что у него нет программы фашистской партии, он ответил: «Программа партии устанавливается мною ежедневно, после прочтения утренних телеграмм, и остается в силе до изучения вечерних». Так итальянцы узнают расписание своей жизни на этот день. Причем этот человек в буржуазных и мелкобуржуазных кругах и у ручных своих противников пользуется несомненным уважением. Беспрерывно идут разговоры об искусстве управления, причем он дает бесконечные интервью на эту тему. Для нас звучит страшным анахронизмом беспрерывное его сопоставление народа с женщиной. Он говорит: «Вожди должны быть мужчинами, а толпа остается женщиной, впечатлительной, падкой на красивые зрелища». <…> В Италии страшно развит спорт, чествование национальных героев. И результаты за эти 10 лет достигнуты большие. <…> Сейчас у них лучшие футболисты, они хороши в теннисе. Если взять итальянскую газету на восьми страницах, то четыре в ней посвящены спорту, причем все эти спортивные демонстрации устраиваются с необыкновенным блеском. <…>
Я раз случайно разговорился с одним итальянским аристократом. Аристократия в Италии восстановлена против Муссолини, так как им был издан приказ, по которому большие земли остаются у владельца только в том случае, если он их сам обрабатывает. И вот такие люди уверены, что Муссолини своим способом, по секрету от всех, проводит «коммунистическую политику», так как единственное место, куда он ходит, это советское посольство. Первым из всех он завел департамент по советским делам. Он единственный из всех европейцев знает советские дела. И вот они верят, что без тех трудностей, через которые мы должны проходить, без резких толчков он гладко ведет страну к своеобразному коммунизму. Опровержений не нужно искать. Они на улицах. Итальянские улицы производят трагическое впечатление. 1/3 нации одета в формы. Маршируют все. Это все гремит в трубы, впереди всадники. Во всем этом участвует солнце»[49].
Ассоциации о сходстве итальянского фашизма с большевизмом СССР, культа Муссолини с культом Сталина, которые возникают у современного читателя и которые, нельзя исключить, могли возникнуть у слушателей писателя, не требуют комментариев.
Что касается германского фашизма, то он непосредственно затронул Бабеля. Уже вернувшись в Париж, 17 июня 1933 года, писатель выступал на митинге против фашизма, а на следующий день в письме родным зафиксировал такой факт: «Вчера выступал на антифашистском митинге. Евреи и немцы хлопали. В Германии я попал в список запрещенных авторов, и Конармию торжественно сожгли».
(продолжение следует)
Примечания
[1] Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Книги первая, вторая, третья. М., 2005. С. 519.
[2] О. Г. Савич в 1932–1936 годах был корреспондентом «Комсомольской правды» в Париже.
[3] Константин Федин и его современники: Из литературного наследия ХХ века. Кн. 1. М., 2016. С. 139.
[4] Цветаева М. И. Письма. 1928–1932. М., 2015. С. 574.
[5] РГАЛИ. Ф. 1403. Оп. 1. Ед. хр. 347. Л. 1.
[6] Там же. Л. 2.
[7] ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 1. Ед. хр. 674. Л. 3.
[8] См.: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 140.
[9] См.: Souvarine B. Staline, aperçu historique du bolchévisme. Paris, 1935.
[10] Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. 1980. № 23. С. 351.
[11] Там же. С. 346–247.
[12] Там же. С. 247.
[13] Там же.
[14] Имеются в виду один из основателей и руководителей РАПП, шурин Г. Г. Ягоды, тогдашнего главы НКВД, Л. Л. Авербах и участник РАПП поэт А. И. Безыменский.
[15] Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем. С. 348.
[16] Там же.
[17] Там же. С. 351.
[18] Там же. С. 352.
[19] Подробно см.: Флейшман Л. С. Об одном нераскрытом «преступлении» Бабеля // Флейшман Л. С. От Пушкина к Пастернаку: Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., 2006. С. 269–297; см. также: Грибанов А. Борис Николаевский — Исаак Бабель — Борис Суварин и некоторые проблемы эмигрантской журналистики // Тыняновский сборник 11. Девятые тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2002. С. 453–467.
[20] Цит. по: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 142.
[21] Там же.
[22] Там же.
[23] См.: Флейшман Л. С. Об одном нераскрытом «преступлении» Бабеля. С. 270.
[24] См.: Грибанов А. Борис Николаевский — Исаак Бабель — Борис Суварин… С. 457.
[25] См.: Там же. С. 464.
[26] Грибанов А. Борис Николаевский — Исаак Бабель — Борис Суварин… С. 465.
[27] Шенталинский В. А. Рабы свободы: Документальные повести. М., 2009. С. 70.
[28] Социалистический вестник (Париж). 1933. № 23. С. 5–7.
[29] До скорого (фр.).
[30] Цит. по: Флейшман Л. С. Об одном нераскрытом «преступлении» Бабеля. С. 275.
[31] См.: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 140–141; Флейшман Л. С. Об одном нераскрытом «преступлении» Бабеля.
[32] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. 183.
[33] 23 июня 1934 года Бабель писал в Бельгию: «Получил печальное известие о тяжкой, почти безнадежной болезни Довгалевского. Очень жалко. Превосходный человек, и отношение его ко мне было всегда удивительное». Вскоре, 14 июля, Довгалевский умер в клинике под Парижем.
[34] Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 142.
[35] Флейшман Л. С. Об одном нераскрытом «преступлении» Бабеля. С. 274.
[36] Там же.
[37] Там же. Речь идет о книге О. Е. Колбасиной-Черновой «Воспоминания о советских тюрьмах».
[38] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 183.
[39] Туда и обратно (фр.).
[40] Мыс Сорренто (итал.).
[41] Скорее всего, Бабель побывал в Риме у В.П. Кина, назначенного в 1931 году корреспондентом ТАСС в Италии, и его жены Ц.И. Кин, а возможно, остановился у них на день-два в мае 1933-го на обратном пути из Сорренто в Париж (см.: Русское присутствие в Италии в первой половине ХХ века: Энциклопедия. М., 2019. С. 331).
[42] РГАЛИ. Ф. 622. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 26.
[43] См.: Там же. Л. 24, 27
[44] Там же. Ед. хр. 42. Л. 35.
[45] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: в 24 т. Т. 21: Декабрь 1931 — февраль 1933. М., 2019. С. 689.
[46] Там же. С. 232.
[47] А. М. Грановский.
[48] Существует мемуарное свидетельство французского художника, уроженца Одессы Филиппа Гозиасона о встрече с Бабелем во Флоренции, об их прогулках по городу и о том, какое впечатление произвело на писателя все там увиденное (см.: Голубовский Е. М. Слезы Бабеля // Всемирные Одесские новости. 2017. Июль).
[49] Бабель И. Э. Впечатления от путешествия по Европе (стенограмма выступления 11 сентября 1933 года) // ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 6. Цит. по: Поварцов С. Н. «Мир, видимый через человека»: К творческой биографии И. Бабеля // Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 329–331.
