С возрастом люди впадают в детство. Моё поколение, надвое разрезанное той войной, выпало из него 22 июня 1941 года. Ах, как завидовали мы шедшим следом. Они могли дружить с ясельной группы до выпускного класса. Вместе учились в техникумах-институтах, вместе работали. Мои сверстники по киевскому Подолу были лишены возможности расти рядом и формироваться. Хорошо ещё, что в живых остались. Из Киева меня увезли пятилетнего. Вернулся двенадцатилетним.
ОПОРА И НАДЁЖА ДРУЖБЫ
ОТ ИМЕНИ И ПО ПОРУЧЕНИЮ
Послевоенный и последующие годы прошли под лозунгом восстановления народного хозяйства. Вплоть до облагораживания природы лесополосами. В не меньшем, если в не большем, внимании нуждались люди. Однако, благие намерения начались и закончились выдворением безногих инвалидов из больших городов. Дабы эти попрошайки не портили настроение оставшимся в живых. Справедливости ради, надо сказать об артелях для инвалидов. Их постигла судьба коллективных хозяйств в сёлах да деревнях. От тех времён остались производства, выпускавшие розетки, выключатели и прочие бытовые причиндалы.
В стороне от забот государства — почти два поколения молодых людей, чьё детство и юность пришлись на самые голодные годы. В отличие от остальных иждивенцев, то бишь нетрудоспособных, им полагалось по карточкам не 300, а 400 граммов хлеба в день. Положенное далеко не всегда удавалось отоварить.
Среди моих друзей далеко не все дожили до пенсии. Витя Михайлов успел оформить пенсию по достижении 55 лет (северные льготы!), Валику Прянишникову по законам Средней полосы пенсия была положена с 60 лет. Он дожил, но не получил на руки возрастное вспомоществование. Да к тому времени оно успело скукожиться до стоимости обеда в столовке. Только два друга ушли из жизни после семидесяти лет, остальные до. Стране отдали всё сполна, полновесным трудовым стажем. Взамен, получили кукиш с маслом. Государство, на которое они вкалывали, затеяло генеральную перестройку, наплевав на нужды «личного состава», ради которого, если верить политикам, задумываются преобразования.
Война догоняла свои жертвы. Туберкулёз, тот самый, лёгочный, прозванный чахоткой, доконал на пике блестящей инженерной карьеры одного из моих старших товарищей. Второго подстерёг тромб, затаившийся в глубоком подполье кровеносной системы. Третьего, здорового парня, таких обычно на плакатах рисовали, свалила целая охапка недугов, поскольку занятость на производстве не давала ему возможности отвлечься в отпуске на санаторий. И так далее, и так далее.
Знаю и уверен, проживи мои друзья с моё, страна, общество — и в целом, и в частности — стали бы лучше. И богаче. Но выпало жить только мне. Очень может быть потому, что отличался слабоватым здоровьем. По причине тифа, перенесённого в войну. Не доводил себя до изнеможения. Пытался, конечно, но не всегда получалось. Или генетика сказалась. Отец мой дожил до девяноста лет, родная сестра матери почти до ста.
Порой посещает мысль, что живу как бы по поручению своих друзей. Будто они возложили на меня эту миссию. Далеко не всегда удавалось отдать близким людям последний долг. Они не зовут меня к себе. Наблюдают со стороны. Сверяю свои поступки с их представлениями о жизни. Не всегда получается. Но стараюсь по мере сил.
ВЫПАЛИ ИЗ ДЕТСТВА
С возрастом люди впадают в детство. Моё поколение, надвое разрезанное той войной, выпало из него 22 июня 1941 года. Ах, как завидовали мы шедшим следом. Они могли дружить с ясельной группы до выпускного класса. Вместе учились в техникумах-институтах, вместе работали. Мои сверстники по киевскому Подолу были лишены возможности расти рядом и формироваться. Хорошо ещё, что в живых остались. Из Киева меня увезли пятилетнего. Вернулся двенадцатилетним. Знакомые дома и улицы напоминали об их обитателях. В ответ короткий адрес:
— Ушли, увели в Бабий Яр.
Как-то разыскал по телефону подругу по детскому саду в Днепровской (Пинсской) военной флотилии. Нас называли женихом и невестой. Мы с нею даже в эвакуации пересеклись. В беспросветном сорок втором году. Питомцев детского учреждения флотилии собрали в школе на берегу реки Миас и целый месяц оздоравливали. Подкармливали. Фарфоровые тарелочки предназначались девочкам. Нам, рыцарям, достались глиняные миски.
Кормили почти как до войны. Без манной каши, зато к чаю полагался колотый рафинад. Я кусочки сохранял, для деда. Они с бабушкой приезжали меня проведать. Тогда впервые увидел деда плачущим. Он, днепровский речник, поражал жителей сухопутной станции за Уралом кителем с начищенными пуговицами. Когда дед облачался в форму, бабушка имела право идти только сзади. Как сугубо сухопутный элемент.
Нам, помнящим золотой песочек Днепра и Десны, илистые берега Миаса казались грязноватыми. Мы рассказывали новым знакомым о песчаных пляжах, о яблоках и грушах. Они приносили нам местные «земляные яблоки» — молодую картошку. И смачно хрумкали, нас угощали. Фу, какая гадость! Но съедали без остатка, демонстрировали воспитанность. С чем мы не могли согласиться — с уничтожением гнёзд воробьёв. Пацаны их считали дармоедами и обзывали жидами. До сих пор уверен, что оскорбительное слово впервые услышал в мальчишеской интерпретации.
Имя довоенной невесты засело в голове. Или это мама мне напомнила. Я-то попал в детский сад флотилии (второй этаж слева в теперешнем четырёхэтажном полукруглом здании главного корпуса Могилянки), как сын сверхсрочника, командира полуэкипажа охраны. Заведовала садом супруга какого-то большого начальника. После войны на разных комсомольских мероприятиях всплывала фамилия её дочери — активистки из соседнего района.
Спустя почти семьдесят лет разыскал по телефону эксневесту. Она многие годы была директором школы № 25 (до войны в ней учился гроссмейстер Давид Бронштейн). Не меняя кабинета, возглавила самую престижную в Киеве гимназию. Дама отказалась погружаться в прошлое, не признала и не узнала. Утешился мыслью Войновича: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло».
ОБА ЯШИ
Родился я в Киеве, на Подоле. Предки мои по материнской линии перебрались сюда из-под Нежина. Не по своей воле, по приказу верховного главнокомандующего царской армии. Из мест возможного наступления австрийских войск евреев, на всякий случай, переселяли в большие города. Весной 1915 года здесь родилась мама, первенец. Если вспомнить, что на Подоле проживали четыре-пять поколений родственников отца по бабушке, я со всех сторон коренной киевлянин.
В школе № 10 (судя по магендовиду над входными дверями здесь до 1937 года велось преподавание на идиш) в моём классе из сорока учеников тридцать пять были евреями. После перестройки, когда вернулся с севера в родные пенаты, застал только Гришу Ханивецкого. Остальные уехали. Известно в каком направлении. Не ради себя, ради детей. Мой класс окончил школу в 1953 году, в начальный год послаблений. У многих отцы погибли на войне, им по советским законам полагались поблажки при поступлении в вузы. Самый, что ни на есть способный ученик нашего класса, Боря Векслер, всю жизнь проработал резчиком металла на верфи завода «Ленинская кузня».
За шестой и седьмой классы я не успел обрести друзей «еврейской национальности». Разве что Мирон Петровский, литературовед и филолог, но он не в счёт. Познакомился с ним после техникума. Разница в возрасте в 4 года (когда тебе 18 — это много), плюс всё увеличивающаяся диспропорция в знаниях, в глубине проникновения в материал. Журналистика, которой увлёкся, имеет некоторое отношение к науке (как утверждали преподаватели нашего факультета в университете), но глубиной всё же отличается от серьёзных изысканий. Журналистика — движение вширь, филология — вглубь. Им не всегда по пути.
Если бы не война и её последствия, мы бы накрепко сдружились с двоюродным братом Яшей. Его и моя мама назвали первенцев именем своего отца. Квартира наша принадлежала синагоге маляров, расположенной за углом, на Щекавицкой. Единственном молельном доме, что сохранился на Подоле. Ремесленники-евреи предпочитали молиться в кругу профессионалов. В Кабыще под Нежином дед служил кантором. Баритон деда передался по наследству Яше.
Пароход, с семьями командиров Днепровской флотилии шёл вниз по Днепру. Ночами. Днём прибивался к вербам днепровских островов. Взрослые высыпали на берег, наламывали веток, мы тоже при деле. Ловили стрекоз, втыкали в их туловища спичку или веточку и отпускали на свободу. Истошно жужжа, почти, как бомбардировщики, стрекозы низко стелились по воде. О своих дурацких шутках мы вспомнили спустя несколько дней в Днепропетровске, когда под бомбами пересаживались из парохода в теплушки. Ах, какой надёжной защитой казались нам стальные рельсы.
Осенью сорок второго, за Уралом, мы с Яшкой насобирали несколько наволочек колосков, что остались в поле после комбайна. Назавтра опять пришли, а вдоль кромки солдаты с ружьями. Строго следили до вечера, пока трактор поле не перепахал.
Репродуктор, чёрная картонная тарелка, не выключался с утра до вечера. Чем дальше, тем труднее разобрать слова. Сплошной треск и грохот. Подобные звуки спустя двадцать-тридцать лет издавал радиоприёмник по «Голосу Америки». А музыкальные программы, вперемешку с текстами сказок, можно было расслышать.
Керосиновая лампа со стеклянным абажуром — дефицит из дефицитов. Единственный источник света — коптилка, баночка с керосином и выведенным наружу фитилём. Но если залезть под кровать, приставить к пламени стёкла дедушкиных очков — такие яркие круги по комнате разбегаются. Не оторвёшься. Да обёртка оправы очков — из целлулоида, горит бенгальским пламенем. Дед обмотал железную проволоку бинтом. Новые очки не смог заказать. Негде.
Наверное, и точно мы с Яшкой выросли бы если бы не друзьями, то близкими друг другу людьми. В те редкие часы и дни, когда доводилось встречаться спустя годы, что-то нас друг к другу тянуло. Хотя профессии, среда и опыт жизни развели по сторонам.
УЧИТЕЛЯ И ОДНОКЛАССНИКИ
Яша — единственный сверстник, с кем бок о бок прожил около двух лет. До возвращения в Киев, «менял школы, как перчатки». После выхода из окружения из-под Киева и после Сталинграда отец служил в военно-речных частях — в Красноармейске под Сталинградом, в Павловске на Дону, в Астрахани на Волге, в Риге на Даугаве. Мы при нём. Имелась у офицеров такая привилегия вызвать к себе семью.
Первую четверть отучился в школе на станции Каргополье будущей Курганской области. Первую тетрадку мама мне сшила из старых газет. Чернила расплывались. В сельских школах на Волге снабжение было не лучше.
Период, когда закладывается разборчивый почерк, просвистел мимо. За год менял одну, две, а то и три школы. В одних городах учебные заведения успели разделить на мужские и женские, в других начальные классы комплектовали по старинке.
Несколько раз выпала привилегия мальчиков. В школе учеников подкармливали чаем с булочкой. Бесплатно. Буфетчица брала с уроков очередного помощника и приносила к обеденному перерыву два мешка серых булочек. Они были строго подсчитаны-пересчитаны, но помощнику разрешалось сунуть руку в мешок и вытащить полную жменю крошек. Никто из нас от такого доппайка не отказывался. Уж очень есть хотелось. «Дай укусить!» — святая просьба, отказать и не поделиться стыдно.
Череда школ не могла не сказаться на оценках. По самый шестой класс с трудом нашкрябывал тройки по многим предметам. Пиршества на деревьях шелковицы или на лугу с молодым чесноком — перед глазами, игры с взаправдашним оружием — немецкой винтовкой без затвора или автоматом ППШ со сбитым бойком — это пожалуйста. А читал ли книги или делал уроки — в голове не удержалось.
Трудно давалась учёба и в Киеве. В классе сорок гавриков, учились в три смены. Дома условия аховые — в комнате пять человек, удобства и вода — во дворе. Не то, что с книгой, просто присесть порой негде. Многие одноклассники вернулись из эвакуации на два или три года раньше. Пообвыкли. А мне опять вживаться в новую среду. Лишь где-то к концу седьмого класса в табеле появились четвёрки и пятёрки. Так и не стал своим в классе. Потому возможностью поступить в техникум воспользовался с радостью.
Сыграла роль стипендия, на сотню превышающая аналогичное пособие в учебных заведениях не горного профиля. Повышенная стипендия равнялась минимальной заработной плате. Но мечтал не о ней. Как бы от сессии до сессии на тройках перебраться. Стипендия собрала в стенах горного техникума крепких ребят со всей Украины и за её пределами. Начиная с солдат, вдвое переслуживших срочную службу мирного времени — в ожидании, когда смена подрастёт. Техникум предоставлял благоустроенные общежития.
Оба здания техникума до сих пор при деле. Министерство впоследствии уступило свои пенаты газовому, тоже не самому бедному ведомству. Крещатик и прилегающие здания восстанавливали военнопленные немцы. Им, кстати сказать, зарплата полагалась. Они в обеденный перерыв хрумкали яблоки. Мы смотрели и облизывались.
Угольная промышленность помогла Киеву и его Крещатику подняться из руин. Энтузиазм под лозунгом: «Люба, сестрінько, мілий братіку, попрацюемоємо на Хрещатику» сделал своё дело, кинул в помощь строителям поредевшие ряды киевской интеллигенции. Но о плече угольной промышленности, тоже не стоит забывать. А что выпускники горного техникума чуть ли не строем стали работать на прокладке киевского метро — особый разговор. Для поступления на подземную стройку требовались очень проверенные кадры. Как для работы, на оборонных предприятиях.
В характеристике после 7-го класса классная руководительница, преподаватель русского языка, посчитала нужным отметить: «Сам пишет стихи». Достоинств в учёбе у меня просто не было. А зияющих пробелов в элементарной грамотности — вагон с тележкой. Диктантов в школе, потом в техникуме, потом на факультете журналистики, боялся, как чёрт ладана.
Вряд ли здесь можно кивать на семью, где идиш у нескольких поколений был разговорным, а русский появился вместе с советской властью. На киевском Подоле мы росли и варились в среде, густо замешанной на идише, украинском и русском.
В Ригу (Московский фурштат, наш дом — между православным, еврейским, католическим кладбищами и пересыльной тюрьмой) я приехал нормальным двоечником, не всегда понимающим, чего от него хотят учителя. А они здесь в основном состояли из русских, сбежавших в Латвию от Советской власти. Сопоставил и вычислил потом. Учительницу, обратившую внимание на мои поэтические способности, звали Валентина Павловна Пчельникова. Она, вроде, поощряла мои старания, даже подтолкнула к написанию клятвы в стихах с обещанием исправить «двойки, хоть на балл». И поместила в стенгазете (первая публикация!) мою клятву со своим комментарием: «Вот так слово пионерчик дал!». Думаю, Валентина Павловна сводила счёты совсем не со мной.
В августе 1991 года (в том самом!) побывал проездом в Риге. Здание пересыльной тюрьмы перепрофилировали в военкомат, на месте еврейского кладбища — сквер. А на парадном школы увидел… магендовид. До войны здесь велось преподавание на идише. Спросить про послевоенную учительницу не у кого. Из соседей по дому никого не осталось. Все новые, незнакомые.
В Киевской школе на меня обратил внимание учитель украинского языка Александр Владимирович Тесля. В школьном альманахе (рукописном) он опубликовал мой перевод на русский язык Гимна УССР, сочинённого министром просвещения Т.Г. Тычиной. Спустя годы оказалось, что первая для обоих газета, многотиражка «Арсеналець», тоже была общей. Начинал Тесля свою учительско-журналистскую стезю (именовал себя и тем, и другим) с редакторства «Молодого чернопрапорница» — так до войны назывался «Арсеналец».
НЕСЛАДКАЯ СУДЬБА ПРЯНИКА
Четыре года — достаточно времени, чтобы присмотреться друг к другу, найти точки соприкосновения. С оглядкой на разговоры и умолчания того времени. Но лишь спустя время после техникума, включая срочную службу Вали Прянишникова, узнал подробности его вынужденной жизни в Архангельской области. Оттуда он приехал поступать в техникум. Детали раскрылись на его свадьбе, где собрались родители и их друзья по революционным и последующим годам.
Нынче, наверное, и старожилы позабыли, что несколько районов Черниговской области во времена императрицы Елизаветы Петровны заселили русские, православного вероисповедания, староверы. Веру отцов-прадедов переселенцы с севера сберегли, на могилах семиконечные кресты. Имена своим детям в святках выбирали придирчиво. Отца Валика звали Корнилом Ивановичем, маму Варварой Титовной.
За сто пятьдесят лет на новом месте староверы жирком не обросли. Что и толкнуло их в Красную гвардию и в Комсомол. Когда Валя женился, Алла Пугачёва, как певица, ещё не родилась. За столом звучали хиты того времени — на слова Исаковского с Матусовским. Но как доходила очередь до реабилитированных комсомольцев, начинали звучать мелодии Стеньки-Разина и других старых шлягеров. Наполненные революционным содержанием:
Комсомолец, зажги факел!
Мы, рассеем тьму небес.
Говорят, у иудеев
В эту ночь Иисус воскрес.
И крестом, словно лопатой,
Стал он деньги загребать,
С мертвеца, да и с живого,
Беспощадно шкуру драть…
За плечами революционная молодость, десять и более лет отсидки в местах отдалённых. А надо же, никаких других песен так и не сподобились выучить.
В годы завинчивания гаек Корнил Иванович, партийный активист, не смог жить с мыслью, что всю молодость боролся за то, чтобы сёла от голода вымирали. Написал заявление об уходе по собственному желанию с командной должности, перестал платить членские партийные взносы. Его тихо исключили. Вспомнили о нём в жестоком 37-ом, посадили на десять лет без права переписки.
Лагерь Корнила Ивановича находился в районе Плесецка. Поначалу заключённые готовы были благодарить за гигиеническую процедуру — за прожарку одежды и обуви. Одежда температуру выдерживала, а обувь скукоживалась до ползунковых размеров. Обмороженные ноги — первая из неисчислимых напастей, что наваливались на заключённых. Единственная возможность доказать, что ты не враг — вкалывать из последних сил. Норма на человека с лучковой пилой — 30 кубометров древесины. На двоих — все 60. Справлялись. Зимой и летом, когда гнус досаждал. Накануне свадьбы Валика Корнил Иванович съездил в гости к старшей дочери, она осталась с внуками в Плесецке. С удивлением узнал, что норма для лесоруба, оснащённого пилой «Дружба», всё та же — 30 кубов…
С Валей Пряником (кличка закрепилась с первых дней, из-за конопушек, обсевших его лицо) все четыре года просидели за одной партой. Вместе жили на производственных практиках. По очереди лежали на койке у печки, что с утра до вечера топилась углём и к которой опасно было прикасаться плечом. В Подмосковном угольном бассейне смотались на майские дни в Ясную поляну, попили водицы из деревянной бадьи у колодца. На всю жизнь запомнился запах лошадиного пота.
Тётя Валика до войны работала инструктором ЦК КПУ. Когда мы учились в техникуме — директорствовала в школе рядом с бывшим Еврейским базаром, Площадью Победы. В обвинительном заключении, с которым отец Вали смог ознакомиться после реабилитации, ему вменяли в вину родственную связь с… родной сестрой.
Отца реабилитировали. Переехать обратно в Добрянку и рад бы, да некуда. Дом без присмотра развалился. Валя, старший мужчина после отца в семье. В техникуме ещё можно было так-сяк проваландаться и не рваться по примеру демобилизованных коллег на рабочие должности. Хватало дублерских, 4 рубля в день. Я на дублёрские купил себе к окончанию техникума часы — большая ценность в те времена.
В группе Валю, обладателя природного чувства слова, называли критиком. Он отбросил в сторону мысли о газете или учительстве в школе, пошёл слесарем в строительную организацию Чернигова. Единственная возможность получить квартиру и перевезти родителей. Жил в общежитии, в комнате на двадцать коек, с прикрученной к спинке кровати лампочкой. Пробовал писать в этих условиях. Но его быстро вызвали, куда следует, и напомнили о чём следует не забывать сыну репрессированного.
Рукописи не вернули, записные книжки тоже. Валя не отступил. На излёте Горбачёвской перестройки в Добрянском леспромхозе, откуда увели в тюрьму отца, он издал воспоминания родителей — итоги своих поисков. Отца после десяти лет за решёткой оставили в лагере вольнонаёмным специалистом. Без права покидать эти места. Всем в ту войну было несладко — и в глубоком тылу, и под оккупацией. Семье репрессированного Прянишникова — хуже. Фашисты умели отличать истинных коммунистов от примкнувших к ним деятелей. Отец в конце 47-го выписал маму с Валей к себе. Подкормить и просто снова пожить людьми. Так что возвращение родителей в Черниговскую область для Вали было не просто сыновним долгом — душевной обязанностью.
Много лет Валя проработал электрослесарем на заводе химического волокна. Там платили на десятку больше. Умер за завтраком. Положил в тарелку ложку с кашей и упал лбом на стол.
Мне порой кажется, что моё относительное долголетие — в некотором роде завещание моих друзей. Ребята были здоровее и крепче меня. В отличие от сверстников отжаться от пола или подтянуться на турнике мне всегда было непросто.
На севере, где лыжные прогулки на «освещёнке» (освещённой трассе) считались нормой — не особо накручивал круги. А уж махнуть на 10–20 км — вообще не для меня. Такие вот пироги. Чем дальше, тем чаще думаю, а как бы они поступили в том или ином случае на моём месте? Хочется верить, что произнесли бы «Нормально, старик!».
ВДАЛИ ОТ СЦЕНЫ
Виталий Михайлов учился в 56-й группе, я — в 55-й. С группы Виталия начиналось следующее отделение — шахтостроителей. Где впервые столкнулись — не помню. То ли запало в душу, как он читал Маяковского, то ли познакомились в литстудии. Витя писал стихи на хорошем уровне.
На отца пришла похоронка ещё в финскую. Жизнь впроголодь в тыловой Сибири. К Победе мама вышла замуж за аэродромного командира. И отец появился, у него новая семья. Отчима из-под Иркутска перевели служить в Кировоград. Так Витя оказался в киевском горном техникуме.
Наверное, и точно, Витя обладал, как теперь говорят, харизмой актёра. Иначе бы его не пригласили в единственный в городе самодеятельный народный театр при Клубе пищевиков, на Подоле. Шёл 1954 год. Год окончания техникума и год торжественного празднования 300-летия воссоединения Украины с Россией. Пригласили на роль заглавного героя — гетмана Богдана Хмельницкого. Высокий, красивый, косая сажень в плечах. А что яркий блондин, так это поправимо. Как и бутафорские усы. В отличие от других спектаклей народного театра, это представление повторяли весь май. И июнь прихватили. Даже открытие постоянного моста имени Патона через Днепр прошло в городе по второму разряду.
За Витину судьбу боролись театральные институты Киева и Ленинграда. Но, как дисциплинированный комсомолец, он поехал по распределению на строительство шахт в Воркуту. Не успел приступить к должности — повестка в армию. Вернулся, а дом — уже в Ирпене, под Киевом. Отчим там построился.
Надо бы устроиться на работу, но куда? Я к тому времени служил в электроотделе проектного института лёгкой промышленности. Витю начальник отдела кадров оформил, ни с кем не консультируясь. Его привлекла национальность в паспорте, в корне отличающаяся от состава основного контингента. Опять же секретарь комсомольской организации обратила внимание на техника-строителя. Девушка положила на Витю глаз и уже не отводила до комсомольской свадьбы. Молодые уехали на родину активистки, в Донбасс, в Северодонецк. Город так стремительно строился, что в его название не успели попасть несколько букв из пахнувшего далёким средневековьем Северского Донца. Там и с жилплощадью полегче. В Киеве ничем кроме койки в общежитии не пахло.
Пропущу несколько лет, когда мы виделись изредка. Или он приезжал в командировку в Киев, или я заворачивал с маршрута газетных командировок. Витя стал отцом сына и дочери. Меня умиляли выключатели у туалета и ванны. Их Витя вдолбил в бетонные стены на уровне колена, чтобы сын и дочь росли самостоятельными. Я восхищался, а на голову Вити сыпались громы и молнии. Пока супруга ожидала в роддоме дочь, Витя ускорил получение трёхкомнатной квартиры. Пусть на первом этаже, зато ложка успела к обеду. Правда, без балкона. И пыли от дороги много. Первый этаж спустя годы помог наследникам побыстрее избавиться от жилплощади в Северодонецке и перебраться в Киев. Квартиру купил хозяин частного магазина. Но это случилось глубоко потом, лет через двадцать пять. Вити уже не было в живых.
Забот у заместителя директора по капстроительству известно сколько. Витя находил время для самодеятельности, дышал полной грудью в кругу единомышленников. Могу подтвердить. Пару раз довелось присутствовать в Северодонецке на спектаклях в ДК. Увлечение в конце концов, закончилось… разводом. Следующий звонок от Вити был уже с Кольского полуострова, из Апатит. Вскоре его перевели в Ковдор — опыт заместителя директора по капстроительству оказался очень востребован в Ковдорском ГОКе. Предстояло коренное увеличение мощностей с утроением номенклатуры сырья из той же горной массы.
А у меня в Киеве трудности с работой. Польский лидер, кажется, Гомулка, то ли стал заигрывать с Израилем, то ли у него жена еврейкой оказалась. Проштрафился, в общем. Киевский ЦК принялся наводить порядок в газетах да издательствах. То есть, избавляться от сотрудников, у которых слог «ко» стоял не в конце фамилии, а в начале, например, Коган… Я перепробовал все возможные варианты, включая газету Киевского военного округа. Приходил к мысли, что пора прощаться с газетой. Руки опустил.
Витя позвонил и сказал, что их многотиражке нужен редактор. Так-то оно так, но этот вопрос относился исключительно к компетенции парткома. О чём директор ГОКа напомнил Вите, когда я прикатил в Москву знакомиться с работодателем. Оба утрясали план в министерстве. А я уже настроился… Месяц спустя из Ковдора-таки пришёл вызов. Иначе в эту точку Заполярья не попасть — пограничная зона. Финляндия, хотя и нейтральная страна, а капиталистическая заграница. Весьма заинтересованная в дружеских отношениях с СССР. При встрече их зелёные околышки первыми отдавали честь нашим погранцам и регулярно сдавали с рук на руки перебежчиков. Другое дело, что следом присылали бумагу с требованием вернуть… стадо оленей. Наши погранцы посылали запрос в Ловозеро и перегоняли означенное число. До последнего телёнка.
Мне предстояло чистилище в виде бюро Кировского горкома партии. Секретарь парткома Ковдорского ГОКа, присутствовавшая на церемонии вместе со мной, удивлялась, почему это столь незначительный вопрос — утверждение редактора многотиражной газеты — первый секретарь горкома взял на себя. Не садился, пока члены горкома не одобрили предложение. Моя должность — в лучшем случае забота зав. отдела пропаганды или даже инструктора. Но ортодоксов могла смутить моя национальность. Первый хорошо это понимал и взял ответственность на себя. Кстати, фамилия кировского генсека не имела ничего общего с евреями — Гельманами или Гильманами. Тут надо бы поискать тюрские корни. Первый был башкиром по национальности.
В должности зама по капстроительству Виталий Фёдорович, как выразился бы Шура Балаганов в «Двенадцати стульях», забурел. Не позволял себе играть на сцене народного театра. Разве посещал репетиции и прогоны. Считалось, что должность и обязанности зама по капстроительству не оставляют времени для досуга. Его и не было. Витя мотался между Кировском, Мурманском, Ленинградской «Гипрорудой» и Министерством в Москве.
Комбинату жилось всё сложнее. Особенно в предпусковой период. Одно дело сыграть на «балалайке» одну мелодию в виде железного концентрата. И совсем другое последовательно извлекать из руды три компонента. Плюс к железу — апатит и бадделеит. Плановые заказчики не сразу приноровились к особенностям ковдорского апатита. ГОК позабыл о прогрессивках и доплатах в виде 13-й зарплаты. Естественно, виновный был найден — в лице зама директора по капстроительству. Даже увеличение (его стараниями!) зарплат на 10 процентов (за химическую составляющую) не сняло с Виталия Фёдоровича общественной опалы.
Витя отдал комбинату почти двадцать лет жизни. В личном деле — одна единственная благодарность. Нет, не за работу и достижения. Как активисту, ко Дню милиции. Все годы Витя не забывал о сыне и дочери. Они остались в Северодонецке. 33 процента северной зарплаты позволили обоим окончить в Харькове институты, вступить в самостоятельную жизнь подготовленными людьми.
Вечерами Витя читал друзьям Маяковского. Порой вспоминал, как он на равных поступал с Сергеем Юрским в театральный институт в Ленинграде. А я по мере сил помогал зализывать моральные травмы, в том числе выговор, полученный за распоряжение облагородить стандартные железобетонные колонны в фойе ДК пеньковым канатом. Непривычный дизайн колонн показался ответственным за финансовое состояние ГОКа напрасной тратой денег.
ПИТАТЕЛЬНАЯ СРЕДА
Вернусь в пятидесятые. После смерти Сталина, жизнь бурлила и набухала ожиданиями. Люди постарше опасались заглядывать в будущее. Всё равно казалось, что худшее позади. Вместе с погибшими в давке у Мавзолея, замёрзшими и задавленными на улицах Москвы и на железнодорожных станциях. Число желающих проститься с Иосифом Виссарионовичем явно не совпадало с количеством мест в поездах. Несколько ребят из нашей группы таки смотались в столицу. К счастью, вернулись целыми и невредимыми. Актрису Ольгу Аросеву, чьи родители пострадали в период «культа личности», затолкали беременную в очереди на Красной площади, она потеряла будущего ребёнка. В силу общественного положения — редактор стенгазеты отделения техникума — я собрал клятвы и поместил их на спаренных страницах ватмана.
Будущий козёл отпущения — Лаврентий Павлович Берия — провозглашал с мавзолея: «Кто не слеп, тот видит… Кто не глух, тот слышит…», но анекдоты уже пошли гулять по стране. Плюс разухабистые частушки типа «Лаврентий Палыч Берия не оправдал доверия…». Языки развязались. Студенты распевали: «Венецианский мавр Отелло, один домишко посещал…». Или «Офелия, Гамлетова девчонка, спятила, товарищи с ума. Всё потому, что Датская сторонка была народам подданным тюрьма». В одном коктейле сразу несколько ингредиентов. И краткое содержание творения Шекспира с выделением акцентов, необходимых на экзамене. Хотя бы о «тюрьме народов» — Датской стороне.
Студенческие песни со ссылкой на Вильяма Шекспира и юмор поэтов «Искры» — те же шпаргалки для экзамена. Пародии значительно короче оригиналов. Позволяли хоть как-то выплывать на экзамене по русской литературе. Нормальный советский школьник косо смотрел на многотомник Льва Николаевича Толстого «Война и мир», главным образом из-за мелкого текста с французского, занимавшего страницу за страницей. А у Минаева в пародии на мотив Лермонтовского «Бородино» всё коротко и ясно. Без эмоций Наташи Ростовой и терзаний Пьера Безухова.
Собственный опыт. На филологическом факультете Свердловского университета надо было сдавать кучу спецкурсов по творчеству великих писателей. Например, по Тургеневу. Не знаю, как бы я выплыл. Если бы память не подсказала строки из сатирической поэмы Д. Д. Минаева «Евгений Онегин нашего времени» — целиком посвящённой творчеству Тургенева. У меня с фамилиями героев повестей и романов напряжёнка. И если бы не первая строка минаевской пародии: «Мой дядя, как Кирсанов Павел…», если бы Онегин не был по Базарову скроен и т. д., я имел бы весьма бледный вид. А так пронесло.
НАСТАВНИКИ ПОНЕВОЛЕ
Абрам
Эпиграммы в стенгазете техникума подвигли меня на поиски единомышленников в литературных студиях. Самой крупной из них была студия при русскоязычном «Сталинском племени». Её вёл классик русской поэзии Николай Николаевич Ушаков. На литстудии познакомился с признанным эпиграммистом, постоянным автором журнала «Перець» Абрамом Костовецким. Тоже подолянин, жил наискосок от коммунального районного предприятия «Баня». Волей-неволей раз в неделю заходил к нему. Чаще заставал дома.
Полем деятельности Костовецкого была политическая сатира. Всё, как в «Покровских воротах», поставленных Михаилом Казаковым. Не знаю, внештатным или штатным сотрудником считался в «Перце» Костовецкий, но регулярный денежный ручеёк тёк к нему оттуда — за эпиграммы на украинском, за темы рисунков и, особенно, обложек. В «Перце» ценили постоянного автора, в начале семидесятых выпустили книжку его эпиграмм, в толстом переплёте.
Порой киевский эпиграммист прорывался на всесоюзную арену. С продукцией, не уступавшей заправским москвичам: «Поймали за руку завмага, /Посажен жулик, наконец. /Жил припеваючи деляга, /Теперь он камерный певец». Но заказчики требовали политическую сатиру, отсюда и дружеское посвящение, которым Костовецкий гордился:
Абрам, твои поднялись акции,
Но всё же мы сказать должны:
Ты больше досаждал редакции,
Чем поджигателям войны.
Спрос на разоблачение происков американских империалистов постепенно падал. Перевести свой паровоз на другую колею автор не сумел. Спустя десятилетия, уже на севере, в районной газете, вдруг получил бледную копию порции «бесстрашной сатиры». Удивил адрес. Не, Подол — Левый берег, новый район Киева. В отпуске нанёс визит. Абрам не только поменял место жительства. Теперь хозяйничала в доме жена. Она вела строгий учёт его творчества, следила, куда отсылать тексты. И, самое главное, помнила строки Абрама наизусть, с готовностью подсказывала.
Генрих
Среди аборигенов литстудий Генрих Шахнович выделялся. Тоже постарше меня. На Генриха литстудийцы оборачивались чаще, чем на ведущего. Его короткие реплики били не в бровь, а в глаз. Генрих, чуть ли не единственный среди нашей, как теперь говорят, русскоязычной студии, издал книгу стихов. Вернее, басен. И не где-нибудь, в издательстве «Молодь».
Память сохранила эпизод, случившейся у него в доме, в Бехтеревском переулке, что вёл на территорию, чудом сохранившегося, православного собора. Церковное здание в своё время не успели достроить. На каком-то мероприятии знакомые затащили меня в храм. Поразило, что стены окрашены известью. Ни икон, ни картин, ни иконостаса до потолка.
Генрих встретил в своём кабинете. На дворе морозец. Успел заснуть снова проснуться, а гость всё читал и читал. Мэтр сидел в кресле и помахивал авторучкой. Когда студиец положил на стол последнюю страничку, Генрих сгреб стопочку, положил перед собой и стал одну за другой перечёркивать страницы. На автора — ноль внимания. Перо правщика не коснулось строки в начале первой страницы и половины строки в конце. Мастер удовлетворённо хмыкнул:
— Ну вот, теперь рассказ приобрёл черты, рекомендованные классиком О’Генри для новелл. Смотри, как здорово звучит:
— Они любили друг друга, и дворники неодобрительно смотрели им вслед.
Действительно, коротко и ясно. Новелла готова для включения в полное собрание сочинений. Его осталось только написать.
С Генрихом мы пересекались всё реже и реже. Он манкировал литстудиями, да и у меня появились другие интересы. Как-то в отпуске, уже в середине восьмидесятых, знакомые сообщили, что Шахнович среди первых уехал на ПМЖ в Израиль. Поделился новостью с Сахаровым, они с Шахновичем встречались в литстудии в начале пятидесятых. Реакция Командора не заставила себя ждать:
— Идиот! Там же нужно вкалывать, он же без привычки.
Мирон
В литстудии познакомился с человеком, благословившем меня на газетное поприще. Он подбадривал и направлял меня на протяжении свыше шестидесяти лет. Говорю о Мироне Семёновиче Петровском. О его дружеском плече. Фактически о наставничестве. Несколько раз писал о нём, не буду повторяться. С первых дней знакомства на одной из литстудий (или это Леонид Темис — поэт Леонид Тёмин — представил меня?) Мирон окружил меня теплом и заботой. Подарил, в качестве образца для подражания бежевое, довоенное издание, «Библиотеки поэта» — сборник поэтов-сатириков девятнадцатого века — Курочкина, Минаева и других. Журнал их назывался «Искра», выходил он лет за сорок до своей знаменитой тёзки. Журнал («иллюстрированная газета»!) целиком был посвящён литературной критике, пародиям, окололитературной злобе дня.
Мирон Семёнович находил для меня время, выслушивал, комментировал, советовался. Начиная с выбора профессии и до внимательного чтения текстов, мной подсунутых. Не представляю себе Мирона просто гуляющим. Десятилетиями человек жил на берегу Русановского залива, а так и не позволил себе на часок отвлечься и покататься на лодке. Другое дело, сопровождать сына Ваню, подрабатывавшего во время институтских каникул на почте. В тот мой приезд с севера у подъездов домов, в которые забегал Ваня с толстой сумкой на ремне, и удалось пообщаться.
Это потом, когда ослабли запреты на его творчество, стали выходить книги, ему предложили постоянный заработок в альманахе «Егупец». Мирон смог позволить себе угощать гостей изысканными блюдами из манной каши да сырниками. Я-то помню его постоянным клиентом обжираловок, где продавались пирожки с ливером. Дешевейшее блюдо, 4 коп. за штуку. Без сомнения, здоровье Мирона подвело потому, что годами питался этими канцерогенными пирожками. Супруга, Светлана Васильевна, с утра до вечера вкалывала в школе, не имела возможности проконтролировать меню мужа. Семья годами жила на учительскую зарплату Светланы.
Каждый отпуск я старался подзарядиться от Мирона. Как-то похвастался, что получил третью премию «Крокодила» за эпиграммы. Практически, вторую, ибо первую редакция никому не присудила.
— И не могла — глянул на меня сквозь очки Мирон — премией за эпиграммы командуют более компетентные органы. Они запроторили Игоря Губермана на восемь лет в тюрьму.
Из Мурманской области, я отсылал знакомым посылки с вяленым окунем или палтусом. Мирон категорически отказался. Зато за две пачки книг, посвящённых творчеству Льва Квитко, благодарил. К печати сборник воспоминаний, вышедший в Москве, подготовил М. С. Петровский. В Киев книга не попала даже в лавку писателей на углу Красноармейской. Всё потому, что накануне сборник статей Мирона о детской литературе рассыпали. Мирона перестали печатать. Он мрачно шутил: «Если в Москве стригут ногти — в Киеве режут пальцы».
Почерк у Мирона разборчивый, но машинкой тоже пользовался. Трофейной «Олимпией-прогресс», что полагалась каждой немецкой роте для ведения документации. С перепаянным шрифтом и с пластмассовыми кружочками на клавишах, слепящими глаза.
В начале девяностых судьба свела меня с белым воротником республиканского Комбината печати, заработавшим благодаря ремонту пиш. машей себе на «Волгу» ещё в советские времена. Компьютеры с ксероксами вытеснили с рынка печатное устройство девятнадцатого века. Компактная машинка югославского производства «Унис» слесарю была ни к чему. Я отнёс её Мирону. И удобнее, и легче. Мирон искренне поблагодарил. Месяц спустя, гляжу — в углу стола всё та же «Олимпия».
— Понимаешь, — сказал, — я к старой привык. Зато в «Юдаике», где сейчас служу, открыли музей старой техники. Подумал, пусть лучше машинка украшает эти раритеты, а я как-нибудь, обойдусь.
РУКА ОБ РУКУ
В конце Перестройки, в канун Дня Победы, Витя Михайлов с женой приехал в Умбу. Мои сверстники считали этот праздник самым главным в году. Веяния перемен отменили трибуну, но шествие состоялось. Витя настоял, чтобы мы прошли вниз с горы, а сам то и дело хватался за сердце. Заведующая аптеки сказала, что такое лекарство выдаёт по специальному рецепту. Но глянула на меня и углубилась в подсобку. От водителя Витиной машины потом узнал, что в командировки он без кулька лекарств не выезжал. Это я к тому, что деньги руководителям предприятий в советские времена даром не платили.
На встречи с интересными и неравнодушными людьми мне везло. Ну а что жизнь связала с иными из них морским узлом дружбы, так на то много причин и житейских обстоятельств. Мысленно перелистывая возникшую симпатию да интерес, волей-неволей связываю их с совпадением увлечений. Стыдно признаться, но никак не вытекающих из профессии электромеханика, которой овладел в техникуме. Или профессии электрика, что кормила меня в проектном институте.
Другое дело увлечение сочинительством и литстудия горного техникума, коей руководил выпускник филологического отделения Киевского университета имени св. Владимира Леонид Александрович Масленков.
Техникум же подружил с Владимиром Ряряевым, он младше меня на курс. Учился на шахтостроителя. Неплохо рисовал. С его первого курса по мой выпускной он иллюстрировал стенгазету «Оса». Тоже киевлянин, мало того, жил на Подоле, в двух шагах от меня. Наши родители знакомы с до войны, его отец тоже служил в Днепровской (Пинской) военной флотилии. Многие годы свободные часы проводили вместе. Под возгласы его мамы, Александры Ивановны: «Старые собаки, когда вы женитесь?!». Я старался не отвлекаться на личную жизнь ради газеты. А Володя карикатуры забросил, продолжал учёбу по технической части, в одном из академических институтов нашёл себе жену.
Вернее, она его себе нашла и вычислила. Вовкина женитьба обрезала мои взгляды на претенденток, уже побывавших замужем. Урок им пошёл впрок. Прочие связи, окромя новосозданной семьи, считаются порочными, со всеми выводами. Так что, можно считать, Вовка своей женитьбой спас меня от возможных неприятностей.
Каждое поколение рождает свою формулу счастья. В семидесятых годах грело душу желание утром идти на работу, вечером — домой, к семье. По мне, так околотворческие профессии объединяют оба эти условия. В том смысле, что мысли о деле, которому служишь, не покидают тебя в часы отдыха. Даже в начале сентября в северном лесу на сборе брусники. Красные грозди не отвлекают от крутящейся в голове статьи или стихотворного фельетона. Мне действительно было хорошо, а жене и сыну не хватало общения в субботу и в воскресенье.
Люди с кем сходился, нацелившись на газетную стезю, уважали моё увлечение. Говорю о представителях мужского племени. Женщины, у которых в подкорке заложена забота о семье и потомстве, не особо верили в моё будущее. Долго жалел о разрыве с умной и красивой девушкой. Но её слова, о том, что мужчина должен в первую голову получить надёжную профессию, а стихами можно заниматься на досуге — удар под дых. Посчитал его чуть ли не оскорблением и поруганием мечты. Хотя понимал, что в поэзии занимаюсь задворками — эпиграммами да стихотворными фельетонами, посчитал слова девушки святотатством.
ИГОРЬ ДМИТРИЕВИЧ
В двадцать и в двадцать пять мы обращались к друг другу исключительно по именам, как и предписывал комсомольский, то бишь молодёжный, пиетет. За тридцать, когда стал литсотрудником республиканского русскоязычного «Комсомольского знамени», вообще удивился: все друг другу тыкают, включая ветеранов корректорской, машбюро и группу выпускающих.
Тем удивительнее, что сблизился с человеком, к которому иначе, как по имени-отчеству, не обращались — с Игорем Дмитриевичем Безгиным. Ему, первому секретарю Печерского райкома комсомола, по должности положено.
С избранием Игоря Дмитриевича жизнь в райкоме резко изменилась, обрела, если хотите, театральные формы. Начиная с конференций, куда обычно манил разве «шестой вопрос» — событие в узком кругу вновь избранных. А тут речь первого, выступления делегатов прерывались кадрами из кинохроники. Не только документальными, театрализованными сценками из жизни активистов предшествующих поколений. В довершение — премьера гимна «Комсомольская юность Печерска». Автор музыки, известный на Украине композитор Данкевич лично дирижировал оркестром. Зал, по знаку Игоря Дмитриевича, несколько минут вызывал автора слов. Я так и не решился покинуть закуток на галёрке, где занимался своим привычным делом — писал эпиграммы к «Голосу делегата».
Меня назначили ответственным за написание гимна. Взял под козырёк, собрал поэтическую бригаду «Арсенальца». За субботу набросали несколько вариантов — лирический, душевный, шутливый и т. д. По дороге домой подумал: надо бы и обычный, то есть железобетонный текст, представить, с клятвенным припевом:
Учиться, работать и строить!
Стремиться вперёд и ввысь!
В наших делах, герои,
Ваша продлится жизнь!
Заказчиков и композитора удовлетворил железобетон. Игоря Дмитриевича вскоре от нас забрали, назначили директором сразу трёх коллективов — Театра юного зрителя, Кукольного и Академического им. Ивана Франко. Благо все три находились на территории района. Наш генсек показал себя! Задрипанный ТЮЗ, вечно полупустой, что-то такое актуальное поставил и прославился на всю страну — стал лауреатом Премии Ленинского комсомола. В Академический театр украинской драмы, дорога к которому давно заросла травой забвения, новый директор проторил дорогу — благодаря гастролям известных московских актёров. Или вставлял в давно заезженные спектакли знаменитых гастролёров.
Зрители довольны. А труппа? Жалобы и доносы на самый верх, в ЦК (а это, если в метрах — не более ста), сделали своё дело. Игорь Дмитриевич слетел со всех трёх тронов. Нашёл тихую гавань в театральной аспирантуре. Для выпускника строительного института несколько необычное пристанище, но Безгин и тут справился. Организовал и возглавил кафедру экономики в театральном институте им. Карпенко-Карого, стал вице-президентом Академии искусств в Независимой Украине.
Но я забежал в XXI век. В середине семидесятых аспирант И. Д. Безгин приехал по приглашению Всесоюзной ударной стройки в Ковдор, привёз с собой несколько бобин с кинофильмами, в которых попутно снялся. Поразил местных любителей минералогии тонким знанием камней. Публика приняла его, как своего. При прощании пришлось обвязывать верёвкой ручку чемодана. Безгин здорово разбирался и в истории орденов. По-разному пишут о закате империй. Меня убедили орденские знаки Австрийской монархии перед распадом. Они в деталях повторяли наградные броши, которыми императоры награждали своих подданных, но были изготовлены не из золота-серебра — чугуна.
Мы с Игорем одного года. Он приехал в Ковдор отцом сына — старшего школьника, а я всё ещё присматривался. Возможно долго бы ещё не решался. Да Игорь увидел Таню и сказал фразу, впоследствии повторённую известным на всю страну актёром:
— Надо брать!
ЛЮБОВЬ НАША — ГАЗЕТА
В Мурманской области чаще всего контачил с коллегами по профессии. С ними и установились, если не дружеские, то тёплые человеческие отношения. Хотя разница в статусе, так или иначе, сказывалась. Я редактировал самое низовое звено — многотиражку. Один из коллег многие годы возглавлял районную газету «Кандалакшский коммунист». Второй — бери выше, стал редактором «Комсомольца Заполярья», ведомственного «Рыбного Мурмана» и ответственным секретарём самой «Полярной правды». В силу этого обстоятельства говорить о совпадении взглядов проблематично, но чисто профессиональное уважение друг к другу сквозило.
С редактором из Кандалакши Ефимом Федотовичем Разиным мы постоянно встречались около десяти лет кряду в типографии его газеты. Впоследствии, когда возглавил газету на Терском берегу, опять встречались в Кандалакше. Ближе типографии, где нарезали клише, не было.
С Колей Бакшевниковым познакомился на семь лет раньше, когда придумал себе преддипломную практику в «Полярной правде». Мы с ним жили в одном общежитии, кажется, даже в одной комнате. Но у меня за плечами почти десятилетний стаж сотрудничества и работы в многотиражной газете киевского завода «Арсенал», а Колю, только-только перевели в «КоЗе» из собкоров по Мончегорску в младшие сотрудники аппарата. Разин был старше меня на восемь лет, Коля на столько же младше. Разница в возрасте, особенно, если оглянуться на бурный рост Бакшевникова по служебной лестнице, волей-неволей прочерчивает некоторую виртуальную границу в личных отношениях. Тем не менее, это не мешало обращаться к нему с просьбами, а Коле реагировать на них всеми доступными для него средствами.
Повспоминал приятелей, близких мне по духу, и сам удивился общей увлечённостью газетой. В многотиражке завода «Арсенал» сошёлся с инженером Леонидом Рыбакиным. Карикатуры его не просто иллюстрировали текст, дополняли. Наверное, много чего хорошего у Лёни перенял. Он быль интеллигентом во втором поколении. Запомнилась книга из библиотеки Лёниного отца, до революции он изучал Москву по путеводителю и фиксировал свои наблюдения на полях.
С выпускником русского отделения филологического факультета Киевского университета Анатолием Азаренко мы пересеклись в двух с лишним сотнях километров выше по меридиану, в Ковдоре. Он окончил горный техникум в родном Кривом Роге. Сделал карьеру на местном ГОКе, стал машинистом экскаватора. В этой ипостаси поначалу работал на севере. Но к газете тянуло. Одно время был литсотрудником в районке Североморска. Опять пересел на экскаватор. К моему счастью, Витя Эйдельман, начальник рудника «Железный», взял на себя «висячую должность» и два или три года Толя был прикомандирован к многотиражке. Благодаря ему получалось съездить в отпуск. Да и в Кандалакше, в типографии, можно было показываться хотя бы через раз. Под конец восьмидесятых я публиковал очерки Анатолия в «Полярной правде» — о взрывоопасных событиях в Душанбе.
Благодаря Николаю Голикову из Белоруссии мою многотиражку в Ковдоре иногда называли двухпартийной. Прозвище не из разряда смешных. Голиков — неосвобождённый секретарь партийной организации Ковдорской геолого-разведочной партии. Николай знал наизусть песни Михаила Светлова, цитировал монологи героев Налево и Направо из пьесы автора «Каховки» да «Итальянца».
Заглянул в «Энциклопедический словарь», чего-то засомневался, правильно ли вспомнил название пьесы М. А. Светлова «Двадцать лет спустя»? Оказывается, в начале шестидесятых поэт был награждён Ленинской премией. Посмертно. Запоздалое признание вряд ли опровергнет шутку Михаила Аркадьевича: «Оборотная сторона медали — не дали!».
НЕ ГАЗЕТОЙ ЕДИНОЙ
Когда переваливает за пятьдесят, новыми друзьями редко обрастаешь. Годы окружают тебя частоколом, не пробиться. Исключения подтверждают правило.
У исключения есть фамилия, имя и отчество: Биттенбиндер Рудольф Александрович. Благодаря ему и его супруге, Кларе Ивановне, я быстрее вник в тонкости южного берега Кольского полуострова, проникся интересами поморов, заселивших эти места во времена Александра Невского. Рудольф Александрович — немец по отцу и русский по матери, Клара Ивановна с обеих сторон эстонка. Для него и для неё, для их дочерей, главным праздником в году стал отчётный концерт в зале районного ДК коллективов художественной самодеятельности — хоров из дальних сёл.
Оба приехали работать в посёлок, в райцентр (до которого можно было добраться разве в навигацию) сразу после окончания техникума лесной промышленности. Клара Ивановна всю жизнь занималась электричеством в леспромхозе, а Рудольф Александрович окончил заочно институт и четверть века попеременно занимал должности — начальника производственного отдел леспромхоза, главного энергетика, главного инженера, директора. Перемещали его не потому, что не справлялся. У единственного промышленного предприятия района накопилось столько проблем и нерешённых вопросов, что руководителям района в лице райкома и райисполкома, ничего не оставалось, как демонстрировать видимость дела и тасовать итээровскую колоду.
На первых моих месяцах в районной газете Биттенбиндер исполнял обязанности директора. Разговор плавно переходил на обстановку в стране, на книги, которые читаем и которые нужно прочесть. С подобным книгочеем редко когда везло встретиться в Киеве или Свердловске. Сын попал в автоаварию, мы с женой ощутили, как далеко оторваны от цивилизации. Благодаря Рудольфу Александровичу добыли путёвку в детский санаторий «Кивач» под Петрозаводском, потом в специализированный санаторий в Ессентуках.
Начальство района снова и снова умоляло областной главк прислать очередного козырного управленца. Наверное, и точно такого умельца можно было бы вырастить на месте. Да, повторюсь, леспромхоз — единственное промышленное предприятие на весь район. Другого инкубатора для выращивания кадров в райкоме, райисполкоме и прочих органах не было.
(окончание следует)
