ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

В Баку деньги были дешевыми. В Москве на рубль можно было день прожить, в Баку и часа не проживешь. Можно было поступить в хороший университет с военной кафедрой, и никогда больше не служить в армии. Можно было немного заплатить, пару тысяч всего, и устроиться редактором в академию наук на зарплату 90 рублей в месяц. Это была сладкая работа. Очередь из местных выстраивалась на год вперед. У тебя словно табличка на столе: «Диссертации, монографии и научные статьи за умеренную плату».

Борис Ланин

АКЦЕНТ: ОРДЕН ЛЕНИНА

Вы жили внутри печки? Возможно, вы никогда не видели печку. На картинке я видел, а внутри нет, не жил. Но мы там, внутри. Жарко в Баку. Автобус номер 68. Мы сидим у окна. Мы едем с бабушкой на бульвар. Дышать морским воздухом. Плевать, не хочу. Нефть это, а не морской воздух. Плевки нефти плавают по поверхности, разноцветные, переливаются на солнце.

Бабушка еще совсем не старая женщина. Она жаркая и толстая, беззубая, потому что на зубы нет денег. У нас нет денег. Никогда не было и никогда не будет. Все деньги забрали воры и жулики, ловкачи, махеры. А у нас, простых, честных, скромных, трудолюбивых, никогда нет и не будет. Понял, сволочь? И не проси, не куплю. Не приставай к бабушке. Имей самолюбие, не будь как твоя мать, сказано не куплю, значит не куплю. Не хочу даже знать что, все равно не куплю. Если бы ты не родился, я бы работала и получала пенсию. Имела бы свой кусок хлеба. Могла бы купить внуку, что мне захотелось бы. Но ты родился. Такие должны сдохнуть в утробе матери. Не повезло, родился. Теперь я не работаю и денег нет.

Твой отец таким не был. Он золотой был, пока не встретил эту фашистку. Она жестокая, как фашистка, и калечит людей. Твоего отца она искалечила. Когда я гуляла с твоим отцом в коляске, мне все завидовали, какой красивый ребенок. Теперь, когда гуляю с тобой, все отворачиваются, как только увидят. Потому что весь в мать. Сиди на коленях, не ёрзай. Я гладила это платье вчера, оно как новое. Мы купили это платье, когда тебя еще не было и можно было дышать. Как раз твоя тетя получила премию, и мы купили это платье. Могла бы и сама сшить, но когда не хочется жить, для чего шить? Тем более что дочка получила премию. День-два и потратила бы на какую-нибудь ерунду. Поехала бы с подружкой в Кисловодск в общем вагоне шиковать, выбрасывать деньги. Отдыхать неизвестно от чего. У нее работа никогда не устанешь. Брать бумажки слева и переводить направо, английскому ее выучили. Тоже мне работа. Ты посиди дома, с этим, сволочь, подай-прими, шесть лет жизни нет. Читает он только то, что сам хочет, ничего хорошего он не читает. Когда я прошу прочитать в газете ВЫШКА похоронные объявления, он не читает. От очков у меня болит голова. Умирать буду — очки не надену. Ему неинтересно читать бабушке похоронные объявления. А что, что тогда интересно? Я уже пропустила из-за него такие похороны, таких людей, я их помню как живых. Но ему неинтересно читать эти объявления. Это такие люди, что ему и не снилось, ни ему, ни его матери проклятой. Неинтересно ему.

Еще его мать приходит через день. Неизвестно зачем. Давала бы денег и могла бы вообще не приходить. Без нее выучили бы и вырастили бы. Жорик только в одном классе на второй год остался. Из-за ревмокардита, болел, не мог учиться, и голод, денег не было. Правда, в консерваторию его не взяли, потому что все воры и везде воры. Ему предлагали по знакомству, и если бы не фашистка, он бы поступил. Ей ведь деньги от него нужны, а не образование. Хотя он и так не пошел бы. Он честный мальчик, он не может по знакомству. Она, она, конечно, высшее образование получила. И что, где ее образование? Один сын, и того я воспитываю, а могла бы работать и пенсию получать. Она едет в школу до обеда, а потом едет после обеда. Обеда у нее нет, потому что готовить надо уметь, а с ней и Жорик голодает

Поэтому она тощая как холера, как ходячее горе она тощая. Ей на пользу ничего не идет, что дашь, то и вылезет. Но она не успокоится: еще девочку родит, вот увидите, такую же, как она сама. Такой воспитает, что даже института не закончит, лучше мне в то время и не жить. Станет махером, еще хуже станет, маклером. Если еще один мальчик родится — я и близко не подойду.

А сейчас ты сел мне на колени в эту жару, и я задыхаюсь совсем. Уже 6 лет как я задыхаюсь. Дня нет тихого и спокойного. Я оглохну от его шахмат. Мать научила его играть в шахматы. Хорошему научи. Научи сидеть тихо и нe мешать научи. Научи иметь самолюбие и не лезть куда не надо. Шахматы — от них такой грохот, что нет сил жить. Ему надо высыпать из коробки все сразу. Возьми немножко, две-три штучки, и играйся, пока не подохнешь маленький, только тихо играйся. И подохни тоже тихо, никто не заплачет. Ему и его матери надо греметь. Ты не будешь Ботвинник, ты понял, отродье материнское? У Ботвинника голова это голова, а у тебя что в голова? Невропатолог заплакал, когда увидел, что у тебя в голова.

Стой смирно, пока мы едем, и держись. Не бейся об стекло, сломаешь стекло в автобусе, нечем будет платить. Нет, сидя ты не поедешь, ты уже ехал полторы остановки, измял мне платье новое. Вчера только погладила, а ты сел мне на колени и измял. Теперь будешь ехать стоя. И жить будешь стоя, пока не подохнешь. Это хорошо, если стоя, а то дурак, ещё и сядешь, когда тебя посадят. Другие сделают деньги, ты сядешь, как твой дед-недотепа.

Этим — только развлекаться. Вытащили меня в кино, «Закон есть закон». Комедия. Все смеются, одна я нервничаю. Твоя мать говорит: «Почему вы не смеетесь? У вас что-то болит?» Да, оборванка, болит, еще как болит, у меня квартира одна! Когда меня нет дома — у меня квартира болит.

Всё, приехали. Проходи уже, ну, приехали. Ребенок должен дышать морским воздухом, пока не сдохнет. У меня все по режиму. Его мать о режиме не слышала. Работает в школе как лошадь. А я не лошадь. Если бы мне не подкинули его, я бы работала и получала бы зарплату и пенсию. Всю жизнь мечтала получать пенсию. Но то один ребенок родился, то другой, пусть будут здоровы, какая работа? Все соседи говорили: разве можно вырастить двоих детей на алименты, почему ты не работаешь? У нас были хорошие соседи, чтоб они сгорели, конечно: я пойду на работу, а они вынесут всё из квартиры! Какая работа, я спрашиваю? Они бы нашли, что вынести, не беспокойтесь. До последней нитки. Вот и теперь, только собралась работать, мне его подкинули. Подарочек такой. Чтобы я навсегда осталась без пенсии, и без зубов, и без очков. Иди уже, иди, наконец, надо подышать воздухом. Дыши, говорю, ты не понял? Ну, дыши! Дыши, пока не сдохнешь! Сегодня еще подыши, у нас гости, моя сестра с мужем. Испеку Пражский торт, лимонник испеку, пожри, а завтра сдохни.

Всё-таки они умерли… Никогда не думал, что увижу их мёртвыми. Знал, конечно, что люди умирают, но к ним не относилось. Они приходили по праздникам, бабушкина сестра с мужем. Бабушка стояла и смотрела в дверной глазок. Накрывать на стол — дело недолгое. Кроме них, гости не ходили. Да и куда их было сажать, гостей. Один стол. Чтобы пройти к торцу и сесть во главе, нужно было протиснуться вдоль пианино. На пианино никто не играл, но на нем стояла мраморная керосиновая лампа. Которую никто не зажигал — не было стекла, а новое нужно было заказывать. А заказывать негде. Закажешь — разоришься. К ним придешь заказывать — уйдёшь и без денег, и без заказа. Все воры, все. Тут копейки откладываешь, а они за день миллионы получают. Откуда они взялись вообще — пианино, керосиновая лампа… Прошлое не отпускает никого. Старые ненужные вещи на видном месте — наручники. Прошлое защелкнуло их, а выкинуть — изменить прошлому. От этих наручников избавляются перед самой смертью.

Наконец, промяукала дверь от подъезда, и шаги зашаркали по лестнице. Ближе, ближе… Третий этаж — пять маршей, один короче, четыре длинных. Звонка нет — от звонков бабушка вздрагивает, к тому же стенку придется сверлить. Можно постучать, кого надо — услышат.

Прихожая три квадратных метра, так что вешалки нет. Пальто относят в спальню и кладут на кровать. Главное — не помять шляпу. Шляпа для Лазаря главное. Без шляпы ходят только шпана и матросня. Кто их уважает? Человек должен носить шляпа, понимаешь. Ты носишь шляпа? Ну и что, что маленький. Мужчина — носи шляпа. Ну, ладно, кепку носи. Хотя кепка — не то. Что, Ленин на субботнике? Сегодня воскресенье, сними кепку и надень шляпа. Никто не будет смеяться, а в школе скажи: — А вы глупые! Были бы умные — не смеялись, а тоже надели бы шляпа.

Тоже мне причина — в школе будут смеяться. Весело им живется, как я погляжу. А ты в школе не смейся. Учителя не любят, когда дети смеются. Они серьезных любят. Сиди спокойно, смотри им в рот, может, что-то интересное скажут. Неинтересное тоже годится, лишь бы по делу. Там, где местный знает на четыре, ты должен знать на десять. Местному и так пять поставят. Вот еще! Почему это ты местный? Мало ли что здесь родился. Ты нигде не местный, запомни. Тебя всегда мало, и ты никому не нужен. Нам — нужен, ты наш. Себе нужен, бабушке и Каролине нужен. Родителям ты не очень-то нужен, у них твой брат есть, чтоб он был здоров. Уж ты поверь. Бабушке и Каролине, да. Они в тебя все здоровье вкладывают, а толку пока не видно. Не слушаешься, ходишь в кепке почему-то. Шляпа — это дело.

Потом приносят чай. Вообще-то чай в конце, на столе лимонад «Гызыл Гюль». От него пахнет розами и праздником. НО они долго ехали. Стоя, конечно, никто места не уступил. Они ведь только своим место уступают, а какие мы свои. Так что нужно чай. Много не надо, полстакан чай дай, и все. Нет, знаешь, полстакан много, я вспотею сразу, придется еще пить, это мне не очень нравится. Давай треть стакан принеси, как раз будет.

У бабушки было двое детей, Каролина и Жорик. А почему у Бэллы и Лазаря не было? Спрашивать нельзя. Семейная тайна гласила, что два их сына, Додик и Арик, оба умирали, когда учились на четвертом курсе нефтяного института. Это было очень давно, в другой жизни, о которой только рассказывают, и после которой остается лишь доживать.

— Лазарь сдает позиции, — многозначительно говорила Бэлла. Кто бы сомневался. Он был абсолютно лысым, как Котовский в фильме о герое революции, как слоники на телевизоре. Никто не подозревал, что через сорок лет брить голову станет модным. Никто не предсказывал, что сразу послее ее смерти он женится и проживет с женой еще десять лет.

— Что ты даешь ему полстакан чай? Ты, что, не понимаешь: Лазарь сдаёт позиции! Куда ему так много? Дай ему треть стакан чай, будет нормально.

Они были неразлучны, как монета и кошелек, эти Бэлла и Лазарь. Правда, он был и монетой, и кошельком. Убежал из штетла совсем ребенком, устроился курьером в контору Нобеля. Как ему удалось переехать из белорусского местечка в закавказский Баку — никто так и не узнал. Его родителей никто не видел. Впрочем, документы были в порядке, так его и взяли в контору. Почти в то же время на нефтяной прииск взяли русского паренька Николая Байбакова. Тот был совершенно двуязычным: вырос в посёлке Забрат неподалёку от Баку, играл во дворе с азербайджанскими мальчишками. Язык ведь хорош тогда, если не задумываешься, на каком заговорил. Потом Байбаков стал 27-летним министром в сталинском правительстве, а последние годы своей великой партийно-хозяйственной карьеры проработал во главе Госплана. Говорят, помнил все цифры Госплана наизусть, помнил даты, когда эти числа были внесены в Госплан.

Лазарь был поскромнее. У русских был райком, и Коля стал Байбаковым. У Лазаря не было никого. Бэлла познакомилась с ним неизвестно где и как. Он был положительный. Он любил порядок, а в его жизнь этот порядок вносили цифры. Он выучился на бухгалтера. Не нужно громких профессий. Русские станут летчиками, местные станут великими певцами и артистами, а Лазарь станет бухгалтером. Началась война, он стал главным бухгалтером бакинского нефтеперерабатывающего завода. Тогда быстро становились главными. Кто-то ушел на фронт, кто-то исчез ночью, а главные всегда нужны.

Они с Бэллой не путешествовали. Однажды они поехали в Витебск к родне. Вернулись как из сказки, помолодевшие и веселые. Секрет простой — воздух.

— Мы выходили на улицу, и Лазарь мне говорил: Бэлла, дыши! И я дышала. А в Баку разве можно дышать?

Больше ни к кому они не ходили в гости. Так и жили, приходили к нам на дни рождения и праздники. Сыновей не вырастили, деревьев не сажали, дом… Ах да, дом — отдельная тема. Вход в старый дом в Папанинском переулке оглушал запахом огромных мусорных ящиков, стоявших у входа. Задержать дыхание следовало метров за 50 от подворотни. Деревянная шатающаяся лестница вела наверх, на галерею, и ни в одну квартиру невозможно было попасть, чтобы тебя не окликнула сидевшая на низком табурете соседка — перебивавшая шерсть из одеяла, перебиравшая гречку или просто попивавшая чай из фигурного грушевидного стаканчика. В «талии» стакан симпатично сужался, и чай в нижней части оставался горячим, а вот на широкой поверхности он быстрее остывал.

На галерее размещались квартиры, и лифт в таком доме некуда было даже цеплять. Чтобы подняться на второй этаж (третьего не было), следовало пройти по нескольким лестничным маршам, пересекавшим друг друга, если смотреть на них снизу.

— Дядя Лазарь, откуда у Вас орден Ленина?

— Оттуда.

— Откуда оттуда?

— Оттуда, где дают ордена Ленина.

— Но вы не воевали.

— За орден Ленина? Нет, конечно, пусть они воюют за орден Ленина. Я особенно и не просил — так дали.

— Слушай, отстань от Лазаря! Ты как мать, въедливый, как пиявка. Дай человеку выпить стакан чай!

— Какой стакан чай, ты дала треть стакана!

— За столом не разглядывают, кто что ест и пьет. Имей эйдл, имей культура, не будь как твоя мать.

— А почему вы не носите орден Ленина?

— Зачем мне нужно? Чтобы меня сглазили, как Нюся Блюмбаум любит делать?

Нюся была киноманом. Он любила детективы, а особенно любила пересказывать до конца, чтобы уже никто не мог смотреть сам, без нее. Тем, кто пытался ее остановить, она кричала вслед:

-Так вот, эту женщину убила его мать, мать Мехмана! Как вам это нравится, а? Абрамов умеет как сделать детектив!

Один горский милиционер стал писателем. Нет, вы видели, чтобы горский еврей не продавал лезвия «Вилкинсон» на углу Корганова и Басина и стал милиционером? Так вот, этот стал. Мало того, все дела он превращает в золото. Сначала он берет деньги, чтобы открыть дело, потом берет деньги, чтобы закрыть дело, а потом пишет романы из этих дел. Примерно, как Лев Шейнин, вот-вот, только Шейнин грамотный, а этот горский. Нюся видела все фильмы по книжкам Абрамова. Потом он отдал своего сына в английскую школу, в единственную в городе. Правда, сынок не выдержал, к его голове английский не приставал, кроме слова «Вилкинсон». Он был обречен стоять на трамвайной остановке на улице Басина и бормотать «лезва, лезва, лезва….»

— Ну так что Нюся?

— Нюся была счастливой женщиной. Ее сбила машина ЦК, и она осталась хромой на всю жизнь. Муж ушел, он не мог с ней больше гулять по Приморскому бульвару, а если не гулять по бульвару, долго не протянешь. Бульвар это воздух, а воздух — это здоровье. Инвалидность ей оформили в Лечкомиссии, в больнице ЦК. Это была настоящая инвалидность, какая надо инвалидность, всем бы такую инвалидность, на всю жизнь, а не на год с последующим ежегодным подтверждением.

А пенсию ей дали — дай бог здоровья осилить такую пенсию! Эта пенсия была что надо пенсия, прелесть, а не пенсия.

Тут переходишь дорогу по светофору и всю жизнь копейки считаешь. Есть автобус и есть экспресс. Автобус 5 копеек, экспресс 10 копеек. Не спеши на экспрессе, никто от тебя не убежит, и ты ни за кем не гонишься. Зато пять копеек останутся. Сегодня пять, завтра пять, купишь себе что-нибудь. Но тут мышка пробежала, хвостиком махнула — и вот, золотое яичко разбилось! Ну, не яичко, ну, не мышка — машина ЦК проехала, и теперь женщина бед не знает! Деньги с неба сыплются.

Возвращается с работы, а соседка ей кричит:

— Мадам Блюмбаум, а мадам Блюмбаум! Вы немножко рано: Рафик привел домой девушку и как раз занят!

— И хорошо занят?

— Чтоб он был здоров, как он занят! От ее криков у меня лопнуло стекло от керосиновой лампы. Где я теперь найду такую стекло? Нет, вы скажите мне, где я найду такую стекло?

— Рафик, а Рафик! Раааа-фик!

— Мама, ты не вовремя, мама!

— Чтоб ты был здоров, Рафик! Лишь бы тебе было хорошо! Твоя мама еще может вынести за тобой горшок!

Усатая морда Рафика скрылась за занавеской. Вы знали еврейского спортсмена? Так вот, Рафик им был. Не таким спортсменом, который ездит заграницу год-другой, а потом, нищий, спивается по пивнушкам. Он был спортсменом на всю жизнь: приходил на нефтеперегонный завод к 7 утра и проводил производственную гимнастику с рабочими. Потом он плавал в заводском бассейне, обедал в столовой для администрации и проводил еще одну производственную гимнастику, уже для следующей рабочей смены. Потом наступало время жить, а для соседей — время замирать, прислушиваясь.

Вот только почему-то она была очень глазливой, эта Нюся. Один из соседей, дядя Ашот, был родом из Карабаха. Дядя Ашот слыл интеллектуалом и знатоком международной дипломатии. Еще бы: его любимой газетой был «Коммунист» на армянском языке. На других языках он читать не мог, только болтать с тетками разными. Он сидел вечерами на галерее и играл в нарды с соседом Икибиром. Как звали Икибира, никто не помнил, но зары регулярно выдавали ему «два-один», так что играть с ним в нарды было сплошное удовольствие. Икибир боролся с судьбой, как Сизиф, но два камешка падали с невероятным постоянством: два-один, и все тут. Дядя Ашот как раз продолжал начатый накануне серьезный разговор о Кубе.

— Федя — террорист, нечего говорить! Он столько американцев убил, что ему секретно Героя дали! Насеру тоже дали, только он евреев убивал, Хрущик очень обрадовался. Федя до американцев достал, вот это молодец. Но наши знают главный секрет: Насера специальность — это мальчики и попки, а Феде главное — сиська! Его сиська — советский союз. Когда он ее хватает, у него по бороде течет, а больше никому не достается. Если мы у него сиська отнимем, он завтра от голода умрёт.Куба вообще работать не может, только сиська сосет. Там спорт такой. Работать им кубинский бог запретил. А зачем? Приедет, Брежнева поцелует, старый человек опять ему сиська даст.

— Ашот, племянник приехал, Ашот!

О, племянник из Карабаха! На базаре заплакал барашек — его час настал. Сначала с него сняли шкуру, а потом половину повесили и отрезали кусок за куском, пока догорали ящики в мангале.

— Ты знаешь, русские сразу угли покупают, и не надо ждать, пока ящики сгорят.

— Пусть покупают. Пусть все угли купят и с дымом съедят. На здоровье. А мы ящик найдем, когда дым седой станет, можно сверху шампур ставить.

Шампур вообще-то кладут поперек мангала, но в армии в Житомире, где служил Ашот, всё “ставили”. Шинель ставили в каптёрку, миски ставили на стол, теперь надо шампур ставить на мангал. Когда Ашот начинал рассказывать о службе в Житомире, мальчишки рвались в бой. «И комнатка в армии бывает, и девочки приходят, и выпить найдется, и анашу добрые люди поднесут» Никакой ДОСААФ для патриотического воспитания столько не сделал, сколько Ашот.

— Главное — она должны теперь верить, понимаешь? Дома все есть, машина, маленькая ювелирка у папы, дом двухэтажный в центре Арменикенда. Папа с мамой на первой этаже живут, второй нам отдадут. А завтра — снова начинай, только не тарахти, в глаза смотри и как будто в Америку зови. Баку, Арменикенд, маленький ювелирка… Город небольшой, но девушек много. Главное — сам не поверь, что ее привезешь.

Вдруг Ашот ощутил что-то странное: словно пепел с сигареты упал на грудь, прожег кожу и плоть и начал разгораться внутри. Жена побежала за доктором Роговым. Вадик продрался стетоскопом сквозь заросли на груди и на спине, прислушался:

— Не нравится мне твоя аритмия, Ашот, совсем не нравится. Завтра приходи в хозрасчетную, сделаем тебе ЭКГ. Один день чачу пока не пей и жирное-острое не ешь.

До ЭКГ надо было еще дойти, собраться с мыслями, занятыми международным положением, особенно Кубой.

А тут племянник приехал, четверть свежей чачи, орехи, половина барашка… Такое мясо и мариновать не надо. Ашот пошел искать палки для мангала. Когда он тащил домой старые ящики, Нюся его окликнула:

— Шашлык затеял, Ашот? Что празднуешь?

— День кончился, Нюся, вот и праздную!

— На здоровье!

— Вот когда сказала «на здоровье» — тогда и сглазила. Все закончилось инфарктом. Сколько раньше ни пил — никогда инфаркта не было. А как она сказала — сразу инфаркт. Что, племянника обидеть, не выпить? Сестра чачу прислала — отказаться, обидеть родню? Этот Рогов почему так сказал? Ему в хозрасчетной поликлинике клиенты нужны. Сколько клиентов — столько денег. Пять минут аппарат попикал — ему полный карман напикал. Пошел — не пошел, раньше слова «инфаркт» вообще не было. Федя на Кубе сколько рома выпил — и где инфаркт? Американцы должны ему Нюсю привезти, она туда-сюда пару слов скажет — и все, десант высаживать не надо. Но американцам до Нюси — как Нюсе до Венеры.

— Дядя Лазарь, хватит про Нюсю, откуда орден?

— Слушай, ты про Эт-ага слышал?

— Кто это еще?

— А, вот, не слышал. Он в крепости жил. У него не было позвоночника.

— Не может быть!

— Чтоб у тебя язык отсох! Заикаешься — онемей! Весь в мать! Как тебе нравится — сказать Лазарю «не может быть»

— Ну, не бывает без позвоночника! Что он, гусеница?

— Он не ходил и не вставал. К нему приходили, спрашивали: где мой муж? Он говорил адрес. Во время войны спрашивали: мой муж живой? Он говорил всегда точно. «Нет» никогда не говорил. Узнаешь как-нибудь. Но если жив — он говорил. И зачем тогда партия, я вас спрашиваю?

— Лазарь, у нас не спрашивай! Партия — там, а мы здесь.

Нет, мы здесь, да, а партия — там, где хочет. Ночью приехали в крепость за Эт-ага. Он не встает, его надо нести. Занесли в машину, он говорит: «Машина не поедет, Аллах не допустит» Машина и не поехала. Чекисты испугались, вытащили его и положили на место. Правда, дом очистили, хуже бандитов.

— Дядя Лазарь, откуда орден?

— Так вот, с ним их машина не поехала, а когда за мной приехали, то прекрасненько поехала. Бэлла дала чемоданчик. Он всегда был готов. Смена белья, носки, сухари раз в три дня меняла, немножко кураги и кишмиш-изюм. Они говорят: «Этого ничего не надо!» Как не надо? А чего надо? Меня надо, а больше не надо.

Машина была не «Хлеб», не «Молоко», нормальная. Легковушка. Сели, поехали. Они говорят: «Лазарь, что ты сейчас увидишь — сразу забудешь, понял?» Конечно, понял. Забыть — не запомнить. Понял.

Привезли к какой-то бане. Вывели, зашли внутрь — туннель, понимаешь. Иди, говорят. Вроде тихо, чисто, здесь не расстреляют. Ну, я Бэллой я попрощался, иду себе. Вдруг — дверь. Они открывают, иди. Иду. Еще минут двадцать прошел — чувствую, под ногами мягко. Тут свет зажегся — ковер! Прямо перед лицом — шкаф. Они говорят: «Лазарь, иди!» Куда иди, в шкаф иди? Иди, говорят, иди!

А там — огромный кабинет, понимаешь. Меня подвели к столу. Стол — чтоб у них на поминках был такой стол, чтобы им всем плакать за этим столом. Не стол — километр длиной. А там, на другом берегу, Мир-Джафар Багиров. Сам вождь Азербайджана, ближайший друг Берии.

Смотрю, рядом мой директор! Разумеется, местный. Я говорю, здравствуйте, Рагим-муэллим, как здоровье? А тот — серый. Не белый, просто серый, как будто ни одной кровинки в нем нет.

Багиров говорит:

— Товарищ главный бухгалтер, на прошлой неделе эшелон с бензином с вашего завода вышел, а до фронта не дошел. Скажи мне, куда он делся?

— Никакого эшелона на прошлой неделе не было!

— Как не было? Вот твоя подпись, а вот подпись директора.

— Нет, не моя подпись! Я никакого эшелона не выпускал.

— Сюда иди! Смотри: твоя подпись?

— Нет, товарищ Багиров, подпись не моя, кто-то за меня расписался. Я всегда посередине точку ставлю, а не в конце, как раз, чтобы не подделали. Вот так я подписываю, а здесь что?

— А, точку ставишь… Мы, большевики, умеем ставить точку.

Вытащил из стола револьвер и моему директору Рагим-муэллиму прямо в голову — Ба-Бах!!!

Пиджак забрызгал немного, но я боялся брюки замочить, сами понимаете… А потом говорит:

— Иди сюда, Лазарь, у меня кое-что для тебя есть. Партия умеет ценить тех, кто правильно ставит точку.

И из того же стола, из того же ящика вытаскивает орден Ленина и дает мне.

— Наградные документы завтра привезут. Иди домой. Жена волнуется.

Но документы не привезли. Просто орден Ленина дали, и все. У Бэллы с той ночи черных волос не осталось. Глаза — черные, а волосы — вот, пожелтели даже.

В Баку деньги были дешевыми. В Москве на рубль можно было день прожить, в Баку и часа не проживешь. Можно было поступить в хороший университет с военной кафедрой, и никогда больше не служить в армии. Можно было немного заплатить, пару тысяч всего, и устроиться редактором в академию наук на зарплату 90 рублей в месяц. Это была сладкая работа. Очередь из местных выстраивалась на год вперед. У тебя словно табличка на столе: «Диссертации, монографии и научные статьи за умеренную плату». Через год — машина, через два — кооперативная квартира. И голодный никогда не будешь. А копейки считать оставишь другим, которые всегда будут этим заниматься. И дети их, и дети детей… В общем, можно было многое, вот только где взять эти пару тысяч?

Оказалось, навсегда не бывает ничего. СССР кончился. Настало время уезжать. Исчезли армяне, полу-армяне, четверть-армяне, их дети, их родные, их квартиры, их библиотеки, их деньги… Приехали люди, которые чурались города, не понимали, почему нужно жить не на земле, а подниматься в свою квартиру по лестнице. Их согнали с их насиженных мест, как армян из Баку. Город стал другим. Евреи почувствовали, что они следующие.

Когда уезжали родители, прощались в лучших традициях. Фаиг с первого этажа поднял тост:

— Ну, значит, уезжаете. Помните наш Баку, пусть вам в Израиле будет хорошо. В общем, как говорится, скатертью дорога, счастливого пути!

Эмигрантская доля легкой не бывает. Не прошло и года, как я поехал в Израиль на соревнования. Каролина откуда-то вытащила золотую цепь. Наверное, на дубе у Лукоморья цепь была потоньше.

— Вот, отвези родителям и брату. Я не смогу вывезти. В Баку за эту цепь машину давали.

Оказалось, полтора килограмма. Задекларировал и выехал. Никто ведь не смотрел и не взвешивал. Действительно, много лет назад золото этой пробы считалось дорогим. Теперь это была другая цена, но все же… На шее висела армия, в которой можно было и не служить, работа, которая окупилась бы за пару лет, квартирка, в которой можно было стать хозяином.

В Израиле начались поиски родственников. Они нашлись быстро, переглядывались, когда им жаловались на безденежье, некоторые усмехались. Одна из родственниц прямо спросила:

— Слушайте, а куда же все делось? Неужели вы ничего не вывезли?

— Что-то смогли: отец гобой вывез, а вот свою скрипку уже не смог.

— Не, ребята, вы что-то не то говорите. Гобой, скрипка… А где ВСЁ?

— Что — всё? Бабушка никогда не работала, даже из дому не выходила, всю жизнь копейки считали.

— Конечно, не работала: ведь ее отец был всю жизнь ростовщиком, они брали все, из квартиры опасно даже выйти, заклады надо было охранять… За пропажу или перепродажу могли убить самих, могли убить детей…

Умирал еврей, оставил записку: «Похороните меня в носках!» Раввины не разрешили: что еще за фокусы! Голыми пришли мы в мир, голыми уйдем. После похорон открыли завещание: «Даже носков нельзя с собой унести!»

Мраморная керосиновая лампа, которую не зажигали, пианино, на котором не играли, ненужный гобой, брошенная скрипка, орден Ленина, для которого нет и не могло быть наградных документов, обесцененная золотая цепь, которая могла изменить несколько жизней… Бакинские штормовые ветры гуляют по пустому Чимбиркендскому кладбищу, выдувают надписи из могильных камней, стирают имена и даты…