Сам Леонид, расстрелянный вскоре после совершенного им покушения, при жизни так и не узнал, что в тот же день, когда он застрелил Урицкого, в Москве произошло покушение на жизнь Ленина, устроенное, как считалось много лет, полуслепой эсеркой Фанни Каплан. В ответ на эти покушения большевики незамедлительно объявили красный террор с торопливыми и обильными бессудными расправами. Потекли реки крови…
«ВЕСЕЛАЯ СВОБОДА ДОЛЖНА ЖЕ БЫТЬ ЗАЩИЩЕНА…»
(О полузабытом поэте Леониде Каннегисере)
Прошло первое полугодие существования большевистской власти в Российском государстве, и 10 марта 1918 года 35-летний революционер Моисей Соломонович Урицкий был назначен первым Председателем Петроградской Чека. 30 августа того же года он был застрелен 22-летним молодым поэтом Леонидом Каннегисером, кстати сказать, дружившим с Сергеем Есениным.
О дружеских отношениях Каннегисера и Есенина вспоминала Марина Цветаева:
«Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через всё и вся — поэты. Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины… Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы». (Цветаева М. «Сочинения», т. 2, М., 1988, с. 110).
О самостоятельности и глубине мышления молодого Леонида Каннегисера в те роковые дни свидетельствует и такая его публикация, как рецензия на сборник стихов Анны Ахматовой «Четки».
Тепло отзывались о его стихах Марина Цветаева и другие именитые Питерские поэты.
Всего полгода действовал у руля спецслужбы — ЧеКа главный Питерский чекист Урицкий. Но какой это был кровопролитный революционный год — 1918-й. И как размашисто Урицкий действовал в нем.
Летом 1917 года одним из секретарей Керенского был молодой и тогда мало кому известный поэт Леонид Каннегисер. Год спустя его имя прогремит на всю Россию — Каннегисер застрелит Моисея Урицкого, будет схвачен и расстрелян. Словно предчувствуя это, в своих стихотворениях он писал о готовности пожертвовать собой, отдать жизнь за свободу:
О, кровь семнадцатого года!
Еще бежит, бежит она —
Ведь и веселая свобода
Должна же быть защищена.
Умрем — исполним назначенье.
Но в сладость претворим сперва
Себялюбивое мученье,
Тоску и жалкие слова.
Пойдем, не думая о многом,
Мы только выйдем из тюрьмы,
А смерть пусть ждет нас за порогом,
Умрем — бессмертны станем мы.
Тот же мотив веселой удали, счастья служить свободе звучит в стихотворении Каннегисера «Смотр», которое через хребет столетия как бы перекликается с провидческим стихотворением Лермонтова «Сон. В полдневный жар в долине Дагестана…»:
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
Молодой поэт Леонид Каннегисер, недавний юнкер, был близко знаком с Керенским, некоторое время работал под его крылом. Керенский родился в 1881 году, ему было всего тридцать шесть лет, когда он впервые оказался за границей. Без знания иностранных языков. Без денег. Всего три года спустя он уже главный редактор сначала газеты, потом журнала “Дни”. Вот какие литературные силы объединились под его началом: И.А. Бунин, Марк Алданов, Владислав Ходасевич, К.Д. Бальмонт, сотрудничали его старые друзья Н. Берберова, 3.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковский, И.С. Шмелев.
Керенский всегда был всегда искренним стороником демократии. Еще находясь на пике своей политической карьеры, он любил говорить, что ему не нужна Россия без демократии. Соединить эти два светоча, к сожалению, пока не удалось» ни Керенскому, ни многим выдающимся деятелям последующих поколений.
В последние годы жизни Александр Федорович занимался научными исследованиями, историческими документами института Гувера, вывезенными из России. В 1960-е годы Керенский опубликовал три увесистых тома «The Russian Provisional Government». Он также читал лекции в Стэнфорде.
Александра Федоровича Керенского в Совдепии хотели, видимо, использовать в пропагандистских целях, предлагали старику перед смертью посетить Родину — дважды. То, как он на это ответил, вызывает уважение к нему и печаль за страну:
«Нет смысла возвращаться туда, где погребено столько несбывшихся надежд, где всё вызывает горечь и боль. Я никогда не видел фотографий мавзолея, и мне, человеку верующему, представляется невозможным стоять у саркофага, в котором покоится непогребенное тело человека, которого я знал лично».
Уместно напомнить, что Фёдор Керенский, отец главы Временного правительства, был много лет директором Симбирской мужской гимназии. Самым известным его воспитанником стал Владимир Ульянов — сын его местного начальника, директора симбирских училищ Ильи Ульянова. Именно Фёдор Михайлович Керенский поставил одаренному Володе единственную четвёрку (по логике) в аттестате золотого медалиста 1887 года. Тем не менее, тот же Фёдор Михайлович Керенский в том же 1887 году, уже после того как был арестован и в Шлиссельбургской крепости повешен как государственный преступник Александр Ульянов, старший брат будущего революционера, вождя Октябрьского переворота, — именно он, директор гимназии, не боясь выглядеть не лояльным монарху, дал Владимиру Ульянову золотую медаль и положительную характеристику для поступления в Казанский университет.
В архиве среди важных исторических документов сохранились и тексты, совместно подписанные только двумя фамилиями — Ленин и Урицкий. Моисей Урицкий был причастен к роспуску Учредительного Собрания, к заключению Брестского мира, к высылке в Пермь великого князя Михаила Александровича, не говоря уже о не прекращающемся ни днем, ни ночью жестоком потоке оперативной работы в горниле классовой борьбы — об арестах, допросах, расстрелах.
Вот каким виделся Урицкий наркому просвещения Луначарскому, писателю и эстету:
«Я смотрел на деятельность Моисея Соломоновича как на настоящее чудо работоспособности, самообладания и сообразительности. Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову за это время! Соединив в своих руках и Чрезвычайную комиссию и Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, — он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей. Они знали, какого могучего врага имели в нём. Ненавидели его и обыватели, для которых он был воплощением большевистского террора. Моисей Соломонович много страдал на своем посту. Но никогда мы не слышали ни одной жалобы от этого сильного человека. Весь — дисциплина, он был действительно воплощением революционного долга».
Иным предстает глава Питерской Чека в очерке «Убийство Урицкого» писателя Марка Алданова, хорошо знавшего Каннегисера:
«Леонид Каннегисер застрелил Моисея Урицкого, чтобы, как он заявил сразу же после ареста, искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».
Специально для допроса террориста из Москвы в Питер по распоряжению Ленина собственной персоной прибыл сам председатель ВЧК «Железный Феликс». На его вопрос: по поручению какой партии Каннегисер убил Урицкого? — Каннегисер ответил Дзержинскому:
«О принадлежности к партии ответить прямо из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. Дать более точные показания отказываюсь».
* * *
«По личному побуждению…» Что это значит? Иначе говоря, в соответствии с тем, как я понимаю человечность, гуманность. К чему тянется душа? К чему подталкивает совесть? Что требует чувство долга? Это связанно с сокровенными глубинами внутренней жизни человека, где зарождаются и вызревают коренные решения бытия. До сих пор люди доискиваются ответа на эти вопросы.
А настроения у большинства российского еврейства в ту пору, когда рухнуло самодержавие в империи, охваченной смутой и раздраем, надо сказать, были иные, чем у Каннегисера. Рухнули преграды черты оседлости и масса других барьеров, обычаев, установлений. Люди, вооруженные учением Маркса, особенно молодежь, казалось, штурмовали небо. Они выглядели самыми надежными борцами за долгожданную свободу и справедливость. За ними потянулись обездоленные… Могли они тогда знать, что вместо обещанной благодати наступит тоталитарный террор, Гулаг, войны?
В раздумьях о том времени у меня сложились такие строки:
Черта оседлости воспряла,
Забыв покорные привычки,
Рванула к пикам идеала,
А может, к черту на кулички?
Нырнула в битву молодежь, —
Кровь горяча, поступки дерзки,
А ум такой, как есть, но все ж…
Все ж с примесью обид и мести…
В чем только не обвиняют евреев современные ненавистники? И в том, что эти леваки принесли в мир коммунистическую заразу, что чуть ли не все подряд поголовно поддерживали все затеи коммуняк. И в том, что они же, антипатриоты, смутьяны, двурушники, способствовали крушению режима, пытавшегося на свой лад дать народу счастливую жизнь.
Помню, в Молдове один приятель сказал мне с усмешкой:
— Посмотри, что происходит. Евреи довели ситуацию до того, что в наш край, в Бессарабию, нагрянули советские «освободители», стали тут хозяевами, а сами евреи шустро смотались в свой Израиль.
В моей детской памяти сохранились картинки того, как радостно бессарабские евреи встречали «братьев-освободителей». Моя мама, как грамотная женщина (в детстве все-таки училась в гимназии), охотно откликнулась на поручение советского комиссара — на красном полотнище написать лозунг буквами из раствора зубного порошка — приветствие к 23-й годовщине Октябрьской революции. Мама спросила советского комиссара, какими цифрами написать число «23» — арабскими или римскими? Комиссар помедлил с ответом, почесал затылок и сказал: «Пиши русскими!».
К сожалению, приходится признать, что поныне множество евреев, причастных к политике, находятся на левацкой стороне истории. Проще говоря, леваки. Процесс прозрения идет своим чередом. Что касается Леонида Каннегисера, то он с его нравственной позицией, с его, может быть, врожденной тягой к добру, к бескорыстному благородству принадлежал к не так уж многим, для кого одержимые, беспощадные революционеры, наподобие Урицкого, были отнюдь не герои. Ему не хотелось, чтобы мир отождествлял всех евреев с такими особами, как Урицкий. И поныне думаем-гадаем, что побудило Леонида Каннегисера, юношу «исключительно одаренного от природы», «получившего от нее красивую наружность, благородный характер», вроде бы гуманного человека, пойти на убийство? Причем еврей убивает еврея… Драматизм этой «этнической проблемы» нашел отражение в стихотворении И. А. Бунина, созданном в 1918 году и впервые напечатанном лишь после смерти автора, его вдовой в 1960-м («Новый журнал». США, Нью-Йорк, N 62):
Возьмёт Господь у вас
Всю вашу мощь, отнимет трость и посох,
Питье и хлеб, пророка и судью,
Вельможу и советника. Возьмет
Господь у вас ученых и мудрейших,
Художников и искушенных в слове,
В начальники над городом поставит
Он отроков, и дети наши будут
Главенствовать над вами. И народы
Восстанут друг на друга, дабы каждый
Был нищ и угнетаем. И над старцем
Глумиться будет юноша, а смерд
Над прежним царедворцем. И падет
Сион во прах, зане язык его
И всякое деянье — срам и мерзость
Пред Господом, и выраженье лиц
Свидетельствует против них, и смело,
Как некогда в Содоме, величают
Они свой грех. Народ мой! На погибель
Вели тебя твои поводыри!
Поэт предостерегает народ от следования за незрелыми поводырями, за не застрахованными от недомыслия отроками, к тому же еще и склонными «величать свой грех». И в этом пророческом совете есть своя мудрость, имеющая прямое отношение к Леониду Каннегисеру, который ценой своей жизни хотел уберечь свой народ от причастности к злодействам против человечности.
«Самый петербургский петербуржец» (по выражению поэта Адамовича) Леонид Каннегисер родился в марте 1896 года в семье состоятельного и известного инженера-механика. Каннегисер-отец, по сути дела, возглавил руководство металлургической отраслью страны, а его дом в Саперном переулке стал местом встреч столичных знаменитостей. Даже уже проживая в Петербурге, вся семья каждое лето до 1914 года по традиции проводила на даче в Одессе.
Как вспоминает Марина Цветаева, в 1916 году на вечерах в Саперном «читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева — на войне». Читала сама Цветаева, Есенин, Мандельштам, критик Григорий Ландау, Леонид Каннегисер, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий.
Посещал эти вечера и легендарный Герман Лопатин, к тому времени уже пожилой, 70-летний революционер, член руководства Первого Интернационала, русский друг Карла Маркса, сотрудничавший с основоположником в Лондоне, в Париже, один из авторов первого перевода на русский язык его «Капитала».
Лопатин в 1861 году окончил с золотой медалью гимназию в Ставрополе, поступил в Петербургский Университет, где сблизился с революционно настроенными студентами. В 1866 году окончил университет. Через год получил степень кандидата наук, но от служебной карьеры отказался.
Нелегально выехал в Италию с намерением присоединиться к отрядам волонтёров Гарибальди, но, прибыв на место уже после поражения повстанцев, вернулся на родину. По возвращении в Санкт-Петербург вместе с коллегой создал революционное общество для изучения экономики страны, быта народа и его способности восприятия идей социализма, а также распространения революционной литературы. За эту деятельность был арестован и после восьми месяцев заключения в Петропавловской тюрьме сослан в Ставрополь под надзор родителей.
В последующие годы Герман Лопатин изведал каторгу, ссылку, устройство побегов, проявив незаурядную отвагу в сочетании с безупречной честью и высокими нравственными достоинствами. У Леонида Каннегисера этот седой старик, посещавший их дом, всегда вызывал острый интерес, искреннюю симпатию.
Шел последний год старого мира, разгар войны, а на поэтических вечерах никто не говорил о фронте или о Распутине. Молодые, увлеченные романтики, они обыкновенно встречались в «Бродячей собаке», флиртовали, обсуждали поэзию, наперебой цитировали Пушкина или Блока.
Леонид в последний предвоенный год поступил на экономическое отделение Политеха. Затем в военное училище. В ночь с 25 на 26 октября 1917 года юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер вместе с несколькими другими юнкерами пошел защищать Временное правительство.
Вот как в официальном документе сам Леонид излагает свое деяние:
П р о т о к о л д о п р о с а
Леонида Акимовича Каннегисера, дворянина, еврея, 22 лет, проживающего по Саперному пер., № 10, кв. 5. Допрошенный в ЧК по борьбе с контрреволюцией комендантом гор. Петрограда В. Шатовым, показал:
Я, бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент Политехнического института, 4-го курса, принимал участие в революционном движении с 1915 г., примыкая к народным социалистическим группам. Февральская революция застигла меня в Петрограде, где я был студентом Политехникума. С первых дней революции я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 г. я поступил добровольцем в Михайловское артучилище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял исполняющим обязанности председателя Союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Я примыкал в это время к партии, но отказываюсь сказать, к какой, — активного участия в политической жизни не принимал.
Мысль об убийстве Урицкого возникла у меня только тогда, когда в печати появились сведения о массовых расстрелах, под которыми имелись подписи Урицкого и Иосилевича. Урицкого я знал в лицо. Узнав из газеты о часах приема Урицкого, я решил убить его и выбрал для этого дела день его приема в Комиссариате внутренних дел — пятницу, 30 августа.
Утром 30 августа, в 10 часов утра я отправился на Марсово поле, где взял напрокат велосипед и направился на нем на Дворцовую площадь, к помещению Комиссариата внутренних дел. В залог за велосипед я оставил 500 руб. Деньги эти я достал, продав кое-какие вещи. К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10.30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову, из револьвера системы «Кольт» (револьвер этот находился у меня уже около 3 месяцев). Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь на набережную Невы до Мошкова пер. и через переулок на Миллионную ул., где вбежал во двор дома № 17 и по черному ходу бросился в первую попавшуюся дверь. Ворвавшись в комнату, я схватил с вешалки пальто и, переодевшись в него, я выбежал на лестницу и стал отстреливаться от пытавшихся взять меня преследователей. В это время по лифту была подана шинель, которую я взял и, одев шинель поверх пальто, начал спускаться вниз, надеясь в шинели незаметно проскочить на улицу и скрыться. В коридоре у выхода я был схвачен, револьвер у меня отняли, после чего усадили в автомобиль и доставили на Гороховую, 2.
Протокол был мне прочитан. Запись признаю правильной.
30 августа 1918 г. Л. Каннегисер
На одном из допросов Леонид Каннегисер заявил, что убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров, за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около десяти лет. Из опроса арестованных и свидетелей по этому делу выяснилось, что расстрел Перельцвейга сильно подействовал на Леонида Каннегисера. После того как он прочел в газете информацию об этом расстреле, он исчез из дому на несколько дней. «Место его пребывания за эти дни установить не удалось». По признанию следствия, «точно установить путем прямых доказательств, что убийство тов. Урицкого было организовано контрреволюционной организацией, не удалось».
Можно представить себе настроение арестованного Леонида, какие переживания и раздумья осаждали его. Жить ему оставалось считанные дни, но порядочность его была такова, что по законам чести он считал себя обязанным извиниться перед незнакомыми людьми, в чей дом на Миллионной улице он ворвался, снял с вешалки пальто и напялил, пытаясь скрыться от погони. Текст этого письма сохранился вместе с документами в его «Деле»:
«Уважаемый гражданин!
30-го августа, после совершенного мной террористического акта, стараясь скрыться от настигавшей меня погони, я вбежал во двор какого-то дома по Миллионной ул., подле которого я упал на мостовую, неудачно повернув велосипед. Во дворе я заметил направо открытый вход на черную лестницу и побежал по ней вверх, наугад звоня у дверей, с намерением зайти в какую-нибудь квартиру и этим сбить с пути моих преследователей. Дверь одной из квартир оказалась отпертой. Я вошел в квартиру, несмотря на сопротивление встретившей меня женщины. Увидев в руке моей револьвер, она принуждена была отступить. В это время с лестницы я услышал голоса уже настигавших меня людей. Я бросился в одну из комнат квартиры, снял с гвоздя пальто и думал выйти неузнаваемым. Углубившись в квартиру, я увидел дверь, открыв которую оказался на парадной лестнице.
Этим письмом я обращаюсь к Вам, хозяину этой квартиры, ни имени, ни фамилии Вашей не зная до сих пор, с горячей просьбой простить то преступное легкомыслие, с которым я бросился в Вашу квартиру. Откровенно признаюсь, что в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения и поэтому мысль об опасности, возникающей из-за меня для совершенно незнакомых мне людей, каким-то чудом не пришла мне в голову.
Воспоминание об этом заставляет меня краснеть и угнетает меня. В оправдание свое не скажу ни одного слова и только бесконечно прошу Вас простить меня!
Л. Каннегисер».
Но и в пекле жестокой гражданской войны нашлись отзывчивые сердца, нашлись люди, сочувствующие 22-летнему поэту Леониду Каннегисеру, оказавшемуся на краю пропасти.
Одним из таких людей был Наум Леонтьевич Геккер, российский революционер, журналист, пожилой каторжанин. Арестованный еще в 1881 году по делу «Южно-русского рабочего союза», он был приговорён Одесским военным судом к каторжным работам на 10 лет. Отбывал срок на Карийской каторге. После революции жил в Одессе, занимался литературной деятельностью.
Геккер помнил, что Владимир Галактионович Короленко тепло отнесся к совсем юному Леониду Каннегисеру, когда тот выступил с чтением своих первых стихотворений. Короленко пожелал доброго пути в литературу молодому автору, дал ему творческое напутствие. Знал старый каторжанин и о том, Короленко близко знаком с председателем Совнаркома Украины Раковским. Вот и подумал одессит Геккер, что через такого влиятельного деятеля, может быть, удастся спасти жизнь Каннегисеру. Об этом он в письме поделился мыслями с писателем. В Архиве сохранился ответ Короленко.
В.Г. Короленко — Н.Л. Геккеру
4 сентября 1918 г., Полтава
Дорогой Наум Леонтьевич.
Я только на днях вернулся из Киева. Несмотря на это и на болезнь, делающую для меня очень трудными такие поездки, я вероятно поехал бы, если бы мог думать, что есть хоть какая-нибудь вероятность спасти жизнь человека. Но для меня несомненно, что тут никакой, ни малейшей вероятности нет.
Мои отношения к Раковскому, после того, как он стал большевиком, стали очень далекими. Но еще важнее то, что сам Раковский далеко не так уж влиятелен. Да тут и самый влиятельный человек — не сделает ничего. Я думаю, большевики скорее перебьют десятки совершенно непричастных людей, чем помилуют убийцу Урицкого.
Прасковья Семеновна пишет, что с Раковским переговорит одна общая знакомая. Но скажу правду: пользы это не принесет. Жму руку.
Ваш Вл. Короленко.
Письмо Короленко написано после записки П.С. Ивановской: «Дорогой, милый Наум! Готова бы все сделать, если бы имела хоть малейшую возможность. Юноша расскажет все. С Раковским я порвала отношения при его посещении В.Г. И это еще бы ничего, но он-то сам потерял всякое влияние. Здесь есть его приятельница, послезавтра едущая к Раковскому, с ней и через нее сделаю, что возможно. Крепко целую. Паша».
Сам Леонид, расстрелянный вскоре после совершенного им покушения, при жизни так и не узнал, что в тот же день, когда он застрелил Урицкого, в Москве произошло покушение на жизнь Ленина, устроенное, как считалось много лет, полуслепой эсеркой Фанни Каплан. В ответ на эти покушения большевики незамедлительно объявили красный террор с торопливыми и обильными бессудными расправами. Потекли реки крови…
Находившийся в эмиграции во Франции поэт Константин Бальмонт запечатлел для потомства в коротком стихотворении имена Каннегисера и Каплан, добавив к ним еще два имени мстителей, гораздо менее известных. Случайно совпало, что фамилии всех героев стихотворения Бальмонта начинаются с буквы «К»:
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг неё сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.
Коверда — это молодой белогвардеец Борис Софронович Коверда, который в ходе
национально-освободительной белой борьбы, как он ее понимал, в 1927 году в Варшаве застрелил Петра Войкова, советского дипломата, — одного из тех, кто в 1918 году принимал решение о расстреле в Екатеринбурге российского императора Николая Второго и членов его семьи.
А Морис Морисович Конради — участник Первой мировой и Гражданских войн, адъютант прославленного полковника Туркула, застрелил в 1923-м советского дипломата Воровского. Он сдался полиции со словами:
«Я сделал доброе дело — русские большевики погубили всю Европу… Это пойдет на пользу всему миру».
Но вернемся к Леониду Каннегисеру. По свидетельству Марка Алданова, в Париже имелся дневник Каннегисера (май 1914 — начало 1918), где могли быть записи о Есенине (сборник «Леонид Каннегисер. 1918–28». Париж, 1928). Запись позднейших раздумий поэта по их литературным достоинствам не уступает, наверно, глубине и проникновенности его стихов.
«Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние, — записал в камере Каннегисер. — Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы. В этой жизни, где так трудно к чему-нибудь привязаться по-настоящему, на всю глубину, есть одно, к чему стоит стремиться, слияние с божеством. Оно не дается даром никому, но в каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие только муки не способна она, чтобы утолить эту жажду.
И теперь всё за мною, всё позади, тоска, гнет, скитанья, неустроенность. Господь, как нежданный подарок, послал мне силы на подвиг; подвиг свершен, и в душе моей сияет неугасимая божественная лампада. Большего я от жизни не хотел, к большему я не стремился. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости кажутся мне ребячеством, и даже настоящее горе моих близких, их отчаянье, их безутешное страдание тонет для меня в сиянии божественного света, разлитого во мне и вокруг меня».
Большего я от жизни не хотел… Сознание того, что его жестокий жертвенный поступок, его попытка пресечь на корню, остановить разгул террора — продиктованы глубинным чувством высшего долга человека перед человечностью, перед своим народом, вознесло на такие вершины духа Леонида Каннегисера, заключенного в Петропавловскую крепость в ожидании расстрела, что и предсмертная встреча-допрос с «железным Феликсом» мало впечатлила его:
Что в вашем голосе суровом?
Одна пустая болтовня.
Иль мните вы казенным словом
И вправду испугать меня?
Холодный чай, осьмушка хлеба.
Час одиночества и тьмы.
Но синее сиянье неба
Одело свод моей тюрьмы.
И сладко, сладко в келье тесной
Узреть в смирении страстей
Как ясно блещет свет небесный
Души воспрянувшей моей.
Вероятно, мы должны быть благодарны тюремщикам, что они собирали все записки арестанта и укладывали их в «Дело», где они сохранились. Каннегисера перевели с Гороховой улицы в Кронштадтскую тюрьму, изредка привозя арестанта для очередных допросов в Петроград.
Однажды, когда катер, на котором Леонида везли в Петроград, попал в сильный шторм, все перепугались. А Каннегисер острил:
«Если мы потонем, я один буду смеяться». Он не боялся смерти и был готов к ней. Еще за год до нее он писал: «Потемнели горные края, / Ночь пришла и небо опечалила, — / Час пробил, и легкая ладья / От Господних берегов отчалила. / И плыла она, плыла она, / Белым ангелом руководимая; / Тучи жались, пряталась луна… / Крест и поле — вот страна родимая… / Ночь поет, как птица Гамаюн. / Как на зов в мороз и ночь не броситься? / Или это только вьюжный вьюн / По селу да по курганам носится?.. / Плачет в доме мать. Кругом семья / Причитает, молится и кается, / А по небу легкая ладья / К берегам Господним пробирается». («Потемнели горные края…»).
Ни приговора, ни акта о расстреле Каннегисера в деле нет. Постановление по делу, написанное через три месяца, бесстрастно сообщает: «По постановлению ЧК расстрелян… сентября». День отсутствует. Вероятно, его расстреляли в спешном порядке, по чьему-то приказу или по решению местной кронштадтской расстрельной тройки. Объявлено о расстреле Каннегисер было только 18 октября:
«По постановлению ЧК… и по постановлениям районных троек, санкционированных ЧК, за период времени от убийства тов. Урицкого по 1 октября расстреляны: по делу убийства тов. Урицкого — Каннегисер Леонид Акимович, бывший член партии народных социалистов, член «Союза спасения Родины и Революции», бывший районный комендант право-всероссийской военной организации…», после чего сообщалось об остальных расстрелянных по иным делам. Похоже, что чекисты засуетились из-за того, что кронштадские матросы благоволили к Каннегисеру, и была опасность, что его могут освободить. Уже после расстрела кто-то из чекистов принес отцу Леонида фотографию, сделанную в тюрьме: «Возьмите, ваш сын умер как герой…»
В 1924 году Каннегисеры покинули Россию. В 1928-м отец в Париже выпустил посмертный сборник стихов Леонида вместе с воспоминаниями о поэте (Париж, 1928).
«Дело» Каннегисера было поднято из архивной пыли в эпоху перестройки. В реабилитационном потоке прокуратура, рассмотрев его, 20 ноября 1992 вынесла вердикт: «Реабилитации не подлежит». Преступник — террорист. А сколько пламенных душ, сорви-голов, возомнивших себя рыцарями всемирного счастья, было посмертно реабилитировано, увековечено в названиях предприятий, мест на географической карте и даже увенчано монументами? Увидит ли когда-нибудь свет трехтомное «Дело об убийстве Урицкого»? Или ошибся Бальмонт в своем поэтическом предсказании, что свет венца всегда будет озарять память поэта, проявившего благородную жертвенность?
Не знаю, сколько именно «пролетарских поэтов» породила большевистская революция, — размышлял писатель и философ Марк Алданов, об их шедеврах что-то не слышно. Вот зато другой, очень не полный список: казнен Гумилев, один из самых крупных талантов последнего десятилетия; казнен девятнадцатилетний князь Палей, в котором компетентный человек, А.Ф. Кони, видел надежду русской литературы; казнен Леонид Каннегисер…
Где безвестная его могила? Воздвигнет ли когда-нибудь памятник над ней Россия? Марк Алданов, тринадцать раз номинированный на Нобелевскую премию по литературе, пытался найти ответ на вопрос, который не удалось разрешить Петроградской ЧК во время процесса над убийцей ее главы Моисея Соломоновича Урицкого: что побудило Леонида Каннегисера, юношу «исключительно одаренного от природы», «получившего от нее красивую наружность, благородный характер», вроде бы гуманного человека, пойти на убийство?
Да, в разгаре и угаре массовых расправ, кровопролитий поэт Леонид Каннегисер во имя добра и высшей по его понятиям гуманной справедливости преступил заповедь «не убий». Да, он убил одного из лидеров массовых расправ, не чужака-злодея, а человека своего рода-племени, отстаивая человечность и доброе имя своего народа в человечестве. Думается, стихи и судьба этого полузабытого, полузапрещенного поэта, так самозабвенно, безоглядно отдавшего свою молодую жизнь ради торжества человечности, с годами обретут заслуженную гласность и открытую дорогу к человеческим сердцам.
