Результат обследования меня не слишком удивил, но признаюсь, сильно расстроил. Изменения миндалевидного тела в мозге, характерные для депрессии, не оставляли сомнения, а они-то и вовлечены в обработку эмоций беспокойства и страха. Но, кроме этого, у неё обнаружилось некоторое утоньшение серого вещества. Кингсли считает, что с каждым депрессивным или маниакальным приступом серое вещество разрушается.
ТРИ ЖИЗНИ ДОКТОРА СИГАЛА
(недлинная повесть)
(продолжение. Начало в № 11-12/2023 и сл.)
Часть 14. Миссис Джулия.
Леона раздражала беспардонная гладь Атлантики — ни намёка на обещанный шторм. Правда они пока в Пунта-Дельгадо, а штормами славится Мыс Горн. И куда это, интересно, ты торопишься? Привычной иронии его мозг явно стал предпочитать сарказм. Он поперхнулся смешком и воздухом, втолкнутым в горло порывом ветра.
На веранде соседней каюты, как и вчера, шелестел женский голос. Леон подошёл к полупрозрачной перегородке, слегка перегнулся и указал на книгу в руках женщины помоложе: — П-прошу прощения, что это вы читаете?
— «Александрийский квартет», — старшая женщина смерила его взглядом детектива.
— Ничего, что я подслушиваю?
— Вы любитель Лоуренса Даррелла?
— Я, к сожалению, не по беллетристике — больше знаком с трудами светил медицины.
— Вы медик?
— Леон Сигал, — он театрально наклонил голову и по-офицерски прищёлкнул каблуками. — Доктор медицинских наук, бывший заведующий отделением отоларингологии, ныне профессор emeritus.
Пожилая дама хохотнула и протянула руку, до которой он через перегородку без труда дотянулся. — Я Миссис Джулия, званий не нажила, а это моя компаньонка Мисс Кейт. Судя по акценту, вы славянского происхождения, не так ли?
На Леона смотрели умные, ироничные глаза. Инвалидная палка никак не вязалась ни с её взглядом, ни с нарядом. Платье — балахон какого-то из оттенков красного; бусы — кость, дерево и яркие перья — с таким же браслетом; волосы — длинные, прямые седые, схваченные сзади заколкой; на голове чуть затемнённые очки. Лицо почти без морщин.
Элегантная. Её старят палка и седые волосы.
— Я родился в Советском Союзе. А Вы? В вашем великолепном английском слышится французское «р».
— Я безродная, — произнесла миссис Джулия по-русски почти без акцента. Леон оторопел от неожиданности. Глядя на него, соседки не смогли подавить смех. — Профессор, мне представляется, вы путешествуете соло. На круизах одинокий мужчина –редкость.
— Находка для вдовушек, — он кисло усмехнулся. — Вы не могли бы повторить ту фразу, которую только что прочитала мисс Кейт?
— «Does not everything depend on our interpretation of the silence around us?».
— Как вы думаете, автор имел ввиду silence как тишина или как молчание?
— Я бы это транслировала так: «Не зависит ли всё от того, как мы толкуем молчание вокруг нас?».
— Я бы тоже перевёл, как молчание.
— А оно и привело вас на корабль… — то ли спросила, то ли констатировала миссис Джулия.
— П-просто захотелось поменять… Извините, я немного заикаюсь, это пройдёт. Побыть в другой обстановке… Кинуть взгляд со стороны… так сказать.
— А на что… или на кого, если не секрет? — глаза миссис Джулии загорелись охотничьим интересом.
— На ситуацию.
— На ситуацию, в которой Вы?
Она любопытна и не из стеснительных… не из бывших ли папарацци…
Леон неопределённо повёл плечами.
— В обмен на вашу, давайте опишу мою? — не дожидаясь ответа, предложила миссис Джулия. — Мне нечем дорожить, и потому я абсолютно свободна. Каждый день –подарок. Такова моя, а какова ваша?
Она какая-то отчаянная. Явно вызывает на откровенность.
Леон подошёл к борту, опёрся руками и спиной о перила. Отсюда он без помех видел веранду соседок, перегородка до самого борта не доходила.
— Вы играете в шахматы?
Женщина удивлённо подняла брови: — Играла в отрочестве.
— Вы помните, что означает пат? — Леон перевёл глаза с одной на другую. — Это п-просто. Мат — это, когда игра закончена. Короля просто сметают с доски вместе с остатками его армии. А пат… король жив-здоров, врагу до него не добраться, но и деваться ему некуда. Как поётся в старой песенке «шаг налево, шаг направо…», –промурлыкал Леон, — и Finita la commedia.
Обе женщины расхохотались.
— Мисс Кейт тоже понимает по-русски?
— Нет-нет, но вышло так потешно. Пат это stalemate? То, если противникам необходимо выяснить отношения, они должны начать новую игру, не так ли? — «То» она произнесла с ударением.
— Именно. Если есть силы и есть, с кем и зачем.
— А кто есть этот король в патовой ситуации? Вы?
Леон кивнул. Его смешило, что все вопросы миссис Джулия начинала с «а».
— А с каким противником вам необходимо выяснить отношения?
Леон поднял плечи, развёл руками и уставился на собеседницу.
— С женой?
Он отрицательно покачал головой.
— С другом…? С детьми…? С коллегой…?
Он продолжал отрицательно качать головой.
— Ну тогда-а, — её взгляд залез ему под кожу, — с самим собой?
Он оторвал руки от перил, притворно зааплодировал и сделал шаг в сторону каюты.
— Погодите, профессор, у меня к вам предложение, — миссис Джулия направила на него трость, которую она не выпускала из рук. — Наймите меня в адвокаты дьявола. Вы сказали, что хотите кинуть взгляд со стороны — давайте Вы будете рассказывать о себе, а я буду слушать.
— И задавать мне каверзные вопросы?
— Или… предлагать свою точку зрения, немножко спорить? Мне будет больше интересна история живого человека, чем этого героя. — Она ткнула пальцем в книгу на коленях у Кейт. — Я очень хорошо понимаю русский, но много лет мало говорила. А он у меня очень стал ржавый?
— Ваш русский великолепен, хотя… не безупречен. Но мисс Кейт русским не владеет…
— Это не должно Вас беспокоить. Что нужно, я ей объясню.
Интересный подход. Видимо, Кейт платная компаньонка.
— Миссис Джулия…
— Просто Джулия…
— Джулия, идея интересная, но что в ней для Вас? Я не иностранный агент, не грабитель банков, не торговец женщинами и даже не коррумпированный политик. Я врач-учёный. Ни в каких авантюрах не участвовал, много работал, немного выпиваю, наркотики не употребляю…
— Значит, Вы согласны! О, это сделает мою поездку куда больше занимательной. И, надеюсь, поможет Вам.
— Поможет мне? — хмыкнул Леон. — Помогать — моя профессия.
— Я Вам посторонняя. Поэтому. Кейт, милочка, закажите бутерброды и откройте бутылку Малбека. Профессор…
— Леон…
— Леон, приходите на нашу веранду, это будет удобней.
— Благодарю, но я, пожалуй, останусь на своей. Только придвину себе стул и налью коньячку.
— И не стесняйтесь курить свою трубку. Я чувствовала запах. Мой главный муж тоже курил трубку.
— Ваш главный муж?
— Так не говорят? Мой самый хороший муж?
Леон кивнул. После пары глотков коньяка он задумался.
— Я врач, Джулия, но не психиатр. Признаюсь, я ещё в России начал замечать, что эмоциональная реакция моей жены зачастую не адекватна причине. Но давайте, чуть пофилософствуем. А кто адекватен? Я — нет. Я трудоголик. Это неистребимая привычка — аддикция. Но, заметьте, я добился признания в учёных кругах и положения во враждебных обществах, социалистическом и капиталистическом, именно благодаря ей. У моей жены тоже аддикция — так называемый синдром зависимости. Любовной зависимости. Как объясняют психологи, выражается она в замещении своей психологической территории территорией партнёра, типа: без тебя меня нет, или, я часть тебя. Елена — классический аддикт, что соответственно приводит к потере собственной индивидуальности…
— Вашу жену зовут Елена? Какое красивое имя.
— … и что выливается в посягательство на личные границы индивидуумов. То бишь мои, сына, подруг… и, поверьте, о-о-очень мало кому нравится… Поэтому, в конечном счёте, аддикту это не удаётся, и, соответственно, он страдает. Что, в свою очередь, выливается в навязчивую ревность. Извините, что звучит как лекция, но я не умею объяснять по-другому.
— Отвратительное, испепеляющее душу чувство, — обронила Джулия.
— Но, с другой стороны, такую любящую и преданную жену и мать, какой была Елена, ещё поискать.
— Серебряная подкладка грозового облака. Вы сказали, была…
— По-русски говорят, оборотная сторона медали. Вы, мадам, тоже «богаты» какой-нибудь аддикцией?
— Моя аддикция — это отсутствие аддикции.
Ответ моментальный. Она ни на секунду не задумалась.
— Я всё попробовала. Пела, танцевала, рисовала и лепила, занималась верховой ездой, стреляла, писала рассказы, преподавала языки, но ни что меня не увлекло и уж точно не стало аддикцией, даже наркотики и мужчины. — Она хмыкнула, — По вашему выражению, не заполнило мою собственную психологическую территорию. Думаю, в этом я похожа на вашу жену, — Джулия остановилась, чтоб откашляться, — но есть разница: ей требовалось владеть территорией других, а я за предел своей, хоть и ничем серьёзным не занятой, не сделала ни шагу. Ещё и забор вокруг неё поставила. Это такое моё воспитание или такая моя биология… я не знаю.
Леон дымил трубкой. Джулия следила за двумя птицами, неведомо как оказавшимися над кораблём посреди пустынного океана.
— Суть в том, что тогда, невзирая на предостережение профессора Кингсли, я не находил эмоциональное поведение Елены выходящим за рамки нормального.
— А Вы всё-таки отвели жену к врачу? Хотя и не считали…
— Да, отвёл. По совету моей кузины. Если вам не надоело, я расскажу, что произошло немного более двадцати лет назад.
— Бог с Вами: я вся — уши.
— Я начну не с самого эпизода, а нарисую, как теперь говорят, картину маслом.
— А почему именно маслом?
— Не знаю, так говорят.
— Масло более выпуклое.
Интересное объяснение, с логикой у неё полный порядок.
— Наверное, поэтому. В тот день мне исполнилось пятьдесят-три. Я закончил утреннюю лекцию своим обычным Quod potui, feci (что мог, я сделал) и тут же интерны затащили меня в лабораторию. Там на операционном столе — за моей спиной они его называли разделочным — красовался торт, а в бумажных стаканчиках уже пузырилось шампанское.
Через несколько часов я уже был в госпитале, и там всё прошло приблизительно по тому же сценарию. За исключением медсестёр на постах собрался весь персонал ЛОР отделения. В моём кабинете в центре письменного стола вместо торта красовалась стеклянная банка с маринованными огурчиками в окружении картонных «стопарей». Анжелине в чувстве юмора не откажешь. Когда-то я рассказал ей старый анекдот.
— Анжелина… кто она?
— Исполнительный секретарь моего отделения. Анекдот о врачах, которые исследовали предсмертные желания мужчин разной национальности. Они подключили датчики к мозгу англичанина, француза и русского и наблюдали на экране, какие образы возникают у пациентов перед уходом в мир иной. В мозгу англичанина — хотя правильней было бы сказать в мозге, ведь речь идёт об исследовании — возник образ толстой гаванской сигары. Французу привиделась очаровательная женщина, а у русского показался стакан водки и что-то маленькое-зелёненькое. Чтобы разглядеть предмет получше, врачи насколько могли увеличили изображение и поняли, что это pickle, маринованный огурчик. Чтобы всем стало ясно, причём тут огурчик, Анжелина плеснула себе водки и с хрустом закусила огурчиком. Все захохотали, стали тянуть «стопари», чтоб она им плеснула, и тоже нарочито захрустели огурчиками. Не верьте, когда говорят, что у американцев отсутствует чувство юмора.
Ну а вечером заключительным аккордом — кодой, говоря языком моего сына, — планировалось празднование у моей кузины Сони. Большой энтузиаст американских традиций, она прониклась правилом, что день рождения устраивают родственники или друзья, но не сам именинник.
Птицы продолжают сопровождать корабль. 0диноко им что ли? Или кто-то бросает им за борт еду?
— Прошло без малого двадцать лет, а я могу и сейчас описать этот день по минутам. Я шагал из госпиталя домой. Дул тёплый ветерок — большая редкость для нашего северного приморского города — взъерошивая мою седеющую шевелюру. Конец сентября — «очей очарованье». Для «багреца и золота» ещё рановато. Это приходит в октябре. Красота тогда наступает… неземная. «Почему же неземная, — думалось мне — именно, что земная. Где ещё может существовать такое чудо. А мы, глупые человеки, высшую степень красоты называем неземной — никакой логики. Как, впрочем, почти во всём нашем, человечьем». Вот такие бесполезные мысли…
— Бесполезные? Значит не связанные с работой?
Леон кивнул.
— Легко шагалось, легко думалось. И вдруг — толчок сердца. Я замедлил шаг.
«Не беги, замри, запомни этот момент», крикнул мой мозг голосом дяди Иосифа, «Осознай, почувствуй. Ты на пике! На пике всего, что тебе может предложить жизнь!».
Меня физически, с головой накрыло ощущение полноты бытия. Хотелось стать на колени и молиться. Я остановился. Сердце колотилось. Сделал два глубоких вдоха. Понял, что вступил в опасный для мужчин моей семьи возраст — папа едва дожил до шестидесяти, а дядя Иосиф прожил ещё на шесть лет меньше.
Джулия глубоко вздохнула:
— Какое, должно быть, счастье ощутить нечто подобное. Ой, не думайте, я не про сердце.
— Никогда раньше, поверьте мне, Джулия, ни в Союзе, когда я защитил кандидатскую, ни в Америке, когда сдал экзамены и был принят в интернатуру, а позже в одну из лучших клиник, и даже когда меня утвердили доктором медицинских наук, я не испытывал ничего подобного. Достижение каждой из целей приносило мне удовлетворение, но не эйфорию. А тут на меня накатила непостижимая мирская благодать…
Подобную которой однажды испытал Лёнечка, но не рассказывать же ей про Зину.
Леон одним глотком опустошил коньячную рюмку.
— В общем, вернулся я домой и, как обычно, кричу, «Елёнок, я дома!». Полная тишина. Не бубнит телевизор, не звенит посуда, Елена не выскакивает на звук моего голоса.
Заглядываю в гараж — её машина на месте. Значит дома. Вероятно, приготовила сюрприз. Помахиваю чиненным-перечиненным портфелем — папиным, мой талисман — взлетаю в свой кабинет, бросаю портфель на софу, оборачиваюсь и … столбенею.
Мой письменный стол выглядит, будто его истерзало зубами и когтями неведомое чудовище. В центре развалины, которая ещё утром называлась столом, строго параллельно друг другу лежат ручная пила и молоток, а на полу, рядом с креслом аккуратной стопкой мои бумаги.
Понимаете, Джулия, я ведь не просто любил свой стол. Он первая значительная покупка в Штатах. Символ успеха моего судьбоносного броска на Запад. Когда пятью годами позже я получил сертификацию американского врача ENT, я приобрёл точно такой же для своего кабинета в клинике, а ещё через четыре года, став доктором медицинских наук, — для кабинета в университете. На замечания относительно «монотонности» моего вкуса я отшучивался.
Вся моя профессиональная жизнь проходила в треугольнике этих столов. Я шагал от дома к университету, от университета к госпиталю, от госпиталя к дому и, как говорила мама, цурюк цум бай шпиль. Дословно, это кажется, проиграть обратно. За исключением времени, когда я оперировал, читал лекцию, торчал в лаборатории, спал или обедал, я работал за одним из своих столов — это был рабочий треугольник.
— Как же для Вас важны символы, Леон. Каждый стол — символ достижения. Треугольник — инфраструктура вашей деятельности.
— Вы проницательны, милейший дьявольский защитник. В структуре треугольника, а, вернее, треугольников я жил ещё в России. Чтобы вы потом не поймали меня на недосказанности, признаюсь, что в придачу к «рабочему» треугольнику у меня почти всегда существовал треугольник «женственности». В Америке он сложился не сразу. То есть мама и жена оставались со мной постоянно, а в третьем углу… Случайно и ненадолго в нём побывали две прелестницы, но по-настоящему он заполнился к моим пятидесяти.
— И… позвольте мне угадать, его заполнила Анжела?
— Вы ясновидящая.
— О нет, — рассмеялась женщина. — Я долго топочу эту землю — вот и весь секрет. Научилась о кое-чём догадываться.
— Топчу и о кое о чём, — поправил Леон. — И вот Вам главный символ — при встречном наложении одного треугольника на другой получается звезда Давида. В тот день я чувствовал, воссияла звезда моего «еврейского счастья».
— Но его омрачил вид вашего истерзанного друга?
— Омрачил!? Я заорал: Лен-а-а-а, что это, кто это сделал? — Она терпеть не могла, когда её называли Леной. Я собрался было бежать в её комнату, но тут она появилась в дверях моего кабинета собственной персоной. Стояла молча.
— Кто это сделал?
— Я это сделала.
— За-а-а-чем?
— Затем, что ты от меня этим столом отгораживаешься. Я ненавижу эту громадину. За ним даже ты выглядишь не очень-то значительным. А я так вообще — как сяду напротив, так чувствую себя ничтожной шмакодявкой. Он мой враг. Однозначно, враждебная территория. Мне через неё до тебя не достучаться.
Она сначала всхлипнула, а затем поперхнулась рыданьем: — Мы ещё и пообедать не успеем, а ты уже ёрзаешь да елозишь… Исподтишка на часы поглядываешь, «я немного поработаю, Елёнок» и убегаешь… сюда. От меня к этому монстру. Меня трясёт, когда я слышу это твоё «немного поработаю!». — Ну и так далее.
Я знал, что истерику нужно обрывать резкостью. Жалостью только подбавляешь масла в огонь. Крикнул: — Прекрати истерику!
Но она не останавливалась:
— Я тебя жду весь день, а ты только и делаешь, что стараешься побыстрей удрать. Тебе даже всё равно, что ты ешь. Тебе хоть дохлую кошку подсунь… однозначно. На всё так вежливо говоришь, вку-у-сно, а сам только и норовишь добраться до этого чёртова стола. Лёня, я тебя очень люблю, — тут она разрыдалась вовсю, — а ты, ты… Петя вечно на гастролях, ты на работе, а когда ты дома, всё равно, что тебя нет. У меня нет своей жизни. Я живу твоей, и ты это знаешь. Но я тебе безразлична, так? Удобные старые тапки? Да?! Да…»
На это я завёл свою обычную песню:
— Сколько раз я тебе предлагал найти свою нишу. Ты захотела подтвердить свой диплом — прекрасно. Но ты проучилась полгода и бросила. Тебя, видите ли, не так воспринимали соученики. Убей меня, если я понимаю, почему это важно. Тебя раздражал и преподаватель, который как-то не так преподавал. Ты начала руководить школьным хором и бросила. Ты почти полгода прозанималась на курсах агентов реалэстейта, но не захотела сдавать экзамен. Почему? Занималась пением с частным педагогом… Прекрасно. Сколько раз она говорила, что у тебя высокий шанс попасть в хор нашего театра. Но ты даже не пошла на прослушивание. Почему? Ведь тогда бы ты ходила на репетиции, выступала в спектаклях, а я бы тобой любовался и перед всеми хвастался: смотрите, вон та третья слева симпатичная певица — моя жена.
Я полусидел на краю своего изуродованного стола, а мои пальцы автоматически ощупывали его раны. Елена бубнила сквозь слёзы: — Лёня, ты не понимаешь. Чем бы я ни занималась, в башке крутится одно и то же: где он сейчас, с кем, что делает. Я тебя очень сильно ревную, потому что очень обожаю.
Елена иногда допускала обороты речи, от которых меня тошнило. Ты, конечно, можешь вытащить девушку из местечка, но «местечко» всегда найдёт в ней местечко.
Женщина вопросительно подняла брови.
— Это я так, оригинальничаю. С медицинской точки зрения, ревность — опасное всепоглощающее чувство. К счастью, мне абсолютно не свойственное. Я не ревновал женщин — они меня ревновали. Не ревновал коллег к их успехам — я добивался своих успехов. Ревность приводит к непростительному разбазариванию эмоций, времени, энергии и способностей.
— Леон, — возмущённо одёрнула его Джулия, — во-первых, как Вы можете судить, если, как Вы сами говорите, Вам не знакомо это чувство. А во-вторых, прошу прощения, но я не верю, что, живя, как Вы выразились, в треугольнике женственности, Вам никогда не пришлось ревновать?
Ну, мадам, вы даёте — выковыриваете из самых дальних закоулков.
— Леон никого не ревнует. Лёнечка да, ревновал, — хмыкнул Леон. — До слёз ревновал свою первую любовь к её мужу. Но то Лёнечка…
— И я должна поверить, дорогой профессор, что Лёнечкину страстность Леон в себе полностью подавил?
— В общем, я дал Елене понять, что день рожденья она мне испортила. Она сидела на софе, уперевшись локтями в колени, прикрыв ладонями глаза. Мне было её жаль. Но как вы можете помочь человеку, который вечно жил кем-то? Пока рос Питер, она жила им больше, нежели мной. Он был центром её внимания и забот, но ему к тому времени уже двадцать пять… или двадцать шесть…?
— Жила? Она жива?
— Я напомнил, что нас ожидают у Сони и нужно заехать за мамой. Я сказал: –Одевайся, Елёнок. Стол я тебе прощаю, но хочу, чтоб ты поняла: крушить мебель — не способ решать твои проблемы.
— Мои проблемы?! — она аж подскочила. — Значит, это имеют место быть мои проблемы? — Да имеют место, без этого дурацкого «быть», твои проблемы. А исходят они исключительно от тебя. Я не исчадие ада и не идол — перестань на меня и пенять, и молиться. Я не причина и не спасение от всего на свете.
Она соскочила с софы и потянула меня за руку вниз по лестнице, в гостиную.
— Мои проблемы. Хорошо, я вам, доктор, сейчас продемонстрирую мои проблемы. Гадюки. Змеи подколодные… — приговаривала она, включая автоответчик. — Думаю, вашим интеллигентным ушкам будет полезно кое-что послушать.
Судя по отсутствию акцента, говорила коренная американка, но как будто через бумажный мешок.
Она сказала, что у неё для миссис Сигал есть плохая новость и очень плохая новость. Плохая новость, тут голос хохотнул, что муж, многоуважаемый профессор Сигал ей изменяет. Что вот уже три года ходят настоятельные слухи о его романе с исполнительным секретарём (executive secretary) ЛОР отделения.
Я замер. Елена вцепилась в спинку стула.
— А очень плохая новость, — продолжал ненавистный голос, — что кого ни спроси, все считают, что его новая любовь подходит профессору куда больше вас. Во всяком случае, на празднование Рождества она не выряжается как монашка или престарелая школьница.
Слёзы так и брызнули из глаз Елены: — Завистливые дряни!
Сейчас, Джулия, вы поймёте, почему этот монолог врезался мне в память.
— Честно говоря, — продолжал голос, — мы считаем, что профессору следовало бы подобрать более подходящую женщину на роль жены заведующего кафедрой отоларингологии, коим, как вам ещё не известно, он станет очень скоро.
Я широко открыл глаза. Кроме меня на место заведующего претендовали ещё два профессора. Я не мог поверить, что какая-то кулуарная крыса знает больше меня самого. Скажу честно, Джулия, если госпиталь порой сотрясали интриги интенсивностью в пять баллов по шкале скандальности, то в университете эта цифра нередко доходила и до десяти. Борьба шла безостановочно: за звание, за кафедру, за лабораторию, за tenure, за расписание лекций и даже за «престижный» столик в буфете. Однако профессора Сигала кипение страстей чудесным образом обходило. Во-первых, я всегда был занят-занят-занят, а во-вторых, как ни крути, я человек со стороны. Никогда ни на что не жалующийся, долговязый, приветливый рашен, я не принадлежал ни к фракциям однокашников, земляков или родственников, ни к политическим или религиозным группировкам. О своих коллегах я избегал знать больше, чем их имя, фамилию, учёное звание и область специализации. Ignorance is bliss — счастье в неведении.
— А что же Вас озаботило больше, сам анонимный звонок, или издевательство над вашей женой, или то, что о вашем назначении вы узнали через бабское радио?
— Лучше говорить «сарафанное радио». А дальше ненавистный голос доложил, что Анжелина молодая длинноногая блондинка и перечислил все места, где мы занимались любовью. Тут Елена схватила телефонную трубку и трахнула ею по базе. Телефон умолк.
Боже, как она кричала: — Грязные шлюхи! Горите вы огнём! Чтоб вы гнили в своих продажных постелях! — Материться она, к счастью, не умела.
— А что сказали Вы?
— Что я мог сказать… Стал выворачиваться, мол не слушай ты никого, мало ли глупых завистливых баб…? Елена схватила с журнального столика элегантную длинную коробку и резко её открыла. Два галстука из первоклассного шёлка.
— А это, любимый, тебе. Пода-а-рочек…
Еленин голос зазвучал притворной сладостью. Я протянул руку к коробке, но не тут-то было. Она схватила заранее приготовленные ножницы. Плавным движением вынула один галстук, демонстративно подняла его за узкий конец и начала методично стричь с широкого — кусочек за кусочком.
— Ай-ай, как жалко… Не увидят моего Лёнечку в этом галстуке ни Анжелина (чик-чик), ни Маша (чик-чик), ни, как их там ещё звали, Аня, Маня, Саша, Наташа (чик-чик-чик).
Я закричал: — Ленка, ты варвар! — Схватил её за плечи: — Ты права. Они мерзкие твари, потому что лезут в чужие жизни. Злые завистливые люди, которым нечем жить. Мне не нужна никакая другая жена — ты это прекрасно знаешь. Клянусь, я выясню, кто это и заставлю их принести извинения.
— Но ведь это правда, Лёня, правда?! — стонала Елена. — Ты ведь тоже так обо мне думаешь? Так же, как они? Лёнечка, мне страшно, они хотят тебя у меня отнять, что я тогда буду делать?
Меня здорово задело, что всё-то они знали лучше: и какая жена мне нужна и про моё назначение…
— Интересно: не больно, не обидно — страшно…— Джулия едва заметно пожала плечами. — Страх — это совсем другое.
— Дальше я, конечно, сморозил глупость. Предложил ей найти любовника. Я действительно хотел, чтоб она увлеклась… если уж не чем-то, то хотя бы кем-то, кроме меня. Её крик резанул мне ухо почище скальпеля: — Перестань надо мной издеваться! Я тебе всю душу… со всей любовью, а ты со мной философию разводишь.
Понимаете, я устал. Она могла наорать на кассиршу в супермаркете, которая, по её мнению, со мной заигрывала, и я был готов провалиться сквозь землю… У неё даже приятельницы не держались из-за того, что она их ревновала и ко мне, и, что поразительно, друг к другу.
Наконец, я сказал: — Собирайся, нас ждут.
— Я никуда не пойду. — Елена забралась на диван с ногами и закрыла лицо ладонями.
— Ладно. Тогда я иду сам. Подберу маму, для неё мой день рождения — святое. — Я направился в прихожую за курткой. Елена тут же соскочила с дивана:
— Подожди… Я с тобой.
Я знал, что так будет. Когда она появилась, уже одетая, я взял галстук, не подвергшийся «обрезанию», приподнял его двумя пальцами, полюбовался, мол тебе, брат, повезло, а вот дружок твой за мои грехи попал под гильотину. Поднял воротник рубашки, накинул галстук на шею и попросил: — Елёнок, завяжи пожалуйста, я не умею, у меня узел кривой получается.
Джулия качала головой.
— Какой низкий, оскорбительный звонок. Неужели это злая шутка вашей Анжелы? Вы хвалили её чувство юмо…
— О нет, Джулия, — конечно, не Анжела. Звонила её доброжелательница… Вы не устали? Мы можем продолжить позже, или завтра.
Дама легко стукнула палкой об пол. Леон с этим жестом уже ознакомился. Так она выражала недовольство. Он посмотрел на небо. Становилось явно темнее, чем обычно в это время дня. Шторм всё-таки будет. Он удовлетворённо кивнул небу головой.
— Что Вы там увидели? Если не ночью, то завтра, в крайнем случае, послезавтра, будет шторм. — Она как будто услышала его мысли.
— Его-то я и жду.
— А зачем он Вам?
— Так, интересно кое-что проверить. Но…
— Вернёмся к вашим баранам? — передразнила Леона Джулия.
— Окей. Понял.
Он снова раскурил трубку и со вкусом отхлебнул коньяка.
— На следующий день я провёл три операции в присутствии студентов. После каждой они негромко аплодировали. Признаюсь, довольно приятная традиция.
Когда я спустился в кафе поесть, тут же подбежала Мария: — Профессор, Вам ваше обычное, или у нас сегодня фахитос хугосо (самые сочные), можете мне, мексиканке, поверить, а тортильи прямо со сковородки, я вам сейчас принесу.
Такое отношение у работников госпиталя к доктору Сигалу поверьте, — хихикнул Леон, — возникло не на пустом месте. Уши и носоглотки их детей я знал лучше Петькиных. Тот, к счастью, только однажды, в раннем детстве, нуждался в папином врачебном таланте.
Я добавил к счёту два кофе, — один чёрный и один — с сухими сливками. Последний, когда я поднялся в кабинет, я поставил перед Анжелой и попросил зайти, если у неё найдётся минутка. Когда я иногда приносил ей кофе, она краснела и благодарила так, будто я её озолотил. Хотя, на мой взгляд, выражать благодарность сотрудникам за хорошую работу необходимо не только официально. Она ведь, кроме основной работы, обо мне ещё и заботилась. Когда мне было некогда, обеспечивала меня и едой, и кофе.
— И постелью, — пробормотала Джулия себе под нос.
— Когда я рассказал ей о случившемся, Вы не представляете, как она рыдала, как умоляла простить её за то, что делилась чувствами со своей тёткой. А та видимо решила, что её идиотского звонка будет достаточно, чтобы развести меня с женой. С лучшими намерениями оказала племяннице медвежью услугу.
— Интересно, — усмехнулась Джулия, — возвращаться к баранам, подкладывать свинью, а теперь и медведь…
— Анжела попросила разрешения написать извинительное письмо Елене и объяснить, что у нас сугубо рабочие отношения…
— Что было бы неправдой, — уточнила миссис Джулия.
— Ложь во спасение. Я тут же позвонил домой и спросил Елену, хочет ли она получить такое письмо, или поговорить с Анжелой, прямо сейчас. Та наотрез отказалась. На этом инцидент был исчерпан.
— А ваши отношения с Анжелой?
— Продолжались до моих шестидесяти лет, но, поверьте, без всякого ущерба для обеих женщин.
Миссис Джулия чуть не задохнулась от смеха.
— Джулия, перестаньте. Вам так нельзя. Вам будет опять плохо с сердцем, — закричала мисс Кейт из каюты.
Когда пожилая дама, вытирая слёзы, немного успокоилась, Леон, смущённый её реакцией, спросил: — Я сказал что-то нелепое?
— Да, дорогой профессор, исключительно нелепое, но объяснять бесполезно. Принято считать, что мужчинам не дано понять нас женщин, но, на мой взгляд, верно обратное.
Леон только открыл было рот, но миссис Джулия остановила его поднятием руки.
— Нет, дорогой профессор, мужчины непонятны не психической сложностью, а как раз эмоциональной примитивностью. Нам, женщинам, просто невозможно поверить, как мужчины незатейливы.
— Спасибо за откровенность, Джулия. Но после этого случая моя — Вы хотели сказать психологическая — сложность и эмоциональная примитивность не помешали мне снова обратиться к лучшему специалисту по мозгу профессору Кингсли.
— Ох, я не хотела Вас обидеть. Я генерализирую.
— Вы хотите сказать, обобщаете. Я описал ему поведение Елены, каким я его видел на протяжении лет. Он предложил, чтобы она приняла участие в исследованиях мозга, которые постоянно ведутся на его кафедре.
Чтоб затащить Елену на обследование, я придумал, что якобы исследователи просят сотрудников и членов их семей принять посильное участие, поскольку добровольцев со стороны не хватает. Соврал, что я сам уже прошёл обследование и, кроме отдалённых намёков на старческую деменцию, ничего аномального у меня не обнаружили.
— И к какому возрасту у тебя поедет крыша? — рассмеялась тогда она.
Результат обследования меня не слишком удивил, но признаюсь, сильно расстроил. Изменения миндалевидного тела в мозге, характерные для депрессии, не оставляли сомнения, а они-то и вовлечены в обработку эмоций беспокойства и страха. Но, кроме этого, у неё обнаружилось некоторое утоньшение серого вещества. Кингсли считает, что с каждым депрессивным или маниакальным приступом серое вещество разрушается.
— А значит, истязание вашего стола и расправа с галстуком — это и был характерный эпизод мании?
Леон глубоко вздохнул, — Медицина — не точная наука, а психиатрия — ещё менее точная. Мне оставалось надеяться, что такой эпизод не повторится.
— А что посоветовал Кингсли?
— Напомнил, что отец Елены повесился. Посоветовал, некоторые средства от депрессивного состояния. Сказал, чтобы я избегал раздражающих факторов…
— А Вы как-то изменили своё поведение по отношению к Елене?
— Старался ничем её не раздражать. Например, перестал делать замечания по поводу её речи. Во всём с ней соглашался…
— И не только на словах?
— Чаще её обнимал.
— Вели себя больше, как доктор, чем как муж?
Леон пожал плечами. Вода за бортом приобрела тёмно-серый цвет.
— Я не задумывался над этим…
Повисла пауза. Прервала молчание Джулия, — А что происходило с вашей остальной семьёй?
— Джулия, скоро восемь. Нам пора ехать на ужин, — сообщил из каюты голос Кейт.
— Леон, на корме есть такой закуток. Очень уютный. Приходите туда после завтрака. Только сразу. Иначе, пока мы с Кейт туда дотащимся, его займут. До завтра.
На веранду вышла Кейт. Помахала Леону рукой и, взяв Джулию под локти, помогла ей подняться и переступить порог. Они скрылись в глубине каюты. Затем Кейт вернулась за креслом.
— Кейт, давайте я зайду и помогу Вам — кресло тяжёлое, — предложил Леон.
— Спасибо, я привыкла и, кроме того, я уверена, что миссис Джулия не захотела бы, чтоб вы неожиданно зашли в её персональное помещение.
(продолжение следует)
