Узнал среди разного прочего, что глава семейства — водитель автобуса, шофер первого класса, и что зарабатывает он, как летчик гражданской авиации. Тогда это было, если не путаю, пять тысяч рублей в месяц. На всю жизнь для меня заработки водителей автобусов стали особой меркой, которой я оценивал свои собственные заработки.
ШКОЛА ШКОЛ
ШКОЛА ОБЩЕНИЯ
(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)
АШЕ
Август 1958
Прежде чем пригласить читателей на Кавказское побережье Черного моря расскажу об одном событии, случившемся незадолго до весенней сессии. Одноклассник Александр (не помню, чтобы так назвал его хоть раз в жизни, обычно по фамилии или Шура, Шурик), с которым я был довольно дружен в последние два школьных года, и с которым после целинного лета мы постепенно удалялись друг от друга, увлекаемые новыми дружбами и обстоятельствами, нашел меня и попросил о весьма необычной услуге. Я должен был составить ему пару в составе дуэта шаферов на венчании его двоюродной сестры. Родители ее категорически отказывались дать согласие на брак, если жених не согласится венчаться. Жених, студент ГИТИСа[1], долго упирался, он не хотел огласки и согласился с условием, что шаферы будут незнакомцы из совершенно другой среды. Я с интересом и даже воодушевлением согласился.
Из рассказов бабушки о ее венчании, я знал, что обязанность шаферов — держать над головами брачующихся брачные венцы все время совершения таинства венчания. Только по особому благословению архиерея можно возложить венцы на головы жениха и невесты. Тогда брак будет особо прочным. Теперь это принято повсеместно, без всяких архиерейских благословений. Шаферами должны быть молодые неженатые мужчины. Желательны белые перчатки, если таковых нет, венец держат через белый платок. Мы договорились надеть галстуки-бабочки.
Венчание должно было состояться на улице Неждановой (ранее и ныне Брюсов переулок) в старинной церкви в честь Обновления храма Воскресения Христова, в просторечии именовавшейся церковью Воскресения Словущего «что на Успенском вражке». Известный в городе храм, службы в котором даже при советской власти никогда не прерывались по настоятельным просьбам известных прихожан, живших в нескольких домах, специально построенных на улице Неждановой для музыкальной и артистической элиты Москвы. Много лет подряд там ежегодно 10 марта публично служат панихиду в день памяти М.А. Булгакова (1940).
Не помню какой это был день недели, но, когда мы с Шурой встретились в назначенное время, никаких посетителей кроме дюжины приглашенных родственников и близких друзей около запертого храма не было. Вскоре явился причт[2], двери открыли, впустили гостей и вновь заперли. Пока священнослужители и служки готовили все необходимое для обряда, что заняло около четверти часа, жених, молодой парень, всего лет на пять старше, чем мы с Шурой, находился в беспокойстве гораздо большем, чем можно ожидать от счастливого жениха. Он был бледен, быстро шагал из угла в угол по трапезной и ни с кем не разговаривал, что я тогда же с удивлением отметил и запомнил, как оказалось, надолго.
Наконец, всех пригласили в собственно в храм. В последний момент какая-то женщина воткнула нам с Шурой по восковой веточке флер-д-оранжа в нагрудные карманчики пиджаков, и обряд пошел по вековечному установленному распорядку.
Латунный брачный венец штука не тяжелая, и держать его удобно, к нему припаяна ручка как у алюминиевой пол-литровой кружки, но и мы с Шуриком не сержанты кремлевского полка. Попробуйте подержать такую кружку, наполовину хотя бы заполненную, на вытянутой руке. Сколько вы выдержите? Стоим с Шурой, терпим. Руки затекли, того и гляди кто-то из нас не выдержит, нахлобучит венец на подопечного, да и пойдет прочь. К счастью, подкралась старушка, какие всегда есть в храме, и шепнула: «Руки можно поменять». Мы выдохнули облегчено, поменяли руки и дальше, переглянувшись, синхронно, почти как упомянутые сержанты, проделывали эту манипуляцию многократно.
Когда церемония закончилась, двери церкви отомкнули, вся свадьба села в небольшой автобус, ожидавший у крыльца. Нас привезли к дому невесты, усадили за большой стол, и тут-то выяснилось, что жених вовсе не задрот, а рубаха-парень. Он и на баяне играл, и пел нисколько не хуже Золотухина, и сплясал бы, да плясать там не было никакой возможности из-за тесноты. Тайна его перевоплощения открылась через год совершенно случайно. Но об этом в свое время. А пока все-таки отправимся на Черное море.
Остаток лета после практики провел я на турбазе в Аше, маленьком посёлочке в Лазаревском районе Краснодарского края. Теперь это курортный микрорайон в Лазаревском районе «города-курорта Сочи». Название поселение адыго-абхазов получило по реке Аше, на левом берегу которой при впадении ее в Черное море оно было основано в незапамятные времена. Люди плотно населяли эти благодатные места с античных времен. Во времена Боспорского царства (V век до н.э. — I век н.э.) там был торговый порт. От тех времен, впрочем, как и от черкесов, которые населяли эту часть побережья Понта Эвксинского до присоединения Северного Кавказа к Российской империи, не осталось ничего. Результатом Кавказской войны (1817–1864) стал массовый исход[3] большей части уцелевшего коренного населения в Османскую империю. Меньшая же часть была насильственно переселена на равнинные земли в долине реки Кубань.
Память об этих печальных событиях сохранилась только в топонимах. Вот малая их часть: Геленджик, Джанхот, Небуг, Агой, Туапсе, Дзеберкой, Дедеркой, Шепси, Магри, Макопсе, Чемитоквадже, Шахе, Лоо, Уч-Дере, Сочи. А еще имена сотен гор, рек, ручьев, ущелий, озер и водопадов. «Ну, хоть так», повторю я это универсальное утешение.
О том, чтобы просто по телефону заказать номер в отеле и билет на самолет, не только не было речи, но не было намеков даже в многочисленных утопических фантастических романах о прекрасном коммунистическом будущем. Путевку[4] в санаторий или дом отдыха можно было получить только по месту работы раз в несколько лет. Теща проработала на Клинском комбинате искусственного волокна лет тридцать и получила такую путевку один раз в жизни, а тесть как инвалид ВОВ[5] получал такую путевку «через военкомат» каждый год, правда в не лучшее время года. В пятидесятые годы прошлого века почти все путевки были профсоюзные, оплачивал их профсоюз.
Начиная с шестидесятых путевки постепенно стали только частично оплачиваться профсоюзами, зато появились и путевки «за полную стоимость», которые купить было трудно, но можно, если вы знаете нужных людей, а нужные люди знают вас или тех, кто за вас хлопочет.
У меня не было никакой путевки — ни профсоюзной, ни коммерческой, но было нечто универсальное и всесильное — письмо к директору этой турбазы «Аше». Письмо собственноручно написал Владимир Степанович Чечевичкин, царствие ему небесное, муж младшей маминой сестры Татьяны, в те поры — завотделом иностранного туризма в ЦК Профсоюза работников железнодорожного транспорта. Не бог весть какая величина, а вот захоти упомянутый директор, приехав в Москву по делам, устроиться в приличную гостиницу, Владимир Степанович номер-то и забронирует, а без Владимира Степановича — пожалуйте в гостиницу «Алтай», на задворках ВДНХ, если не в «Дом колхозника».
Предъявил я это письмо и был направлен в бухгалтерию оплачивать проживание и питание на ближайшие две недели. Турбаза представляла собой трехэтажное здание из силикатного кирпича с длинными коридорами от одного торца до другого и длинным рядами дверей в обеих стенах. Двери вели в палаты, в каждой из которых стояло по четыре кровати, четыре тумбочки. Радиорепродуктор на стене, ни холодильника, ни тем более телевизора. Туалеты с раковинами для умывания общие по два на коридор. А вот душа не смог, как ни старался, припомнить. Был ли, и если был, то в главном здании или в отдельном зданьице, бог весть. По идее, должен был быть.
Но мне места в этом великолепии не нашлось. Поселили меня, под обещание перевести в главный корпус, как только освободится место, в одной из палаток. Ряд их выстроился в линию перпендикулярно фасаду главного корпуса и чуть слева от него.
Там было примерно с десяток больших брезентовых армейских палаток. В палатках на деревянном полу стояло по четыре кровати. Тумбочки отсутствовали. Все удобства — «во дворе». Несколько кранов над длинным жёлобом для умывания, для прочих санитарных нужд — дощатый домик в некотором отдалении. Кажется, в палатки не заселяли девушек, Кавказ все-таки, если вы меня понимаете.
На второй или третий день на турбазовском пляже познакомился я с двумя подружками, москвичками, студентками факультета товароведения «Плехановки», тогда панибратского наименования плешка не было в обиходе. ВУЗ был абсолютно не престижен, как все экономические высшие учебные заведения. У товароведов даже срок обучения был в полтора раза короче, чем в перворазрядных технических институтах — четыре года, против пяти с половиной.
Одну девушку звали Евгения, фамилию ее я помню, но не назову, достаточно имени. А рассказать, хочешь не хочешь, следует. Имя ее подруги я забыл, а придумывать не хочу, раз обещал. Они пригласили меня составить им компанию и сыграть пару партий в кинга[6] (с ударением на окончание). За картами договорились мы, что я зайду вечером за ними, а жили они в съемной комнате недалеко от турбазы, и вместе пойдем на танцы. Девушки в Аше были уже неделю и загорели, особенно Женя. Одеты они были нарядно и, ей богу, со вкусом.
Пришли мы на турбазу и даже не успели ступить на дощатый настил, как Женя теряет сознание, падает на траву, и ее сотрясает конвульсия. Подруга к ней наклоняется и начинает энергично растирать кисть левой руки. Женя приходит в себя, встает и, как ни в чем ни бывало, продолжает прерванный разговор. Это был эпилептический припадок, довольно легкий, насколько я могу судить. Забегая вперед скажу, что за два почти года наших отношений больше такого с ней при мне не случалось. Только однажды на станции метро «Парк культуры» при выходе из вагона на платформу ее лицо исказилось в очевидно непроизвольной пугающей гримасе всего на пару секунд.
Как-то примерно через год после нашего знакомства, не помню в какой связи, мы заговорили об Иване Грозном. И она сразила меня наповал, сказав:
— Да ведь он же был идиот!
— Как? Откуда ты это взяла?
— Ну, как князь Мышкин[7].
Слово эпилепсия она не хотела произносить, и мы никогда об этом не говорили. Более того, я ни с кем другим никогда не говорил об этом, и мои друзья будут удивлены, если им случится прочитать то, что вы только что прочитали.
Но тогда с танцев мы все-таки ушли и весь вечер провели на скамеечке у домика, где девушки квартировали. Среди прочего вспомнили они о какой-то оставшейся в Москве подруге и, видимо, ровеснице, собирающейся выйти замуж за Башашкина[8]. Я не выдержал и ляпнул: «Да он же старик!». Девушки посмотрели на меня с искренним удивлением, они были знакомы с Анатолием и стариком его отнюдь не считали.
Последнюю неделю моего пребывания на турбазе я провел в обществе этих двух девушек, мамы, приехавшей на неделю после санатория в Железноводске, отца и тетки Татьяны, приехавших на отцовском 401-м «Москвиче» из Москвы. Поселились они в «частном секторе» у железнодорожной служащей. У той была отдельно от дома полоса земли, засаженная помидорами, недалеко от железнодорожной же столовой, в которой обедали мои родичи. Эта же хозяйка за 50 тогдашних копеек пускала покупателей в свою помидорную плантацию с правом набрать вкуснейших помидоров, сколько унесешь в авоське[9].
Этой странной компанией мы встречались на «диком» пляже в метрах трехстах, от так называемого «турбазовского» пляжа. На том вход в воду был поудобнее, камни помельче, но все равно самый маленький был с кулак. На нашем же камни были с человеческую голову, но попадались и с лошадиную. Зато народу там собиралось немного, и вода была прозрачная, как слеза. Так всегда, там, где камни крупнее и вход в воду затруднен, особенно при волнении, там нет песка и вода прозрачнее. На Мальте, например, во многих местах в море можно спуститься только по металлической лесенке, как в бассейн, зато вода кристальная.
А это было важно для меня в то лето. Оно случилось всего через пять лет после выхода книги Жака-Ива Кусто[10] «В мире безмолвия» и два года спустя после триумфа одноименного документального фильма, принесшего автору Золотую пальмовую ветвь Каннского кинофестиваля и Оскара за лучший документальный фильм. Кусто стал мировой звездой, а подводное плавание повальным увлечением. Книга вышла на русском уже в 1956 году и сразу стала популярной, особенно в среде научно-технической молодежи. В десятках гражданских, полувоенных и военных НИИ[11] умельцы по редким привезенным из заграницы образцам изготавливали ласты, маски и ружья для подводной охоты. В одном из таких НИИ работал младший мамин брат Евгений. Тамошние энтузиасты спроектировали и изготовили в самодельных пресс-формах ласты и маски. Где они раздобыли каучуковые смеси для этого, ума не приложу.
В дядькином НИИ был даже организован клуб «подводников», и под руководством профессиональных тренеров они занимались в арендованном бассейне для прыжков в воду, поскольку они гораздо глубже бассейнов для плавания. От него-то я и получил в подарок маску и на время роскошные красные ласты «акулий хвост», разные для правой и левой ступни, ярко алые. Маска была черная и весьма аллергенная. Все три недели в Аше я ходил с воспаленной кожей над верхней губой, на лбу и у висков — в тех местах, где маска особенно плотно прилегала к лицу. Газовое ружье для подводной охоты, тоже кустарное и по частям вынесенное с режимной территории, он мне, к сожалению, не доверил.
В этом месте я на пару месяцев отложил рукопись, которая до того довольно шустро продвигалась к завершению. Под разными предлогами я брался за что угодно, только чтобы не писать. Сочинил даже совершенно не обязательные шесть стихотворных новогодних шарад-шаржей на гостей новогоднего ужина, совместного с дружественной русско-аварской семьей. Но назвался груздем, полезай, куда положено. Раз уж жил и претендуешь на то, что «мыслил и чувствовал», терпи «призрак невозвратимых дней» и укусы уже упомянутой в главе о целине «змеи воспоминаний»[12]. Если сможешь.
Если…!
Но попробую.
По возвращении в Москву мы с Женей продолжили знакомство, и оно постепенно превратилось в «нежную дружбу», в то, что теперь странно нейтрально называется «отношения».
Мы никогда не говорили о любви, ни я, ни она. Никогда не говорили об каком бы то ни было общем будущем. Но встречались мы часто, на праздничных вечеринках мы появлялись обязательно вместе. Я даже один раз был у нее дома, а ее мама страшно похожая, как оказалось через десять лет, на мою будущую тещу угощала меня очень вкусными щами. У Жени последняя перед госэкзаменами практика, так случилось, была в магазине «Галантерея» в пятнадцати минутах неспешным шагом от Погодинки, где я тогда жил. И пару месяцев мы раз в неделю проводили у меня дома по полдня пока родители на работе, в такой день недели, когда мне проще было свалить с занятий после первой пары. Женя рассказывала забавные подробности будней парфюмерного отдела магазина. Например, о замене с помощью медицинского шприца части содержимого флакона дорогих духов более дешевыми. Я жарил на коммунальной общей кухне два антрекота, мы обедали, иногда выпивали. Женя — одну рюмку «Столичной», я — три, каждая 61,5 миллилитра, ровно шкалик, была до революции такая единица объема. Часов в пять я провожал Женю, мыл посуду и, надев на лицо маску «святая простота», встречал родителей, возвращающихся с работы.
В январе 1959 года проходила Всесоюзная перепись населения. Я записался в переписчики и два экзамена сдавал после сессии, о чем уже рассказано. Здесь же расскажу о нескольких эпизодах, которые тогда произвели на меня сильное впечатление и которые я обсуждал и дома, и с Женей.
Всего я должен был за неделю-полторы заполнить примерно 650 переписных листов. Мне достался участок на Золоторожском валу, застроенном ветхими одноэтажными и двухэтажными бараками, сохранившимися со времени реконструкции в 1930-х металлургического завода «Серп и молот»[13], ныне не существующего. Когда перепись закончилась, мы должны были произвести первичную обработку собранных переписных листов. У меня их оказалось чуть меньше планового задания, точно не помню, около 630. Больше всего меня удивило наличие взрослых людей, заявивших, что они неграмотны. Их был ни много ни мало, а один процент — не то шестеро, не то семеро.
Помню одну комнату, перегороженную высоко подвязанной веревкой, к которой бельевыми прищепками были прикреплены серые ветхие простыни и неопределенного происхождения застиранные ситцевые полотнища — импровизированная перегородка, разделяющая две семьи. По разные стороны занавеса по одной женщине, с одной стороны один ребенок, с другой два. С какой-то из сторон еще мужчина, который, правда, отсутствовал. В каждой половине по кровати и по паре табуреток. Детских кроватей не помню. На две половины один кухонный стол, на котором я и разложил свои бумаги.
Переписываю всех. Фамилии у всех взрослых и детей одинаковые, Отчества у всех детей — тоже и совпадают с именем отсутствующего мужчины. Спрашиваю, как возможно такое совпадение. Одна из женщин объясняет, это — не совпадение. Мужик пожил-пожил с одной из женщин, родился у них ребенок. Мужику жена надоела, развелся, привел другую, повесил занавес, начал новых детей делать. Я остолбенел прямо. Никакому Федору Михайловичу такого не придумать, разве только увидеть и запомнить.
В один из дней перехожу из комнаты в комнату длинного барачного коридора. Везде бедность, какая-то неприкаянность, беспорядок. Стучусь в следующую дверь, получаю приглашение войти, открываю дверь и обалдеваю, как Аладдин, перед которым после волшебных слов «Сезам, откройся!» разверзлась скала, закрывавшая вход в пещеру полную сокровищ.
Комнатка совсем маленькая, метров восемь, не больше. Под потолком — хрустальная люстра. На всех стенах и на полу — ковры. Диван, буфетик, забитый сверкающим хрусталем, телевизор. За круглым небольшим столом сидит рыжеволосая женщина лет пятидесяти с гаком в панбархатном халате и бархатных домашних тапочках. Вся в золоте: на пальцах кольца, в ушах серьги, и на шее что-то золотое блестит. Но главное, я эту женщину знаю, но кто она не помню. Пригляделся внимательно. Ба! Конечно, это же буфетчица из семнадцатого корпуса МЭИ.
В институте было несколько буфетов, в семнадцатом корпусе я помню два, маленький на втором этаже и большой в подвале. Это была главная буфетчица большого подвального буфета. Узнать ее без привычной одежды — неидеально белого халата и марлевой повязки на голове было непросто.
Сколько помню, в буфетах тогда не было кассовых аппаратов, хотя в столовых, разумеется, были. Происхождение этого вызывающего, в сравнении с убогостью во всех соседних комнатах, богатства сомнений не вызывает. Как говаривал Дикой[14] городничему города Калинова: «Много у меня в год-то народу перебывает; вы то поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо.» От «Грозы» до Всесоюзной переписи населения СССР прошло ровно 100 лет. Целый век! Изменилось абсолютно все: государственное и социальное устройство, мораль, одежда, средства сообщения. Тысячи видов животных, птиц, рыб, насекомых, растений навсегда исчезли. Животные вида homo sapiens стали в среднем слегка выше ростом. Почти все человеческое, что было в день публикации «Грозы» превратилось в то, «чего больше нет». А копеечки многих по-прежнему составлялись в тысячи и даже миллионы рублей в карманах и на счетах немногих. Сегодня, когда и от переписи 1959 года нас отделяют еще почти две трети века, копеечки все так же составляются, только счет идет уже на миллиарды. Как сказал один «герой нашего времени»[15]: «У кого нет миллиарда, могут идти в жопу!». И речь шла не о рублях.
Что-то меня занесло сильно в сторону от переписи, но хочу вспомнить еще один эпизод моей переписной эпопеи. Зима 1958/59 гг. была слякотной под ногами обычное московское месиво из мокрого снега пополам с водой, соль, сколько помню, тогда не сыпали ни на тротуары, ни тем более на проезжую часть. А с неба на землю непрерывно спускается мокрый холод — смесь дождя и снега.
Блуждая в лабиринте беспорядочной застройки между площадью Ильича и собственно заводом, я насквозь промочил войлочные гедеэровские[16] ботинки и страшно замерз. Зимние пальто на вате с цигейковыми[17] воротниками у меня были только в детстве и в школе до девятого класса. С шестнадцати и до шестидесяти двух лет, когда была куплена дубленка, зимой я носил демисезонные пальто. В ту зиму это было венгерское якобы ратиновое пальто. Оно было изрядно шире меня в плечах, и я выглядывал из него, как птенец из гнезда, а холодный воздух свободно гулял между пальто и мной.
Было уже темно, я продрог и проголодался, а надо было еще зайти по одному адресу. Это был двухэтажный дом, такой же ветхий и неухоженный как все вокруг. В свое время он предназначался для расселения не рабочих, а «специалистов» — инженеров и техников с семьями. Он был похож чем-то на тот, в котором я провел детство, но попроще, наш был оштукатурен. Оба были распланированы под квартиры, когда-то отдельные, а тогда уже почти все — коммунальные. Поднимаюсь по внутренней деревянной лестнице на второй этаж, представляюсь отворившей дверь женщине, она приглашает меня пройти и открывает дверь в комнату.
А там светло, тепло, стол накрыт для обеда, за столом мужчина лет сорока и двое детей. Женщина с лицом, фигурой и повадкой Натальи Гундаревой говорит: «Вот хорошо, мы как раз обедать садимся, садитесь с нами». Я поблагодарил, но отказался так неубедительно, что уже через пять минут сидел за столом, а хозяин налил мне и себе по рюмке армянского коньяка «три звездочки»[18], который по незыблемому народному убеждению «мягче, чем пять звездочек». Я провел в этом во всех смыслах слова теплом доме, часа полтора. Ей богу уходить совсем не хотелось, хотелось еще побыть в атмосфере искренней доброжелательной человечности. Недаром, видно, помню эту встречу по сей день.
Узнал среди разного прочего, что глава семейства — водитель автобуса, шофер первого класса[19], и что зарабатывает он, как летчик гражданской авиации. Тогда это было, если не путаю, пять тысяч рублей в месяц. На всю жизнь для меня заработки водителей автобусов стали особой меркой, которой я оценивал свои собственные заработки. Должен сказать, став кандидатом, более или менее приблизился к водителям, но от летчиков и водители первого класса, и «доценты с кандидатами»[20] на протяжении моей долгой трудовой карьеры все более и более отставали.
Летом 1959 года прошла в Лужниках II Всесоюзная спартакиада народов СССР. В подражание всемирным олимпиадам команды республик и двух столиц прошли парадом по беговой дорожке стадиона каждая в собственной парадной форме. Как Женя раздобыла эту роскошь, не знаю, но мне достались от этой формы парадные летние туфли. Дырчатые светло-серо-голубые, остроносые, что только-только входили в моду, целиком из натуральной кожи, включая подошву. Первым делом я отнес их в обувную мастерскую и мне прибили подковки на каблуки и на подошву у самого мыска. Днем на улице это было не заметно, но поздними вечерами в длинных пустынных пересадочных переходах метро я шел, цокая своими туфлями, точь-в-точь как жеребец командующего праздничным парадом по брусчатке Красной площади. И это меня нимало не смущало.
Полтора года жизнь текла размеренно и предсказуемо до встречи нового 1960 года. Встречали мы новый год в маленькой комнате коммунальной квартиры на Бутырском валу, где жило семейство Пославских. Глава семейства, полковник в отставке, был в отъезде. Уговорить Таисию Сергеевну, мачеху, воспитавшую осиротевших Толю и его младшую двумя годами сестру Татьяну, пустить в дом несколько пар молодых обормотов на новогоднюю ночь Толе удалось не без труда.
Участниками вечеринки были хозяйка дома, ее падчерица Татьяна, Анатолий с подругой, Игорь Дудкин с подругой, Юрий Бурчаков с подругой и я с Женей. Имена и фамилии всех подруг я помню, только они никому ничего не скажут. И еще:
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив…[21]
Вечеринка, как вечеринка выпили, закусили. Еще выпили, танцевали. Комната от силы пятнадцать квадратов, как теперь говорят. Ну да, тесно, так из всех присутствующих только Игорь жил в отдельной очень небольшой двухкомнатной квартире с родителями, дедом и бабушкой. Тоже не больно разгуляешься. Все, как всегда, только Юра, который, если «принимал на грудь лишнего», обычно мирно засыпал в уголке, на этот раз буянил, лягался, все порывался задеть Женю. Еле его угомонили.
Под утро в этой же комнате разместились на ночлег. Девушек по двое -трое на кровати и диване, а ребят ниже ярусом, на полу. Игорю досталась раскладушка, но голова и плечи его оказались под столом — по-другому разместиться не получалось.
Через пару дней встретившись с Юрой, спросил, чего он так лютовал на Новый год. Ответ меня обескуражил, другого слова не подберу: «Да мне Шурик сказал, что он твою Женьку выспознал». Надеюсь, читатель понимает, что глагол в этой фразе я только что сконструировал, чтобы было печатно, а сказано-то было куда как выразительнее.
Шурик же — упомянутый в начале этой главы и в главе о целине, не такой задушевный друг, как Юра, но друг, не просто знакомый. Поступив в разные вузы и приобретя новых друзей, мы тогда встречались реже, чем раньше, но довольно часто.
Реакция Юры на новость, сообщенную Шуриком, оказалась для того неожиданной. Юра оскорбился. Недавно в употребление вошло слово кринж, состояние, когда человеку стыдно за то, что в его присутствии кто-то иной совершает нечто стыдное. Так вот аккурат на Новый 1960-й год Юра «кринжевал не по-детски».
Юра, Юра, так тебя не хватает.
Шура же осознал, что он вовсе не герой-победитель, каким себя, я думаю, он ощущал, а опозорившийся в глазах ближнего окружения лузер, что Юра им брезгует и не станет от меня скрывать его признание. Щегольну еще одним вошедшим в моду и все чаще употребляемым словом — он ощутил себя стигматизированным.
Шура попросил меня о встрече, и она заняла пять минут, а может быть, и меньше. Мы встретились на Погодинке примерно на полпути от его дома до моего. Я убрал обе руки за спину, когда он сделал было попытку обменяться рукопожатием. Шура сказал, что сожалеет о случившемся, и изменить это нельзя, но мы могли бы оба отказаться от отношений с Женей, забыть о ней и продолжить нашу дружбу, которая для него важнее. Я же ответил, что мои отношения с Женей — это наше с ней дело и больше ничьё, свои же отношения с ним, Александром, я прекращаю раз и навсегда. Повернулся и ушёл. Больше я никогда в жизни его не видел.
По слухам, он умер относительно молодым, ненамного пережив свою жену, которой оказалась та, кого в главе о целине я называю Подруга. Та умерла еще более молодой, едва за сорок.
А с Женей я виделся дважды. Первый раз вскоре после Нового года. Эту встречу почти не помню, похоже, что мы оба не готовы были к разговору. Не скажу, что страдал сильно, но все-таки это была свежая рана, не царапина. Да и о чем говорить, никакие обязательства нас не связывали, только взаимная симпатия. Если кто-то больше её не ощущает, то он свободен выбрать иного партнёра. А вот ложь отвратительна, неприемлема и непростительна.
Вторая встреча произошла в начале лета, Женя позвонила, попросила о встрече. Мы встретились у главного входа в «Центральный парк культуры и отдыха имени Горького», который никто и никогда так не называл. Всегда говорили либо просто Парк Горького, либо Парк культуры. Погуляли, посидели в «Пльзеньском»[22], выпили пива с шпекачками, и поговорили о пустяках. Слова не сказали о том, что с нами случилось, как если бы и не было ничего никогда. Прощаясь, сказали друг другу «до свиданья», понимая, что больше не увидимся.
Так и случилось.
Примечания
[1] ГИТИС — высшее учебное заведение. Крупнейший театральный вуз в Европе и один из крупнейших в мире. Основан в 1878 году, с 1934 г. носил имя А.В. Луначарского. Когда и почему это имя исчезло с вывески неизвестно.
[2] Причт — в Русской православной церкви название группы лиц, служащей при каком-либо одном храме (приходе): как священнослужителей (священник и дьякон), так и церковнослужителей (псаломщик, чтец (клирик), певчий церковного хора и др.). В позднейшем словоупотреблении иногда означало только последнюю категорию лиц.
[3] Черкесское мухаджирство — массовое принудительное переселение черкесского народа, а также родственных абазов — абазин, абхазов и убыхов во время Кавказской войны и после ее окончания в Османскую империю, совершённое властями Российской империи. Российское правительство вынудило черкесов выбирать между переселением на Кубань и переселением в Османскую империю, одна четверть решила переселиться на Кубань, а три четверти — в Османскую империю, при этом шапсуги и убыхи уехали в Турцию почти все, а абадзехи и бжедуги — более, чем наполовину. В Турцию ушла значительная часть кабардинцев.
Вопрос, являлось ли это переселение частью геноцида народов черноморского побережья Кавказа, обсуждается с начала 1990-х в научных и политических кругах в РФ и за рубежом. Формально единственным государством, юридически признавшим геноцид черкесских народов, является Грузия (2011 г.). На мой вполне дилетантский взгляд, нельзя распространять современные представления на события полуторавековой давности. Важнее разработать механизм немедленного международного реагирования для прекращения пропаганды геноцида, предотвращения проявлений геноцида, и немедленного наказания виновных по решению постоянно действующего международного трибунала. Позорно ждать, пока хуту истребят миллион тутси, прежде, чем принудить их прекратить многолетнее преступление. Похоже, человечество пока на это не способно.
[4] Путёвка — документ на право проживания и пользования услугами в санаториях, домах отдыха, туристических, горнолыжных базах, пионерских лагерях, в заграничной организованной поездке, когда их разрешили, и других подобных учреждениях. Это одно из значений слова, а их, на самом деле, множество.
[5] ВОВ — Великая отечественная война (22.06.1941 — 09.05.1945), официальное наименование войны СССР с напавшей на него Германией. Часть Второй мировой войны (01.09.1939 — 02.09. 1945). Меня эта американская манера сокращать составные наименования, высмеянная еще Маяковским, раздражала всегда, особенно в применении к Войне.
[6] Кинг — карточная коммерческая игра, презрительно называемая настоящими картежниками «женским преферансом».
[7] Мышкин Лев Николаевич — князь, молодой человек, страдающий эпилепсией. Герой романа «Идиот» (1868). Автор романа Ф.М. Достоевский также страдал этой болезнью.
[8] Башашкин Анатолий Васильевич (1924 — 2002) — советский футболист, центральный защитник, Заслуженный мастер спорта СССР (1955). Олимпийский чемпион 1956 г., пятикратный чемпион СССР, четырехкратный обладатель Кубка СССР. Закончил футбольную карьеру и поступил в Бронетанковую академию в 1958 году. То есть в момент разговора, о котором идет речь, он уже поступил в академию, но еще не начал обучение.
[9] Авоська — плетеная из шнура сетчатая сумка. По легенде название получила по довоенной репризе в исполнении в то время юного, а в последствии Народного артиста СССР, Аркадия Исааковича Райкина (1911 — 1987). Он выходил с такой сумкой и объяснял зрителям, что это «авоська», которую он всегда берет с собой, выходя из дома. «Авось, что-нибудь удастся купить».
[10] Жак-Ив Кусто (1910 — 1997) — французский исследователь Мирового океана, фотограф, режиссёр, изобретатель, автор книг и фильмов. Являлся членом Французской академии. Командор ордена Почётного легиона. Совместно с Эмилем Ганьяном разработал и испытал акваланг (1943).
[11] НИИ — научно исследовательский институт.
[12] А.С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. I, строфа XLVI.
[13] «Серп и молот» — металлургический завод в Москве, основанный обрусевшим (во втором поколении) французом Пьером Гужоном на пустыре у ручья Золотой Рожок, рядом с существующим по сей день верстовым столбом «До Москвы 2 версты 1783 года», ровно через сто лет после его установки. Завод был национализирован в 1918 г. и только через 10 лет после революции вернулся к показателям 1913 г. После Второй мировой войны в основном производил стали специальных марок. После 1991 года производство постепенно сокращалось, частично было переведено в город Ярцево, Смоленской области. После двух крупных пожаров городские власти объявили международный конкурс на архитектурно-планировочный проект застройки территории завода.
[14] Савел Прокофьевич Дико́й — купец-самодур, персонаж пьесы А.Н. Островского (1823 –1886) «Гроза» (1859), действие 1, явление 3.
[15] Сергей Юрьевич Полонский (род. 1972) — российский предприниматель, владелец и руководитель в 2004 — 2011 годах одной из крупнейших девелоперских компаний «Миракс Групп». До мирового финансового кризиса 2008 года являлся одним из богатейших людей России. В настоящее время является акционером и инвестором нескольких коммерческих структур, объединённых в холдинг Potok. Знаменитая фраза была произнесена на частном приеме в Каннах весной 2008 года. Иногда приводится в варианте: «У кого нет миллиарда, пусть идут в …!»
[16] То есть, произведенные в ГДР — Германской демократической республике, социалистическом государстве, существовавшем на территории Центральной Европы, в период с 7 октября 1949 года до 3 октября 1990 года. ГДР была образована на территории бывшей советской оккупационной зоны Германии. Была членом Организации Варшавского договора и СЭВ. После возвращения с целины половина, если не больше, студентов нашего курса были обладателями таких ботинок или гедеэровских же пиджаков «букле», а то и того и другого одновременно.
[17] Цигейка — стриженая и крашенная в коричневый или иной тёмный цвет меховая овчина.
[18] Три звездочки — по нормативным документам СССР ординарные коньяки (правильно их следует называть бренди) из коньячных спиртов, выдержанных в дубовых бочках не менее 3 лет, крепостью 40% об., и с содержанием сахара 1,5%; четыре звездочки — из коньячных спиртов, выдержанных не менее 4 лет, крепостью 41%, об. и с содержанием сахара 1,5%; пять звездочек — из коньячных спиртов, выдержанных не менее 5 лет, крепостью 42% об. и с содержанием сахара 1,5%. Марочные коньяки (долголетней выдержки) — KB (коньяк выдержанный) — из коньячных спиртов, выдержанных от 6 до 7 лет, крепостью 42% об. и с содержанием сахара 1,2%; КС (коньяк старый) — из коньячных спиртов, выдержанных свыше 10 лет, с содержанием сахара 0,7%.
[19] Шофер первого класса — в СССР не было буквенных категорий для водителей различных типов автомобилей. Удостоверения на право управления автомобилем были двух видов: любительские (без права на работу водителем по найму) и профессиональные (с правом работы по найму). Последние имели три класса: низшая ступень квалификации — третий класс, высшая ступень — первый класс.
[20] Высоцкий Владимир Семенович (1938 — 1980) — «Товарищи ученые» (1972).
[21] Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 –1941) — «Завещание», (1840).
[22] «Пльзеньский» — пивной ресторан-павильон с брезентовой кровлей в московском Парке культуры имени Горького, в котором подавалось аутентичное чешское пиво, привозимое в бочках, и традиционные чешские блюда. Очень популярный в 1960-е –1980-е. В каком точно году он был открыт я не установил, так что может быть, это было другое заведение, не такое знаменитое.
