ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Ведь ежели Суббота, по мнению молящихся, уже наступила, и запрет необоснованной стрельбы вошел в силу, то и свечи субботние тоже уже нельзя зажигать. Но какая это, право, ерунда, и как неважны эти мелочи, когда под канонадой немецкого обстрела десять евреев встречают Шабат, устремив свой взор в сторону Иерусалима…

Лев Кемпнер

КТО ВЫ — РУССКО-ЕВРЕЙСКИЕ ПИСАТЕЛИ?

Всё началось с того, что в один прекрасный день я решил написать небольшое эссе о трёх писателях, поразивших меня «еврейскостью» своих произведений. Но просто сделать перечисление в духе школьного сочинения меня не устроило. А решил я копнуть поглубже и попытаться понять — почему именно они пришли мне в голову? Почему не другие? Что объединяет в моих глазах именно этих трёх писателей? Что особенного для меня в их «еврейскости» по отношению к «еврейскости» других? (Интересно что слово «еврейскость», несмотря на свою грамматическую неправильность, является весьма ходовым. Им, например, переводится на русский язык слово идишкайт в википедии в статье об иудаизме.)

Чтобы ответить на эти вопросы, первым делом хорошо было бы понять, что должен из себя представлять еврейский писатель вообще и в моём понимании в частности. А вторым — объяснить почему выбранные мной писатели лучше других удовлетворяют моим критериям «еврейскости». Но вот — беда. Четко определить это понятие у меня не получается. Исключительно интуитивно.

Внутренний голос говорит, что еврейский писатель не обязан быть алахическим евреем[1]. Да и не алахическим — тоже. И не обязан писать исключительно на еврейские темы.

А что обязан? Сказать «чувствовать принадлежность к еврейскому народу» — слишком размыто… Сказать «обладать еврейской душой» — ещё непонятнее.

Сплошные проблемы.

Дабы не изобретать очередной велосипед, поинтересуемся как эта проблема решается в мировом масштабе. Кто в таких случаях приходит на помощь? Правильно — википедия. Набираю: «еврейские писатели» и сразу же натыкаюсь… нет — не на одноименную статью, а на «Обсуждение категории Еврейские писатели». Это меня несколько ободряет. Видимо, не один я столкнулся со сложностями определения изучаемого объекта. Читаю. Вижу, что обсуждение было весьма активным, нужные вопросы были заданы, но ответы на них получены не были, и критерии «еврейскости» еврейских писателей так и остались размытыми. А без критериев — куда? Как правильно, и не без чувства юмора, было замечено при обсуждении: «Включаешь Жаботинского в еврейские писатели — будь любезен пояснить, на каких основаниях — чтобы было ясно, что это не досужие домыслы и дело не в происхождении и проч.» Действительно, глупо писать статью о еврейских писателях коль скоро нет разумения — кто они. По этой причине и был записан раздел о еврейских писателях в кандидаты на удаление. Но — обошлось. После еще одного обсуждения этого вопроса вики-авторами было принято мудрое решение — оставить категорию «Еврейские писатели» несмотря на отсутствие четких критериев принадлежности к оной, а также оставить и само обсуждение этой категории (которое, на мой взгляд, более ценно, чем сама категория). Например, один из самых убедительных доводов против удаления раздела был таким: «Не надо быть антисемитами».

В оных муках и родилась вики-статья «Еврейские писатели», которая вынесла следующий вердикт:

Еврейские писатели — это писатели, создававшие литературные произведения на еврейских языках, а также (и это именно наш случай!) писатели создававшие литературные произведения на любых языках, если они относятся к еврейской литературе авторитетными источниками.

Ну, слава Б-гу, разобрались. Разве что теперь вместо одного вопроса перед нами уже два. Что есть еврейская литература? И кто есть авторитетный источник? Кого нам в помощь? Ту же википедию, естественно. По мнению которой еврейской литературой называется корпус литературы, являющей собой литературное воплощение специфически еврейского жизненного опыта.

Яснее не скажешь. Осталось только разобраться с (а) корпусом, (б) воплощением и (в) со специфическим еврейским опытом. И про (д) авторитетные источники, которым википедия посвятила целое исследование, конечно же не забыть.

В этом месте читатель (если конечно он дочитает до этого места) в полном праве обвинить автора в умышленном подлоге: собрался писать о еврейских писателях, а в результате увяз в вики-болоте определений, категорий и воплощений.

Я и сам это понимаю, но подобное теоретическое вступление было необходимо, дабы ввести читателя в курс моих трудностей, которые к этому моменту так и остались неразрешимыми. И чтобы разрешить их, следующим ходом я попытаюсь понять, что же я сам хочу видеть от литературного произведения на еврейскую тему? Что для меня делает книгу еврейской?

Но, задав этот вопрос, естественным является желание, дабы не изобретать упомянутый выше велосипед, для начала выяснить, что делает еврейской книгу для других? Ведь наверняка не я первый, кто задался этим вопросом!

Поиск оказался удачным. Ровно тот самый вопрос «Что делает книгу еврейской?» задал в своём интервью председатель правления Еврейского музея и центра толерантности, главный редактор портала «Лехаим» Борух Горин. И, сославшись на Шимона Маркиша, посвятившему этой теме целую книгу, дал на него ответ, с которым невозможно не согласиться: «Это непростой вопрос».

Интересное определение еврейскости дал Леонид Столович в своей статье «Русско-еврейский феномен в русской культуре», отметив, что независимо от отношения автора к его героям еврейской национальности (которое может быть как нетерпимым так и доброжелательном), оно обязано при этом отмечать мнимую или реальную особость личности еврея. Но в чём именно состоит «особость» личности еврея, к сожалению, осталось за кадром.

Согласимся в очередной раз, что вопрос непростой, и перейдём к статье Максима Д. Шраера с весьма непростым названием «Не текст, но текстура: как измерить еврейскость литературного текста». Статья эта — рецензия на книгу Клавдии Смолы, посвященную возрождению еврейско-русской прозы. Но нас интересует не книга Смолы, а собственные мысли рецензента о «еврейскости» литературного произведения. Шраер считает, что «еврейская поэтика» существует и вне еврейских языков, и в светской (секулярной) форме, что почти полностью совпадает с моими представлениями. Далее автор отмечает, что для того чтобы измерить «еврейскость» некоего литературного текста, недостаточно использовать только формально‑структурные и тематические критерии текста и параметрические критерии идентичности автора. Необходимо обратиться к «более мистическим аспектам еврейского творчества и еврейской духовности».

Читаю дальше в предвкушении авторского разъяснения. И не ошибаюсь.

Для меня как исследователя еврейско-русской литературы путеводной звездой были загадочные слова Владимира Набокова, произнесенные Шейдом в «Бледном огне»: «not text, but texture». Каббалистический вопрос о текстуре бытия — не просто структуре, а именно многомерной текстуре — интересовал Набокова… Набоков был … писателем и мыслителем, которого занимала природа еврейской духовности и еврейского творчества…

Почему именно «текстура», а не просто — «текст» — тут нам как раз пригодится википедия, проницательно сообщающая, что, хотя текстура сама по себе художественным произведением не является, тем не менее она может выступать доминантой в художественном произведении.

Мне кажется, что ключевым для Шраера в этом описании является именно загадочность слов Набокова. Ибо природа еврейской духовности — это загадка, которую каждый вправе решить для себя по-своему. И потому — нет и не может быть этакого универсального «еврейскомера» меряющего степень еврейскости произведения. Что честно и признает Шраер, завершая свою статью:

Мы, филологи и культурологи, еще не научились точными научными методами просвечивать тексты и измерять их текстуру. Когда мы сможем это сделать, нам откроется загадка еврейской поэтики…

На этой оптимистической ноте мы приостановимся и, вооружившись признанием факта «загадочности еврейской поэтики», я постараюсь наконец дать ответ на поставленный мною же вопрос:

Что для меня делает книгу еврейской?

И ответ будет такой. Делает для меня книгу еврейской наличие в ней еврейской идентичности.

Понятно? Наверное, не очень. И правильно, что не очень. Ибо загадку эту, загадку природы еврейской духовности, как мы только что договорились, каждый вправе решать по-своему.

Прежде чем начать разъяснения, не удержусь, чтобы не привести прекрасный контрпример от Лены Римон того, что НЕ является еврейской идентичностью:

— Не думайте, что мы тут совсем оторваны от еврейской культуры. У нас есть еврейский общинный центр, его посещают очень многие. Там прекрасный бассейн!
— А что, туда пускают только евреев?
— Ну что Вы! Как можно! Конечно, нет! Туда пускают всех!
— Тогда почему он еврейский?
— Вообще действительно, почему? Воду туда наливают из крана…

Короче, бассейн до еврейской идентичности не дотягивает. Но и за примерами того, что ДА дотягивает, далеко ходить не надо. Разные источники относят к ней весьма разное: связь с иудаизмом, связь с еврейскими корнями, сионизм, ощущение групповой принадлежности и солидарности и, даже, обладание особым чувством юмора и самоиронией.[2]

Тут, я думаю, к месту привести и определение еврейства, данное Эфраимом Севелой устами своего героя Мони Цацкеса (подробный разговор о котором у нас впереди).

— Так что же делать? — страдальчески заломил свои бровки Шляпентох.
— Быть евреем, — посоветовал ему Цацкес…
Быть евреем, по мнению Цацкеса, означало, в первую очередь, не быть дураком. По этому признаку старший политрук Кац, например, считаться евреем не мог. Шляпентох — с большой натяжкой.
Э.Севела. «Моня Цацкес — знаменосец»

Шутки шутками (хотя, как мы увидим ниже, это не такая уж шутка), но как же я сам понимаю еврейскую идентичность?! Это я и попытаюсь объяснить и вам и себе на примерах, до которых мы, наконец-то, добрались.

* * *

Первый, о котором я напишу, это — Морис Симашко.

Кстати, нееврей по алахе. Но и не Симашко. А Шамис по папе, но перевернул фамилию, добавил украинское «-ко»… вот вам и псевдоним. Ровно — по анекдоту:

— Скажите, вам молодые специалисты нужны?
— Конечно. Как ваша фамилия?
— Цукерман.
— Извините, но на «ман» мы не принимаем.
— А на «берг» принимаете?
— Тоже нет. — А на «сон»?
— И на «сон»..
— Может быть на «ко» примете?
— На «ко» конечно возьмем.
— Коган!! Скорее сюда!

О чем же пишет Симашко?

«Для Мориса Средняя Азия и Казахстан были таинственной и увлекательной книгой, которую он любил, читал и перечитывал, изучал и анализировал, по-своему излагал и блистательно проецировал на современность. Он глубоко вникал в историю арабов, персов, таджиков, туркмен, узбеков, в цивилизацию народов и знал, куда ведет течение жизни» Герольд Бельгер

Сплошные среднеазиаты, мусульмане, о евреях, вроде бы ни слова. Но продолжим.

Так появились романы «Маздак», «Искупление Дабира», «Падение Ханабада», «Повести красных песков»…

«Маздак«. Кто не читал — сейчас самое время. Не пересказывать же… разве что вкратце. Движение маздакитов в Персии раннего средневековья выступало в частности за социальное равенство всех слоёв населения. Можно сказать, что в стране происходила революция, ибо низы не хотели, а верхи ничего не могли с этим поделать… Естественно, что в борьбе за социальную справедливость принимали самое активное участие евреи. Один из них, молодой парень по имени Абба, проявлял особенное рвение в исправлении общины своих единоверцев:

— Ты не знаешь, что такое наши евреи, — сказал Абба по дороге с раздражением и как будто стесняясь. — Эта мелочная иудейская спесь, вечная грызня о достойном месте в синагоге, глубокомысленные споры по какой-нибудь букве в книге. О, эта тупая вера в книгу! Если в книге написано, что дождь, то пусть камни плавятся от солнца — еврей закутается в плащ. И самое страшное, что ему будет хорошо. Силой воображения он выживет.

Этакий идеалист, прогрессивный представитель средневековой евсекции.

Красная кожаная куртка маленького Аббы порвалась на боку, и остановившиеся глаза были у него. Из Междуречья возвратился он, где со специально отобранными людьми нового пайгансалара [3] — «Охраняющего Правду в Эраншахре» — громил имения упрямых. Рассказывали, что иудейки там сами топились в каналах… — Да!.. Да!.. И ложь! И кровь, если необходима для сияния правды… Абба кричал. Руки и губы у него тряслись, и зрачки были расширены…

Но время шло, и, как водится, на смену революционерам-идеалистам пришли прагматики, топящие в крови всех и вся, в первую очередь расправляясь со своими предшественниками. Доходит очередь и до Аббы. Правда он почему-то остался в живых, но брошен в кариз[4] на каторжные работы (на освободившееся место тех самых ставших у власти прагматиков).

Следующая сцена — главный герой Авраам (от лица которого ведется повествование) бежит из страны от «красного террора». По дороге он встречает караван, направляющийся в Персию.

Кучка конных иудеев, не отставая, ехала на хвосте посольского каравана. Еще в Константинополе через Леонида Апиона вели они какие-то переговоры с самим Барсуком. Лишь случайно узнал Авраам, что о «ростке древа Давидова» шла между ними речь. Оказалось, выкупить хотят они Аббу, если жив он до сих пор в каризе, куда бросили его в ночь смерти Розбеха. Деньги, собранные с разных сторон мира, сулили за него. Четыре длиннобородых старика в черных ермолках ехали среди них. На каждом привале молодые иудеи садились вокруг, не снимая кольчуг, с длинными кинжалами в руках, а старцы раскрывали большую книгу с медными застежками и начинали дико спорить, плюясь и проклиная друг друга до двенадцатого колена. Авраам понимал все: об одном лишь слове шли пререкания. В ушах у него стоял грустный голос маленького Аббы: «Ты не знаешь, что такое наши евреи… О, эта тупая вера в книгу!» В Даре, на самой границе, остались иудеи в ожидании ответа…

Вот, с этой тупой верой в Книгу и оказались они здесь, эти четыре старика и сопровождающие их молодые евреи, выполняющие заповедь «пидьон швуим» — выкуп еврея из гойского плена…

Проходит двадцать лет, Авраам возвращается назад и встречает людей, с которыми не виделся все эти годы…

В трапезной экзиларха увидел Авраам старичка с белой бородой до самого пола. Это был знаменитый мудрец со Святой горы, навестивший здешнюю общину. В углу комнаты он сидел и держал дрожащими руками большую книгу с медными застежками. Безмерно печальны были черные остановившиеся глаза маленького Аббы..

Книга, Книга и опять — Книга. Та самая — с медными застёжками. Та самая, по поводу одной буквы которой, кипят глубокомысленные споры и раздаются проклятия до двенадцатого колена. Красной нитью проходит она через весь роман, который даже с большой натяжкой не назовёшь еврейским.

Книга, неотделимая от еврейского народа, в каком бы глубоком каризе тот не находился.

* * *

Следующая в моём списке — писательница Нина Катерли (о недавней кончине которой мы с горестью узнали)

«Старушка не спеша«

Героиня — Лидия Матвеевна, пожилая, абсолютно советская женщина, мучительно страдающая из­‑за уехавшего в Америку сына, обвиняя в этой беде — кого ж кроме? — невестку.

Несчастный, глупый мальчик! Запутался, обвели… Это все она, Наталья, невестка. Из-за нее. Вбивала ему в голову свои глупости, а он мягкий, добрый, никому не может отказать. И до сих пор в нее влюблен. Смешно! Главное, где его глаза: ведь было бы за что! Ни ума у женщины, и красоты никакой, одно самомнение. Маленькая, тощая, как обезьяна-макака. Ну, ладно, это его дело, хуже другое: злая. Вот уж кому ни слова нельзя сказать! А попробуй дать совет… Сразу: „Большое спасибо, Лидия Матвеевна, но мы решим сами». Проявляет свою самостоятельность.

Стандартная, в общем то, ситуация для свекрови — во всех грехах обвинять невестку. Даже если особо и не за что. Злая (злая ли?), маленькая, тощая, самостоятельная… Читаем дальше — всё в том же духе:

Два года назад, в последнее Гришенькино рождение, которое они провели вместе, Наталья просто всем испортила праздник. Первое: купила зачем-то жирный кремовый торт, а Грише это смертельно, у него — печень. Лидия Матвеевна промолчала, сдержалась, только деликатно намекнула, что Григорий очень похудел, плохо выглядит, надо все-таки как-то усилить ему питание. Ну что особенного, скажите на милость? Разве мать не имеет права заботиться о здоровье своего сына? Что вы! Как можно?! Сразу надулась и весь обед просидела мороженой куклой.

Интересно — кто ж тут кому испортил праздник? Но в общем — ничего подозрительного пока, никакой особой еврейскости… да и не особой тоже… Более того:

Во время завтрака Лидия Матвеевна внимательно слушает „Последние известия». Волнуется, качает головой… О! Пожалуйста вам еще: опять израильские бандиты. Что они делают? Что им надо?! Что они хотят доказать? Всем, всем от них горе! И несчастным этим арабам (разве человек виноват, что он—черный?), и тем безголовым, кого они сбили с толку своей пропагандой…

Тоже стандартнейше — как мать и как женщина требует к ответу израильскую военщину, жалеет тех, кого они сбили с толку (интересно, кого именно?) и черных(?!) арабов (может быть, всё-таки, арапов?). А, кстати, кто она сама, Лидия Матвеевна? Пока что сводки скупы — сын Гриша, про мужа пока ни слова (позже выяснится, что он бросил их), упоминается уже умерший родственник Борис (как окажется — её старший брат). Есть легкое, не оформленное еще, подозрение, не подтвержденное ровно ничем… Но тут у Лидии Матвеевны возникает конфликт с продавщицей яблок и вопрос проясняется:

— У-у, старая занудина! Ходит тут… Каждый день у нее чего-нибудь. Все они такие, за копейку рады удавиться…
— А вот насчет „всех», моя милая, это можно и милиционера пригласить, — тотчас откликается Лидия Матвеевна, — тут вам не Америка, не Ку-Клус-Клан!

Хорошо, с национальностью героини мы, можно сказать, определились, но кульминация всё еще впереди. А пока, читая полученное от сына письмо, и здесь она находит за что обвинить ненавистную невестку.

Все хорошо, жив и здоров! Главное здоров! Уж тут-то Гриша обманывать не станет. А вот работает мальчик у них на износ. Но, с другой стороны, там попробуй не поработай… „Мать, прости, бога ради, что так давно не писал, вкалывал последнее время как сумасшедший, зато теперь никаких долгов…» Это же просто безобразие! Долги! Как будто никто не понимает, откуда взялись эти долги! Погубил себя, угробил здоровье — и ради чего! Тут она, только она, Наталья! Алчная. Не ему это все было нужно — машина, барахло… И вот теперь он вынужден…

А дальше случается ужасное. Лидия Матвеевна устраивает выговор сыну соседки по коммунальной квартире за то, что тот слушает слишком громкую и, главное, слишком неправильную, с её точки зрения, музыку. Парень не выдерживает, срывается и орет: «А шли бы вы отсюда подальше! Тоже воспитательница выискалась! Старушка-не-спеша-дорожку-перешла! „Широка страна»! Патриотка! А от самой сын в Америку сбежал!» Этого обвинения в лицо Лидия Матвеевна не выдерживает. Сердечный приступ, скорая, доктор, укол сосудорасширяющего… На какое-то время Лидия Матвеевна приходит в себя, успевает возмутиться злопыхательством врача, предлагающего вынести ее на улицу и из автомата вызвать скорую (иначе больница не примет) и в эти предсмертные последние свои минуты мысль её обращается — куда? Нет — не к сыну! Снова к невестке!

Вот и Наталья — подумать: носила на шее крест… Кончила университет, а ведет себя, как неграмотная деревенщина!..

Крест. И ни слова о Грише. Крест. На шее у Гришиной жены. Так может быть в нем всё и дело? И вовсе не в том, что ни ума, ни красоты? И не в кремовом торте, машине, барахле и Америке? Которые — всего лишь внешнее проявление чего-то запрятанного глубоко-глубоко и только сейчас и именно сейчас вспыхнувшим ярким светом из далекого детства?

И насколько естественной теперь выглядит концовка этой повести.

Но почему, откуда такой яркий свет? Ведь за окном ночь. А-а… это же свечи! Много свечей, потому что сегодня праздник. На белой скатерти — продолговатое блюдо с фаршированной щукой, всем дадут по кусочку, а голову обязательно — дедушке Гиршу. А как блестят разноцветные графинчики с виноградной водкой! Борису, старшему брату, тоже нальют немножко водки, а девочкам — Лийке, Бейле и Симе — наливки из смородины. И все станут поздравлять друг друга, кричать „Лэхаим!»…

«Чем отличается эта ночь от других ночей?» — спрашивает брат у дедушки. «Каждую ночь мы едим и мацу, и хлеб, а в эту ночь — только мацу», — отвечает дедушка Гирш… Самый большой праздник сегодня, и дедушка Гирш, сидя во главе стола, рассказывает о том, как Моисей вывел в этот день евреев из Египетского плена. Лия слушает, замерев от страха: царь Фараон со своим войском кинулся вдогонку, но не сумел их догнать, не сумел! Так и утонул в Чермном море вместе с лошадьми, солдатами и телегами…

Лийка смеется и хлопает в ладоши. Каждый год в первый Сейдер дедушка Гирш рассказывает эту историю, и всегда ей сначала страшно. А дедушка медленно поднимается над столом. Он очень большой и грозный, борода у него белая, и волосы белые. А глаза черные. Как у Гриши.

Свет становится ослепительным и звенящим. Пора! Холодными пальцами Лия царапает обивку Шуркиной тахты. И, пристально глядя прямо в эти вдруг надвинувшиеся глаза, синими, неподвижными губами, произносит:

— Шма, Исроэль! Аденой элойгейну, Аденой эход!

Так заканчивается эта повесть. Повесть о еврейской девочке Лие, прожившей жизнь правильной советской гражданкой, но ушедшей из неё по-еврейски.

* * *

И завершающий в нашем ряду — Эфраим Севела. Тут уж к чистоте крови не придерешься, Евель Хаимович — отец, Рахиль Моисеевна — мать. Но мы же договорились, что не национальность красит еврейского писателя. И потому сразу переходим к повести Севелы «Моня Цацкес — знаменосец», о котором мы уже упоминали. И снова — если кто «Моню» не читал, сделать это никогда не поздно.

В самый разгар войны с немцами Сталин дал приказ прочесать все уголки России и найти литовцев, чтобы создать национальную литовскую дивизию. Как ни старались военкоматы, кроме литовских евреев, бежавших от Гитлера, ничего не смогли набрать. Пришлось довольствоваться этим материалом…

В этой дивизии собрались совершенно разные евреи, включая раввина и шамеса. И, естественно, Моню Цацкеса, который, как мы помним считал, что быть евреем это значит — не быть дураком.

Простая, вроде бы, мысль, но копнём поглубже. Фразу эту Моня произнёс, когда они с рядовым Фимой Шляпентохом были посланы на поиски «языка», шансы захвата которого были равны нулю. Возвращение же без «языка» сулило им трибунал, и все, что оставалось им, это умереть от голода или от мороза на нейтральной полосе. Но тут они неожиданно встречают немецкого солдата (как оказывается, тоже еврея), бежавшего от «своих» и желающего сдаться в плен русским. Фима полагает задание по поимке «языка» выполненным и уминает, выданный им, двухдневный паёк. Но Моня не может пойти на такой вариант…

Моню Цацкеса грызла совесть. Он даже отвел глаза от этого еврея в немецкой форме, за счет которого им предстояло спасти свои жизни. В контрразведке не посмотрят, еврей он или турок, этот обер-ефрейтор Зепп Зингер, и, допросив с пристрастием, упекут в лагерь военнопленных куда‑нибудь в Сибирь, где в окружении настоящих немцев и фашистов он вряд ли дотянет до конца войны… Шляпентох, глядя на его помрачневшее лицо, без слов понял, какие муки терзают Цацкеса, и сказал ему по-русски, что другого выхода у них нет и, пока не рассвело, надо успеть доставить «языка» в полк. На это Моня ответил, что в советах он не нуждается, что до утра еще далеко и что он, Цацкес, в жизни своей откровенных подлостей не делал и в дальнейшем намерен также придерживаться этого правила.
— Так что же делать? — страдальчески заломил свои бровки Шляпентох.
— Быть евреем, — посоветовал ему Цацкес…

То есть, как мы уже выучили — не быть дураком. И это — в самую точку, ибо как говорит книга Коэлет (или по‑гречески — Экклезиаст):

«Лучше отрок бедный, но умный, чем царь престарелый, да глупый…»
Коэлет 4:13

Наши мудрецы учат, что этот стих говорит о двух началах, присущих человеку — злом и добром. «Престарелый и глупый царь» это злое начало, а «бедный, но умный отрок» — доброе. Поэтому «не быть дураком» означает в данном контексте — убить в себе злое и глупое начало и выбрать доброе и умное. Конкретно — «не быть подлецом».

А сейчас мы перейдём к главе «Субботняя молитва», повествующей о том, как в одну прекрасную пятницу, когда перед заходом солнца на передовой случилось временное затишье, шамес Шлэйме Гах решает попытаться организовать Кабалат Шабат — встречу Субботы.

Я хотел было привести только некоторые цитаты из этой главы, но скоро понял, что не в состоянии резать по живому. Поэтому привожу всю не такую уж длинную главу с моими кое-где комментариями (не‑курсив — мой).

Итак — «Субботняя молитва»

Старший политрук Кац рьяно искоренял в полку любые проявления чуждых советскому человеку влияний. Особенно настойчиво боролся он с религиозным дурманом. В литовской дивизии главной мишенью пропагандистов и агитаторов был, естественно, иудаизм и его тлетворное влияние на трудящиеся массы. Любую молитву Кац рассматривал как преступление, равное чтению вражеских листовок.

К политруку Кацу мы ещё вернемся к нему, а пока продолжим.

А когда евреев больше обычного тянет беседовать с Богом? В канун субботы, в пятницу вечером. Старший политрук отлично знал это, потому что происходил из религиозной семьи и вплоть до вступления в коммунистическую партию исправно посещал синагогу.

Именно поэтому в пятницу вечером во всех подразделениях проводились политбеседы, и агитаторы из штаба полка заводили нудный разговор о вреде религии — опиума для народа как раз тогда, когда на небе загоралась первая звезда и во всем мире евреи зажигали субботние свечи.

Бывшего шамеса Шлэйме Гаха сам Бог избавил от такого кощунства. Не сидеть на такой беседе он не имел права, но зато он не слышал богохульных слов, потому что был глух. Он закрывал глаза, и ему становилось совсем хорошо. Можно было молиться в уме. Но Боже упаси шевелить при этом губами. Да еще покачиваться всем телом. Политрук Кац поймал его однажды за этим занятием, и рядовой Гах схлопотал пять нарядов вне очереди.

После гибели раввина Береловича, за которым шамес ходил как тень, он потерял всякий интерес к жизни и молился при любом удобном случае, когда рядом не было посторонних. Шамеса потряс не столько сам факт смерти раввина, сколько то, как его похоронили. В Красной Армии был обычай: всех убитых сбрасывать в одну яму, предварительно содрав с них обувь, а иногда и штаны. И всю эту кучу изуродованных тел, где один втыкался носом в зад другому, засыпали сверху землей и вгоняли деревянный кол, на котором красовалась прибитая гвоздями пятиконечная звезда, вырезанная из жестяной банки от американской свиной тушенки. И — все. Это называется в России братской могилой. Пойди потом объясни людям, где нашел вечное успокоение такой благочестивый человек, каким был при жизни раввин Мойше Берелович.

Шамесу хотелось самому умереть. Но его страшила перспектива быть похороненным, как падаль, в братской могиле.

Минометная рота занимала высотку, глубоко окопавшись и построив прочные блиндажи. В тыл, к штабу полка, вел извилистый ход сообщения в человеческий рост, и по этому ходу в пятницу вечером, как раввин на субботнюю молитву, отправлялся на позицию старший политрук Кац, что доставляло жестокие страдания шамесу. Не приносили особой радости эти визиты и другим евреям.

Командир роты лейтенант Брохес был коммунистом и не видел разницы между субботой и воскресеньем. И вообще ему было не до Бога, потому что у него обострилась довоенная язва желудка. Но человек он был мягкий и к своим подчиненным относился не по-казенному. Поэтому никто не удивился, когда в пятницу после обеда он сказал, как бы между прочим, что старшего политрука Каца вызвали в дивизию и, возможно, политбеседа нынче не состоится. У шамеса Гаха заблестели глаза. Удивительнее всего, что лейтенант Брохес говорил не так уж громко, а шамес расслышал каждое слово. Бывает.

Евреи оживились. Стали шептаться, таинственно оглядываясь. От одного к другому ходил, как маятник, шамес Гах, очень возбужденный, но разговаривал на удивление тихо. Хотя, как известно, глухие разговаривают слишком громко, чем и славился шамес до этого случая.

Одним словом, евреи собирали миньян — десять человек, необходимых для молитвы, и готовились всласть отвести душу в канун субботы.

На немецкой стороне было тихо. За весь вечер раздалось два-три выстрела, и все. В тылу, в штабе, тоже не заметно было особого движения. По всем признакам канун субботы обещал быть спокойным.

С приближением вечера шамес занервничал. Не собирался миньян. Девять евреев, не забывших, что пятница — это пятница, он нашел. Не хватало десятого. Без десятого все шло насмарку, и молитва срывалась.

Лейтенант Брохес спросил шамеса, чем он так озабочен, и когда тот объяснил, в чем дело, даже рассмеялся и сказал, что это все формальности, и если им уж так нужен десятый, то он, лейтенант Брохес, может посидеть за компанию. Правда, если это ненадолго. Потому что он роту не может оставить без присмотра. Шамес просиял и попросил командира роты явиться на молитву с покрытой головой. Можно в пилотке. Или в каске.

Близились летние сумерки, и весь миньян собрался в блиндаже, в касках и с личным оружием. На этом настоял лейтенант Брохес на случай огневого налета противника. На ящик из-под мин поставили две свечи: две латунных стреляных гильзы от снарядов 45миллиметровой противотанковой пушки. В гильзы налили керосин, сплющили концы, откуда торчали фитили из брезентового солдатского ремня. Такие светильники на фронте назывались «катюшами». В этот вечер «катюши» должны были послужить евреям субботними свечами.

Севела обнаруживает неплохое знание алахических нюансов. То, что для встречи Субботы необходим миньян. То, что евреи должны молиться с покрытой головой. И даже то, что есть определенная проблема, связанная с предметами, не относящимися прямо к Субботе, в данном случае — с личным оружием (которая разрешается необходимостью пикуах нефеш — защиты жизни).

— Где тут восток? — вдруг забеспокоился шамес. — Мы должны повернуться лицом к Иерусалиму.
— Хорошенькое дело, — сказал Моня Цацкес. — Из-под русского города Орла увидеть Иерусалим.
— Слушайте, евреи, нет таких крепостей, которых бы не могли взять большевики, — пошутил лейтенант Брохес, который был здесь единственным коммунистом. Он снял с руки свой компас, положил на ящик, прищурился на мечущуюся стрелку и сказал:
— Вон там — юг, а Иерусалим к юго-западу от нас… Как раз где вход в блиндаж. Значит, можно стать лицом сюда, и вы не промахнетесь.
— Там — Иерусалим? — посмотрел в проем хода шамес Гах, и глаза его увлажнились. — Подумать только, там — Иерусалим.

Евреи стали в тесноте перестраиваться лицом к Иерусалиму, и со стороны можно было подумать, что они готовятся к выходу на боевое задание.

— Время! — зловеще шептал шамес Гах, хлопотавший возле свечей. — Кто следит за небом? Ну упустите появления первой звезды.

Моня Цацкес не мог удержаться и не вставить свой совет:

— Только не перепутайте, чтоб не вышло греха: не примите сигнальную ракету за первую звезду.

Шамес неодобрительно посмотрел на него, и Моня заткнулся.

Здесь Севела немного путает. Суббота наступает с заходом солнца, то есть еще засветло — до появления на небе звёзд. Это исход Субботы связан с появлением звезд на небосводе, причем не одной, а целых трех. Шулхан Арух[5] говорит, что запрещено совершать работу на исходе Субботы, пока не увидишь на небе три малые звезды. Почему именно малые? Потому что большие звезды можно видеть и днём, и поэтому они не могут свидетельствовать об исходе Субботы. По этой причине Сириус, например, не подойдет. Также следует остеречься огонька от высоко летящего самолета… Так что Монино замечание о сигнальной ракете, как оказывается, было куда как к месту.

— Ну, есть звезда? — нетерпеливо спросил шамес.
— Звезды еще нет, — ответил голос снаружи, — но бежит к нам Иван Будрайтис.
— Что тут нужно этому гою Будрайтису? — возмутился шамес.
— Должно быть, ко мне, — сказал командир роты, — я его оставил у телефона.
— Ребята! — влетел в блиндаж скуластый Иван Будрайтис. — Кончай базар! Товарищ политрук Кац звонили, они идут к нам проводить политбеседу.

Иван Будрайтис выпалил это и сам был не рад — так он испортил всем настроение.

— Надо расходиться… — вздохнул лейтенант Брохес. — Может быть, в другой раз…
— И ничего нельзя придумать? — с тоской взглянул на него шамес.

Остальные евреи тоже выжидающе смотрели.

— А что я могу придумать?
— Я придумал, — сказал Моня Цацкес, и все головы как по команде повернулись к нему. — Старший политрук Кац не самый храбрый человек в Литовской дивизии. Верно?

Евреи нетерпеливо кивнули, а Иван Будрайтис сказал:
— Это уж точно.
— Значит, — продолжал Цацкес, — если немцы сейчас откроют сильный артиллерийско-минометный огонь, то старший политрук Кац, уверяю вас, и носа не высунет из своего укрытия при штабе полка.
— Хорошенькое дело! — всплеснул руками шамес. — Цацкес, вы, должно быть, родились недоношенным. Кто же это немцам передаст, что евреи просят их об одолжении: открыть огонь? Не вы ли?
— Могу и я, но только, рэбе, я приму на себя грех — поработаю в субботу, что еврейским законом возбраняется… Хотя стойте! У нас же есть шабес-гой! Иван Будрайтис. Для него это не грех. Ваня, ты можешь сделать одолжение своим однополчанам?
— Смотря какое… — осклабился Будрайтис.
— Пустяк. Возьмешь мину и опустишь ее в миномет. Немцам не понравится, что их потревожили перед ужином. И они ответят. Так, что чертям станет тошно. Тем более старшему политруку Кацу. Можете не волноваться — его здесь не будет.

Очень еврейское место повести. По мнению Севелы и собравшегося миньяна (пусть даже и ошибочному) Суббота уже наступила. Поэтому ничем не вызванная стрельба совершенно справедливо оценивается ими как нарушение Субботы. Даже если цель ее сверх святая — отогнать политрука Каца подальше от субботнего миньяна. Но Моня не был бы Моней, если бы не нашёл решение. И обрусевший литовец Будрайтис с удовольствием выполняет роль шабес-гоя.

Хлопнул минометный выстрел. И взрыв донесся с немецкой стороны. Это сработал шабес‑гой Иван Будрайтис. Немцы с минуту недоумевали, чего это русские их побеспокоили без видимой причины, затем грянули залпом из восьми минометов. Вслед ударила артиллерия. Грохот прокатился по всей высотке. Взрывы распустили пыльные бутоны от вершины до подножия и дальше, в расположении штаба полка.

— Звезда! Звезда! — Этот крик прорвался сквозь адский шум огневого налета.

Шамес трясущимися руками зажег спичкой обе «катюши», коптящее пламя колыхалось при каждом разрыве, воздел руки над свечами, сощурил глаза, потому что сверху на него сыпался песок, и на древнем языке — лошен койдеш — провозгласил молитву, стараясь перекрыть грохот над головой.

— Барух ата адонай, элокейну мелех хаолам, ашер кидшану бе-мицвотав ве цивану лэадлик нер шель шабат…

И весь миньян, за исключением лейтенанта Брохеса, вдохновенно подхватил, повторяя за шамесом начало субботней молитвы:

— Благословен Ты, Превечный, Боже наш, Царь вселенной, который освятил нас законами Своими и заповедал нам зажигать субботние свечи.

Сотрясалась земля. Трещали бревна перекрытия над головами. Со стен струился песок. Едкий дым из хода сообщения вползал в блиндаж. В девять глоток, при одном воздержавшемся, неистово молились евреи Богу на древнем языке своих предков в летний пятничный вечер 1943 года на русской равнине, отмеченной на военных картах как Орловско-Курская дуга.

— Барух ата адонай… элохейну мелех хаолам, ашер кидшану…

И возможно, что в похожих условиях зажигают сегодня субботние и праздничные свечи наши солдаты, сражающиеся в секторе Газа…

Какое, поверьте, было наслаждение читать эти «субботние» строки… И потому снова закроем глаза на неточность Севелы. Ведь ежели Суббота, по мнению молящихся, уже наступила, и запрет необоснованной стрельбы вошел в силу, то и свечи субботние тоже уже нельзя зажигать. Но какая это, право, ерунда, и как неважны эти мелочи, когда под канонадой немецкого обстрела десять евреев встречают Шабат, устремив свой взор в сторону Иерусалима…

Пока в сердце теплится душа еврея,
И на восток к Сиону устремлён взгляд, —
Ещё не пропала наша надежда,
Надежда двух тысячелетий —
Быть свободным народом на нашей Земле,
Стране Сиона и Иерусалима.[6]

* * *

А теперь, как и обещано, разговор — о политруке Каце. И, поверьте, очень непросто вести о нём разговор.

Разные люди фигурируют в повести Севелы. Русские и литовцы, светские и религиозные, евреи и антисемиты… Но есть среди них один, для которого существует отдельная категория — мойсер. Дословно — предатель, доносчик. Шире — еврей, сдающий властям своих единоверцев. Или ещё шире — пробравшийся к власти и гнобящий их самостоятельно.

Таким мойсером в самом широком смысле и является в повести Севелы политрук Кац.

Севела проводит небольшой ликбез, объясняя, чем еврей-мойсер отличается от нееврея-антисемита.

Если старшина Качура зеленел, завидев раввина, — это понятно и не вызывает удивления. Старшина Качура терпеть не мог любого еврея. Тем более такого, который умудрился получить разрешение начальства на ношение бороды, хотя рядовому составу такое категорически возбраняется.

Политрук Кац при всем своем желании не мог записаться в антисемиты. Он не терпел раввина по иной причине! Они были врагами социальными.

Как евреи могут стать социальными врагами? Очень просто. Достаточно одному из них стать коммунистом, деятелем евсекции, чекистом, работником ГПУ или КГБ, а второму — просто остаться тем кем он был, то есть — евреем. Как это сделал рэб Мойше Берелович, что и превратило его в глазах политрука Каца в злейшего социального врага.

Но в чём разница между чекистом-евреем и чекистом-неевреем? Неужели второй не видит в еврее-раввине социально-классового врага? Но кого же тогда?

Ответ на этот вопрос найдём в книге Эзры Ховкина «Непокорившийся» — о шестом Любавичском Ребе Йосефе-Ицхаке Шнеерсоне, посвященной в большей её части борьбе Ребе с палачами ГПУ.

Евреи и русские, которые стерегут и допрашивают Ребе, ведут себя очень по-разному. Русские отличаются замогильным юмором и медвежьим равнодушием к судьбе арестанта. Евреям же важно — хотя бы на словах — решить спор с «раввином-фанатиком» в свою пользу. Потому что, если этот цадик покинет Шпалерку, не склонивши голову ни разу, тогда, выходит, он прав, и он чистый, а они по горло в грязи.

Основными следователями, с которыми Ребе приходилось иметь дело, как не тяжело это признавать, были евреи Нахмансон и Лулов. Разъяренный Лулов орёт на Ребе:

Снимай немедленно свой талит-катан! Слышишь, что тебе говорят?!.. Через двадцать четыре часа тебя расстреляют!

Очень логичное требование для эпохи, именуемой ткуфат шмад — время, когда власти пытаются истребить еврейский народ, запрещая изучать Тору и вести еврейский образ жизни.

Такая же разница, как между следователями евреями и неевреями, и у Севелы — между старшиной Качурой и политруком Кацем. Старшина ненавидит евреев вообще, в то время как Кац — только «социальных врагов» — раввина и шамеса, и потому ведёт себя подобно Лулову, пытаясь заставить раввина Береловича копать траншею до окончания Субботы:

Отказываешься копать, вражеский лазутчик? Подрываешь оборонную мощь Красной Армии? Старшина! Расстрелять раввина на месте как собаку!

Много ли было таких евреев? К сожалению, немало, и существовали они во все времена. Но не будем ни пересчитывать, ни упоминать их имена, оставив это исследователям. Нам важно отношение к ним Эфраима Севелы. Конкретно — к таким евреям, как политрук Кац. И хотя оно нам уже предельно ясно, нам есть ещё что обсудить.

И шамес, и рэб Мойше, и политрук Кац были земляки. Больше ни одного еврея из их мест и днем с огнем было не найти во всей литовской дивизии, да и в самом местечке. Ибо там их убили всех до единого, как об этом стало известно к концу войны.

Раввин Берелович предсказал это несчастье еще в 1940 году, когда пришли Советы и Литва потеряла независимость. Советы наводили свои порядки в Литве один только год, потом пришли немцы. Но за этот единственный год судьба евреев была предопределена. И этому во многом помогли такие люди, как Кац.

Литовцы терпеть не могли советских оккупантов и за то, что они русские, и за то, что коммунисты. На кого могла опереться новая власть? На местных евреев, знавших с грехом пополам литовский язык. То были плохие евреи. Но все-таки евреи.

У них в местечке таким оказался Кац. С приходом русских он сразу вышел «в люди»: стал из подмастерьев сапожника начальником волостной милиции и разгуливал по пыльным улицам местечка в синих галифе, яловых сапогах и с барабанным револьвером системы «наган» на боку.

Литовцев и евреев в местечке было примерно поровну. Синагога и костел стояли друг против друга на площади с незапамятных времен. И довольно мирно уживались. Ксендз Петкявичюс захаживал к раввину Береловичу попить чайку. А раввин любил отдыхать в саду у ксендза, где оба они — два чудака — баловались стрельбой из духового ружья по самодельным мишеням.

Коммунисты в тот год стали чистить Литву от так называемого социально опасного элемента и отправлять этот элемент в холодную Сибирь. Ксендза Петкявичюса отправлял в Сибирь милиционер Кац. Он вез старого священнослужителя на ломовой подводе через все местечко на станцию, и литовцы, плача, смотрели из окон на ксендза и Каца. Кац зажег потаенную ненависть в душе каждого католика, и рэб Мойше тогда понял, что это ничтожество навлекло на евреев местечка большую беду. Он сказал об этом в синагоге и повторил самому Кацу на допросе.

Рэб Мойше как в воду глядел. Немцам даже рук пачкать не пришлось. Как только местечко было оккупировано германскими войсками, местные жители тут же вырезали всех евреев.

Сам рэб Мойше и шамес уцелели тоже не без помощи Каца. Перед самой войной он успел вдогонку за ксендзом отправить в Сибирь и раввина, и синагогального служку. Оттуда они уже попали в Литовскую дивизию и там снова встретились с Кацем.

Вот так. На первый взгляд эти строки — прямая подачка антисемитам. Для которых рассказы о евреях-чекистах — самое убедительное подтверждение того, что они всеми силами пытаются доказать: октябрьский переворот — это якобы результат «еврейского заговора» и все репрессии советского режима — дело рук евреев против русского народа. И потому, все антиеврейские акции, в том числе массовые убийства евреев в годы войны, являются естественным проявлением народного гнева против «плохих евреев», ярким представителем которых в повести и является политрук Кац.

Так не перегнул ли палку Севела, взвалив на политрука вину за истребление евреев в местечке?

Нет, не перегнул. Антисемитами не становятся. Ими рождаются. Да, литовцы и евреи могли довольно мирно уживаться друг с другом год-другой. Но, как точно пишет Севела о потаенной ненависти к евреям в душе каждого католика! Ненависть эта существовала всегда. Не в душе некоторых или даже многих, а каждого! Политруку Кацу оставалось только её разжечь, что он и сделал.

А не напоминает ли нам что-то этот триптих «война-политрук-еврей»? Еще как напоминает. Листовку, разбрасываемую фашистами в начале войны по советским территориям: БЕЙ ЖИДА-ПОЛИТРУКА, РОЖА ПРОСИТ КИРПИЧА! Очень многие брезгливо высказывались по поводу её содержания. Даже на немецкой стороне были кто справедливо читал её несусветным и безграмотным бредом, работающей против самих немцев.[7]

Так что? Прочитали, посмеялись и забыли? Не так всё просто. Литературовед Лев Аннинский задаёт напрашивающийся вопрос: «Мне не даёт покоя мысль: неужели же в нас всё-таки что-то такое было, что позволяло им надеяться уловить нас на этом уровне?»[8]

Таки да. Было.

И как честно пишет историк Александр Окороков: «Такая продукция была направлена на массового потребителя… Для многих из них грубо начертанного образа врага — жида‑политрука было достаточно для подпитки своего неудовлетворения жизнью и действиями властей»[9]. И добавим — для разжигания своей потаенной или, скорее всего, непотаенной ненависти к евреям.

То, что хотел и смог сказать нам Севела — еврей-мойсер является прямым соучастником всех злодеяний наших ненавистников против еврейского народа. Ведь недаром еврейский закон позволяет и даже обязывает: в случае опасности для еврейского народа следует немедленно ликвидировать мойсера, если не существует других способов его остановить.

* * *

Ну а теперь попробуем резюмировать.

Книга с медными застежками в руках у маленького Аббы, пришедшая на смену его красной кожаной куртке. Последние мысли Лидии Матвеевны о её ненавистной невестке и последние минуты её жизни, вернувшие её в далёкое детство. Субботняя молитва и евреи-политруки… Да. Всё это просто дышит еврейской идентичностью. Но всё же — почему именно эти?

Возможно, что мой ответ разочарует кое-кого из читателей, но дело, как мне кажется, в чувстве радостной неожиданности которое я испытывал при прочтении этих эпизодов. Эти произведения — не «Бейт дин моего отца» Башевиса-Зингера, где каждое слово, каждая буква пропитаны еврейскостью. Эти произведения — о революции маздакитов в Эраншахре Мориса Симашко. Об «уникальном быте советских людей позднего застоя» (как сказано на одном из интернетовских сайтов) в повести Нины Катерли. Об этаком еврейском солдате Швейке, восхищающем читателя своей смекалкой и жизнерадостностью (тоже украл из интернета).

Но, видимо, неосознанно где-то в глубине души мне очень хотелось увидеть Аббу именно тем, кем он стал. Очень хотелось увидеть, как спадёт советская шелуха с героини повести Нины Катерли. И Севела. Который, говоря о политруке Каце, отключает свою иронию и произносит слова, которые очень тяжело высказать, но которые совершенно необходимо произнести и которые очень важно услышать…

Примечания

[1] Алахический еврей — еврей по определению алахи. Алаха — совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь евреев.

[2] Адриан Ваннер «Тройная идентичность: русскоязычные евреи — немецкие, американские и израильские писатели».

[3] Пайгансалар — начальник полиции города

[4] Кариз — подземное инженерно-гидротехническое сооружение

[5] Шулхан Арух — основной кодекс еврейских законов

[6] Слова гимна Израиля

[7] А. Казанцев. «Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом»

[8] Лев Аннинский. «Рус, сдавайся!»

[9] Окороков А.В. «Особый фронт: Немецкая пропаганда на Восточном фронте в годы Второй мировой войны.»