ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

С одной стороны, этим постановлением ликвидировалась приснопамятная Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), нанесшая немало вреда литературному процессу 1920-х годов, с другой — вводились жесткая централизация и командный метод управления литературой. В этих условиях началась подготовка к Первому съезду советских писателей.

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава девятая

НА ЛИТЕРАТУРНОМ ФРОНТЕ

(1934–1936)

Без высоких мыслей, без философии нет литературы.
И. Бабель. Из выступления на Первом съезде советских писателей

…Книга — это есть мир, видимый через человека.
И. Бабель. Из выступления на общемосковском собрании писателей

23 апреля 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б) принял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций»:

1. ЦК констатирует, что за последние годы на основе значительных успехов социалистического строительства достигнут большой как количественный, так и качественный рост литературы и искусства.

Несколько лет тому назад, когда в литературе налицо было еще значительное влияние чуждых элементов, особенно оживившихся в первые годы нэпа, а кадры пролетарской литературы были еще слабы, партия всемерно помогала созданию и укреплению особых пролетарских организаций в области литературы и [других видов] искусства в целях укрепления позиций пролетарских писателей и работников искусства и [содействия росту кадров пролетарских писателей и художников][1].

В настоящее время, когда успели уже вырасти кадры пролетарской литературы и искусства, выдвинулись новые писатели и художники с заводов, фабрик, колхозов, рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций (ВОАПП[2], РАПП, РАМП[3] и др.) становятся уже узкими и тормозят серьезный размах [литературного и] художественного творчества. Это обстоятельство создает опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации [действительно] советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости, отрыва [иногда] от политических задач современности и от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству [и готовых его поддержать].

Отсюда необходимость соответствующей перестройки литературно-художественных организаций и расширения базы их работы.

Исходя из этого, ЦК ВКП(б) постановляет:

1) ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей (ВОАПП, РАПП);

2) объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской [стоящих за политику советской] власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем;

3) провести аналогичное изменение по линии других видов искусства [объединение музыкантов, композиторов, художников, архитекторов и т. п. организаций];

4) поручить Оргбюро разработать практические меры по проведению этого решения[4].

С одной стороны, этим постановлением ликвидировалась приснопамятная Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), нанесшая немало вреда литературному процессу 1920-х годов, с другой — вводились жесткая централизация и командный метод управления литературой. В этих условиях началась подготовка к Первому съезду советских писателей. С 29 октября по 3 ноября 1932 года в Москве проходил первый пленум Оргкомитета Союза писателей СССР, посвященный вопросам перестройки литературных организаций и предстоящему съезду[5].

Первый съезд писателей

Из-за организационных проблем проведение съезда несколько раз переносилось, он состоялся только в августе 1934 года.

К подготовке съезда писателей Сталин привлек Горького, поставив его во главе Оргкомитета и предоставив ему относительную свободу действий в сфере общественно-политической. В короткий срок (1932–1934), когда Сталин старался произвести впечатление разумного и даже либерального руководителя, Горький, «пытаясь примирить его с оппозицией <…> играл неблагодарную роль буфера между диктатором и его противниками»[6]. По его инициативе Л. Б. Каменев был поставлен во главе издательства «Academia», назначен директором Института мировой литературы в Москве и Пушкинского дома в Ленинграде. Он уговорил Сталина поручить опальным Н. И. Бухарину и К. Б. Радеку сделать доклады на Первом съезде писателей. Пик политического значения Горького приходится именно на этот период. В письме Сталину в середине июня 1933 года он даже готов был отказаться от роли «докладчика по основному вопросу» на съезде, предлагая вместо себя Каменева: «Я для этой роли не гожусь: „беспартийный“ и косноязычен, да и к тому же — всех писателей обидел, и они на меня сердятся»[7]. Горький порой позволял себе резкие, а то и уничтожающие отзывы о некоторых писателях.

Говоря о Горьком накануне и во время писательского съезда, нельзя не упомянуть об огромном личном горе, постигшем главу советской литературы: 11 мая 1934 года умер его единственный сын. Бывший на похоронах Бабель 13 мая писал родным:

«Главные прогулки по-прежнему — на кладбище или в крематорий. Вчера хоронили Максима Пешкова, чудовищная смерть. Он чувствовал себя неважно, несмотря на это выкупался в Москва-реке, молниеносное воспаление легких. Старик едва двигался на кладбище, нельзя было смотреть, так разрывалось сердце. С Максимом мы очень подружились в Италии, сделали вместе на автомобиле много тысяч километров, провели много веселых вечеров за бутылкой кианти…»

Как вспоминала впоследствии А. Н. Пирожкова, уже после смерти Горького «в Москве шли разговоры <…> относительно участия Крючкова (П. П. Крючков, личный секретарь и поверенный Горького. — Авторы) в смерти Максима, которого он подговорил выкупаться <…> в Москве-реке, и что он причастен к смерти самого Горького. На это Бабель сказал: „Там другое к этому отношение“ <…>. И я поняла, что в доме Пешковых не верят в насильственный характер смертей Максима и Алексея Максимовича»[8].

Так это или нет, мы, возможно, не узнаем, однако смерть Максима Пешкова вполне вписывается в обычную для Сталина схему: если он не сажал и не уничтожал самого человека, он совершал это по отношению к близким этому человеку людям.

Однако вернемся к подготовке съезда. Заранее стали съезжаться зарубежные гости. 20 июня Бабель, значительную часть времени проводивший на даче Горького в Успенском, сообщал родным:

«Приехал, чтобы повидаться с Эренбургами и Malraux, пробуду в Москве дня два. А. М. загрузил меня всякой редакционной работой; я из-за этого запустил сценарий (по поэме Багрицкого «Дума про Опанаса». — Авторы). Никак не наверстаю. Насчет нервов и литературной работы мама права, но так как с нервами у меня благополучно, то и все остальное в порядке».

За две недели до открытия съезда, 2 августа, Горький направил Сталину для ознакомления свой доклад и большое письмо, в котором выразил беспокойство по поводу будущего руководства Союза писателей.

Состав правления Союза намечается из лиц, — писал Горький, — указанных в статье Юдина[9], тоже прилагаемой мною. Серафимович, Бахметьев, да и Гладков, — на мой взгляд, — «отработанный пар», люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановясь в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль лит<ературного> вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился. <…>

Я не верю в искренность Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли. <…>

Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуалистическим «единоличным» багажом. Литература для них — «отхожий промысел» и трамплин для прыжков на высокие позиции. <…>

Вишневский, Либединский, Чумандрин не могут быть руководителями внепартийных писателей, более грамотных, чем эти трое. Комфракция в Оргкоме не имеет авторитета среди писателей, пред которыми открыто развернута борьба группочек. И я должен сказать, что у нас группочки создаются фактом меценатства: у некоторых ответственных т<оварищей> есть литераторы, которым „вельможи“ особенно покровительствуют, которых особенно и неосторожно похваливают. И около каждого из таких подчеркнутых симпатией «начальства» литераторов организуется группочка еще менее талантливых, чем он, но организуется не как вокруг «учителя», а — по мотивам бытовым, узколичным[10].

Затем, подчеркивая, что литературе как «проводнику идей в жизнь», причем «не столько идей, как настроений» необходимо самое серьезное внимание, Горький пишет о том, каким, по его мнению, должно быть будущее руководства Союза писателей:

Сейчас происходит подбор лиц, сообразно интересам честолюбцев, предрекающий неизбежность мелкой, личной борьбы группочек в Союзе, — борьбы вовсе не по линии организации литературы как силы, действующей идеологически едино. Культурно-революционное значение литературы понимается не многими. Знаю, что Вам будут представлены списки людей, которые рекомендуются в Правление и в Президиум Союза писателей. Не знаю — кто они, но — догадываюсь.

Лично мне кажется, что наиболее крепко возглавили бы Союз лица, названные в списке прилагаемом[11]. Но если даже будет принят предлагаемый состав Правления Союза писателей, — я убедительно прошу освободить меня от председательства в Союзе по причине слабости здоровья и крайней загруженности лит<ературной> работой. Председательствовать я не умею, еще менее способен разбираться в иезуитских хитростях политических группочек. Я гораздо полезнее буду как работник литературы. У меня скопилось множество тем, над коими я не имею времени работать[12].

Тем не менее Горький стал первым председателем Союза советских писателей.

Съезд проходил в Колонном зале Дома Союзов с 17 августа по 1 сентября 1934 года. В нем участвовали 376 делегатов с решающим и 215 — с совещательным голосом, 40 иностранных литераторов. Атмосфера съезда напоминала советский праздник: играли оркестры, у входа в Колонный зал делегатов встречали толпы москвичей, а речи писателей перемежались приветствиями рабочих, колхозников, инженеров, военных, школьников.

В период съезда органами НКВД велось усиленное наблюдение за его участниками. В поле зрения осведомителей не мог не попасть Бабель:

«В беседе украинских писателей Семенко, Бажана, Савченко с московскими писателями Бабелем, Пильняком и Асеевым особенно резкую позицию в отношении съезда заняли Бабель и Семенко»[13]. «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза, — говорил Бабель. — А так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет, которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки. Я воображаю, с каким наслаждением они повели бы в бой на этом съезде каждый свою группу»[14].

Не так давно стало известно и более резкое высказывание Бабеля о советском писательском форуме: «Если бы я знал, что для того, чтобы быть писателем, надо быть здесь и участвовать в этой попойке, я бы лучше стал полотером»[15].

Некоторый свет на отношение иностранных гостей съезда к мероприятию в целом и к Горькому в частности проливает дневниковая запись Ромена Роллана, сделанная им накануне приезда в Москву, в мае 1935 года, после беседы с недавно вернувшимся из СССР Жаном-Ришаром Блоком:

Встреча Горького с зарубежными писателями у него дома (на его роскошной вилле под Москвой) оставила у него (Блока. — Авторы) смешанные чувства. Горький в просторной комнате у огромного стола, накрытого не очень опрятной скатертью. Серьезный, мрачный, не понимающий ни одного иностранного языка. Говорить вроде не о чем. Горький ждет молча, насупив брови, что кто-либо обратится к нему с вопросом. Никто не решается заговорить. Наконец, кокетливая англичанка, мисс Аскент спрашивает, как он относится к женщинам. Общее оцепенение. По-прежнему беседа не складывается.

К счастью, неожиданный выход на сцену. Открывается дверь. Правительство в полном составе появляется, к изумлению гостей и Горького, застигнутых врасплох. Вошедшие молоды, веселы, шумливы; лед тронулся; водка полилась рекой. (Ею очень злоупотребляют, особенно писатели.) Радек, уже достаточно опьяневший, обращается к французским писателям, в первую очередь к Жан-Ришару Блоку и Мальро в тоне насмешливой протекции и начинает им выговаривать за проявление мелкобуржуазных эстетических слабостей. Мальро бледнеет, сжимает зубы. Блок закипает, как молоко. Он просит слово и отвечает весьма резко; самолюбие обоих писателей задето. Присутствующие не видят иного способа остановить спор, как заглушив слова Блока аплодисментами, чтобы он выпустил воздух как надувной шарик. Горький не произвел приятного впечатления на французских писателей. Он держался как бы на дистанции, излишне величественно. Они отдают должное его таланту художника. Но отнюдь не его роли идеолога и властителя дум, которой он придает, конечно, большое значение. (В СССР тоже ей придают значение.)[16]

Как бы то ни было, Бабель выступил на съезде в рамках прений по докладу Горького. Выступление Бабеля состоялось на 11-м вечернем заседании — 23 августа. Когда Бабель поднялся на трибуну, зал встретил его продолжительными аплодисментами. Начал он свою речь со статьи Горького о языке и с общих слов, восхвалявших социалистическое строительство и созванный съезд писателей[17] — полная противоположность тому, что говорилось в кулуарах:

Товарищи, статьи Горького о языке, мне кажется, нельзя толковать ограничительно. Они имеют далеко идущий смысл и значение. <…> Это статьи о великой ответственности и революционной важности слов в наши дни, особенно в нашей стране.

В истории человечества не было такого времени, когда за ведущим классом (а в нашей стране за рабочим классом и его партией) шли бы миллионы и десятки миллионов трудящихся людей, спаянных одной мыслью, одной идеей и стремлением. С этой точки зрения необыкновенно важен, я бы сказал — потрясающ, наш съезд. Были у нас съезды инженеров, профессоров, химиков, строителей, но этот съезд, съезд „инженеров душ“, людей, по самой своей профессии, по их технологии разъединенных разностью мироощущения, вкусами, методами работы, — необычаен.

И никогда в истории человечества все эти люди, знающие, что такое «сопротивление материала», сопротивление слова, не чувствовали такой силы единства, как чувствуем мы и трудящиеся нашей страны. Мы объединены этой общностью идеи, мысли, борьбы, потому что, товарищи, борьба, видоизменившаяся в нашей стране, развернется с невиданной силой во всем мире. В этой борьбе нужно немного слов, но это должны быть хорошие слова, а выдуманные, пошлые, казенные слова, пожалуй, играют на руку враждебным нам силам. Пошлость в наши дни — это уже не дурное свойство характера, а это преступление. Больше того: пошлость — это контрреволюция. Пошлость — вот один из важнейших врагов, по моему мнению.

Под пошлостью Бабель подразумевал, скорее всего, не только потакание мещанским вкусам, но и схематичность, излишнюю громогласность, декларативность, прямолинейно-пропагандистский характер литературы. Развивая свою мысль, писатель продолжал:

Со здания социализма снимаются первые леса. Самым близоруким видны уже очертания этого здания, красота его. И мы все — свидетели того, как нашу страну охватило могучее чувство просто физической радости.

Но выразители этой радости у нас иногда хромают. Иногда вдруг какой-нибудь человек, в сущности глубоко унылая личность, зарядит о своей радости, начнет талдычить и нудить, на таких радующихся тошно глядеть.

Этот человек становится еще более страшен, когда он испытывает потребность объясниться кому-нибудь в любви <…>. Невыносимо громко говорят у нас о любви. Товарищи, на месте женщин я бы впал в панику: если так будет продолжаться, им перебьют все барабанные перепонки. Если так будет продолжаться, у нас скоро будут объясняться в любви через рупор, как судьи на футбольных матчах[18]. <…>

Серьезное тут заключается в том, что мы, литераторы, обязаны содействовать победе нового, большевистского вкуса в стране. Это будет не малая политическая победа, потому что, о счастию нашему, у нас не-политических побед нет. Это будет и утверждение стиля нашей эпохи… Он не в болтовне, не в декларациях и не в необыкновенной способности говорить длинно, когда мысль коротка…

Не мог не обратить на себя внимания следующий пассаж в выступлении Бабеля:

«Стиль большевистской эпохи — в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья.

На чем можно учиться? Говоря о слове, я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо»[19].

Первая фраза напоминает о рассказе «Вечер» из конармейского цикла («Три холостые сердца с страстями рязанских Иисусов ты обратил в сотрудников газеты „Красный кавалерист“, ты обратил их для того, чтобы каждый день могли они сочинять залихватскую газету, полную мужества и грубого веселья») и об окончании двухлетней давности рассказа «Дорога» («Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья»). А вот в словах о кованном стиле Сталина, по мнению Омри Ронена[20] и Михаила Вайскопфа, есть отзвук крамольного, расходившегося в списках стихотворения Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…» (ноябрь 1933), в котором есть «и пудовые „верные слова“ „душегуба и мужикоборца“, и, главное, тот же кузнечный мотив: „Как подкову кует за указом указ / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз“»[21]. Авторы статьи о Бабеле в Мандельштамовской энциклопедии возражают против подобной трактовки: «Как ни заманчива такая интерпретация, вероятнее, что оба текста восходят к единому источнику: типичной для времени аллегории кузнеца, ковки и перековки. Трудно предположить, что Б<абель>, будучи одним из главных соратников М. Горького на съезде, решился бы подорвать авторитет и линию Горького такой выходкой»[22].

Наконец, заключительная часть выступления Бабеля была посвящена читателю и его собственному «молчанию», которое в 1930-е годы стало притчей во языцех.

Вот я сказал об уважении к читателю, о читателе. С ним прямо беда. <…> у нас читатели наступают сомкнутыми рядами, они идут прямо в кавалерийскую атаку на нас, бреющим полетом носятся над головой и протягивают руку, в которую вы камень не положите. Тут надо положить хлеб искусства. Он требует этого иногда с трогательностью, иногда с прямолинейным простодушием. Конечно, нужно его предупредить, во избежание могущих возникнуть недоразумений: хлеб-то мы ему постараемся положить, но насчет стандарта формы этого хлеба — тут хорошо бы удивить его неожиданностью искусства, а не то чтобы он сказал: «Правильно, с подлинным верно». Без высоких мыслей, без философии нет литературы. Довольно теней на стекле! И этого читатель от нас ждет.

Я заговорил об уважении к читателю. Я, пожалуй, страдаю гипертрофией этого чувства. Я к нему испытываю такое беспредельное уважение, что немею, замолкаю <…>.

Представишь себе аудиторию читателей человек в пятьсот секретарей райкомов, которые знают в десять раз больше нас, писателей: и пчеловодство, и сельское хозяйство, и как строить металлургические гиганты, и тоже — «инженеры душ», — тогда и чувствуешь, что тут разговорами, болтовней, гимназической чепухой не отделаешься. Тут разговор должен быть серьезный и вплотную.

Если заговорили о молчании, то нельзя не сказать обо мне — великом мастере этого жанра <…>.

Надо сказать прямо, что в любой уважающей себя буржуазной стране я бы давно подох с голоду, и никакому издателю не было бы дела до того, как говорит Эренбург, кролик я или слониха[23]. Произвел бы меня этот издатель, скажем, в зайцы и в этом качестве заставил бы меня прыгать, а не стал бы — меня заставили бы продавать галантерею. А вот здесь, в нашей стране, интересуются — а он кролик или слониха, что у него там в утробе, причем и не очень эту утробу толкают, — маленько, но не очень <…> и не очень допытываются, какой будет младенец: шатен или брюнет, и что он будет говорить и прочее. Вот, товарищи, я этому не радуюсь, но это, пожалуй, живое доказательство того, как в нашей стране уважаются методы работы, хотя бы необычные и медлительные.

Вслед за Горьким мне хочется сказать <…> что все нам дано партией и правительством и отнято только одно право — плохо писать.

Товарищи, не будем скрывать. Это было очень важное право, и отнимают у нас не мало <…>. Это была привилегия, которой мы широко пользовались.

Так вот, товарищи, давайте на писательском съезде отдадим эту привилегию, и да поможет нам бог! Впрочем, бога нет, сами себе поможем…

А.К. Гладков записал в дневнике:

«Съезд идет все интересней с каждым днем. Сегодня утром съезд приветствовал в своем ложноклассическом стиле Феликс Кон, но больше особенно ярких выступлений не было, но зато вечером говорили Бабель… Бруно Ясенский, Андре Мальро, Паоло Яшвили. Рядом с ними даже такой хороший оратор, как Вишневский, показался банальным»[24].

«Литературная газета», освещая вечернее заседание 23 августа, высоко оценила место и значение Бабеля в современной литературе и его выступление на съезде:

«Дружной овацией встретил съездовский зал <…> одного из крупнейших советских писателей, который не часто балует наши литературные собрания своим участием: Исаак Эммануилович БАБЕЛЬ поставил перед писателями вопрос о том, что „в борьбе нужны немногие слова, но это должны быть хорошие слова“. Бабель говорил о вреде произведений, рождаемых ленивым сердцем и казенным воображением, с подлинной страстью настоящего большого художника говорил он о пошлости как главном враге молодого искусства социализма»[25].

Любопытно и то, что газета «Правда», поместив на первой полосе краткий обзор выступлений и сопоставив Вс. Вишневского и Бабеля, значительно большее место отвела последнему. Хотя речь Бабеля была широко процитирована выше, стоит полностью привести отрывок из правдинского репортажа:

Горячая речь Вс. Вишневского, произнесенная с фронтовым пафосом, словно перед боевой частью, готовой ринуться на врага, и речь Бабеля, нашедшего какие-то особые, теплые и доходчивые слова для выражения единства чувств съезда и чувств всей страны, — они в равной степени сильны своей большевистской воинственностью. Беспартийный Бабель говорил о физической радости, какую испытывает советский человек и он, Бабель, при виде строящегося здания социализма. Он говорил о борьбе против пошлости в литературе, против измельчания характеров, против казенных слов, недостойных художника, о борьбе за создание и победу большевистского литературного вкуса у советского читателя, у нового человека, создающего новый мир. Бабель призвал писателей работать над словом так, как работает над ним Сталин, ибо великолепный советский читатель ждет от своего художника великолепного качества. Тысячи рук тянутся к художнику, и художник должен дать своему читателю не камень, а теплый хлеб подлинного искусства. Бабель говорил о хороших словах, нужных художнику, о работе над языком для того, чтобы лучше разить врага, лучше выполнять свою социальную, классовую миссию.

Вс. Вишневский говорил иными словами и как будто бы о другом: об оборонной литературе, об изучении наших возможных противников, о показе Красной Армии и Флота. Но и Бабель и Вишневский говорили об одном — о борьбе за социализм, о победе социализма[26].

Газета «Известия» также писала, что речь Бабеля, «остроумная и необычайно сильная, многократно прерывалась аплодисментами»[27].

24 августа выступление Бабеля было полностью напечатано «Литературной газетой» под заголовком «Содействовать победе большевистского вкуса», 25 августа его поместили «Правда» и «Известия» — и там и там под заголовком «Пошлость — вот враг».

В том, что говорил Бабель на съезде, как всегда, было немало юмора, но вместе с тем нельзя не прочитать между строк о вещах, действительно волновавших его: насаждение метода социалистического реализма в советской литературе и возникающие в связи с этим проблемы в собственном творчестве. 14 ноября 1934 года он писал родным:

«Пишу я редко не от неблагополучия какого-нибудь (поэтому беспокоиться вам нечего), а от сложности жизни. Сложность сия проистекает от трех причин: первая — литература, вторая — денег надо добывать больше, чем следует, и затем мягкость характера, отягчают просьбами и хлопотами.

Работаю я больше, чем когда-либо, но, как видите, внешнего толка пока нет. Жизнь не хочет помедлить у письменного стола и пяти минут, выразить в художественном образе философию этого бурного движения — задача благодарная, но такой трудности, с какой я в жизни моей еще не встречался. На компромисс — внутренний или внешний — идти я не умею, вот и приходится терпеть, углубляться и ждать. Много времени и сил занимают всякие безымянные работы для денег; добываю я их столько, что хватило бы выстроить дом и дачу и купить автомобиль и кататься по всем Крымам и Кавказам, но все уходит на ликвидацию старых парижских долгов и на посылки Енте (имеется в виду Евгения Борисовна. — Авторы), причем для нее это капля в море, мало ощутительная, а у нас это состояние; так что и морального удовлетворения, сознания того, что я действительно ей помогаю, нет у меня. Все это надо в корне переменить, и, если бы получить передышку, отвлечься от заказных работ, обратиться к рассказам (для переводов), — это было бы посущественней, но передышки этой никак выкроить не могу. Из всего этого следует, что у меня нет ни минуты свободного времени. Писанье — это сейчас не сиденье за столом, а езда, участие в живой жизни, подвижность, изучение материалов, связь с каким-нибудь предприятием или учреждением, и иногда с отчаянием констатируешь, что не поспеваешь всюду, куда надо».

Исаак Бабель и Юрий Олеша на Первом съезде советских писателей. Москва. 17 августа — 1 сентября 1934

Симптоматично его признание в письме матери от 13 июня 1935 года: «…я пишу редко не потому, что мне худо, не в этом совсем дело — с точки зрения миллионов людей жизнь моя легка, счастлива, привилегированна, — жизнь моя неопределенная, и неопределенность эта проистекает ни от чего другого, как от перелома и сомнений, связанных с моей работой. В стране, столь единой, как наша, не может не быть известного шаблона, этот шаблон я хочу победить, ввести в литературу новые чувства, мысли и ритм, ничто другое, увы, меня не интересует, работаю и думаю я напряженно, но до результатов еще не дошел. И оттого, что мне неясно самому, когда же я этих результатов и нашими методами (внутренние пути для меня ясны) достигну, оттого, что мне неясно самому, как и где надо жить в нашей среде для того, чтобы исполнить то, что я наметил — от этого проистекает боязнь моя вести за собой кого-либо…»

По воспоминаниям Эренбурга, на писательском съезде в Москве Жан-Ришар Блок сказал, «что догматической узостью легко оттолкнуть колеблющихся. Многие писатели Запада не понимали метода социалистического реализма; но методы фашизма были понятны всем: он сулил книгам костры, авторам — концлагеря. Во время съезда мы не раз говорили, что нужно попытаться создать антифашистский фронт писателей»[28].

(продолжение следует)

Примечания

[1] Здесь и далее в документе курсивом выделены слова, вписанные в текст Сталиным, в квадратные скобки заключены слова, зачеркнутые им.

[2] Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарский писателей.

[3] Так в тексте; правильно — РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов).

[4] Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 2002. С. 172–173.

[5] См.: Литературная газета. 1932. 5 нояб.

[6] Горький М. Неизданная переписка // М. Горький. Материалы и исследования. Вып. 5. М., 1998. С. 233.

[7] Там же. С. 235.

[8] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 262.

[9] Речь идет о статье П. Ф. Юдина «О писателях-коммунистах», напечатанной в «Правде» 23 июля 1934 года. В ней были названы имена, составлявшие, по мнению автора, «крепкое ядро квалифицированных писателей»: А. Серафимович, Д. Бедный, А. Лахути, М. Кольцов, М. Шолохов, А. Фадеев, Ф. Панферов, Ф. Гладков, В. Ставский, Б. Ясенский, П. Павленко, Б. Горбатов, Ю. Либединский, А. Караваева, В. Билль-Белоцерковский, А. Корнейчук, Вс. Вишневский и др.

[10] Власть и художественная интеллигенция. С. 221–222.

[11] «В архиве А. М. Горького сохранился машинописный список президиума и секретариата правления ССП в следующем составе: Л. Б. Каменев, И. К. Луппол, Р. П. Эйдеман, И. К. Микитенко, Вс. Иванов, Б. Ясенский, Н. С. Тихонов, В. Манцев, В. И. Межлаук» (Там же. С. 761).

[12] Там же. С. 222.

[13] Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе всесоюзного съезда советских писателей» // Власть и художественная интеллигенция. С. 233.

[14] Там же.

[15] Цит. по: Христофоров В. С. Документы архивов органов безопасности об Исааке Бабеле // Российская история. 2015. № 1. С. 132.

[16] Неизвестные страницы дневника Роллана (май 1935) // Диалог писателей: Из истории русско-французских культурных связей ХХ века. 1920–1970. М., 2002. С. 275.

[17] Здесь и далее текст выступления Бабеля на съезде цит. по: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С. 278–280.

[18] Г. Фрейдин считает, что в этих словах Бабель «позволил себе рискованную иронию» и что подмеченный писателем во время поездки по Италии в 1933 году (см. об этом в восьмой главе) «элемент эротизма в отношении между Муссолини и толпой (характерный для фашизма культ вирильности) интересным образом перекликается с аналогичным элементом в культе советских вождей», прежде всего Сталина (Фрейдин Г. Вопрос возвращения II: «Великий перелом» и Запад в биографии И. Э. Бабеля начала 1930-х годов // Literature, Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank. Stanford Slavic Studies. Vol. 4. Part II. Stanford, 1992. P. 209).

[19] Известно более позднее, но прямо противоположное высказывание Бабеля о Сталине и языке. После речи Сталина 17 мая 1938 года в Кремле на приеме участников первого Всесоюзного совещания работников высшей школы Бабель говорил в кругу знакомых: «В этой речи, как во всем, что он говорит и делает, чувствуется плохое знание русского языка. Нельзя по-русски сказать, что земля отдается „навечно“, как это сказано в колхозном уставе. Что за выражение такое „наши люди“? Нельзя пить „за здоровье“ Ленина. В его русском языке чувствуется напряжение. И нет ничего удивительного — он вырос в грузинской деревне; для него русский язык — то же самое, что немецкий или французский. Да, этому человеку не хватает литературы, чувства стиля. Ну а по сути, из речи ничего нельзя вынести» (цит. по: Христофоров В. С. Документы архивов органов безопасности об Исааке Бабеля. С. 136–137).

[20] См.: Ронен О. «Инженеры человеческих душ»: к истории изречения // Лотмановский сб. Вып. 2. М., 1997. С. 399.

[21] Вайскопф М. Я. Между огненных стен: Книга об Исааке Бабеле. М., 2017. С. 451.

[22] Лощилов И. Е., Фрейдин Г. М. Бабель Исаак Эммануилович // Мандельштамовская энциклопедия: В 2 т. М., 2017. Т. 1. С. 99.

[23] Нельзя исключить, что этот образ, который Эренбург употребил в своем выступлении на съезде, навеян каким-нибудь из его разговоров с самим Бабелем; ср. с письмом последнего родным от 16 декабря 1931 года: «…увы, я принадлежу к животным с длительным сроком беременности».

[24] Между молотом и наковальней. Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии. Т. 1: 1925 — июнь 1941 г. М., 2011. С. 354–355.

[25] Вчера на съезде // Литературная газета. 1934. 24 авг.

[26] Большевистская воинственность // Правда. 1934. 24 авг.

[27] Дневник съезда // Известия. 1934. 24 авг.

[28] Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Книга четвертая, пятая. М., 2005. С. 51.